01. Унтерменш. Глава I

Средством сближения чуждых друг другу народов является война. Хотя вызванные ею ненависть и жажда мести на какое-то время омрачают взаимопонимание, все же война выступает той силой, которая бросает воюющие массы одной нации на территорию другой и тем самым непреднамеренно, против воли участников, способствует взаимопроникновению способа их мышления и жизнеощущения, что было бы совершенно невозможно в процессе мирного развития

В. Шубарт,

"Европа и душа Востока"



В настоящей страсти должна быть капля жестокости. А в любви — чуточку насилия

А. Камю, "Калигула"




ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
НОВОЕ ЛИЦО В СТАРОМ ДОМЕ


ГЛАВА I


1

Весеннее солнце проглядывало сквозь дыры в свинцовых облаках. Оказавшись наконец на Хорнштайнштрассе я остановился и во все легкие вдохнул свежий мартовский воздух.

Никогда не думал, что не только люди или вещи могут иметь свой неповторимый запах, но даже страны, города, улицы. Вроде идешь, улица как улица. Одна из сотен. А попади туда вновь после долгого отсутствия — и с закрытыми глазами поймешь: оказался на той самой.

Впрочем, за трое суток вокзалы, пропускные пункты, проверки документов, дым, шум и суета вымотали настолько, что было не до сантиментов. Я поспешил к дому.



— Чем м-могу, герр офицер?.. — растекся было мажордом, но вдруг отпрянул, словно увидел призрака.

— Подберите челюсть, Вилли, и займитесь вещами, — отстранил его я. Похлопывая перчатками, прошелся по холлу. Возле зеркала оправился, стряхнул с погон мошкару.

Свежесваренный «человеческий» кофе — поистине примета мирной жизни. Аромат поймал ноздри на крючок и утянул в сторону столовой. Оттуда доносилось брюзжание отца —моргенмуффель [1] все же диагноз пожизненный — вперемешку с сетованиями о несварении и вреде читать за завтраком. Сновала кухарка в переднике.

Почувствовав что-то вроде неловкости, ребяческого волнения, я отрезал путь к отступлению и шагнул в слепящее пространство столовой:

— Приятного аппетита. Смотрю, в вестибюле акварелей прибавилось. Вазы, павлиньи перья у лестницы. Прелесть!.. Что на завтрак?

В ответ были лишь взгляды. Немой паралич разбил даже прислугу.

Отец застыл, впившись в столешницу. Он ничуть не изменился. Также набок зачесана волнистая, прикрывающая лысину прядь, острый накрахмаленный воротничок впивается в раздраженную бритьем шею, кончик носа бел от сползших очков. Только сейчас голова его тряслась, будто вот-вот сорвется и покатится капустным кочаном по шахматной плитке. Но о пол звякнула вилка, следом — сдавленный крик и глухой стук.

Я обернулся. Сухая женщина с острым носом мерила ладонями стену. Другую руку то протягивала ко мне, то прикрывала ею рот. Подойдя, она тронула мою щеку, улыбнулась сквозь слезы... Если бы не эта улыбка, вряд ли бы признал в лице, обтянутом бледной кожей, свою мать. Исчезнувшие килограмм пятнадцать взамен накинули с десяток лет.



Без малого полчаса ушло на то, чтобы мать перестала хотя бы плакать и поднялась с колен. Я устал повторять, что тут, живой, не призрак, не сон.

Когда пена первых эмоций спала, все засуетились.

— Завтрак. Эльза! Еще один прибор! – ожила мать, утирая слезы. – Милый, что же ты стоишь?.. Садись. Иисус, Мария!.. А где Алис? Эльза! Она что, еще не спустилась?

— Алис? — повторил я.

— Магда!.. — оборвал отец. Вена на виске пульсировала. — Ты его задушишь. Право, приди в себя. А ты, Леонхард... Ты мог предупредить, написать, черт бы тебя побрал! — голос отца срывался. — Так... Отдохни сначала. Да. Остальное не к спеху.

Я не мог не согласиться. С ног валился и не терпелось скорее смыть дорожную пыль.

Пообещав, непременно выслушать все новости, но позже – как и позавтракать — поднялся к себе. Огляделся мельком, повесил китель на стул, добрался до кровати...

Следующее воспоминание относилось уже к утру нового дня.

2

...Гудели утробные голоса. Какие-то темные сгустки, перекошенные лица проступали сквозь черное «всюду». Они давили, изматывали, и только когда слышал свое имя, становилось легче, и вязкие щупальца втягивались обратно...

Свет ударил мне в глаза, и я зажмурился. Щупальца, которые вытаскивал из себя, оказались руками матери. Инстинктивно едва не вывернул ее хрупкие запястья.

— Какого… Мама! — сердце прыгало в груди, как теннисный мячик.

Мать подала стакан воды:

— Я вчера ужин принесла, голодный же. Смотрю, одеяло сползло, окно открыто… Харди, а это… Это... оттуда? — тронула она край рубца, выглядывающего из майки.

— Нет, — отмахнулся я. — Старое. Не важно. Так ты что, всю ночь здесь просидела?

— Ты спал так беспокойно. Метался до испарины. Я испугалась, что в бреду или, спаси Боже, жар… Маленьким, когда ты кричал ночью, я брала тебя за ручку, вот так, и ты засыпал. Так сладко сопел носиком. Боже, какой ты бледный, как осунулся...

Мать выглядела растроганной, норовила дотронуться, пригладить волосы. Даже разглядела в стриженных светлых висках седину... А для меня на краю кровати сидел словно чужой человек. Я никак не мог свыкнуться с новым обликом матери, потому старался не смотреть и слушал голос. Но и он тоже стал другим:

— Я все еще не могу поверить, что ты дома. Знаешь, милый, у Лины Клаус пусть ненадолго, на один день, но приезжал… Я говорю отцу, ведь Клаус простой солдат. А тебе как отлучиться? Там не развлечение, там строгость. Военный устав не внимателен к матерям, так получилось. Будь наша воля, мы бы вас дальше колыбели не отпустили. Уж я-то точно! Харди, я завела часы и выставила календарь. Ты не против? — мать сверилась с ручными часиками: — Шесть двадцать. Третье марта. Сорок второй год, вторник. Заметил, какой букет я срезала? Это для тебя. Сразу уютнее стало, да?.. — мать вновь промокнула платком слезы и отвернулась.

Утро действительно выдалось ясным. Солнце буквально слепило глаза. В носу свербело от цветов... Куда вчера сунул портсигар? Вроде на столе оставлял.

Полки были забиты безделушками вроде раскрашенных солдатиков, спортивных кубков, наград, рамок для фотографий — словом, тем, чье место давно было на чердаке.

Мать смотрела на чучело белки:

— Ты так расстроился, когда узнал, что это не игрушка. И я разрыдалась. Сколько же тебе было, шесть? Двадцать два года прошло... А кажется, что вчера... Мы тоже не молодеем... Здоровья не прибавляется. В августе у Георга опять приступ был. Второй за год. Желчь… Но ему все равно. Никого не слушает. Жареное, жирное, сладкое — съедает килограммами, хоть рот зашивай.

— Много ее в нем, желчи. Потому и плескается до приступа... — закурил я. Сигареты нашлись под подушкой.

Мать поспешно кивнула:

— Да-да, да-да... Я хотела вот еще что спросить. Ты, наверное, не помнишь Штернов? Анна, моя сводная сестра. Они с мужем уехали во Францию еще в двадцатом. Там открыли табачную лавку. Очень прибыльное дело, учитывая, что...

— Что-то припоминаю.

— Да, старое дело... Мы потеряли с ними связь, на письма они не отвечали... А в начале октября пришло письмо от их дочери. Боже, мое сердце разрывалось от боли, когда я читала его! Оказалось, Рудольф умер от туберкулеза лет пять назад, моя Анна — в этом мае. Девочка осталась одна, среди войны, солдат… Разве могли мы позволить ей остаться в аду?

Как я понял, это и была та Алис, о которой вчера проговорилась мать. Любопытно, будь Шефферлинги семьей рабочего и ютились на чердаке, сирота также слезно бы рвалась вернуться? Впрочем, с табачной лавки ее карман наверняка был туго набит. Это меняло дело.

— Милый, я хотела бы, чтобы вы нашли общий язык, — продолжила мать. — Пусть дальняя, но она твоя кузина. Да и девушка скромная, милая. С тобой она заочно знакома. Преступлением было бы не похвастаться моим мальчиком! Когда дождь или нет настроения, рассматривать семейные фотографии истинное спасение. О, какая вещица. А что в ней?

Я поперхнулся дымом, когда увидел, как мать рассматривает металлическую коробочку — вчера неосмотрительно оставил на столе. Натянул брюки и, откашлявшись, мягко забрал из рук:

— Мама, твой чудесный носик везде найдет приключения. Сама же видишь, грязное. Хочешь запачкать свои сахарные пальчики?

Коробка звякнула о дно ящика.

– А вообще ты права. Давай еще поговорим... Ты знаешь, что такое самовар? О, дьявольское изобретение. Еще на востоке пьют чай с лимоном. Представляешь? Давняя традиция, чтобы не тошнило в дороге. Потому что дороги такие, что без лимона нельзя... Кажется, это все новости, которыми жизненно необходимо нам обменяться прямо сейчас, в седьмом часу, когда я до уборной дойти не успел. Так? Или нет?

В глазах матери появилось что-то болезненное, жалкое.

— Мальчик мой, прости меня, глупую, надоедливую. Не даю тебе отдохнуть. Прости, прости меня! Я просто... Я боюсь уйти и вдруг проснуться!.. Сколько раз такое было, — мать целовала мне лицо и руки. — Ты представить не можешь, какая пытка получить письмо и бояться перевернуть его — вдруг там печать военного ведомства? А скольких горькая участь не обошла стороной, Господи, скольких матерей… Тот же Клаус, бедный мальчик… Все. Решено. Каждое твое слово закон. Отдых, значит отдых. Я не скажу ни слова! Рот нитками зашью. Кенаров выпущу в окно. Все, все сделаю! Пошлю Эльзу на рынок… Нет, сама куплю и приготовлю твой любимый пирог. Одно слово, один жест. Я исполню! – тонкие ладони рассекали воздух. Вероятно с таким азартом били французов под Седаном[2].

— Мама, перестань. Давай ограничимся тем, что ты больше ничего не трогаешь в комнате, сиделкой у кровати не дежуришь и сейчас даешь мне время на утренние процедуры. Договорились?

— Конечно, милый, — мать поспешила к двери, но удержалась за ручку: — Я люблю тебя...

— И я люблю тебя, мама, — ответил я и указал на часы — до завтрака осталось меньше получаса: — Ай-яй-яй. Я голоден, как волк. Ты не заставишь меня ждать?

Мать упорхнула. Оставшись один, я скинул улыбку, как тяжелый рюкзак. Ни разу не позволив на фронте пренебречь бритьем, не сделать четкого пробора и элементарной физической разминки утром, теперь, будь возможность, перестал бы дышать.

В ушах звенело, чего я хочу. В самом деле, чего? Наверное, отоспаться. Еще коньяка и прелестницу с отменной глоткой и мясистой задницей. И так по кругу неделю. А лучше месяц.

Металлическая коробочка в столе манила... Но завтрак и освещенная столовая были не теми условиями, чтобы смотреть суженными зрачками на мир. В том числе на хваткую лягушатницу. Быть может мать права, она прелесть. Тогда, как говорил знакомый обер-лейтенант, следовало ее «узнать получше и познать поглубже».

3

Уже со спины я понял, что промахнулся. Лопатки сведены, как скобами. Темные волосы строго собраны на затылке. Девица молчала и обернулась, лишь когда мать попросила ее встать.

— Алис, познакомься, Леонхард. Не правда ли, он у меня красавчик? — с беспокойной улыбкой мать смотрела то на меня, то на девушку. — Алис Штерн. Моя племянница, получается... твоя кузина...

—...и само очарование, — поцеловал я холодные пальцы.

Лет двадцати, может больше, девушка была скорее высокого, чем среднего роста, тонко сложена, очень недурна на личико. Приятное впечатление портила лишь какая-то учительская серьезность.

Не отпуская руки, я хотел помочь Алис сесть, но она вдруг отшатнулась и шепнула что-то матери.

— Не думаю, что это правильно, милая, — ответила мать. — За стол. Прошу тебя.

Алис покорно села. Я занял место напротив.



Солнечные блики прыгали по молитвенному уголку нашей просторной столовой. Ее со всей душой обставляла еще моя бабка, потому как мать, уроженка Бреслау, Нижней Силезии, долго не могла привыкнуть к благоговению, что питали баварцы к кухне, как главному, сакральному месту в доме. Даже в самый пасмурный день здесь царил уют и тепло.

Посуда сливалась с белоснежной скатертью, поблескивало столовое серебро, обычно появляющееся на обеденном столе по торжественным поводам. Дымил тонко чайник, утренний сквозняк покачивал шторы с кружевом по краю, цветки красной герани на подоконнике. Белые сосиски, из нежнейшей телятины, слегка отваренные уже ожидали на тарелках с аппетитнейшим островком сладкой горчицы.

Отец пребывал в приподнятом настроении. Я сказал, что вернулся насовсем, и он был на удивление словоохотлив, много шутил и смеялся. Дополнял сводки матери о погоде, мюнхенских сплетнях, о том, кто за три года умер, родился или женился. Говорил об изменениях в доме с той дотошностью, будто я ослеп и не мог сам оценить, как обновили библиотеку, гостиную и восточную спальню на втором этаже.

— Харди, а что случилось на прошлой неделе, не поверишь! — мать, похоже, не собиралась есть. – Мадам Полин вызвала дух Марии Антуанетты, той самой королевы Франции, которую казнили. Что мы только у нее не спрашивали!.. Оказывается, у нас много общего. Любимые цвета голубой и золотой. Как я люблю, представляешь? Ну точно моя комната!

— А что горло на срезе стынет, не жаловалась? Ха-ха-ха! — рассмеялся отец. — Магда, Магда... Ну нельзя же быть столь доверчивой. Шут знает, с кем связалась твоя крашеная мумия мадам Полин. Ведь в городе каждому – от прачки до бургомистра – доподлинно известно, в каких тонах спальня фрау Шефферлинг! Ха-ха-ха!.. Леонхард, что на сегодня? Какие планы? Полагаю, тебе стоит прогуляться по городу. Смотри-ка, и погода благоволит. Последнюю неделю дождь лил как из ведра. Раз даже со снегом. В заморозки Магда понесла невосполнимые потери. Что там померзло в оранжерее, ты жаловалась?

— Берта не закрыла окно… – подхватила мать. – А на улице и правда загляденье. Настоящая весна. Солнце, оно что счастье. Будит все вокруг. Уверена, это наш Харди с собой привез тепло и хорошую погоду...

– Зима тревоги нашей позади, к нам с солнцем Йорка лето возвратилось…[4] – помешивая кофе, я подмигнул Алис.

На груди у неё поблескивала жемчужная подвеска. Алис спешно поправила блузку, застегнула верхнюю пуговичку.

– Mademoiselle Alice, pourquoi vous ;tes si triste? Est - ce que vous manquent les croissants fran;ais? Je vous invite se promner ch;z moi ,puisque il fait beaux. Les confiseurs allemands dans la cuistance des bonbons et des g;teaux ne c;dent rien au confiseurs fran;ais [5].

Родители переглянулись.

— Ты говоришь по-французски?.. Как... неожиданно, – отец заскрипел пальцами.

— Некоторое время я был в Париже, — ответил я. — Вот и скоротал вечерок другой. К слову, французский не так уж и сложен, как его расписывают сами лягушатники. Довольно аналитичный, если не сказать ущербный. Будь Клопшток родом из какого-нибудь там Руана, он не создал великую "Мессиаду"[6].

Алис сидела как на допросе. Надгробие смотрелось бы живей и веселее. Ни секунды не mademoiselle, выросшая во Франции, – где кафе и ваниль, воздушные шарфики, пропитанные шармом и легкомыслием, и не флиртуют, и не хихикают разве памятники.

— Совсем из головы вылетело! — защебетала мать, заполнив паузу. – С вечера в полнейшей растерянности, что подать к обеду. Телятина — слишком повседневно. Быть может, куропаток? Харди, новая кухарка — волшебница и кудесница. Отменный кулинарный вкус. Из продуктов, положенных по продовольственным талонам, она творит чудеса! Ее перепела с брусникой и можжевельником неповторимы. О, так давайте перепелов и подадим?

— Не слышу ответа на свой вопрос, mademoiselle, — сказал я поверх перепелов с куропатками. Допускаю, своего немецкого Алис стеснялась, потому сторонилась беседы. Но мой французский был не так уж скверен, чтобы удостоиться разве молчания да тупого взгляда куда-то вниз. — Что насчет кафе и пирожных?

Алис молчала. Приборы остались нетронуты. Руки не покидали колен, взгляд — пустой тарелки. Ответила опять же на немецком:

— Я не ем пирожных с фашистами.

Нож взвизгнул по тарелке, и воцарилась тишина. Переглянувшись с отцом, мать неловко сгладила:

— Харди, она немного не поняла... Ведь правда? Не поняла? Она хотела сказать, что... что... Какая я беспечная! Алис предупредила меня, что плохо себя чувствует. Зря настояла. Милая, ты можешь идти. Я провожу тебя...

— Сидеть, — сказал я. Обращался к Алис, но села разом и мать.

— Не будем портить столь чудесное утро. Право, что произошло? В конце концов, девушка не виновата, что стала жертвой гнусных языков вражеской пропаганды, — улыбнулся я и откинулся на спинку стула. — Так вот, дорогая Алис. Во-первых, фашисты - в Италии. Боров-дуче и его банда смуглокожих истеричных недоумков. Но я понимаю, что именно вы хотели этим сказать. Слово от лица стра-а-ашных и кровожадных оккупантов Парижа, который целый вид изображал героическое сопротивление! — я рассмеялся. — Так вот, допустим, Прага. Я там был. Цветы, улыбки и сотни тянущихся рук. Так встречают освободителей.

— Освободителей? — эхом повторила Алис.

— Освободителей, освободителей. Или вы считаете справедливым, как обошлись с Германией согласно Версальскому договору? Отобрать исконные земли. Восточная Пруссия, Западная... Раз слышали об "оккупантах", наверняка не слышали, в каких условиях там жили оторванные от исторических корней немцы. Оторванные с кровью, с мясом. А издевательства и унижения в Польше до сентября тридцать девятого? Бромбергское "Кровавое воскресенье"[7] после него? Когда зачищали улицы от немцев. Находили ножик или неисправный револьвер - расстреливали на месте. Оружие! Немецкие диверсанты! Не щадили никого. Даже детей. Они тоже были среди трупов с связанными за спиной руками. Так что, милая кузина...

– Советский Союз – тоже оторванная с мясом территория, где издевались над немцами? – зло спросила она.

— Советский Союз — огромный рассадник заразы, безбожия и ереси. В Риге на моих глазах из подвала вытаскивали трупы латышских гражданских. Изувеченных, раздетых. Только благодаря солдатам Рейха в такой подвал с трупами не превратилась и Европа. Окончательно уничтожить этот рассадник, также есть высшее предназначение великого германского народа. Стать освободителями от красной заразы коммунизма.

— Вы лжете. Лжете!

Я наконец увидел её глаза – вязкие, размыто-зелёные. В своем глупом геройстве она выглядела забавно. Эдакая куколка в образе Жанны Д`Арк. Чертовски хорошенькая куколка!

— Фройляйн Алис, моя милая кузина, — улыбнулся я, — мы обязательно продолжим этот разговор позже. Если у вас есть вопросы, я готов на них ответить. Правда, таким волшебно красивым девушкам, как вы, я предпочитаю говорить не о войне, а дарить комплименты.

Я посмотрел на часы. Хотел назначить время, но Алис выскочила из-за стола.

— Маленький вопрос. Что это было? — повернулся я к отцу. Он молчал, хмуро уставившись в тарелку.

За него ответила мать:

— Харди, будь милосерден... Девочка столько пережила...

 — Мне плевать, что она там пережила. Она должна быть благодарна за то, что Германия приняла ее. Я не вижу этой благодарности... Или она больна? Тогда ей лучше было остаться во Франции. Рейх избавляется от всякого рода генетического мусора. Это ясно?

— Милый, я поговорю с ней, не волнуйся.

— Очень на это надеюсь, мама, — отпил я кофе и, поморщившись, отодвинул чашку. — Новую кухарку оставить без жалования в этом месяце. Не знаю, что до ее стряпни, но эти помои — не кофе.



Я отпил кофе и, поморщившись, отодвинул чашку:

— Новую кухарку оставить без жалования в этом месяце. Не знаю, что до ее стряпни, но эти помои — не кофе.

4

Со дня возвращения прошла неделя. Мирный город произвел впечатление унылое, плоское и чуждое, вроде картонной декорации. Каждый день был как надоевший до оскомины кадр: обывательское болото с кофейными завтраками, милыми улыбками и ежевечерними прогулками вдоль долгих липовых аллей.



Выходные к черту смыл дождь. Выходные к чёрту смыл дождь. Проливной, бросающийся на стёкла, он отрезал мутной стеной от запланированных встреч, старых мест и знакомых.

...Капли барабанили по подоконнику, ветер хрустел деревьями и сплевывал поломанные ветки в стекло. Бодрый марш радио воодушевил, но ненадолго. Сменившая его сводка о положении наших войск полоснула по сердцу. Сквозь мокрое стекло я видел свою часть, своих солдат, друзей, свою жизнь... Грызла тоска.

Бормотание радиоприемника запиналось от грозы. Сон не шел.

Я блуждал от стены к стене, курил, опрокидывал коньяк. Забавлялся игрой в кости, затем отгадыванием карт, вытащенных наобум из колоды. Экстрасенс из меня выходил дрянной, но разглядывание голых милашек скрашивало неудачи.

Около часа ночи я почувствовал прилив сил, а мелькающие тела все настойчивей толкали на волнительные приключения. И черт бы с принципами, так новый штат прислуги не хвастал ни единой молоденькой горничной. А ехать куда-то в непогоду…



Дубликат ключей пришелся кстати. В комнате горел тусклый ночник, под потолком билась ночная бабочка, в стекло – дождь. Алис спала не в постели, а на диванчике возле ширмы с китайскими цаплями, в жемчужной сорочке, не прикрывающей и колен, в позе, будто случайно задремала.

Присмотревшись, я поднял с пола раскрытый томик. Клопшток, "Мессиада". Но больше изумил выбор закладки. Впрочем, он же все объяснял.



Наша прогулка, время которой я назначил за завтраком, не состоялась. Строптивица-кузина не пришла. С того дня Алис бегала от меня, как мышь от кошки. Старалась не попадаться на глаза, а если уж случалось, то ускоряла шаг и разве не пряталась по-детски за ладошку.

Я не настаивал. Бывает.

Но на неделе ко мне заглянула мать и от имени Алис попросила прощения за некрасивую выходку и вызывающее поведение. На вопрос, почему же кузина лично не явилась, мать путано и долго плела про "женскую гордость", "застенчивость", "мужской первый шаг" и прочее. Перед тем как уйти — естественно, услышанный бред я не воспринял всерьез — вовсе заявила: "Чтоб ты знал! При первой встрече я назвала твоего отца " деревенщиной" и "неотесанным баварским увальнем", потому что он отказался нам с сестрами показать дорогу к Английскому парку. Видите ли спешил! Однако это не помешало мне потом страдать ночами и выискивать его в толпе!"



Тогда я не понял, к чему мать добавила отца? Сейчас же, увидев Алис в довольно соблазнительном виде, с Клопштоком в ногах, моим фото в качестве закладки...

Алис улыбнулась сквозь сон, будто отвечая моим мыслям. Я убрал с ее лица волосы, сел рядом, осторожно спустил бретель. Обнажившаяся грудь покрылась мурашками, когда поводил пальцами вокруг соска. Общий вид и тепло кожи окончательно заглушили сдержанность и секретность.

Я открыто ласкал Алис. Она же рвано дышала, терзала в пальцах сорочку, еще больше оголяя бедра, ерзала ногами... К девушке со столь крепким сном можно было вполне заглянуть не раз и не два.

В окне сверкнула молния, следом оглушительный удар грома. Алис открыла глаза. Не завизжала, не двинулась, но вместо улыбки теперь смотрела с оцепенением всадника Боденского озера.

— N'aie pas peur, je ne te ferai rien mal[8], — успокоил я.

— Что вы себе!.. — она прикрылась подушкой. — Как здесь?.. Уходите! Я буду кричать!..

– Тш-ш-ш... Конечно будешь, – гладил я её плечи, шею. – Я не хочу уходить. И ты этого не хочешь. Как от тебя можно уйти? Даже мертвый не сможет лежать, когда через стену дышит сама королева. Царица ночи. Таинственность всегда волнует, но не всем ночь так идет к лицу, как тебе. Какая кожа… Чистый шелк. Мне нравится. Ты везде такая нежная?

Дрогнувшее дыхание и дрогнувшие ноги, едва запустил руку под подол, — все шло как обычно. Тем неожиданней вдруг блеснули ножницы. Зажаты ли они были в руке или спрятаны поблизости, под подушкой, — не знаю. Чудом заметил их в последний момент.

Плечо прожгла боль, стало не до миндальничания. Стерва заперлась в ванной. Выбить хлипкий замок не составило труда. Выволочь и разложить на полу девицу тоже.

Она визжала, царапалась, кусалась, как взбесившаяся, и я перевернул ее на живот.

Сначала хотел просто успокоить, прояснить недоразумение — ведь не сентиментальный французик, разгадывать женские ребусы умею. Но полуголое девичье тело подо мной билось слишком волнующе...

Рука сама потянулась к ремню.

В какой-то момент выкрики на немецком сменило неясное задыхание. При этом Алис перешла не на привычный французский, я мог присягнуть.

Меня вдруг отбросило в сторону. Отец поднял Алис и скорее вытолкал в дверь.

— Ты что творишь! Хочешь, чтобы мать поднялась сюда?! Я закрываю глаза на твои выкрутасы, шляешься где-то, являешься под утро, пол винного погреба вылакал, дымишь на каждом углу... Но вот это… — он в ярости тыкал в кровь на паркете, хотя кровь была моя. — Это низко. Это не по-мужски. Это сверх!

— Она не француженка, — оттолкнул его я.

— Она прежде всего женщина! — вновь набросился отец, но сдержаннее. — Так нельзя, Леонхард. Начинать мирную жизнь с такого?.. Я сам воевал, сам терял друзей, видел кровь, как сходили с ума. Хватило, всего хлебнул. Но меня держала семья, жена, ребенок. Я права не имел выплескивать на них окопную грязь...

— Я даже в коме русский лай от французского отличу! Что это было? Я задал вопрос. Отвечать!

Отец встрепенулся, будто прижег ему меж лопаток.

— А я не на допросе, чтобы отвечать! — рявкнул он. — И не солдат, перед тобой пресмыкаться, это ясно?! Требует он... Щенок! Чтобы что-то требовать, надо что-то из себя представлять, а не шататься тут в окровавленной майке и.… с расстёгнутой ширинкой.

— Не скажешь ты, я из нее выбью.

— Только тронь!.. — прорычал отец. — Иди проспись!.. Завтра поговорим.

5

В углу кабинета строго шли напольные часы. Безвкусное старье с луной в полциферблата раздражало тиканьем. Когда пробило одиннадцать, думал, что одиннадцать гвоздей вбили через уши в мозг. Двенадцатый гвоздь – хлопок массивной дверцей сейфа.

— А еще громче нельзя? – не выдержал я. Потер виски.

Отец, глянув в мою сторону, покачал головой, покопался в ящике секретера. Ко мне подошел со стаканом воды и таблетками:

— Давай-давай. Это аспирин.

Себе он тоже положил что-то под язык, запил. Вернувшись за стол, закрыл глаза и сунул руку под левую подмышку, тяжело выдохнул. По изрядно помятой физиономии, свербящей над ворохом бумаг лампе и дымящейся чашке было видно — спать отец так и не ложился. Ещё пришло на ум, почему ночью он так скоро примчался – спальня Алис находилась этажом выше кабинета. Неудивительно.

— Да, сынок... Думал, ты меня уже ничем не удивишь...

— Дальше. Нотации пропустим, — поморщился я. Плечо пульсировало и ныло. — Почему она говорит по-русски – остановились на этом, если ты забыл.

Отец приоткрыл глаз:

— Сам как думаешь?

— Пас, – бросил я.

Меньше всего сейчас хотелось играть в шарады. Впрочем, кое-какие мысли все же были. К примеру, эмигрантка. Поза, осанка, взгляд... Правда те эмигранты, с которыми общался я, виделись более достойными представителями своей крови. В отличие от полудикого большинства, они осознавали, что сделали большевики с их родиной, и что этому кто-то должен был помешать.

— Дальше, так дальше... – отец громче дышал, чем говорил. – Как-то под Рождество мы катались на лыжах. Молодость – она такая... Кураж, спор, кто быстрее, и что с того, что склон крутой? Друзья подзуживают, девушки хихикают... В общем, колено мне собирали по осколкам. Срасталось все так хорошо, что ходить я не мог вовсе. Спал на морфине, и то недолго. За меня никто не брался. Случай сложный, возни много. К тому же какой-то помощник инспектора с грошом в кармане!.. Магда тогда зарабатывала шитьем. На это и жили.

— Я слышал эту душещипательную историю не раз.

— Александр Соболев, — повысил тон отец. — Так звали того, кто спас мне ногу и жизнь. Началось заражение крови. Алекс тогда кровь нашел, с профессорами консультировался, австрийца какого-то вызвал в ассистенты на операцию. За все не взял ничего. Ни-че-го. Зато повозился, знаешь... Какое-то время мы даже жили в его доме, потому что домовладелица выставила нас за долги.

Это было неожиданно. Отец неоднократно говорил о молодом хирурге, которого "послали сами небеса", но имя называл иное.

— К тебе прикоснулся... унтерменш[9]? Ты позволил это?

— Да, ума побольше было, чем у вашего кумира Вёсселя[10], и ответственности. Ему нечего было терять. А у меня — жена с грудным ребенком. Позже я спросил, сколько должен. Я бы все вернул со временем. Но Алекс сказал, что ему мой случай был интересен, как хирургу, и попросил разве что разрешения использовать его в своих научных работах. Вскоре ему пришлось оставить Германию и вернуться в Россию. Потом там грянула революция, наша переписка прервалась... — отец снял очки и, потерев переносицу, вернул их на место. – Как-то я отслеживал работу одного чиновника. В числе прочих бумаг попались списки рабочих с востока. Там была Соболева Алеся Александровна, восемнадцатого года рождения...

Мозаика произошедшего складывалась медленно, грузно, словно льдины стыковались в мозгу. Получалось, что... Новая сигарета зашипела, растекшаяся по языку горечь не позволила даже мысленно озвучить ответ.

— Это шутка? – только и смог сказать я.

— Я не мог позволить ей отправиться в бордель. Не мог.

— Подожди, подожди... То есть ее документы – это... Как это возможно?

— Не твое дело. Скажу так, деньги, связи и немного везенья. — Отец в который раз загремел ящиком. Уставился на склянку: — Пил, не пил...

Я не верил ушам. А ведь старался быть обходительным и все уяснить не мог, почему она смотрит волчицей?

— Ладно, обо мне ты, конечно, не думал. Но о себе, о матери? — не понимал я. — Что будет, прогори твоя авантюра?

— О матери? — ощетинился отец. — Ты много думал о матери, когда после похорон Евы заявил, что уезжаешь? Я на коленях перед тобой ползал, просил остаться, объяснял, как ты нужен здесь, дома. Что будет, потеряй она еще и первенца?.. Куда там! Экстаз в глазах! Долг! Великая Германия! Знамена ввысь!.. Пять писем за три года! Пять!.. Так что не тебе меня судить. Да, я пошел на риск. Но лишь затем, чтобы поступить по чести. Магда поддержала меня, сказала, нам не будет прощения, если мы хотя бы не попытаемся. Она приняла ее, как дочь. Бог помог нам, потому что мы думали не о себе. А вот тебя никогда не волновали другие, Леонхард. Ты всегда плевал на всё и всех, кроме себя. Плюешь и теперь.

Я бил ногой, как кот хвостом. Аж мышцы сводило.

— Хорошо, долг, пусть будет так, — рассуждал я. — Пристроил бы девку куда потеплее, но зачем тащить в дом и давать немецкий паспорт?!

— Леонхард, послушай. Я понимаю тебя, но... она работает, помогает Магде по дому, ничего сверх не требует. Ходит тень тенью... Слова не вытянешь!

— О, да! – рассмеялся я.

— То, что случилось за завтраком, для нас тоже стало неожиданностью! — поспешил оправдаться отец. — Ничего подобного она до этого она себе не позволяла, поверь!..

— Нет, ты поверь! Это только начало. Я хорошо узнал этих скифов. Угрюмые животные с волчьим взглядом. Они непредсказуемы и агрессивны, как дикие звери. Неделя, две, месяц, и собака будет лизать тебе руки, а эта дрянь за неделю не улыбнулась ни разу даже матери. И не улыбнется. А при первой возможности вгрызется в любого из нас. Хорошо, долг, пусть будет так. Пристроил бы девку куда потеплее, но зачем тащить в дом и давать немецкий паспорт?!

— Достаточно, Леонхард! — отец стукнул по столу. — Это мой дом, в конце концов. Я буду решать, кому в нем жить и на каких условиях. Так что либо ты закрываешь рот, либо ищи другую крышу над головой! Точка.

— Ты об этом пожалеешь...

— Ты... ты мне угрожаешь?! — отец привстал.

Я покачал головой:

— Предупреждаю.



Пока поднялся по лестнице, органы внутри поменялись местами раз пять. Ровно столько, сколько прокрутил в мозгу разговор с отцом.

Вот дерьмо! Ладно мать. Она женщина. Но отец, отец!.. Как он мог пойти на такое с его-то должностью и положением?! Как не понимал, что подвесил над всеми нами дамоклов меч размером с дирижабль?! А уж как мог этот "Гинденбург" рвануть, и помыслить было страшно.

Еще и строить, как мальчишку!.. Его дом, ему решать!.. Упрямый старый дьявол!..



[1] Morgenmuffel – утренний ворчун (нем.)

[2] 1-2 сентября 1870 г. немецкие войска выиграли под Седаном, французским городком в Арденнах, решающую битву в войне против Франции, взяв в плен Наполеона III

[3] Gemutlichkeit – ощущение уюта и тепла

[4] У. Шекспир, «Ричард III» Пер. М. Лозинского

[5] Мадемузель Алис, почему вы так грустны? Скучаете по французским круасанам? Я приглашаю вас прогуляться со мной, коль скоро погода хорошая. Немецкие кондитеры по части конфет и пирожных ничем не уступают французским. Эта прогулка будет приятной, я обещаю. (франц.)

[6] Мессиада — эпическая поэма Ф. Г. Клопштока (нем. Friedrich Gottlieb Klopstock, 1724—1803), одного из важнейших немецких поэтов.

[7] Быдгощское (Бромбергское) «Кровавое воскресенье» (нем. Bromberger Blutsonntag, польск. Krwawa niedziela w Bydgoszczy 3-4 сентября 1939 г.) — трагические события в начале Польской кампании вермахта 1939 года, когда в ходе ликвидации германских диверсионных групп в Быдгоще погибло значительное количество лиц немецкой национальности.

[8] Не бойтесь, я не сделаю вам ничего плохого (франц.)

[9] Untermensch (нем.) — "недочеловек" — термин из идеологии немецких национал-социалистов для обозначения «низших людей»

[10] Horst Ludwig Wessel (9 октября 1907 — 23 февраля 1930) — нацистский активист, штурмфюрер СА, поэт, автор текста «Песни Хорста Весселя». 14 января 1930 года Вессель был ранен в голову Альбрехтом Хёлером, активистом Коммунистической партии Германии. Хорст Вессель отказался от предоставления ему первой медицинской помощи, так как врач был еврей, он заявил, что не хочет лечиться у еврейского врача. Вессель был доставлен в государственную больницу во Фридрихсхайне (район Берлина), где под наблюдением врачей умер 23 февраля 1930 года от заражения крови.