2. Во саду ли?

 – Куда вы нынче собираетесь в отпуск? – спросила знакомая, встретившаяся мне на улице незадолго до поездки.
 – На Кубу, – ответила я.
 – Ну, наконец-то! – воскликнула она. – Наконец-то вы оцените прелесть пляжного отдыха!
 – Вообще-то, мы намереваемся путешествовать по острову, – уточнила я.
 – А чего по нему путешествовать? Обычный остров – море, пальмы, песок. Таких тысяча штук в океане.
 – А люди, их жизненный уклад, культура, история – всё это уникальное, кубинское, – не сдавалась я. – Каждая страна – другая. И каждая, как остров в океане: вокруг бушуют разные стихии, а она – вот такая, как есть, и не иная. Понять бы ещё, почему это так?

Знакомая посмотрела на меня с ярко выраженным недоумением, пожала плечами и пошла прочь, а я всё думала и думала над своим вопросом. Мы уже и по Кубе не первый день ехали, а я всё никак не могла додуматься. Решила обратиться к последней инстанции:
 – Почему все страны такие разные? – пристала я вечером к мужу.
 – Потому что находятся в разных природных и климатических условиях, – ответил он как-то уж слишком легкомысленно.
 – Не убедил. – сказала я. – А Северная и Южная Корея, например?

Муж посмотрел на меня как на второклассника, которому он должен внятно объяснить доказательство теоремы Ферма. Потом взял чистый лист бумаги и карандаш.

 – Вот смотри, – подписал он заглавными буквами стороны света, – это большой, величиной со среднюю планету, сад и в нём есть Садовник. На севере и на юге он сейчас ничего не выращивает – слишком холодно. Вот тут, – муж ткнул пальцем в середину листа, – он сделал три сообщающихся пруда. Здесь ручьи прорыл, водопады соорудил, кое-где голых валунов понаставил, там-сям песочку подсыпал. Остальное начал засаживать растениями, но не тяп-ляп, а с умом. Сюда – кедровый лесок. Чуть поодаль, чтобы одно другому не мешало – яблоневый садик. Ещё в сторонке – виноградники разбил. Поближе к прудам – плантацию сахарного тростника устроил. Вот здесь у него цветочная клумба: примулы, тюльпаны, настурции, анютины глазки, ноготки, бархатцы. Справа от неё – большое картофельное поле, а ещё правее – опытный участок зерновых, по периметру берёзками защищённый. И за всеми посадками Садовник тщательно следит, где надо поливает, где надо удобряет и пропалывает. Но пару-тройку кусков дикими оставил: интересно ему посмотреть, вырастет ли там чертополох какой-то, или наоборот, прошедшее естественный отбор, что-то путное.

Муж чуток отодвинул от себя размалёванный лист, посмотрел на него внимательно и в районе заглавной «В» пририсовал небольшой аппендикс, разделив его поперечной линией надвое.
 
 – Тут раньше буйный шиповник рос. Плодовитый. Вот такие ягоды давал, – показал муж на верхнюю фалангу своего большого пальца. – И решил Садовник провести эксперимент: в верхней части делянки оставить всё как было, а в нижней – заняться генной инженерией. Высокие технологии подключил и вывел из дикаря-шиповника новый сорт розы. Нежная получилась, красивая.

 – А шиповник-то как? Не вывелся без присмотра? – спросила я.
 - Нет, что ты! Он ещё крепче стал, и витамина С в нём прибавилось. А вот розочка, хоть и прекрасна, да уж больно беззащитна: то тля на неё нападёт, то листья мучнистой росой покроются. И всё время необходимо её поливать, удобрять и опрыскивать... Вот как-то так. Ещё вопросы есть? – внимательно посмотрел на меня муж. – Вопросов нет. Пошли спать. Утро в Ботаническом саду мудренее вечера в отеле.

Через пять минут он уже безмятежно сопел, а я всё ворочалась с боку набок и ломала голову теперь уже над другим вопросом: кто же такой этот креативный Садовник, и как к нему относиться? В конце-концов и меня одолел Морфей, и приснился мне сон, будто гуляем мы накануне по Сьенфуэгосу. Город приморский, красивейший: улицы пропылесошены и вымыты с мылом, ни бумажки, ни окурка кругом. Зелени полно: вверху колышутся на ветру пальмы, пониже диковинные деревья шуршат глянцевыми листьями, на асфальте цветы в длинных каменных вазонах пестреют. Дома все свежеокрашены в приятные пастельные тона с белой оторочкой: дворец Феррера, местный Капитолий, театр, отели – всё радует глаз. Площадь тоже в зелени тонет и больше на сквер или на парк похожа. В тени деревьев кружевные лавочки вереницей. В центре площади каменная инкрустация нулевого километра. Туристы толкутся на ней. Справа памятник лидеру национально-освободительного движения Хосе Марти, неподалёку от него беседка, в которой сидят два Сьенфуэгоса – Хосе Ховельянос и Камило – и спорят о том, в честь кого из них город Фернардина-де-Хагуа переименован в Сьенфуэгос.

 – А Вы посмотрите, сеньор генерал, – кипятился Камило, – на вот этих весёлых и беззаботных людей, которые стоят на автобусной остановке. Внимательно посмотрите. Что видите? Вот именно: потомки африканцев рядом с потомками европейцев. Болтают друг с другом, смеются – все равны и свободны. Это сделали мы с Фиделем и Че в 1959-ом. Если бы вы и ваши власти не истребили индейцев почти поголовно, то и они бы сейчас радовались жизни вместе со всеми.
 
 – А Вы, товарищ Камило, не валите всё в одну кучу. Сеньор Колумб открыл Кубу когда? Аж в 1492-ом году. А меня генерал-капитаном острова назначили через триста двадцать лет после этого события. А тогда, в начале 16-го века вслед за Колумбом сюда Диего Веласкес приплыл. Это он подчинил себе коренное население, составлявшее в то время 1 800 000 человек, построил форт Баракоа и стал первым испанским губернатором Кубы. Через пару лет явился Куэльяр, перенёс штаб-квартиру в Сантьяго-де-Куба, сделал её столицей и доложил «наверх» о миллионном убитом индейце-таино. Это произошло очень быстро, уже в 1515-ом году. Лично я решительно сражался не с аборигенами, а с антильскими пиратами, повадившимися грабить наши суда, идущие из Африки, – парировал Хосе Ховельянос.

 – А, позвольте спросить, чем же были гружёны ваши корабли? Уж не африканскими ли рабами? – съязвил в ответ Камило.
 – Ну, а что тут такого? Оставшиеся в живых таино работать на плантациях не захотели, спрятались от нас в труднодоступных горах. Индейцы-рабы, завезённые с других островов, отправились вслед за таино. Пришлось везти рабочую силу издалека. За спасение многих судов от пиратов меня даже военным министром назначили.

 – Нашли, чем хвастаться! Вы африканцев рабами сделали, а мы всех сделали свободными, – еле сдержался Камило.
 – Не ссорьтесь, сеньоры,– послышалось вдруг сверху.
Оба Сьенфуэгоса как по команде повернули свои головы в сторону памятника.
 – Ах, это Вы, Хосе Марти? Слезайте с постамента и идите к нам, а то солнце Вам голову напечёт. Вот сюда, в тенёчек, – услужливо уступили лучшее место гостю оппоненты. – Что скажете, сеньор?
 
 – А то, что город Сьенфуэгос один и на вас двоих, и на всю Кубу, а вот площадь или улица с моим именем есть почти в каждом населённом пункте. Да и памятников мне много. На монетках – мой профиль, на купюрах – портрет. Идеи мои закреплены конституцией в качестве руководящей идеологической основы государства наряду с марксистско-ленинской философией. И даже детишки меня знают, потому что пионерская организация Кубы носит моё имя. Следовательно, кого больше всего чтят и любят кубинцы? Меня, – потыкал горделиво себя в грудь Хосе Марти. – И, надо сказать, есть за что. Вы ведь, – повернулся он к Камило, – меня уже не застали, а вас, Хосе Ховельянос, – я не застал. Вот и выходит, что вы оба не в курсе моей деятельности.
 
 – Так просветите нас, любезнейший, – попросили Сьенфуэгосы дуэтом.
 – Почту за честь, – привстал и поклонился Хосе Марти. – Я родился в Гаване в испанской, как и вы оба, семье. Ребёнком учился в Санта-Кларе, потом родители отдали меня в училище «Сан-Пабло», где директором был сторонник отмены рабства и независимости Кубы от Испании. Это, разумеется, оказало влияние не только на меня, но и на моих однокашников: мы организовали небольшой кружок и, узнав об убийстве Авраама Линкольна, который ратовал за искоренение рабства в США, устроили траур. А во время десятилетней войны мы открыто симпатизировали восставшим, за что были арестованы и приговорены к шести месяцам каторги. Когда я оттуда вернулся, написал очередную поэму и начал издавать народно-патриотическую газету «Свободная Родина», за что меня выдворили из страны. Я сел на пароход и уплыл в Испанию, где за три года получил степень магистра гуманитарных наук и юриспруденции. Потом несколько лет жил и работал во Франции, в Мексике, Гватемале и Венесуэле, а когда вернулся на Кубу, занялся подготовкой восстания против испанской колониальной администрации, за что снова был выдворен из страны. Но на сей раз я не стал далеко уезжать, поселился в США, откуда стал готовить новое восстание. В 1892 году я создал Кубинскую революционную партию и основал газету «Отечество». Всё это очень помогло в организации национально-освободительного движения. Вместе с командующим повстанческими силами мы выработали совместный манифест, обосновавший борьбу за независимость Кубы и описывавший права и свободы всего кубинского народа. Восстание началось в конце февраля 1895 года, а в апреле я смог вернуться домой, чтобы лично участвовать в нём. Я командовал большим партизанским объединением. 19-го мая мы приняли бой с испанскими войсками. Но что было потом, я не знаю, – неожиданно закончил свой рассказ Хосе Марти.

 – Об этом знаю я, – подал голос не пропустивший не единого слова Камило. – К сожалению, Вы, дорогой товарищ Хосе, погибли в этом бою.
 – Вот что-то подобное я и предполагал, потому что отчётливо помню, как ожесточенно мы бились, а потом всё оборвалось, – печально произнёс Хосе Марти.
 – О, да! Вы так храбро сражались, что испанцы, в знак уважения к Вашей отваге, похоронили Ваше тело с воинскими почестями.
 – Это приятно, когда враг тебя уважает, не скрою. А что наша борьба? Увенчалась она успехом?

Камило, справедливо считавшему Хосе Марти предтечей Кубинской революции, очень не хотелось огорчать старшего товарища и он как можно мягче сказал:
 – Увенчалась, ...но не сразу. Думаю, что ваши повстанческие силы сами справились бы с испанцами, но США уже давненько положили глаз на их колонии, а тут такой случай... И начали они «помогать»: 60 волонтёрских экспедиций высадили на Кубу. Потом, якобы для защиты живших здесь американских граждан, подогнали к нашим берегам броненосец, на котором якобы испанцы устроили взрыв. Масла в огонь подлила и публикация якобы перехваченного письма, в котором испанский посол в США пренебрежительно высказывался об американском президенте и выражал уверенность в том, что Испания готова дать Штатами отпор. Словом, всячески принуждали Испанию объявить им войну, в чём и преуспели. 22 апреля она началась. К тому времени численное превосходство солдат и техники было уже на стороне США, поэтому, продлившись около пяти месяцев, 12 августа 1898 года война закончилась подписанием Парижского мирного договора, по которому Испания отказывалась от прав на Кубу, признававшуюся с этого момента независимым государством.

 – Как я счастлив, что наша идея всё-таки победила! – воскликнул Хосе Марти. – И помогли нам в этом наши друзья-американцы.
 – Да уж – «помогли». – нахмурился Камило. – С такими «друзьями» и врагов не надо.
 – Что-то пошло не так? – насторожился Хосе Марти.
 – Всё пошло не так. Освободившись от Испании, Куба тут же попала под сильнейшее влияние США. И хрен оказался нисколько не слаще редьки, потому что в конституции было оговорено право Штатов ввести свои войска на территорию Кубы.
 – Ох, горе-то какое, – запричитал Хосе Марти.
 – Да не расстраивайтесь Вы так, дружище, – похлопал его по плечу Камило. – Через шестьдесят лет мы их всех отсюда выперли. И всё сделали сами, без чьей-либо помощи.

 – Как это без помощи? – сказал непонятно откуда взявшийся старичок. – А я?
 – А что Вы? – все трое уставились на незнакомца. – Вы, вообще, кто такой?
 – Я – Садовник, – представился тот.
 – Ах, Вы местный садовник! Вот идите и ухаживайте за садом. Вон трава возле цветов какая вымахала. Мне сверху всё видно, – возмутился Хосе Марти.
 – Я – не местный садовник. Я – вообще Садовник. С травой в цветнике и без меня справятся. А я за своим садом ухаживаю: где нужно – помогаю, кого надо – пропалываю, – невозмутимо изрёк старичок и исчез так же внезапно, как и появился.

Тут я проснулась. Туманное зимнее утро в горах Сьерра-дель-Эскамбрай глядело в окно нашего номера, беспардонно наблюдая за тем, как я бужу мужа, как потом мы, приведя себя в порядок, собираемся на завтрак. Отведав того, что послал вставший спозаранку кубинский бог, мы вышли из отеля, чтобы ехать в Ботанический сад Сьенфуэгоса. Погода – из рук вон: мельчайшие капельки влаги, презрев законы физики, висели в воздухе, не поднимаясь вверх и не падая на землю. Появившаяся гид-Мария сказала, что внизу светит солнце и поют птицы, но спуститься туда она предложила не прямиком, а через парк Топес-де-Кальянтес, и не на автобусе, а в кузове ЗИЛа. Коллеги-немцы с опаской посмотрели в сторону древнего советского грузовика, окраской мимикрирующего под реальную действительность Сьерра-дель-Эскамбрай. Муж мой, наоборот, почти в пляс пустился от радости, обошёл «рыдван» по периметру, нежно оглаживая его крутые бока, потом вручил мне фотоаппарат и велел сфотографировать его в фас и в профиль на фоне раритета. Я, в принципе, тоже была не против прокатиться с ветерком, тряхнуть, так сказать, «армейской» молодостью, о которой, если хватит жизни, когда-нибудь напишу.

Солнце между тем каким-то чудом проскреблось сквозь густую замазку тумана, отразилось в каждой капле, лежащей или висящей на цветах и листьях, и мир, встрепенувшись, празднично засиял своей чистотой и первозданностью. Мы устроились на жёстких пластмассовых сиденьях ЗИЛа, мотор взревел и зелёные волны леса, подпрыгивая на ухабах и обгоняя друг друга, понеслись перед нашими глазами.
 
Ах, что это был за парк! Раскинувшийся на высоте от восьмисот до тысячи ста сорока метров над уровнем моря он то взлетал к округлым, с нежно-изумрудной щёткой травы холмам, то обрушивался в кирпично-красную плодородную долину, то вставал стеною деревьев-гигантов, «засиженных» кудрявым мхом и бромелиевыми. Могучие папоротники мелькали так же часто, как берёзки в средней полосе России. Фауна, заглушая мотор ЗИЛа, голосисто и на все лады подавала признаки жизни. Временами и местами мы готовы были поклясться, что не далее двух метров слышали трубные динозавровы рыки. Мы даже слезли с кузова и прошли пару километров пешком, мы до дыр проглядели все глаза, но ничего крупнее бабочки так и не обнаружили. Чтобы притушить досаду, искупались в студёном озере, образующемся под водопадом Сальто дель-Кабурни, контрольно залили её кокосовым соком в какой-то асьенде, пересели в поджидавший нас в условленном месте автобус и направились в сторону Сьенфуэгоса.

Вдоль дороги мелькали разнокалиберные оштукатуренные крашеные и некрашеные домики, покрытые в зависимости от достатка и пристрастия либо черепицей, либо пальмовыми листья; огороды с закрученной в тугие вилки капустой; стоящая на огромном валуне скульптура «женщины с веслом» и призывным хвостиком на голове; бирюзовые автобусные остановки с редкими, скучающими в ожидании потенциальными пассажирами. Ритм столбов с натянутой на них проволокой разжигал воображение: глядя на них, казалось, что вереница поджарых кубинцев страстно танцует танго, и в их странных позах мерещились весьма двусмысленные па.
 
Изредка мы обгоняли конную повозку или трактор «Беларусь». Иногда навстречу ехал ЗИЛ, везущий в кузове рабочих или даже – о, ужас для немцев! – школьников. Туда-обратно шли рейсовые автобусы, и только туристический нам не попался ни разу.

В Ботаническом мы были тоже единственной группой. На кассе вместе с билетами нам выдали скромную всезнающую «тётю-доктора» естественных наук, поспешившую увести «бледнолицых» под сень японской софоры, ибо жарило уже немилосердно. Там она нам поведала, что сад занимает площадь в 97 га и носит ещё одно имя – Соледад, потому что так назывался сахарный завод Эдвина Аткинса и ботаническим сад стал случайно. Дело в том, что Аткинс был не только коммерсантом, но и исследователем свойств исходного сырья. Чтобы не бегать за каждой тростинкой на плантацию, он посадил привезённые из разных частей света сорта сахарного тростника прямо у себя во дворе, что разрушило представления его жены о ландшафтном дизайне. И она стала подсаживать то там то сям заморские тропические деревья, способные замаскировать мужний огород. Так в саду появились 230 пальм, 65 фикусов, 29 бамбуковых рощиц и 400 прочих орхидей по мелочам. Всего в Соледаде более 2000 видов растений, сгруппированных в 670 родов и 125 ботанических семейств.

Когда Аткинсы решили отойти от дел, они продали сад Гарвардскому университету, устроившему в нём Центр по изучению тропических лесов. После Кубинской революции он стал государственным, а с 1989 года так и вовсе объявлен национальным достоянием республики.

После вводной лекции настало время для практических занятий и мы под предводительством Марии и доктора ботаники отправились гулять по саду. Всего, что нам за три часа удалось увидеть, я здесь не опишу, да и не нужно. Многое есть в моих рассказах о других садах, а вот новыми впечатлениями от экзотики поделюсь.

Во-первых, подержала в руках колбасину колбасного дерево. Какая же она тяжеленная! Я так и не поняла, как эта штуковина, не падая никому на голову, держится на тонкой плодоножке?
 
Во-вторых, познакомилась поближе с тремя необычными пальмами. У одной – ствол гладкий и ровный, как шлифованная каменная колонна, но называется пальма бетонной. У бутылочной пальмы – ствол в форме бутылки. У вашингтонии ствола вообще не видно он прикрыт лиственной юбкой в пол. И выглядит она в этом наряде, как копна с зелёной макушкой.

В-третьих, успешно поучаствовала в поисках выпавшей из плодового «горшка» крышки. Там этих «крышек» под деревом – видимо-невидимо. При помощи палки-цеплялки Мария подтянула пониже один из перевёрнутых «горшков», и мы попытались подобрать к нему недостающий пазл. Повезло почему-то мне.
 
И в последних, заблудилась в дереве. С моим топографическим дебилизмом я и в трёх соснах-то безнадёжно пропадаю, а тут целый фикус. Причём бенгальский. Ага, тот самый, у которого достигшие земли воздушные корни прирастают и превращаются в самостоятельные стволы, с которых свисают следующие воздушные корни, которые, достигнув земли, прирастают и так до бесконечности. Самая большая крона такого деревца равна 610 метрам в диаметре. Слава богине Флоре, этот гигант находится не в Соледаде. Мне хватило 120-метровой. Когда, вспотевшая от ужаса, я наконец увидела свет в конце фикуса и вышла из его чрева, муж спросил:
 – Садовника искала?
 – Нет. – ответила я. – Здесь его нет и быть не может. Он, небось, очередную розочку обхаживает... Или пропалывает кого-нибудь...
Муж согласно кивнул головой и улыбнулся.