Жилины. Глава 20. Василевские и Крохоткины, 20-ые

     - Я тогда крохой совсем была, - начала мама, - четыре года ещё не исполнилось, так что помнить сама не могу, всё, о чём сейчас рассказывать буду, знаю только по чужим воспоминаниям. Началось с того, что закрыли Университет. Понимаете, всю Гражданскую войну он работал, худо-бедно, но профессора небольшое денежное довольствие получали, пайки, и так по мелочи им иногда, что-нибудь перепадало. А война закончилась, оказалось, что у государства денег не хватает на его содержание. Вроде в марте НЭП начался, жизнь нормальная возрождаться стала, а в июне университет последний выпуск осуществил и закрылся. Хорошо, что об этом заранее предупредили. Папа успел в деревню съездить, там все вопросы решить, деньги и ценности какие были, превратил в зерно, картофель, лошадку, корову, кур и поросёнка. Семья перебралась туда ещё в мае, папа до последнего экзамена, тогда они назывались испытаниями, жил в Костроме, ну, а потом сам тоже в деревню подался. Даже все свои книги, а их много было, два сундука тяжеленных он с собой привёз. Прожили мы там года два. Сказала прожили, а надо было - просуществовали с трудом. Правда и все вокруг нас точно также перебивались. Однажды, ранней весной это было, папа куда-то уехал и долго его не было. Я тогда во времени ещё разбираться не умела, понимала только, что долго. Когда папа вернулся, он начал в поле работать с утра до позднего вечера, как это всегда и до того было. Отличалось это всё только тем, что, когда он с поля вымотанным почти до предела возвращался, родители нас спать укладывали, а сами долго ещё сидели и о чём-то говорили, иногда шёпотом, так чтобы мы не расслышали, а бывало и шуметь начинали. Мы тогда даже головы приподнимали, чтобы понять, о чём это они так спорят. Но ни до чего додуматься мы не могли. Лето жарким было, дожди зарядили только осенью. Урожай богатый уродился, и мы теперь уже чаще слышали в вечерних родительских разговорах мамин голос. Теперь она в чём-то папу убеждала, а он от неё с трудом отбивался, но всё же, как потом оказалось, верх он взял.

      Всё лето мы, дети, даже такие мелкие, как я и мои на год-два постарше братья, в лесу проводили. Ягод было, как никогда много. Я, конечно, там больше ела, но всё равно с полной до верху маленькой корзиночкой в дом приходила и всегда слова благодарности от мамы выслушивала. Вначале земляникой всё было усыпано. На полянку, солнцем освещённую, выходишь, а там, как ковёр зелёный с ярко красными вкраплениями постелен. Затем черника поспела, её ещё больше было, а ближе к осени очередь малины пришла. Мы ягоды собирали, а мама из них варенье варила, пока ещё в доме сахар был, а потом сушить их принялась. Осенью грибы пошли, и мы опять в лесу пропадать стали. Грибы в основном сушили, только то, что сами съесть могли, жарили или варили. Всё остальное аккуратно в мешочки полотняные складывалось. Как-то раз темной ночью родители и Лёнька, он среди нас самым старшим был, ну я сестёр своих, Веру и Любу не считаю, они же девочки, слабые для такой тяжёлой работы, закопали в саду сундуки с книгами. Место, на котором были зарыты книги, разровняли, засыпали палой листвой и успокоенные, что всё так замечательно прошло, вернулись в дом. Наступила зима, и родители начали вещи собирать и упаковывать. Поняли мы, что в очередной раз нам путь-дорога предстоит. Ведь, когда из города сюда переезжали, также всё начиналось.

     Однажды вечером к нам в дом завалились гости. В избе полумрак был, об электричестве мы тогда ещё даже и не слышали, лучиной в основном пользовались, как в старину это было принято, и мне показалось, что это какие-то чужие, совсем незнакомые люди. Все в тулупы длинные одеты, на голове треухи меховые и огромные валенки на ногах. Разоблачились, а оказалось, что это мамины старшие братья – дядя Серёжа и дядя Коля. Ладно, дядя Коля, он жил в Костроме вместе со своей матерью, но дядя Серёжа, чтобы сюда добраться, вначале должен был из Москвы в Кострому приехать. По тем временам это было очень далеко и требовало много времени. Папа во двор вышел, лошадей распрячь, ну и мы все следом за ним выскочили, интересно же. Там за воротами на улице две подводы стояли, лошади были к забору привязаны. Папа их по одной во двор ввёл. Каждая была в сани впряжена. Одни пустыми были. Папа эту лошадь первой распряг, да в конюшню, где наш Гнедка стоял, завёл. Из конюшни раздалось ржание нашего жеребца.

    - Вишь, - произнёс отец, - решил, что ему кобылку привели. Приветствует, - и принялся распрягать вторую лошадь, на сани у которой были взгромождены ещё одни сани. Такая гора большая получилась.    

     - Куда же этого ставить, прикажите? - посмотрел на нас отец.

     - Так кроме, как в хлев, некуда, - рассудительно сказал Лёнька.

     - Вот и распоряжайся тут сам, а я к гостям пойду, - рассердился папа, - тоже мне умник нашёлся. Разве можно к стельной корове жеребца ставить, у нас же отдельного стойла там нет. И во дворе не оставишь, на улице студёно. Придётся к соседу, Федору Архиповичу, в ноги поклониться. Его вороной пал летом. Конюшня пустая стоит. Расстраивать старика, конечно, не хочется. Он ведь до сих пор в себя от той потери прийти не может. Не старым же жеребец ещё был, да вот захворал что-то.   

     Он ушёл, а нам велел в избу идти, чтоб не поморозились. Ну, а как уйти-то, так ведь и не узнаешь, что дальше будет. На небе ни облачка, звёздами весь небосклон усеян. Луна полная, как на заказ, сияет, обещая сильный мороз ночью. Да и вечером, хотя ещё совсем не поздно, а уже крепко он начал покусывать, того и гляди действительно обморозиться можно. Вот, чтобы просто так не стоять, мы и надумали с тех саней, что наверху стояли, прыгать. Целое состязание устроили - кто дальше улететь сможет. Все в снегу извалялись, и мороз нипочём. Вволю навеселились. Так и дальше возможно продолжалось бы, но тут в калитку отец вошёл, а за ним небольшой сухонький такой старичок, который жил через пару домов от нас, дедом Фёдором мы его звали. Весёлый он был, балагур каких свет не видывал. На всех праздниках деревенских одним из самых желанных гостей был. Как только появлялся, сразу будто горстями веселье разбрасывать принимался, всех, даже самых угрюмых и хворых раззадорить мог. Что ни скажет, все за животики хватались и от смеха куда деваться не знали. Летом его лошадка заболела, да умерла, и дед Фёдор совсем загрустил. А тут идет довольный такой, почти счастливый:

     - Ну, Петруша, удружил, так удружил. Я перед смертью хоть духом лошадиным подышу. В избу не пойду, прямо там, в конюшне и спать улягусь. В сено зароюсь, небось, не замерзну. Мы с жеребчиком этим надышим, нам тепло и будет.   

     Он взял по уздцы лошадь и пошёл с ней со двора, а отец нас в избу загнал, да выговорил ещё старшим – Вере с Любовью, ну и Лёньке тоже досталось. В горнице дядьки чай распивали, они, раздетыми были, вот тут-то я их всех и признала. 

     Утром нас детей из дома не выпустили, чтобы мы не мешались под ногами. Поэтому мы сидели в избе, но не играли и даже не молчали. Мы, заливаясь слезами, рыдали. Дядьки резали всю нашу скотину. Если на кур в целом нам было наплевать, и даже поросёнка особо не было жаль, то Бурёнку, нашу любимую Бурёнку мы им простить не могли. Вечером, когда все молча поели, мама достала бутыль с мутной самогонкой, которую принесла нам баба Тося, жена деда Фёдора, папа вместе с дядьями молча выпили и дядя Серёжа запел длинную и очень печальную песню про степь и ямщика, который в ней замерзал. Голос у него был такой печальный, а песня такая грустная, что слёзы сами собой из глаз текли. Потом к его голосу присоединились другие голоса и столько песен они, двое дядек и папа пропели, что мы долго заснуть не могли. 

     На следующий день с самого утра мужчины начали грузить собранные родителями вещи. Их оказалось так много, что в двух санях места для пассажиров не осталось. В третьи сани, которые вторым этажом ехали, запрягли Гнедка, набросали целую гору сена, и нас, детей, на которых одели всё, что только можно было, буквально закопали в сене, и мы отправились в долгий путь. Как мы все любили в те годы кататься на масленицу на санях. В ту неделю лошадям заплетали в гривы и хвосты яркие ленточки, дугу тоже красиво украшали, да и мы все были нарядно одеты, вот под перезвон колокольчиков и катались мы по заснеженным дорогам с песнями и шутками. Сейчас ни песен, ни шуток не было слышно. Многие деревенские вышли на улицу, чтобы нас проводить. Подходили, говорили какие-то слова и что-нибудь дарили на память. Я хорошо запомнила то расшитое красными петухами полотенце, подаренное маме тёткой Марией, той, которая всех деревенских детей непрерывно шпыняла за проказы, сваливая на них все проблемы, возникающие в её жизни.

     - Возьми Александра, и не поминай зла. Знай только, что вас здесь будут помнить и всегда ждать в гости.

     Завражье осталось далеко позади, верстовые столбы появлялись спереди и уезжали назад один за другим, а мы всё ехали и ехали. Мороз настойчиво лез под одежду, и мы начали потихоньку замерзать.

     - Стой, - крикнул папа, и сани, которые ехали перед нами, остановились.

     - Петь, что случилось? - услышали мы со стороны передних саней.

     - Дети мёрзнуть начали, - ответил папа.   

     - Нам ехать осталось вёрст семь. Значит, с такой скоростью часа полтора ещё пройти до тепла может. Я думаю, - это всё дядя Серёжа говорил, - им пробежаться надо. Согреться, затем опять в сене полежать, ну, а, если снова мёрзнуть будут, то опять пробежаться. Так, мелкими перебежками до дома и доберемся. Как дети, побежим?

     - Мы даже отвечать не стали, - рассказывала мама, - выскочили все и бегом вперёд. Наша мама впереди всех бежала, да так легко, что мне показалось, она не бежит, а как будто плывёт по воздуху. Вот ведь, что я вспомнила, - сквозь невольно появившиеся в глазах слёзы, прошептала мама, подумала немного и продолжила:

     -  Дядя Коля, который на передних санях сидел, вожжами взмахнул чуть-чуть, совсем, казалось бы, незаметно, но лошадка этот сигнал почувствовала и двинулась вперед. Дяде Коле даже пришлось её слегка сдержать, поскольку уж больно она рванула, нам её тогда нипочём было бы не догнать. А так, мы добежали до первых саней и притормозили. Старшие так те могли и дальше бежать, а мне с младшими братьями тяжело стало. Вот мы и остановились в ожидании, когда папины сани с нами поравняются. Выскакивать ещё пару раз пришлось. К вечеру мороз решил не на шутку разойтись. Птиц, замертво на лету падающих, как бывало в особо морозные дни, о чём нам бабушка рассказывала, мы не видели, но холодно было очень.

     Мама задумалась о чём-то, а потом, как бы в недоумении, головой встряхнула и сказала:

     - Знаете, я только сейчас сообразила, ведь это же в 1924 году происходило, в первых числах января. Тогда по уверению синоптиков самый холодный январь за весь период наблюдений был. Мы об этом тогда не знали и думать не думали, но ведь когда-то, именно в те дни Ленин умер. Я ничего не запомнила, как всё тогда было. Не помню, чтобы народ сильно переживал. Вот, когда Сталин умер, да, горе было всенародное, безо всякого исключения, ну может кто-нибудь дома с лица маску горестную снимал, а прилюдно её держать постоянно следовало. А вот про смерть Ленина ничего сказать не могу.

     Я посмотрел, папа тоже пытался в своей памяти порыться:

     - И ведь действительно, я тоже ничего такого не помню, хотя я значительно старше. Мне уже двенадцать с лишком было, а не помню. Наверное, всё спокойней, чем в 53-м прошло. Ладно, что мы об этих вспомнили, давай дальше рассказывай.

     Мама сидела на стуле в своей излюбленной позе: локоть правой руки в стол упёрт, а открытая ладонь висок обняла и голову, как бы поддерживает. Красивая она у меня, слов нет. Смуглая, лицо продолговатое, правильной формы, нос прямой, не большой, но и не маленький, нормальный такой. Губы обычные, тоже средние. Вот глаза тёмно-карие, посажены достаточно глубоко, не маленькие, очень пронзительные, смотрит и кажется, что насквозь тебя просвечивает. Брови чёрные, слегка изогнутые. Ушки аккуратные, тоже вполне обычные из-под волос виднеются. А вот те, я волосы имею в виду, прямые, гладкие, блестящие, в тугую косу заплетённые, ещё совсем недавно жгуче чёрными были, даже с какой-то просинью, а теперь почти седыми стали, но ещё черноты немного сохранилось. 75 лет скоро, пусть и по паспорту, на самом деле на два года меньше, ну это уж так в жизни получилось.

     Она сидела и молчала, по-видимому, внутри себя все эти воспоминания одно за другим из тайников памяти её вылезали, а она в них разобраться пыталась. Мы с папой тоже молчали, я лишь на часы изредка посматривал, да удивлялся. Обычно время стремительно летит. Не успел на работу прийти, а уже рабочий день заканчивается, а вроде и сделать почти ничего не успел. Здесь же в родительской квартире оно словно замедлило свой бег, знаете, как с рекой бывает – стремнина, там, где русло утёсами с двух сторон сужено и вода несётся с бешеной скоростью, всё сметая на своём пути, равниной сменяется. Вот там река разливается широко и куда вся та мощь и напор деваются, течёт себе спокойно, местами даже как будто застаиваться пытается. Так вот и со временем, наверное, происходит. Какие-то там свои утёсы и равнины встречаются. В тот момент мы точно на равнине времени находились, вот оно и предоставило нам удивительную возможность о прошлом, вроде бы забытом напрочь, вспомнить, но стоит копнуть в памяти, так такие картинки выкапываются, что только держись.

     - Когда первые дома на горизонте возникли, вначале деревянные, а по мере приближения за ними и каменные появились, у нас всех от холода даже зубы сами по себе стучать принялись, - рассказывала и рассказывала мама, - лица-то мы обморозить не могли, на нас всех шарфы были мамой намотаны. В общем, ввалились мы к бабушке такой кучей-малой, что только держись. Нас там уже с нетерпением ждали. Бабушка даже с упрёками к сыновьям своим пристала, мол, заждалась уже вся, но её быстро отвлекли. Надо было нас раздевать, да чаем горячим поить. Замерзли мы здорово, до сих пор помнится, - снова улыбнулась мама.

     Два дня прошли в какой-то суете. Взрослые разбирали вещи привезённые, что оставить, что дядя Серёжа с собой в Москву увезёт и там оставит. Речь в основном о мясе, да наших летних заготовках шла. В общем, всё на санях перебрали. Двое саней вместе с лошадями, которые дядя Коля со своей фабрики предоставил, назад туда уехали, а одни, в которые наш Гнедок был запряжён, загрузили вещами почти до самого верха, обвязали всё верёвками, так чтобы по дороге не растряслись и дядя Серёжа, помахав нам на прощание рукой, отправился в одиночку в Москву. Другим путём доставить туда наши вещи, по-видимому, было невозможно.

     - Тяжко ему придётся, - приговаривала бабушка, - лишь бы лихие люди на его пути не встретились. Дён десять он в пути будет, так что раньше, чем через две недели, вам трогаться отсюда не следует. Ты Петя, - это она к моему отцу обратилась, - так билеты и бери. Живите тут спокойно, места у нас на всех хватит, ну, а продуктов, что вы привезли, так ещё и останется. Надо же стельную корову зарезали. Неужто продать никому не могли, а на деньги те мяса купить. Всё грех бы на душу не брали, ещё не рождённую душу божью, пусть она и существо неразумное, загубили. Нехристи вы, вот кто, - всё продолжала и продолжала ворчать бабушка, ставя в печку чугунок, в котором щи из той самой нашей Бурёнки варить собралась.            

     - Простите нас Евдокия Павловна за грех такой, но сделать ничего не могли. У односельчан денег нет, да и коровы у всех имеются. Тёлочку может, кто и купил бы, но, во-первых, этого сколько ещё ждать надо было, а, во-вторых, кто ж гарантии такие мог нам дать, что в утробе не бычок находится. А ведь именно так, в конце концов, и получилось. Бычка носила наша Бурёнка. Ждать до Макарьевской ярмарки, чтобы корову продать? Можно было бы, мы бы дожили, конечно, но с большим трудом, да все запасы, что сейчас с собой привезли, подъесть успели бы, ртов то у нас сами видите сколько, пусть мал мала меньше, но все едоки, как на подбор, сколько не налей, всё съедят подчистую, - стоял рядом с ней мой папа и, заглядывая ей в лицо, жалобным тоном приговаривал, - ну, и самое главное. Я ведь там, в Сибири, все вопросы решил и мне срок до конца марта дали. Как раз к этому времени должность там, мне обещанная, освободиться должна и задерживаться я никакого права не имею.

     - Да понимаю я всё сама, Петруша, зятёк мой дорогой, но право слово сердце кровью обливается, как представлю себе всё то, что вам ещё предстоит. Это надо же на такое решиться в Сибирь с такой кучей детей отправиться. Лишь бы всё добром для вас закончилось. Я в церковь каждый день ходить буду, молиться. Господа за вас просить, чтобы он своими заботами вас окружил, да свечи жечь примусь, да молебен закажу. Отец Павел к нам с благоволением относится, помнит пока, кем мой дедушка был. Его тоже попрошу ежечасно за вас молиться. Спаси вас всех Пресвятая Богородица, - и она, перекрестившись трижды, на колени перед иконой Владимирской Божьей матери встала и молитву начала читать. Я всю эту картину наблюдала, сидя за столом, стоящим у окна. Нас всех туда усадили, да бумагу с карандашами цветными дали, чтобы мы рисовать могли и без дела не сидели. Вот я на бумаге той каракули свои детские и карябала, а сама ушки востро держала, ни слова из этого разговора не пропустила, да вот видишь через сколько лет его вспомнила, - мама с удивлением на нас посмотрела и продолжила.

      - Прожили мы в бабушкином доме сколько получилось и снова в дальний путь отправились. Рано утром сели в поезд, который нас до Москвы доставил. Он неудобным оказался, лавки жёсткие деревянные, спать на них умучились, а народа битком, да все с узлами огромными, неподъёмными, как будто все жители костромские в Москву переселиться решили. Единственно, что там хорошим было, это печка-буржуйка, как её папа обозвал, она стояла недалеко от нас и в неё берёзовые поленья тётенька, что рядом в своей каморке сидела, время от времени подбрасывала. Уже совсем темно было, когда мы в Москву приехали. На перроне горели электрические лампы и было светло, почти как днём.  Там нас дядя Серёжа с тётей Аней, женой своей, ждали. Он к вагону подошёл, а она перед вокзалом стояла у горы вещей наших. Нас всех заставили за руки попарно взяться, чтобы никто в толчее да суете не потерялся и так идти. Впереди дядя Серёжа, за ним мы, сзади папа шёл, а мама с Лёнькой по бокам. Добрались до вокзала, решили вовнутрь даже не заходить, посадка на тот поезд, на котором мы дальше ехать должны, через час с небольшим начнётся. Возникла такая мысль потому, что от такой горы вещей стоит только на секунду отвернуться, как она мигом уменьшиться может. Но мороз покоя нам не давал. Холодно может не так было, как в тот день, когда мы из Завражья до Костромы ехали, но всё равно мороз каким-то пронзительным был. Я это слово специально использовала, поскольку он нас насквозь пронизывал. Пришлось маме с нами всеми в здание вокзала войти, а с вещами на улице, на месте подпрыгивая, чтобы хоть капельку согреться, папа, да дядя Серёжа с тётей Аней остались. Когда мы в здание вокзала ввалились, все на нас уставились. Ещё бы молодая женщина идёт, а за ней куча малышни. К нам тут же женщина в форме железнодорожной подошла и давай расспрашивать откуда мы, да куда ехать собрались. Мама вначале терпеливо на все вопросы ответила, а уж затем спросила, где можно с детьми часок посидеть, да перекусить чем-нибудь. Женщина нас к себе в служебную комнату отвела, там печка стояла железная, на ней мама нам еду и подогрела. Я такую вкусную жареную курицу, наверное, больше никогда в жизни не пробовала.

     Объявили начало посадки на наш поезд. Наш вагон находился в самой середине состава. Мы снова попарно шли, а перед нами, дяди в длинных тулупах, с прикреплёнными к ним блестящими табличками, вереницу тележек с нашими вещами везли.

     - Дяди называются носильщиками, - сказал, прочитавший то, что было написано на этих табличках, Лёнька, и тут же начал приставать к маме, - а почему тогда они не несут вещи, а везут их? Ведь это носильщики, а не возильщики?

     - До вагона доберёмся, и ты всё сам поймёшь, - услышали мы мамин ответ.

     Вот и наш вагон. Нас туда первыми запустили. Тётя Аня впереди шла, а мы гуськом за ней снег с валенок веником перед входом в вагон сметали и по лесенке в него поднимались. Каким вагон красивым внутри был. Всё было покрыто полированными деревянными дощечками. На полу лежали ковры. У нас там две комнаты было, только маленькие очень, зато с шестью лавками в каждой. Лавки, или, как нам объяснили позже, в поезде они назывались полками, висели в три яруса. Сидеть на них было очень удобно, поскольку они были мягкими. Нас всех вместе с тётей Аней посадили в одну из этих комнат. Тётя Аня объяснила нам, что она называется купе. В другое купе носильщики под присмотром папы на улице, а дяди Серёжи в вагоне, таскали вещи. Наконец, последнюю тележку освободили, дядя Серёжа заплатил деньги артельному старосте, и мама с папой начали разбираться, что убрать вниз под полки, а что наверх, на третьи полки. Часть вещей перетащили в то купе, где сидели мы. До самого отхода поезда все взрослые суетились между купе, перетаскивая вещи с места на место.

     Когда поезд тронулся, мы у окна сгрудились. Вера на третью полку взобралась, там вещи лежали, но она на самый краешек легла и оттуда свесилась, Лёнька с Надеждой на вторые залезли, Люба столик заняла, а я с младшими братьями, Виктором и Василием на нижних сидели и руками махали. А на перроне стояли и махали в ответ нам дядя Серёжа и тётя Аня.

     - Я их очень хорошо помню. Они чаще других бабушкиных родственников приходили к нам в гости и всегда приносили шоколадки или конфетки, - сказал я, - а вот, когда дядя Серёжа умер, я уезжал куда-то, в альплагерь, по-моему, и проводить его в последний путь так и не смог. До сих пор из-за этого какую-то пустоту ощущаю, такое впечатление, что он жив ещё, но мне невидим. Я дядю Серёжу чаще других из старшего поколения вспоминаю. Весёлый он был человек, и голос у него замечательный был. Так песни пел, что… - и я даже рукой махнул, потому что неожиданно слёзы появились и говорить мешали.

    - Хороший он был человек. А ты знаешь, что он был химиком по своему образованию, окончил Высшее техническое училище, химический факультет. Потом на его основе создали Менделеевский институт. Так что вы с ним и Валей - коллеги.

     - Слышал я эту историю, только хочу тебе сказать, что кафедра химии в Бауманке как была, так и осталась, и никакого отношения к образованию МХТИ не имела, его на базе Московского химического техникума создали. Так, что всё это досужие разговоры.

     - Ну, не знаю, не знаю. Сказала, то, что от дяди Серёжи слышала. Может, ты и лучше всё это знаешь. Но пока у нас ещё несколько минут есть в запасе, давайте я по-быстрому довершу рассказ о том белом пятне в жизни моего папы, которое так тебя смущает.         

     В Новосибирск мы приехали поздно вечером. Папа даже опасался, что могут не встретить, но нет, нас несколько человек на перроне ждали. Опять носильщики вещами занимались, с ними, кто-то из встречающих остался, а мы на пролётках в дом, который для нас предназначен был, поехали. Он оказался просторным и очень тёплым. Дров для нас заготовили предостаточно. Представьте себе, зима в Сибири намного мягче, чем в Поволжье. Снега значительно больше, таких сугробов, как там, я здесь, в наших краях не видела, но при этом такие морозы, как у нас, реже бывают. В тот год весна случилась ранняя и очень бурная. Обь, которая была неподалёку от дома, пешком минут десять, зимой не показалась нам такой уж широкой, но как-то вечером, ещё не стемнело, раздались громкие хлопки, как будто пушки стреляют, а затем такой треск пошёл:

     - Обь вскрываться начала, - раздались громкие мальчишечьи крики на улице, - айда на реку, на льдинах кататься.

     Мы тоже все, вместе с мамой, побежали к берегу Оби. Народа там собралось много, всё было черно от людей. Река действительно начала вскрываться и потихоньку, прямо на наших глазах, она пошла. Начался ледоход. Огромные льдины наползали друг на друга, и если у берега лёд ещё стоял крепко, он был приморожен к земле, то на стремнине, ледяной панцирь очень быстро начал трещать. Льдины ломались, с шумом переворачиваясь и крутясь, они всё быстрей и быстрей понеслись вниз. Мне больше никогда в жизни не довелось застать самое начало ледохода. Забыть это невозможно. Вот тут мы все и поняли, что Обь намного шире нашей любимой Волги, их даже сравнивать нельзя.

     Всё шло по когда-то давным-давно заведённому порядку. Снег таял, по улицам не ручьи, как у нас побежали, а настоящие потоки воды понеслись. Обь вышла из берегов, начиналось наводнение. Наш дом стоял на пригорке, и мы вначале не опасались, что нас тоже может подтопить, но по мере того, как вода поднималась всё выше и выше, родители начали беспокоиться. Но всё благополучно закончилось. Вода стала уходить и все угрозы, так и остались угрозами. Огород у нас оказался большим. Родители почему-то думали, что в Сибири не знают, что такое картошка, и мы притащили с собой полмешка семенных клубней. К сожалению, большинство мы поморозили, и их пришлось сразу же съесть. Оставшиеся, как только настала пора, мы посадили в огороде. К нашему удивлению все вокруг занимались тем же самым.

     - Видишь Петруша, можно было и не тащить такую тяжесть, - сказала мама, на что папа резонно ответил:

     - Зато покупать не нужно было.

     Буквально через пару дней после приезда все отправились учиться. Вера продолжила свою учёбу в учительском училище и до конца жизни так и проработала в школе, ну а мы, все остальные - в школу направились. Виктор, Вася и я пошли в школу первой ступени, а Люба, Надя и Лёня - второй. Этим наша жизнь ничем не отличалась от прежней деревенской. Да и не только этим. Там, куда нас поселили, была настоящая деревня. Никогда бы не подумала, что почти в самом центре большого города можно найти такой почти деревенский уголок, с мычащими вечерами коровами и поющими по утрам петухами.

     Всё лето мы провели на берегах Оби.  Ох, и накупались же, столько времени в воде я никогда ни до того, ни после не проводила. Вода в Оби немного холодней, чем в Волге, а так на улице, пожалуй, даже потеплее, чем здесь. Жаль, что лес там далековато, пешком не дойдёшь, так что мы практически остались без грибов и ягод. Так прошло почти два года.

     Весной у нас родилась сестричка, Настенька. Стало нас детей восемь человек. Как мы все радовались, это надо было видеть.

     Жилось нам там достаточно хорошо, с питанием всё более или менее было, не голодали временами, как на старом месте, где в закромах наших бывало то густо, а то и пусто, так что на голодный желудок спать приходилось укладываться. В Сибири мы тоже не роскошествовали, но и вечно голодными мы себя ни разу назвать не могли. Жалования папиного на излишества, конечно, не хватало, но даже мясо мы регулярно ели.

     Когда мы только переехали в Новосибирск, папа был очень воодушевлён. Он работал сразу в двух местах - в журнале "Просвещение Сибири", а также в Сибирском отделе народного образования, занимаясь там подготовкой к выпуску букваря для взрослых. Где-то он у нас лежит, называется "Мы в школе". Но постепенно у него появилось какое-то недовольство. Однажды, летом это случилось, в школе каникулы начались совсем недавно, значит, дело в июне 1927 года было, он пришёл с работы домой, молча поел и отправился в сторону Оби. Там уселся прямо на крутом берегу и начал, что-то писать. Писал, читал и рвал. Писал, читал и рвал. Целую пачку бумаги перевёл. Наконец, то, что его, по-видимому, устроило, он принёс в дом, засунул в письменный стол, за которым все школьники делали домашние задания, и улёгся спать. Мама, очень обеспокоенная тем, что происходило, решила подсмотреть, что же так упорно писал её муж. Это оказалась рукопись статьи "К вопросу о некоторых однокоренных словах в семье индоевропейских языков".

     Утром он рассказывал маме:

     - Я начал понимать, что здесь мне делать нечего. То, чем мне поручили заниматься, такой чепухой оказалось, что я только руками разводил. Все остальные мои коллеги скорее языками своими чесали, чем делом занимались. Но, если их такая работа, больше напоминающая мне классическую форму бездолья, вполне устраивала, то я там мучился. Решил даже, что лучше домой вернуться и в поле работать, там хоть результаты трудов наглядно видны. Но, вот вчера чудо случилось. Я своим глазам не поверил, когда мне в отделе народного образования показали письмо, пришедшее накануне, с информацией о том, что в октябре в Московском университете состоится научная конференция по языкознанию. Её собирались провести в соответствии с программой ликвидации неграмотности. Срок подачи материалов – конец сентября, но я решил не тянуть, а написать сразу же. Вот и написал.

     - Петя, а почему ты так странно писал? Писал и рвал. Да не один раз, вон весь берег в обрывках твоих мыслей усеян. Я уж детей послала их собрать, да домой принести. Негоже так природу захламлять.

     Папа задумался:

     - Понимаешь Саша, у меня за эти годы безделья в голове такой сумбур образовался. Я начал писать, но чувствовал, что пишу не то, что требуется. Слова нужные куда-то подевались, а лезут совсем другие. Прочитал, понял, вот в этом месте следует написать вот так. Снова написал. Так там вроде всё нормально стало, а вот здесь никуда не годится. Значит нужно снова писать и снова с самого начала. Если бы стал просто править, ничего бы не получилось. А, так раз за разом, я стал чувствовать, что мою идею видно всё ясней и ясней. Пришлось, чуть ли десять раз писать и рвать. Зато теперь, в голове всё потихоньку в порядок пришло, всё на свои полочки легло. Значит, удалось мне добиться прежней чёткости и аргументированности.

     - Но, как же ты всё это писал? Неужто всё это в твоей памяти хранилось, и тебе ни книги, ни другие материалы не понадобились, чтобы уточнить, что-нибудь, проверить так ли это?

     - Сашенька, дорогая моя, я, когда в поле за лошадью шёл, за рукоятки плуга уцепившись, как мантру всё, что успел узнать, раз за разом повторял. Мне теперь не нужны никакие учебники, никакие руководства, всё вот здесь, - он по голове своей постучал, - находится и всё, как я убедился, в достаточно пригодном для использования виде.    

     В тот же день он письмо со своей рукописью в адрес оргкомитета конференции отправил и стал ждать ответ.

     - Мне кажется, - говорил он, в очередной раз вернувшись с почты, - что они начнут с присланными материалами лишь ближе к концу лета заниматься. Сейчас каникулы, все отдыхают.

     При этом с упорством маньяка, каждый день возвращаясь с работы, отец делал большой крюк, чтобы опять забежать на почту.

     Двух недель, наверное, не прошло, как папа вернулся домой непривычно взволнованным. В руке он держал вскрытый почтовый конверт.

      - Саша, Саша, - позвал он, не увидев маму в большой комнате, где мы сидели и делали домашнее задание.

     Мама вышла из кухни, вытирая руки, и остановилась почти на пороге, вопросительно глядя на мужа.

     Папа достал из конверта лист бумаги и начал сразу же читать:

     - Дорогой Пётр Никандрович, как же вы нас обрадовали, что живы-здоровы и находитесь в здравом уме и твёрдой памяти. Каким образом вы в самый центр Сибирского края попали, спрашивать не буду. Приедете, сами обо всём поведаете. А вот работу вашу мы прочитали и поразились, как за столько лет молчания вы не растеряли свой юношеский задор, подкреплённый не свойственной молодости сдержанностью. Право, отличной работа получилась, на конференции её предложили первой в пленарное заседание поставить. А пока суть да дело, до конференции времени осталось ещё вагон, я уж о маленькой тележке, к этому вагону прицепленной, даже упоминать не хочу, ещё не раз сможем на эту тему при личном свидании побеседовать. Сейчас я с вами на другую тему поговорить желаю, да предложение одно сделать, которое вас заинтересовать может, а уж нам всем так очень хотелось бы, чтобы вы его приняли. Предложение возникло по печальному поводу. У нас ненароком вакантная ставка профессорская образовалась. На днях профессор Высоковский Фёдор Порфирьевич, возможно, вы слышали о таком специалисте в области сравнительной лингвистики, покинул нас навсегда, обширное кровоизлияние в его светлом мозгу произошло. Упокоился сей учёный муж навечно, оставив о себе добрую память, да множество трудов научных весьма высокого уровня. Так вот, не желаете ли вы, Пётр Никандрович, в науку, которой вы так преданы были, вернуться, и на должность эту профессорскую заступить. Для этого всего лишь ваше согласие требуется, да комплект документов различных, официальных, по закону необходимых, которые вы до середины августа сего года представить в ректорат обязаны. Ждём мы вас очень, науке российской ваши труды весьма необходимы. С нижайшим почтением, к которому все знающие вас присоединяются, профессор Соколовский Иван Николаевич.

     Закончил папа читать, потом покачнулся, да так, что чуть на пол не грохнулся, хорошо Лёнька подскочил, поддержал его и помог до стула ближайшего добраться и на него его усадил. Мама на кухню метнулась и оттуда с полотенцем, в холодной воде намоченным, вернулась. Но папа её руку от своего лица отвёл:

     - Я ведь полагал, что меня давно забыли, и, если вспомнит кто, что был такой надежды подающий молодой хлюст, коим я себя почитал в то время, то я бы это за счастье принял. А тут столько слов добрых в свой адрес прочитал, что, куда там…, - и он даже лицо руками закрыл.

     Не часто я видела, чтобы у моего папы, всегда такого спокойного и внешне невозмутимого, по щекам слёзы бежали и в бороде прятались. 

    Я к стулу, как приклеенной оказалась, лишь глаза свои с одного лица, которое передо мной виднелось, на другое переводила. Реакцию, что ли хотела увидеть на всё, что перед нами происходило, сама не знаю. Поэтому даже не пошевелилась, когда мама к нас всем, а не к кому-нибудь персонально, обратилась:

     - Воды отцу принесите.

     Все остальные тоже замерли, и никто не отреагировал, кроме Веры, которая тут же вскочила и через несколько секунд со стаканом полным колодезной воды вернулась. Папа пару глотков сделал, встал и в свою комнату направился, а мама на нас задумчиво посмотрела и каким-то странным голосом, как бы сама себе не веря, скорее прошептала, чем проговорила:

     - Господи, неужто ты услышал мои мольбы и всё так сделаешь, что мы в сторону дома отправиться сможем, - она встала со стула, на котором до того папа сидел, и куда она почти рухнула, когда он ушёл, и следом за ним в их комнату направилась. Заходя туда, перед тем как дверь за собой закрыть, она к нам обернулась и попросила:

     - Сковородку кто-нибудь сходите, из печки достаньте, а то котлеты сгорят совсем, я это не успела сделать, - и дверь за собой плотно притворила.

     Как только она ушла, мы шуметь начали. О её просьбе одна Вера не забыла, и на кухню побежала. Вернулась почти тут же, и застыла в дверном проёме, к косяку прислонившись и руки на груди скрестив. Мы все радовались, непонятно правда, чему, то ли за папу, что у него всё так хорошо сложиться может, то ли предвкушая новое увлекательное путешествие, никто ни о чём не говорил. Радовались и всё. Лишь одна Вера в задумчивости продолжала стоять, да странно так в нашу сторону поглядывала. 

     - Ой, влюбилась ты Верка, - проговорил Леонид, - вот втюрилась, так втюрилась. Хорошо хоть парень видный, а не урод какой, а то среди ваших и такие попадаются, что влюбляться умудряются в тех, на кого без слёз смотреть невозможно.

     Вера стояла, как стояла и делала вид, что на него внимания не обращает, хотя я-то видела, как у неё желваки на щеках играют. На её месте я давно в Лёньку запустила бы тем сковородником, который она в своей руке держала. Как сковородку горячую из печи вытащила, да на пол поставила, так и забыла его рядом положить. А парень, на которого Лёнька намекал, очень даже ничего был. Высокий, стройный, на гармошке хорошо игравший, по нему все девушки в округе сохли, а он никому особого внимания не уделял. Вот и на Верку вроде тоже, если и смотрел, то искоса как-то, а так лишь изредка они тихонько о чём-то переговаривались на танцах, когда он её приглашал, вволю наигравшись на гармони и передав её кому-нибудь другому. Приглашал то он многих и всех лишь на один танец, а затем менял партнёршу, но ни с кем не разговаривал, пока они кружились по полу в фабричном клубе, где два раза в неделю после вечернего показа фильмов разных, танцы устраивались. А вот с Веркой он с единственной разговаривал. Я это хорошо видела, потому, что следила за ними. Мне он самой нравился, но она старшая, да ещё любимая сестра, взрослая уже совсем, а я, что сикилявка какая-то, зачем я ему нужна. Вот так я это всё себе в голову вбивала, а сама глаз от них оторвать не могла и в душе этой Верке все волосы готова была вырвать. Прав Лёнька, ох прав брат, втюрилась наша сестрица по самые уши. Парень этот, Валентином его звали, командировочным был. Приехал в лесничество помощь там какую-то оказать, да застрял тут не на месяц, как планировал, а вот уже чуть ли не третий пошёл, как он у нас появился, и каждый раз на танцах красуется. Удивительным было то, что он родом из Кинешмы оказался, есть такой городок на Волге, чуть ниже нашего Завражья. Мы сразу заметили, как только он первый раз на танцах с гармошкой своей появился, что он не местный, уж больно "окал" он на нас всех похоже. Может потому он и Вере своего внимания больше, чем другим девушкам уделял.

     Мама всё это рассказывала, а сама глазом в папину сторону косила. Да так достаточно откровенно, чтобы он это наверняка заметить мог. Он заметил и тоже решил ей подыграть, даже за голову в притворном страхе схватился:

     - Вот ведь, что к старости мне узнать пришлось, а я-то думал, девушка скромница, а у неё в голове ужас какие мысли с детства шевелились. Сейчас только за голову осталось хвататься, а в те времена ремень надо было взять родителям твоим, да выдрать за подобные мысли, как сидорову козу.

     - Ну, мысли свои я в тайне хранила, и никто ничего не видел, да и видеть было нечего. Мне же в то время десять лет ещё даже исполниться не успело. У меня это, наверное, первая влюблённость, совсем ещё детская, была.      

     - Мы все тогда над Верой подшучивала, - продолжила свой рассказ мама, но при этом так частить начала, что даже буквы некоторые со слов окончаниями терять по дороге принялась. Очень это на неё не похоже было и, как-то смешно получалось.

     - Подсмеивались, подсмеивались, да до подсмеивались. Мы вещи собираем, готовимся, что, как только папу утвердят на должность в Московском университете, а то, что будет именно так мы не секунды не сомневались, сразу же ехать, чтобы успеть к началу учебного года. Вера, то нам помогает, то исчезает куда-то. Мама никакого беспокойства не проявляет, ну и мы спокойны. Уверены были, что она чем-то по маминой просьбе занята. А она вечером перед тем, как папе в Москву следовало ехать, явилась с этим гармонистом, Валентином, и он у папы с мамой руки Веркиной попросил. Вот это нас всех поразило. Ну, мама с папой своё согласие дали. Папа в Москву укатил, а мы теперь не только к отъезду, но ещё и к свадьбе готовиться принялись. Неделю папы не было, вернулся и рассказал нам, что профессором его утвердили, мало того, университет для него дом у властей выпросил. Двухэтажный, ну вы его хорошо помните, не буду на его описание время тратить. Подъёмные ему дали на переезд, обещали встретить и помочь с доставкой вещей от вокзала до нового жилища. Билеты удалось взять только на тот поезд, который через десять дней поедет, так что времени у нас на сборы хватало. Хотели заняться подготовкой к свадьбе, но Верка сказала, что она сама со всем справится, а мы должны в речке купаться, в Москве ведь такой возможности не будет. Тем более, что на улице погода, как на заказ, жаркой стояла. Я первый раз тогда на свадьбе была. Думала, что это нечто особенное, что в жизни только раз бывает. Наряды там красивые, шлейф у платья невесты, который целая процессия несёт, и всё такое прочее, а на деле всё обернулось обычной пьянкой в столовой при местном заводе. Разочаровалась я во всём и громогласно объявила, что замуж никогда выходить не стану.

     В Москву мы ехали также в двух купе, и снова нас детей было семеро, только подросли мы немного, да вместо Веры, самой старшей среди нас, ехала Настенька, самая младшая в семье. Да в прошлый раз мы зимой ехали, когда все окна в поезде на зиму заклеены были, а теперь на дворе лето жаркое стояло, вот все окна в коридоре нараспашку и были открыты, и по вагону легкий ветерок гулял, хоть немного жару за собой на улицу вытаскивая.

     Вот так это белое пятно и закончилось, - совсем буднично завершила свой рассказ мама и принялась мыть посуду.

     Продолжение следует