Приступы локтевой болезни

- Абрам ты все понял?- спросила Адель.
- Понял,- неохотно отозвался Абрам.
- Ты понял все? - Адель повернула вопрос, полагая, что, возможно, сзади фразы до мужа лучше дойдет.
- Я похож на идиота?
- Это с какой стороны посмотреть. Как только ты попадаешь на Привоз, становишься похож. Тебе дадут, как нищему, самую гадость - ты и рад. Так ты понял, что нужно делать? С этим списком сразу к Лиде. Ты знаешь, она там у входа. Дашь ей список. Она сама тебе купит. Две минуты покараулишь ее мороженое. Она тебе даже может поручить продавать, - при этих словах Абрам недовольно заерзал, - Не бойся, не поручит, - поправилась Адель, - Ты ведь даже эскимо в убыток умудришься продать. Но Лида тебе выберет, что надо. Ей дадут отборное. У нее на Привозе все схвачено. Ей  плохого не подсунут. Подсунут - им потом хуже будет. Ты же Лиду знаешь. Так и они ее знают, - Абрам, молча, держал в руке авоську и бумажку со списком продуктов и ждал, когда жена даст сигнал поднять якорь. Но  Адель еще раз переспросила - Ты понял?
- Понял, - заверил Абрам.
- Значит, подойдешь к Лиде, - Адель вздохнула, -  А то я не могу ходить. Видишь, как ногу босоножкой растерла? Нужно постучаться к Надежде Ивановне. У нее подорожник есть.
- Смажь водкой, - посоветовал Абрам.
- У тебя одно лекарство. Иди уже, а то жарко будет.

 Адель была на кухне, когда хлопнула входная дверь. По звуку приближающихся шагов она поняла, что вернулся Абрам. Он зашел на кухню и, держа авоську обеими руками за ручки, предоставлял жене на обозрение купленное, и ждал, когда она извлечет всю снедь. Адель просматривала покупки без спешки и методично раскладывала все на кухонной тумбочке.
- Вот это таки настоящие дары природы. Не то, что ты приносишь. Лиду вокруг пальца не обведешь. А что она тебе сказала?
- А что она сказала? – вяло повторил Абрам.
- Ты мне не накатывай на голову тайны мадридского двора. У Лиды не голова, а дом советов.  Лида не может, чтобы чего-нибудь не сказать.
- Спросила только: шаромыжника ждете? – Абрам не хотел лишний раз огорчать жену. Но если сама напрашивается. Он увидел, как Адель печально выгнула губы.
- Я же говорю, Лиду вокруг пальца не обведешь, - сказала Адель, - Лида сколько его видела? Считай, что нисколько. А сразу различила, что это за фрукт.
- Какой есть, - Абрам повесил пустую авоську на крючок.
- А что ты мне предлагаешь делать? - вздохнула Адель.
- А я что-то предлагал?
 - Я по твоему недовольному виду уже понимаю, что ты хочешь, чтобы я вынула свои глаза и вставила их Маше. Так я этого сделать не могу даже через институт Филатова. Она уже, прямо скажем, не девочка, за свои поступки отвечает. И потом, не совсем уж  он шаромыжник. Деньги домой приносит.
-  Приносит, - усмехнулся Абрам, - Вор тоже приносит.
- Ну, ты уж загнул. Он что вор? Он бизнесмен.
- Знаю я этих бизнесменов, - сказал Абрам, - У Лиды спроси. Привоз ими кишит.
- Он и машину купил. У тебя когда были деньги на машину?
- Купил!? Небось, кого-нибудь облапошил. Купил он.
- Зато теперь ему пить нельзя. Уже хорошо,-  сказала Адель.
- А он что пил до этого?
- Я чисто теоретически. Потом, он себе прямо в комнату телефон провел. А у тебя телефон в коридоре. И то скажи спасибо Надежде Ивановне.
-  Провел, потому что ему нужно, чтобы его разговоры никто не слышал. А я человек честный. Мне скрывать нечего. Могу и в коридоре поговорить.
- Ты, честный человек, а не можешь телефон себе в комнату провести. А он может. Даже Надежда Ивановна не смогла, хоть она и вдова генерала.
- Какого генерала? Ты ее больше слушай.
- Ладно. Иди, честный человек, переоденься и приходи помогать. Я буду делать голубцы. Он их любит.

- Что, Маша с Константином приедут? - спросила Надежда Ивановна, едва, входя на  кухню, почувствовала запах кулинарных приготовлений.
- Приедут, - неохотно ответил Абрам.
Абрам не любил делиться своими делами с соседями. Да и таких радостей, чтобы хотелось ими поделиться, последнее время  не наблюдалось. Какие у стариков новости? Только что у Маши. А у нее какие новости? Давно это было, когда из-за нее, красавицы, соседские парни у дверей вились. И дрались даже. Маша долго перебирала, и выбрала кота в мешке. Кот вылез из мешка, Маша помучалась и развелась. А теперь с другим проживает, не регистрированная. А он ее регистрироваться не зовет. Самое большее – к ее родителям изредка на голубцы заглянуть. А у соседей на голубцы нюх. От них не спрячешься.

Маша с Костей приехали точно к пяти вечера. Все уже стояло на столе. Только голубцы требовали окончательного догрева. Адель глянула на дочь и по ее блестящим глазам  поняла, что они приехали не просто так. Во-первых, как приехали!  Прямо за версту видно: приехали не трамваем, а собственной  машиной. Костя совсем недавно приобрел. Как он говорит, через третьи руки. Но Маше нет разницы. Еще не может отойти от эйфории прогулки на собственном авто. Но что-то еще кроме машины спряталось в уголках глаз. Что? Неужто, этот владелец машины, наконец, сделал Машке предложение?  Что-то сомнительно. От него дождешься. И хорошо ли это? С одной стороны – Машке уже давно пора снова замуж. Почти семь лет в разводе. Пора уже в ее тридцать с гаком и ребеночка завести. Прошлый муж  был  не рыба не мясо. Так до ребенка и не дошло. Так может  с этим образуется? Хотя,  и этот мутный. Что у него на уме? Как войдет, шарит глазами по стенам, словно прикидывает стоимость жилплощади, по картинам на стенах, словно что-то в живописи соображает. Но сегодня он так вальяжно, так медленно провел ладонью по своей кожаной куртке, что  Адель поняла это, как нехорошее предзнаменование. Под черной, как он заверяет, телячьей турецкой, кожей припрятана волчья шкура для делового разговора. Адель отозвала мужа на кухню,  помочь с голубцами, а Маше сказала оставаться в  комнате.

- Ишь, ты франт. Жарко, а он кожу напялил.
- Это у них вроде формы, - объяснил Абрам, - Они так друг друга узнают. Не по роже, а по коже. Нет кожи  - никакого доверия. Как комиссары, только что без револьвера.
- И чего этот комиссар задумал? – пробормотала Адель
- А чего он может? Экспроприацию.
 - У нас-то чего экспроприировать?
- А комнату хотя бы. Скажет, давайте съедемся. А потом скажет: дуйте в свой Израиль.
- Ну, во-первых, Израиль не мой, а твой. А во-вторых, это ему с Машкой расписаться придется.
- И распишется. Цель оправдывает средства. С такого как с гуся вода, - Адель достала с дверцы холодильника валокордин, накапала себе в стаканчик, - Ладно. Пойдем, заслушаем информацию.

  Они вернулись в комнату, неся блюдо, полное голубцов, и сердце, полное нехороших предчувствий. Костина куртка висела на спинке стула. Это подсказало Абраму, что новости будут не столь торжественными. Уж точно этот фрукт не помышляет просить Машкиной руки. Что-то другое.

Костя откинулся на  спинку стула. Старинный стул темного мореного дуба, крепкий, как богатырь, с гнутыми ножками и высокой резной спинкой остался в квартире с царских времен. После белых вся мебель по революционному праву наследования принадлежала въехавшей в эту квартиру партийной шишке. Но шишку унесло потоком сталинских репрессий. Потом мебель стала собственностью семьи Надежды Ивановны. Ее муж тоже был шишкой, наследовавшей мебель первой шишки. Но он погиб на фронте. А мебель благополучно пережила войну и  оккупацию. Вдова с двумя дочками вернулась после войны из эвакуации в свою квартиру. Но теперь ее уплотняли. И  она не крохоборничала, делилась мебелью с соседями. Всякого успела насмотреться. Оставила новым жильцам и мебель, и   картины, как они висели на стенах.

Старый стул с гнутыми ножками  и затейливой резьбой на  высокой спинке вызывал у Абрама большее уважение, чем  висящая на нем кожаная куртка и сидящий на нем  Машин сожитель. Даже куртку можно извинить. Она не виновата, что досталась именно Косте.  Хотя и на ней есть грех – сшита на него, под заказ. Костя по поводу этой куртки хвастался. Шил  у левого портного. И тот с кожей старался его обдурить. Сначала говорил, что нужно приходить со своей кожей. А потом вдруг - ему тут по случаю перепал кусок. Как раз на куртку. Но за кусок заломил. Да не на того напал. Костя знал, за какой конец голубчика прищемить. Долго они бодались прежде, чем сошлись.

Украдкой поглядывая на Костю, Абрам думал: говорят, что под формой исчезает личность. А Костя, наоборот, без куртки - сморчок. Куда Маша смотрела? И как это ее, красавицу, угораздило с таким связаться? При ее-то данных могла найти и получше. Кроме этого у Маши и диплом врача, и свои квадратные метры. Пусть тоже в коммуналке. Но если взять Машины метры, диплом и красоту, то против его метров  и машины  - для Маши мезальянс.

Обычно Маша к родителям заскакивала нечасто и без Кости. Чаще звонила.  Последний раз была больше месяца назад. А на сегодня Маша заранее с Аделью договорилась. Хотя ни дня рождения, ни  праздников не намечалось. Абрам еще раз поглядел на Костю и подумал, что для него Аделины голубцы – это между прочим. Он уже съел голбец, а сосредоточен, как Кобзон перед песней. Предстоит разговор. Явно, предложит им что-то крутануть с комнатой. Или сделать еще какой-нибудь шахер-махер. От этого комбинатора добра не жди..

- Аделаида Игоревна, как ваша школа?  - Костя начал издалека
Костя, обращался по имени отчеству. Получалось натянуто? Не беда. А как, собственно, иначе он должен обращаться? В этом вопросе мнения Адели и Кости полностью совпадали: он Машиных родителей зовет по имени отчеству, а они его просто Костей. Его многие звали Костей. Официальности он не любил. Константином Владимировичем его последний раз звали в отделении милиции. И это были неприятные воспоминания. Со своей стороны, Адель не возражала, чтобы Костя звал ее по имени отчеству. Машин первый быстро втерся в доверие и перешел на простецкое Адель. А Машу вообще звал Киской. Тому позволялось, потому что он состоял законным супругом. Тому многое позволялось. И толку?

- Школа как школа. Сейчас каникулы,  - уклончиво ответила Адель, удивленная неожиданным интересом Кости к образовательной системе. Она слышала, что в тех университетах, что он прошел, дипломов не давали. Но не понимала, куда он вывернет.
- Что тебе до школы?  - Абрам высказался определеннее, - В наших школах коммерции не учат.
- А до революции, как вы помните,  существовали коммерческие училища? –  Костя  поднял палец и указал прямо в массивную люстру, висевшую с дореволюционных времен.
- Мы то время не застали. А ты, что, предлагаешь нам коммерсантов возродить? – спросил Абрам.
- Так диктует сама жизнь. Мы должны равняться на мир, - теперь Костя указал пальцем на распахнутое окно, за которым  виднелись купола бывшей семинарии, а ныне планетария.
- Нечего мне равняться на мир, - поморщился Абрам, и решил заблаговременно предупредить, - Я лично ни в Израиль, ни в Америку не собираюсь. Мне и тут хорошо.
- Вам хорошо? - переспросил Костя, делая ударение на каждом слове, - И  от чего же вам так хорошо?

 Вот куда он гнет, подумал Абрам. Теперь станет елозить: почему бы вам не уехать?  А  предварительно обменяемся. Так, чтобы Маше жилплощадь отошла. А где Маше, там, в результате, -  ему.

- А от чего мне должно быть плохо? Мы уезжать не собираемся. Нечего нам там делать. Я за эту землю кровь проливал
- И эта земля вам спасибо сказала? - криво улыбнулся Костя.
- А мне спасибо не нужно? Я не за спасибо живу.

Осознав, что с упрямым, как осел, Абрамом каши не сваришь, Костя переключился на Адель,
- Аделаида Игоревна, у вас дома хранится клад.
- Интересно, - проскрипел Абрам, - Почему ты знаешь, а я не знаю? клад положено сдать государству.
- Клад не государственный. Ваш личный. Государство не отберет.
- А-а – усмехнулся Абрам, - как в анекдоте? Адель, золотко, ты наш клад на сто килограмм?
- Сам ты на сто килограмм, – обиделась Адель.
- Аделаида Игоревна, вы в отличной форме для ваших лет, - Костя подарил огорченной женщине улыбку ангела, - Но, вы же знаете, что у вас хранится клад.  Вы думаете, что он не имеет материальной ценности? Что он вам ценен, как  напоминание о молодости, о тех годах, когда вы были, …ну я бы откровенно выразился, в умопомрачительной форме.
- Какой еще клад?- Адель так и не поняла Костиных иносказаний. Она попробовала  вспомнить, что из вещей у нее сохранилось с молодых лет.  Практически ничего после войны не сохранилось. О чем это Костя.
- Тот клад, что лежит  на антресолях, - мгновенно став серьезным, сообщил Костя, - Рисунки.
- Какие рисунки? -  Адель быстро бросила  на Машу испуганный взгляд.
- Ой, мама, - сказала Маша, - Не нужно строить из себя  поруганную невинность.
- Это  что за разговорчики?! -  повысил голос  Абрам.
- Это не разговорчики, а деловое предложение, - Костя старался, чтобы переговорный процесс не выплескивался  из дипломатического русла, - Давайте. Как говорится, раскроем карты. На антресоли хранятся рисунки Абрама Вениаминовича. Это конечно, хорошо. Но он так может и не … - Костя  в  поисках нужного слова произвел несколько хватающее-загребающих движений ладонями, - Короче, это пока  просто мертвый груз. А мертвое, если долго лежит, начинает разлагаться. Зачем? Сейчас рынок оживился.
- Махинаторы всех стран соединяйтесь, - сказал Абрам.
- Вы неправы. Махинаторы не виноваты, что евреи уезжают.
- А при чем тут евреи? – насторожился Абрам, - Лично я, как еврей,  не поддерживаю тех, кто уезжает. Я поддерживаю партию и правительство. Но и не мое право уезжающих осуждать.
- Скажите спасибо вашей партии и правительству. Это они постарались, что отсюда валят. Будь у меня хоть прабабушка еврейкой, ноги бы моей  тут не было.
- Ноги бы его не было, - скривился Абрам, -  Чего ты тогда в это дело лезешь? Или ты на Машку рассчитываешь? А, Маша?  - Абрам поглядел на дочь, - Уговаривает тебя ехать?
-  папа, ты дослушай до конца, - сказала Маша.
- Я ее не уговариваю, - продолжил Костя, - Я с вами хочу поговорить.
- А с нами и говорить нечего. Никуда мы не поедем,  - отрезал Абрам.
- Я не о том. Я о рисунках. Зачем ваши рисунки мертвым грузом лежат на антресоли? Я видел всего два. И должен сказать, это даже не мое мнение, это мнение знатоков, рисунки представляют несомненный интерес ….
- Час от часу не легче. Ты что показывала ему папины рисунки? -  охнула  Адель и испугано посмотрела на Машу, потом посмотрела на Костю, - А вы их показывали другим?
- И что тут такого? – с лучезарной улыбкой ответил Костя, -  Я показал их знатоку живописи, и должен сказать…
- Ты должен помолчать, - перебил Абрам, довольный хоть тем, что речь пойдет хотя бы не об отъезде,  -  Рисунки к тебе никак не относятся.
- Почему же не относятся? Это, возможно, достояние человечества, которое пылится  на вашей антресоли. Это просто несправедливо.
- Тема закрыта, - сказал Абрам

 Костя, не собиравшийся закрывать тему, решил взять паузу. Чтобы до стариков дошло, что рисунки, несправедливо  приговоренные к заключению на антресоли – во-первых, не тайна, а во-вторых, их вызволение из заключения сулит материальные выгоды.

 Квартиры в этом старинном доме имели такие высокие потолки, что с люстр сметали пыль только во время генеральных уборок.  Адель звала Цыганко с первого этажа. Те являлись со стремянкой. Сам Цыганко стоял на самом верху стремянки, держа за древко швабру с сухой тряпкой. Жена его страховала. Цирковой аттракцион. И даже так не просто было вычистить верхний ярус стеклянных подвесок старинной люстры.

 Вот какими высокими были потолки в жилых комнатах. Но хозяйственных помещениях эта высота делилась пополам. Там над чуланами, ванной и туалетом располагалась антресоль.. Говорили, на антресоли, где Абрам, встав на цыпочки, мог дотянуться до потолка, при капиталистах жила прислуга. А теперь, когда все равны и прислуг нет, на ней хранились в основном закатки. Поляковых Лида называла заядлыми  консерваторами. Августовскими вечерами,  дождавшись, когда соседки уйдут с кухни,  Адель, устраивала там геенну огненную. Котлы с вареньями кипели. И она в легком халатике, ставшим почти прозрачным от пота, таким, что можно было персчитать складки жира от шеи до ягодиц, стояла у плиты.  Адель не делала ни шагу в сторону: загружала чаны, мешала варево и разливала по банкам.  Абрам подносил пустые банки, уносил на столик полные, закатывал крышки,  и складывал банки в углу, чтобы соседи не споткнулись. Маша помогать не могла. Ее, врача, в больнице так заматывали, что не до закаток.   И для Адели каждый вечер был дорог, пока она  свободна от школы.

Отстояв смену, Адель принимала сердечные капли и ложилась спать. Но не ходить же соседям  среди  банок, как аистам. Так что закатки  нужно было поднять на антресоль. Большей частью это делал Саша, внук Надежды Ивановны. Он до конца каникул гостил у нее. На это время Абрам от  антресольных обязанностей освобождался. Но к сентябрю Сашу отправляли поездом обратно к его родителям. И наступала очередь Абрама. Ему это было непросто. Лестница крута. И каждый раз, поставив  на антресоли очередную банку, Абрам  переводил дух и невольно бросал взгляд в угол, где свернутые в рулон и обернутые  тремя слоями газет, по-нищенски ютились его рисунки. Уже газеты так запылились, что текста не разобрать. Уже на них, как на географической карте, появились разных цветов пятна. Достали брызги от банок, на которых подорвало крышку. Все знали, что час закаток придет. Перед  праздниками о них вспоминали.  А о рисунках, кажется, кроме Абрама никто и не вспоминал. А чего ждать от несъедобных рисунков? Чего ждали от жизни  сами  несъедобные рисунки? Абрам подозревал, что ждут его часа. и едва его закопают, рисунки выбросят. Но Костя зародил в его душе сомнения.  Может быть, думал Абрам,  с легкой  Костиной руки, рисунки дождались-таки своего часа? И кому--то они  будут нужны. Вот, Костя подводит, что все это  в Абрамовых интересах. Они так долго не были никому нужны, что теперь это удивительно.

 Абрам, задумавшись, сидел за столом. Вспоминал свои рисунки. Маша  кашлянула, напоминая, что все ждут, когда Абрам вернется к разговору. Его слово важно. Абрам точно очнулся, перевел взгляд на три небольшие  натюрморта на стене. Надежда Ивановна, освобождая комнату, оставила их там, где висели. В комнате, где жила сама Надежда Ивановна, висело целых  пять пейзажей. Тоже маслом. Как-то ей посоветовали загнать их местному музею. Явился оценщик. Крутил носом: а как  вообще картины к вам попали? И вообще, музей покупает только после того, как соответствующие органы скажут, что все по правилам. А его лично функция только посмотреть. Вечером на кухне Надежда Ивановна сообщала, что у нее отпало всякое желание связываться с учреждениями культуры. Пусть себе картины висят.

- Тут соседка приличные картины не могла продать, - сказал Абрам, -  Масло. А уж с  рисунками только намучишься. Я не Левитан, и даже не Кукурыниксы.
- Ну и что с того? Вы - Поляков. Это звучит гордо. Абрам Поляков. Чем это хуже Исаака Левитана? Самое время сделать себе имя.
- У меня уже есть имя. Мало?
-  Абрам? Это имя, - просто так, - оно вам много дало? Я подозреваю, ничего, кроме неприятностей? А сейчас вы можете сделать себе имя, как художник.
- Что-то я не вижу художников с именем Абрам.
- Ну, Исаак уже есть, - сказала Адель
 - А вы будете Абрамом - первым, - подхватил Костя, - Корону себе вы уже смастерили. У Маши среди бумаг оказался фрагмент вашей короны.
- Какой еще фрагмент? – Абрам не понимал Костиных туманностей.
- Случайно у Маши оказались пару ваших старых работ. Я показал, где надо. И там это очень высоко оценили.
- Это….? –  на это одно слово, произнесенное Аделью, на ее вопрос  Костя дал гарантированный ответ
- Аделаида Игоревна, заверяю вас, что никто не подумал того, что вас сейчас смущает.
- А меня это не только смущает, - вдруг отошла от растерянности Адель, - Я поражена неделикатностью, - Адель хотела было напомнить Косте сюжет «Саги о Форсайтах» но подумала, что он этого не читал.
- Искусство облагораживает, -  продолжил Костя, - А в нашем с вами случае, не хотите, так можно не афишировать, что рисовали вас. Хотя, по мне, что плохого, если узнают.  Ваши подруги локти будут кусать. Могут они похвастать такими пропорциями? Даже в прошлом.  Они теперь могут рассказывать, что были красавицами. Так путь предъявят документальные свидетельства. А у вас есть. Не лишне напомнить.
- Напоминать не обязательно, - возразила Адель.
- Вы же свои старые фотографии не выбрасываете.
- Одно дело фотографии. Там я благопристойно выгляжу, - сказала Адель, - А другое дело эти рисунки. Неужели вы не  понимаете? Я все-таки учительница. А педагоги - это особый мир, очень консервативный.
-  Педагоги  прививают молодым уроки консерватизма, - усмехнулся Костя.
- Вы можете, как угодно, шутить, но меня мои прежние ученики помнят, с достоинством произнесла Адель.
- И помнят в одежде, - добавил Абрам.
- А они уже взрослые люди,  есть и постарше вас, Костя. И есть очень уважаемые люди. А у нас каждый год встречи с выпускниками. И не хватает, чтобы меня  на всю Одессу ославили.
- Что там Одесса, - добавил Абрам, - Ее бывшие ученики и в Нью-Йорке живут.
- Так разве слава будет плохой? – Костя воздел руку к небу, - Ваши ученики, наверное, видели в вас только учительницу. И вдруг обнаружат, что вы были вдобавок красивой женщиной. Разве это плохо?
- В нее один пацан в школе так втюрился, что стихи ей сочинял, - усмехнулся Абрам.
- Это даже интересно, - оживился Костя, - Это вкорне меняет дело. Тогда мы имеем не просто рисунки, а гимн прекрасной даме. Стихов не сохранилось?
- И каких неприятностей мне  стоил этот гимн! – покачала головой Адель.
- Вы судьбу этого мальчика не знаете? Может быть он стал поэтом?
 - Его перевели в другую школу, - сухо сказала Адель, - А стихи я  не хранила. Нет уж, увольте. Профессия учителя, молодого учителя, не менее опасна, чем профессия акробата. Слава богу, я прошла над пропастью, не запятнав репутации. А вы хотите, чтобы это вернулось? Нет, спасибо. А тебе, Маша, я просто таки поражаюсь.
- Короче, - поставил точку Абрам, - Это дело очень личное. Это вам, Костя, торговая операция, деньги -товар - деньги. А у нас это жизнь.


Абрам знал, о чем говорил. Он вырос в маленьком местечке не далеко от Одессы. С детства возился с лошадьми. Перед тем как пойти в армию,  устроился возчиком в пионерский лагерь под Одессой. У лагеря своей машины не было. А возить требовалось много всякого. Весь день возчик в работе. Только с телеги сойдешь, тебя уже кличут. Так что спал он частенько не в  отведенной ему конурке рядом конюшней, а на сене в телеге. Лошадь ему досталась спокойная и не ленивая. По имени Нюрка. С Нюркой он достиг полного взаимопонимания. Чего не скажешь о девушках – пионервожатых. Казалось бы, он один на весь лагерь молодой мужчина. И собой не плох. И замечал интерес к себе. Но девушки все были городскими, наверное, избалованными. Одесситки. И Абраму казалось, что хоть и поглядывают на него, но поглядывают, как на экзотическое животное.

Мама же предупреждала, что город  полон соблазнов и  распутства. А девушке положено быть скромной, работящей. И честной. И  такие девушки в еврейских семьях.

Кастелянша нагрянула на рассвете, когда он только проснулся и вылез с телеги. Нужно срочно везти мальчика из соседнего детского санатория в больницу, а машины как назло нет. Заболевший мальчик лет десяти  постанывал в телеге. С ним сопровождающей, чтобы сдать по правилам, отправили пионервожатую, худенькую, невысокую, курносую девушку с соломенными волосами. Аля, так звали  пионервожатую, сидела  в телеге рядом с мальчиком, поглаживала его, и успокаивала. Мчать Абрам не мог – мальчику будет больно. Ехать медленно – мальчику дольше мучиться.

Пересадить бы мальчика на машину. Но машины в сторону города, как назло, не попадались. И как потом Аля вернется? Жаркая залитая солнцем и припорошенная пылью дорога словно вымерла. Мальчик лежал на сене, и смотрел в блеклое от зноя, васильковое небо. На въезде в город их неожиданно остановила милиция. Ни у Абрама, ни у Али документов при себе не было. Зачем? Только мальчику какую-то бумажку дали для больницы. Тяжелыми взглядами преградившие дорогу оглядели Абрама,  Алю, мальчика. Поворошили сено. Чего ищут? Спросили, а  вы муж и жена. Абрам, молча, ждал, пока Аля объясняла, куда они торопятся. Возможно, у мальчика аппендицит. Но милиционеры не торопились, и хоть были немногословны, но  проговорились:  утром началась война.

С началом войны мало что в городе изменилось. Только проверка на въезде и некоторая тревожная суматоха в больнице, куда Аля сдала мальчика. Потом заехали по адресу к родителям мальчика. Аля вошла во двор, Абрам ждал, не отходя от телеги. Он думал, что раз война, нужно обращаться в военкомат. И бить фашистов. А Аля жила сегодняшними сиюминутными хлопотами. Словно ничего не произошло. Попросила Абрама, раз уж в городе, подбросить ее домой. На минуту. Жила она около цирка. Абрам поставил свою телегу у цирка. А Аля побежала куда - то во дворы.

 На обратном пути оба молчали. От жары даже говорить было лень. Абрам, ухмыльнувшись про себя, вспомнил, как их спросили, не супруги ли они. Как она может быть ему супругой, городская русская девушка? До того ли? Рисовались картины, как он громит врагов. И ему дела не было, о чем думает Аля. Когда Абрам в очередной раз он повернулся, назад, девушка спала. Она лежала головой к Абраму. Соломенные волосы разметались по сену. Перед ним спала юная фея. Просто картинка.

Он остановил телегу в тени дерева. Дал лошади передохнуть. И девушке ведь тоже  лучше поспать в тени. Он сорвал простенькие придорожные цветы и немного полыни. Цветы прикрыл от солнца  в уголочке телеги. А полынь положил в изголовье спящей девушки. Запах полыни к хорошему сну. А юная фея спала так сладко, хоть  рисуй.

 Рисование с детства было его страстью. Дома всю бумагу изводил. Мать просила соседей не выбрасывать лишнюю бумагу. А Павлович, сосед, помогавший иногда по хозяйству, как поедет в Одессу, так дарил мальчугану альбом. Рука у Абрама  к этому лежала. Рисовал он и кошек, и лошадей. А когда Павлович попросил нарисовать его. портрет ему так понравился, что он, аккуратно держа за края, понес показать своим домашним.

Нарисовать бы эту Алю.  Как сладко она спит. Но карандаши и альбом в лагере. Он тронул в путь.  Наконец, подвел  телегу к конюшне.  Сбегал за бумагой и карандашом. Но закончить рисунок не успел. Аля проснулась. И ему быстрыми штрихами пришлось завершать свой набросок. Она поняла, что он рисовал ее спящую и нахмурилась.

- Ты что это делаешь?
Абрам достал букетик и протянул ей вместе с рисунком.
- На память.
Она посмотрела и улыбнулась. Понравилось.


Абрам попал в артиллерию. Там его познания по части лошадей  пригодились. Пушки были на конной тяге. В редкую свободную минуту, чтобы забыть о боях, грязи и голоде, он вспоминал об Але. О том, как она спала на телеге. Он повторил  по памяти и доделал более тщательно рисунок спящей девушки. Такой, какой он подарил ей.

Но, тот, подаренный был последним его рисунком мирного времени. А с новым рисунком он не расставался. Хранил в кармане гимнастерки. Затер до дыр.  Нарисованный по памяти рисунок девушки - был памятью о дне, когда будущее еще представлялось светлым и радостным.

Даже в госпитале, куда попал после ранения, он возвращался мыслями к Але. И чуть очухался, попросил бумагу и карандаш. Не для письма. Писать ему было некуда. О судьбе близких не знал ничего. Но был наслышан, что творили с евреями и надеяться можно  только на чудо.  Он снова нарисовал Алю. Старый рисунок, конечно, пропал. Его, раненого, окровавленного, потерявшего сознание, стянули в окоп без всяких церемоний. Хорошо, что жив. До портретов ли тут.
 
Но образ спящей девушки ни артобстрелами, ни ранениями, ни операциями,  стереть было невозможно. Даже медсестры, которые его возвращали к жизни, не в силах были заслонить эту память. Рисунок ему был нужен, как чудотворная целительная икона нужна верующему.

Абрам в палате приобрел неожиданный  авторитет среди  потрепанных войной мужиков. Рисунки и им - лекарство. И Абрам трудился. Больной старался объяснить, какое лицо нужно нарисовать, а художник - самоучка пробовал угадать. А следом и  медсестры просили нарисовать их портреты. И стенгазета его не обошла. А один пожилой врач, из Ленинграда, который, как он утверждал, в молодости знавал многих петербургских художников, произнес не совсем понятные Абраму слова, что больной Поляков пошел в тираж. Но определенно, это было похвалой.

 После госпиталя он успел еще повоевать. В сентябре оказался в Одессе. Узнал, что чуда не случилось, и все близкие его погибли. Местечко, где он жил, уничтожили. И оказался он один-одинешенек. И некому его ни приютить, ни согреть. Не до него. У каждого свое горе. Самым светлым, и чуть ли не единственным светлым  воспоминанием  оставалась Аля. Не только воспоминанием. Это было единственный ориентир, откуда можно ожидать чуда.

Но как ее найти? Он знал только имя, и что живет, около цирка. И мог помочь портрет. В мирном городе найти можно. А как найти в городе после оккупации, где все перебаламучено войной. Абрам разузнал, наконец, что Аля - дочь Игоря Александровича  Некрасова, который преподавал в университете. Но после войны о Некрасовых ничего не было слышно. Не раз Абрам наведывался в университет. И всякий раз ему говорили, что Некрасов пока не возвратился из эвакуации. Но Абрам был упрям. И дождался.
- А я уже прослышан, что какой-то чернявый лейтенантик меня ищет. Думал мой бывший студент. Но что-то не припоминаю, - Игорь Александрович, одетый очень недурно для послевоенного времени, и, определенно, знающий себе цену, внимательно посмотрел на Абрама, -
- Нет, я Алю ищу - смутился Абрам, -.
- Алю? – в глазах Некрасова возникло неподдельное изумление, но он ответил просто, - А Аля еще в Одессу не приехала.
- А когда собирается? – спросил Абрам.
- А я даже не знаю, собирается ли? Она в Ташкенте учится. И  что-то не слышал, чтобы она собиралась возвращаться. У нее там свои друзья появились. Она – взрослый человек. Сама свою жизнь планирует.

Игорь Александрович своим настороженным, неприязненным взглядом немного отрезвил Абрама. Но тот не отступался. Теперь он старался действовать, как разведчик в тылу врага. И скоро выяснил, что  жать встреч с Алей около цирка бесполезно. Некрасовы теперь живут в другом месте. И он выяснил, где.  Оставалось выяснить, в городе ли  Аля? Может быть, действительно, учится в Ташкенте? Хотя разве может одессит променять Одессу на Ташкент? И он увидел Алю. Аля прошла мимо, даже не глянув на него. Не узнала, не вспомнила.

Деньги, которые он зарабатывал в  мастерской, позволяли снимать комнату с таким же, как он, демобилизованным. У Марика, его ровесника, тоже из-под Одессы, похожие послевоенные итоги. Тоже прошел войну. И ранение не обошло. И вся родня погибла. Марик наблюдал за Абрамовым творчеством и был в общих чертах  посвящен в его историю. Увидев, как Абрам огорчен встречей с Игорем Александровичем, Марик сказал, что лично он  не держит все яйца в одной корзине, и  поставил диагноз:
- Это у тебя  приступ локтевой болезни: близок локоть да не укусишь. Не бойся, бабу мы тебе найдем.  Разве мало того, что ты  выжил,  при медалях и  орденах, руки- ноги целы. Чего еще? Есть чего еще. Абрам не плавал в облаках. Где он  и где она,  профессорская дочка? Что ей до деревенского паренька? Но, следуя здоровой крестьянской логике, семя, брошенное в землю должно прорасти, а если его поливать, даст всходы.  И после долгих ожиданий у ее дома он подловил Алю. Аля, наконец,  вспомнила его. Улыбнулась. Но и только.

В  послевоенных городах парни в дефиците. Но  такие девушки, как  Аля в еще большем дефиците. Куколка. Бери карандаш и рисуй. Опять же по памяти. Что Абрам и делал.  Как лекарство. Пару своих творений он бросил ей в почтовый ящик. И, наконец, выцедил согласие на свидание. Согласие на  первое свидание  получить проще, чем на второе.  Для этого на первом нужно показаться. Но он заслужил согласие и на второе.  И после каждого свидания появлялся новый портрет. Целая галерея.

И когда она согласилась выйти за него, и они стали жить вместе,  привычки рисовать он не оставил. Но иные рисунки прятал.  Аля нашла и разругала. Кто ему позволил ее голую рисовать? Разве больше нечего рисовать? А он видел ее одну. Для отвода глаз рисовал всякое: кошку на подоконнике, купола семинарии и вокзальную площадь за окном. Показывал Але. Но труды, ее смутившие, продолжал украдкой. Он посредством рисунка ощущал ее красоту. Запретные рисунки,  прятал на антресоли. Но прошло время. Аля, нареченная в этой квартире Аделью, растолстела. И Абрам охладел к рисунку.

.  Обе дочки Надежды Ивановны, вернувшиеся с ней в Одессу из эвакуации уже девицами, вышли замуж, да разъехались. Потом пришел черед выходить замуж дочери Али и Абрама, Маши, родившейся после войны. Молодежь оставила старую квартиру, оставив в коммуналке стариков с их хламом. Вещи живут  своей жизнью, далеко не  всегда повторяющей судьбу своих владельцев. Вещи могут быть навсегда  забыты в чулане.  И вдруг оказалось, что  забытые на антресоли рисунки,  еще способны ужалить, подобно свернувшейся змее.

Летом к Надежде Ивановне присылали внука. Пожариться на море. Это был ее первый внук, самый любимый. Общий любимец в этой квартире. Когда мальчик подрос, ему, уже пионеру, соседи давали мелкие поручения по дому. Как Тимуру. Например, носить на антресоль многочисленные августовские закатки. И вот как-то юный пионер исчез. Лил дождь. На улице делать нечего. Мальчик - не иголка. Лида, сама легкая на подъем, застала его на антресоли за рассматриванием Абрамовых срамных шедевров.

Разразился небольшой скандал. Каждая из женщин, на глазах которой мальчик рос,  претендовала на свое мнение. Помимо этого, из четырех женщин - два педагога. Лида,  игнорирующая педагогические тонкости, настаивала, что эти рисунки способны разбередить в мальчике самые низменные инстинкты. Ольга Орестовна, преподававшая когда-то литературу, не была столь безапелляционна. В той же Одессе на глазах всей публики стоит Лаокоон, и никому не мешает. Адель преподавала географию и астрономию, предметы далекие от обнаженной натуры. И может быть,  могла бы тоже сказать свое педагогическое мнение.  Но Адель, оказавшись в эпицентре скандала, была крайне сконфужена. Как образованная женщина, она не видела в таких рисунках угрозы обществу. Но одно дело – общество. Другое дело, кто любит, когда тебя застали, так сказать, голяком.  Но больше всего задело Адель то, что когда ненароком все-таки проговорились, что на рисунках изображена она, мальчик рассмеялся. Он даже мысли такой не допускал.
 
Но окончательного вердикта ждали от родной бабушки, Надежды Ивановны. Она переместила внимание на Абрама. Вот  он печальный итог Абрамовым извращениям. Зачем, спрашивается, было семьянину, члену партии и ветерану войны рисовать этакое? Да еще хранить. Надежда Ивановна не напрасно упомянула, что Абрам – ветеран войны. Законы военно-полевого суда суровы. Но до высшей меры рисункам не дошло. Их приговорили к суровому заключению на антресоли,  туго завернутыми в три слоя газеты «Правда».  Чтобы молодежь  даже не подумала копаться.
 
 И вот теперь снова о рисунках вспомнили.  Костя сулит горы золотые. 

 Некоторое время Костя, деликатно замолчав, ожидал, когда, наконец, очнется от своей  задумчивости Абрам. Может быть, он подсчитывает в уме прибыль? Но пришлось возвращать  Абрама к реальности.

- Вы знаете кто такой Идельсон? – спросил Костя.
- Это что тут с Пироговской?
- Нет, это художник.
- Художников не знаю, - Абрам, попытался снова уйти в астрал. Но Костя продолжил.
- Ну, так я вам доложу, есть в Одессе такой художник.  Он вам где-то ровесник.  При социализме он был пейзажистом. Пейзажи его не обогащали. И только когда пришло новое мышление, евреи повалили, и разрешили что-то брать с собой, то оказалось, что брать с собой можно Идельсона. Левитана  нельзя, а Идельсона можно. А Идельсон - это серьезное масло. И когда покидаешь рамки старой Родины,  и рамку от картины  можно оставить Родине на память. Идельсон как в воду глядел. И на рамки не распылялся.  И размеры у него разрешенные к пересечению границы. И темы - не прикопаешься. С одной стороны не национальное достояние.  С другой стороны – картина. И стали Идельсона раскупать. На него пошел спрос. Работы разлетались по разным странам. И теперь он позволял себе писать то, что писал для души
- И что же он писал для души? – насторожилась Адель, испугавшись, что сейчас Костя объявит, что Идельсон писал свою голую жену.
- Выяснилось, что в душе он абстракционист.
- Но я не абстракционист, - усмехнулся Абрам.
- У вас тоже  работы без рамки и формат удобный для перевоза.
- Но кому что-то говорит  фамилия Поляков?
- Пока не говорит. Под лежачий камень вода не течет. Давайте попробуем. Дерзнем. Вы уже имеете кирпичи, из которых можно сложить дом. И кто его знает, может хватить на домик где-нибудь на Лазурном берегу. Вы меня понимаете?
- Не смешите меня, - сказала Абрам.
- Я вам говорю. Разве я смешу. Я пробую вас вдохновить.
- Чем наш Фонтан, лучше лазурного берега?
- Теперь вы не смешите меня.
- Папа, ты взвесь, подумай, - Маша решила оборвать этот пинг-понг.
- Ладно, подумаю,- согласился Абрам.  К людям с такой уважаемой профессии, как  врач, он прислушивался.
- Сколько думать будете? – спросил Костя.
- Неделю  потерпит?
- А что вам так долго думать, что это план «Барбаросса»? Хотите проконсультироваться, так я уже это сделал. Могу  вас свести с нужными людьми, -  вздохнул Костя.
Неделя, - отрезал Абрам.

 Маша с Костей ушли.
- Теперь неделю покоя не будет, - вздохнула Адель.
- Что-то это плохо пахнет, - сказал Абрам.
- Так что ты теперь заявляешь. Так бы и сказал, пока они были тут. Сказал бы: через мой труп.
- Почему через мой?
- Между прочим, я к этим твоим творениям тоже имею непосредственное отношение, - обиженно произнесла Адель, - Ты меня спрашивал, когда рисовал? Нарисовал бы  себя нагишом. Автопортрет. Сейчас мне станет плохо. Пойду, накапаю.


Звонок  всполошил тревожным напором звуков, как симфония Бетховена. В дверях стояла соседка из подъезда напротив. Она услышала звон разбитого стекла, и следом полетели вниз осколки. Выглянула в окно  - лежит  большой лист бумаги. Вышла во двор, а на этом листке голая дама. Бумага в крови. А на асфальте между осколками пятна крови.  Посмотрела вверх, а из окна торчит чья-то рука. А окно это -  как раз окно антресоли их вот квартиры. 

 На антресоль командировали легкую на подъем Лиду. Лида спустилась и объявила, что на полу среди своих рисунков лежит Абрам. Смотрит на нее, глазами крутит, но не откликается. А рука торчит в окно. Окно-то аж до пола. Он там стекло и выбил.
 Инсульт, - произнесла как приговор Надежда Ивановна.
Соседки переглянулись. Вот чем визит закончился. Адель лежит в комнате с сердцем, а Абрам – на антресоли.

Соседки решили Адель не тревожить и разбираться с Абрамом самостоятельно. Врач скорой посчитал пульс  и померил давление.
- Нужно сказать, я  много повидал, но такого – не приходилось. Солидный мужчина возлежит на изображениях голых женщин, как на лепестках роз. Тут конечно не будуар. Но, тем не менее, - Он посмотрел на Абрама и увидел на его губах кривую улыбку, - О! Раз на шутки мы откликаемся, еще не все потеряно. Людочка готовь шприц, - Ну вот, - сказал он, когда Людочка ввела лекарство, - Теперь расслабляйтесь на голых женщинах.
- Это не женщины, а его жена, - уточнила стоявшая рядом Лида.
- Ах, вот как? Теперь я понимаю, суть проблемы. Ох, любить красивую, век не знать покоя.
- Это его жена в молодости. Давным-давно, - еще раз уточнила Лида. Я соседка. А Адель подняться по лестнице не может. Ей вес не позволяет. И сердце. Она в комнате лежит. Она не знает. Мы решили ее не тревожить.
- И правильно сделали, - поддержал врач, - Товарищу по всем правилам нужно в больницу. Но лучше некоторое время дать ему полежать спокойно. Как-то  придется переместить его отсюда, - минуту помолчал, - Наш больной, к счастью, сам себе  умудрился пустить кровь. Уже хорошо. Когда-то метод кровопускания широко  практиковали. И то, что он лежит среди романических рисунков. Это тоже плюс. Можно сказать, он сам себя спасает.
- Еврей всегда выкрутится, - заметила Лида,
Абрам улыбнулся.
-Действует! – радостно воскликнул врач, - Не отвлекайтесь на мелочи, сосредоточьтесь на  голых женщинах. Это полезно для здоровья.

- Интересные у вас методы, - вдруг произнес женский голос.
Лида повернулась на голос и увидела Машу. Та стояла нВ само начале лестницы, так, что ее голова едва возвышалась над полом антресоли. Надежда Ивановна ей позвонила. И Костя ее примчал.  И сразу на антресоль. Но увидев, что отец жив и рядом врач, и знакомый врач,  решила пока не мешать.

- Мария Абрамовна? – удивился Геннадий Андреевич, - А вы какими судьбами?

Неожиданная встреча. Они долгое время работали в одной больнице. И Геннадий Андреевич пытался даже ухлестнуть за Машей. Увы, безуспешно. Можно сказать, что Маша и была причиной того, что Геннадию Андреевичу пришлось уйти из больницы.  Его жена, тоже врач, наслушавшись сплетен,  и выкатила  ультиматум.

- Машутка, - вдруг вполне отчетливо произнес Абрам, и слеза покатилась по его щеке.
- Машутка? - спросил Геннадий Андреевич.
- Это мой отец - объяснила Маша, - Лежи папа, все будет в порядке.
Геннадий Андреевич с трудом мог представить, что  этот грузный плохо бритый и плохо мытый еврей в старых грязных шароварах, отец красавицы Маши.
- А мы его тут вытягиваем, - сказал он, - Нужно как-нибудь организовать спуск отсюда. Чтобы отвезти в больницу, - ради Маши Геннадий Андреевич был готов сам принять участие в спуске старика, весящего не меньше центнера.
- Майнать – не вирать. Не проблема, - встрепенулся Костя, стоявший рядом, – Я же в порту такелажником был.

На дверце чулана Поляковых висел замок. Но Лида знавала замки и посерьезнее. И через минуту дверь была открыта. Абрам, видно, запасался на случай атомной войны. Веревок в его чулане оказалось валом. Из носилок  соорудили нечто типа люльки. И скоро больного аккуратнее, чем Ленина в мавзолее, спустили в коридор. Маша отправилась в больницу с отцом. Туда, где она работала.

 Наглотавшаяся лекарств Адель спала в полном неведении о происходящем. Маша оставила ее на Костю. Костя не стал тревожить женщину в возрасте и, прибравшись на антресоли, перепоручил Адель соседкам. И рванул домой. Оказавшись дома, он, первым делом, разложил на полу рисунки. Около  пятидесяти листов. И почти везде Адель, такая отчаянно молодая. Словно пахнет молодым телом. Нет, кто сказал, что деньги не пахнут? Тут  пахнет деньгами. Вечером Костя забирал Машу из больницы он вез  ее к Адели а думал о своем. В то время как Маша пристроилась на ночь в кресле, в котором отец  смотрел новости, Костя то и дело вставал с кровати и включал свет.  он смотрел на Абрамовы рисунки, разложенные по полу, и ощущал  легкую эйфорию, словно на него с этих листов глядит улыбающийся старик. Костя не помнил его имени, а знал только должность – президент Соединенных Штатов.

Маша последние дни разрывалась между больницей и родительской квартирой. И  Костю видела мельком. А тому не терпелось поделиться новостями. Разговор серьезный, не телефонный. Нужные люди оценили Абрамовы рисунки и готовы купить, не откладывая. Деньги предложили конкретные. А можно ли  Абраму в его состоянии напоминать о  рисунках?

-  Если бы ты разбиралась в рынке, ты бы меня поняла, –  убеждал Костя, - Абрам сказал через неделю, я человеку сказал – через неделю. Он своему покупателю сказал – через неделю. Покупатель таможне сказал – через неделю. Это же цепочка. А теперь все рушится. Уже две недели прошло. Покупатель застрял в Одессе. И пошел обратный ход. У него время – деньги.  У человека, с которым я договаривался, потерянные деньги покупателя – потеря в репутации. А это и моя репутация.
- Кто же знал, что так получится? – печально произнесла Маша.
- Но раз уж так получилось, раз Абрам временно недееспособен, я могу сам действовать? Он ведь и так собирался все это выбросить.
- Не можешь, - сказала Маша.


Ей было не до Кости. Не до рынка, не до рисунков. Спустя неделю Маша сама попросила о встрече. Есть новости.  После того, как отец отошел от удара, она решила проверить его с головы до ног. Проверили и обнаружили опухоль в кишечнике. Небольшую. Но опухоль есть опухоль. Приступов, подобных случившемуся на антресоли, может и не повториться, если регулярно принимать лекарства, избегать стрессов и давать телу больше движений. А опухоль наползает, как танк. Пока метастаз не нашли. Но это не значит, что нет.  От опухоли одно спасение – скальпель. И Маше сказали прямым текстом, по-приятельски: можно сделать и тут, но лучше - пусть дует в Израиль. Там эти операции проходят на ура. И тянуть не стоит.

 Теперь Костя молчал. Маша ждала, что он что-то подскажет. А что он мог сказать?  Что сама жизнь подсказывает: нужно ехать. А значит, нужно незамедлительно, не ожидая  выздоровления, приступать к  оформлению документов. В таком городе, как Одесса это  вопрос денег и еще раз денег. А деньги под рукой. Абрамовы рисунки. Предложение по их покупке в силе. Продать рисунки  - и на хлопоты по выезду, на  нотариуса, на быстрый квартирный обмен, - на все должно хватить.  Нечего ждать милостей от природы. Природа не милостива.

Костя, как оголтелый, мотался по многочисленным инстанциям.  Везде у него были знакомые. И Ирочка, молодая женщина под рукой у которой были  копировальные аппараты.  И она ему по старой дружбе позволяла делать копии. А кроме этого она умела сварганить  копию такого, оригинала чему и в природе нет.  Так  он вкладывал  свое время и силы в Машиных родителей, которые, как дети, еще недавно заявляли, что никуда не тронутся.  Он теперь занимался их бумагам, которые подчас важнее людей как таковых.  Но на  полдня пришлось прервать хлопоты, чтобы заняться ее родителями во плоти. Он повез Адель в больницу к Абраму.
 
 Положительные эмоции после двух недели разлуки, да еще такой печальной разлуки, - это тоже опасно. Но  встреча проходила под наблюдением Маши. И все прошло хорошо. Абрам вполне оклемался и был готов драпать из больницы. Маша удерживала. Нужно провериться. И Адель была, слава богу. Что каждый из стариков за эти две недели передумал, того Костя не знал. Только  понимал, что между Аделью и Абрамом разговора о рисунках не было.

Абрам иногда в больнице вспоминал о рисунках. И  все больше склонялся к мысли принять Костино предложение. Но считал, что заговаривать с Аделью еще рано. И сейчас, когда она приехала в больницу, он об этом молчал.

 Снова вырвавшись к Косте, Маша застала в комнате разгром. Повсюду какие-то листы, обрывки листов с записями, именами, датами, крючками-закорючками. Шифр. Костин стиль. Кости дома не было. И рискни она навести тут порядок. Станет возмущаться. У него гармония в беспорядке. Погром, по крайней мере, указывал, что женщиной в ее отсутствие и не пахло. Маша  все-таки  на свой страх и риск решилась прибрать. Наткнулась на  стопку рисунков отца.  В уголке каждого листа появилась странная печать в ней номер и надпись на латинице Абрам Поляков. Рядом лежал большой конверт, в котором обычно пересылают деловую переписку. В конверте какие-то бумаги. Маша вытянула их: документы, анкеты. И вдруг странные  листки бросились в глаза. Маша была не столь темна, чтобы не понять, написано на еврейском. Как он том у них называется? Иврит? На иврите. Неприятное чувство – может быть, эти бумаги касаются тебя. И тебя продали с потрохами. А ты ни слова не разберешь. И тогда она вернулась к анкетам, на которые сначала и не посмотрела. Анкеты, слава богу, были на русском. Они касались ее родителей.

Маша давным-давно поставила себе условие: она не будет подталкивать родителей. Не хотят – не едут. Но обстоятельства изменились. И Костя начал действовать.  Тайно.  А почему отец мог  тайно рисовать маму, а Костя не может, - подумала Маша.   Да, Костя не член семьи. Но Костя решил не ждать милостей природы.  И Маша не собиралась ставить ему препоны.

Но с другой стороны, подумала она, папа не напрасно звал его шахер-махером.  Уйму жутких историй про отъезды она наслушалась. Маша думала, что приехала ненадолго только коротко повидаться с Костей. А теперь она  села у окна с решимостью внимательно пересмотреть всю стопку бумаг.