1. Его море. Его Куба

– Ты побывала в «Богедите» и «Флоридите»? – спросила меня коллега, когда мы вернулись с Кубы.
– Да, – ответила я.
– И как там?
– А никак. Там нет больше духа Хемингуэя. Он давно уже затоптан и заплёван. Нынешние посетители, за редким исключением, его вообще не читали. Они услышали где-то фразу «Мой мохито в «Богедите». Мой дайкири в «Флоридите»» и ходят туда только затем, чтобы выпить и испачкать стену своим ничего не значащим именем.
– Так ты не напишешь об этом?
– Нет. Об этом уже тысячу раз сообщено миру.

Поразмыслив на досуге, я пришла к выводу, что написать всё-таки стоит. Хотя бы для того, чтобы рассказать о том, что кроме людей, выпивающих за один присест дюжину коктейлей с ромом, Хемингуэй описал и другую Кубу. И эта, его Куба, оказалась очень созвучной тому, какой её увидела я. Он помог мне разглядеть то, чего без его произведений я, возможно, не заметила бы вовсе.

Мы прилетели в Гавану в середине декабря. Был поздний вечер без звёзд и луны. Таксист, довёзший нас до отеля, сказал, что море в двухстах метрах. Мы поднялись в номер. Его окна выходили в сторону противоположную набережной, и моря не было видно. Зато его было слышно, и в этом шуме угадывалась необузданная сила натыкающихся на преграду волн.

Мы быстро улеглись, надеясь выспаться после длительного перелёта. Однако среди ночи разом проснулись. Виной тому была шестичасовая разница во времени, но не только она. Нас разбудил ветер. Он гудел и выл в голос. Я встала, отодвинула тяжелую, спасающую днём от солнца, портьеру и снова легла. Из расположенного на втором этаже номера было хорошо видно, как «листья пальм мечутся на ветру». Припомнилось хемингуэевское «предупреждение»: «…ветер по крайней мере ещё один день будет дуть с северо-запада, потом перейдёт на север и наконец иссякнет на северо-востоке. Так он всегда передвигается зимой, но может случится, что он на несколько дней застрянет на северо-востоке и будет ещё очень сильно дуть перед тем, как превратиться в brisa, что было местным названием северо-восточного пассата. И пока он будет с почти ураганной силой дуть с северо-востока навстречу Гольфстриму, он разведёт очень сильное волнение…»

– Как ты думаешь, откуда дует ветер, – спросила я у мужа.
– Учитывая наклон пальм, с северо-запада, – ответил он в полудрёме.
– Значит, всё ещё впереди, – подумала я и снова заснула.

Утром, позавтракав, мы встретились с гидом Марией, сопровождающей нас по острову. После переговоров с ней, вышли из отеля, чтобы прогуляться по Молекону. Но не тут-то было: «на улице солнце светило так ярко, что резало глаза, а с северо-северо-запада всё ещё дул сильный ветер». Море ходило ходуном. Волны взлетали над бетонной стеной Молекона и обрушивались на набережную с такой силой, что прогулки по ней стали опасны для жизни, и набережную закрыли. Причём не только для пешеходов, но и для идущего со стороны крепости дель Морро транспорта. Мы вернулись к отелю и сели в небольшой автобус, выделенный нашей маленькой группе. К счастью, ехать нам предстояло в противоположном направлении, и закрытие половины трассы никак не повлияло на дальнейшие планы.
 
До обеда успели остановиться и поснимать на площади Революции, возле крепости, сходили на экскурсию по музею рома. Погуляли по старой Гаване, заворачивая в её живописные дворики, останавливаясь у выставленных прямо на улице картинах современных кубинских художников, вглядываясь в изображения, додумывая их смыслы и понимая, что, как писал Хемингуэй, «самое замечательное в картинах было то, что их можно было любить без страданий, и самые лучшие были великой радостью».

Наконец проголодались и зашли в кафе. Оно находилось недалеко от моря. «По-прежнему штормило с северо-запада». Было прохладно. Я достала из рюкзака куртку и вспомнила реплику «не очень-то церемонного на язык» бармена из романа «Острова в океане»: «Мне нравится этот ветер. А если для вас он слишком свеж, так пойдите и поищите себе где-нибудь затишек».

Но мы не стали искать «затишек», пообедали и отправились дальше наслаждаться контрастами столичной архитектуры и «чудесными запахами табака и поджаренного кофе», доносившимися из лавочек и кофеен. Потом подъехали к гавани, вид которой всегда вызывал у одного из героев Хемингуэя не самые приятные ощущения: «…вода у берегов была чёрная и маслянистая, как осадок на дне цистерн в танкере. …пароходы с деревянной обшивкой, жалкие суда военного времени стояли у залитых креозотом причальных свай, и вся пакость со всей гавани, чёрная, чернее креозота, и вонючая, как давно не чищенная помойка, плескалась об их корпуса. … Вода в гавани была тёмная, неспокойная, но приливная волна шла без барашков». Мрачноватая картина, не правда ли. Нынче всё выглядит по-другому – светлее, спокойнее и чище, без креозота, масляных пятен и напоминаний о войне. А вместо истерзанных морем посудин у причала празднично белеет гигантский круизный корабль.

В отель возвращались окольными путями. Северо-западный ветер за день успел перейти в северный, и море как и прежде свирепо вздымалось, хлестало бетон, оседая на нём лопающимися пузырями. Всё выглядело почти так же, как у Хемингуэя: «море у входа в гавань кипело, бурлило, прозрачно-зелёные волны разбивались о скалы у подножия крепости дель Морро, и белые барашки, увенчивающие их, сверкали на солнце своей белизной». Молекон был закрыт.

«Тематический» ужин решили устроить в прибрежном ресторанчике в получасе ходьбы от отеля. Смеркалось, «…дрозды взлетали из-за холмов, …и маленькие совки пускались в ночной полёт, когда солнце садилось в море за Гаваной и на холмах зажигались огни».

Заказали креветок и снеппера. Сначала явились креветки. Они «были большие и розовые, и усы у них свисали чуть ли не на фут» с тарелок. Я сделала так, как поступал Томас Хадсон: взяла одну, оторвала ей голову, потом, начиная с живота, сняла с неё скорлупу, вытащила мякоть и положила на язык. Я ощутила, что  «…она была такая свежая и шелковистая на зубах и такая ароматная», как и та, которую описал Хемингуэй. Должно быть в этом ресторане креветки тоже варили в морской воде и приправляли «свежим лимоном и чёрным перцем-горошком». Потом внесли «блюдо с красным снеппером, запеченным в тесте так, что розоватокрасная кожица его была покрыта жёлтой корочкой, а под ней белела нежная мякоть». Ну, что тут можно сказать: герои Хемингуэя знали толк в еде, и мы тоже получили от неё удовольствие.

Ночь выдалась зябкой. Пришлось вынуть из шкафа шерстяное одеяло и набросить его поверх простыни и легкого тканого покрывала. Проснулись перед рассветом, лежали и наблюдали, «как нарождается свет и серые стволы королевских пальм понемногу выступают из серой предутренней мглы». Сначала виднелись «…только стволы и абрис крон. Потом, когда стало посветлее, можно было разглядеть, что кроны раскачиваются на ветру, а ещё позже, когда из-за холмов начало подниматься солнце, стволы пальм уже были беловато-серыми, их мечущиеся листья – ярко-зелёными…»

После завтрака путь наш лежал как раз по той части города, которую Хемингуэй никогда не любил из-за «нищеты, грязи, четырёхсотлетней пылищи, ...детских соплей, ...крыш из распрямлённых молотком старых жестянок, ...шаркающей походки незалеченного сифилиса, ...сточных вод в руслах пересохших ручьёв, ...струпьев на шеях стариков, ...старушечьей вони». Он понимал, что так быть не должно, и нужно с этим что-то делать. Революция воплотила в жизнь писательские чаяния и мечты. Нет на Кубе богатеев, но нет и нищих. Улицы по сравнению с другими южными странами достаточно чистые, а в городах вроде Сьенфуэгаса или Тринидада вообще почти стерильны, – какая уж тут вековая пыль! Детки ухожены и обязательно учатся в школе. Образование при этом на всех уровнях бесплатное. Вместо сифилиса и струпьев – лучшая в Латинской Америке медицина. И тоже бесплатная. Вместо сточных канав – водопровод и канализация, а за одинокими пожилыми людьми ухаживают либо по месту жительства, либо в домах престарелых. Полагаю, что доживи Хемингуэй до нынешних времён, порадовался бы произошедшим переменам.

Мы тоже радовались и катили дальше. Шофёр нам достался «первоклассный, то есть мгновенно реагируя, водил машину по кубинским улицам». И не только по ним. Вот мы миновали последние городские дома и «бакалейные лавочки – в открытых дверях мелькнули стойки, ряды бутылок над ними, а по бокам полки с консервными банками», остался позади «испанский лавр, протянувший свои ветви над дорогой», и мы покинули город. «Шоссе между двух рядов высоких деревьев шло под уклон мили три». По обеим сторонам мелькали деревушки. Их улочки, действительно, как заметил Хемингуэй, утыкались в склоны холмов, заросших бурой травой. В декабре здесь всегда сухо. «Единственная зелень в этой зелёной стране оставалась сейчас вдоль речного русла, где стояли высокие серые стволы королевских пальм с перекошенными ветром зелёными кронами».
 
Дорога бежала вперёд, петляя по холмам. Мы то спускались с них, то поднимались снова. Иногда лазурная полоска моря открывалась нашему взору. «Просто вон оно, там, и ветер движет им, и течение движет им, и они борются на его поверхности». Оно и в самом деле схоже с женщиной, «…которая дарит великие милости или отказывает в них, а если и позволяет себе необдуманные поступки, – что поделаешь, такова её природа». В правоте умозаключений главного героя повести «Старик и море» мы убедились позже, когда, объехав западные и центральные провинции Кубы, остановились на пару дней в Варадеро, и море предстало пред нами сначала взволнованным, но «не жёстким и не бессердечным»; потом –  умиротворённым и тихим, и наконец, мы увидели, как «…ходят горы синей воды и ветер рвёт пену с гребешков». Это было море Хемингуэя – его море, у берегов его Кубы…


Рецензии