Блокадный романс отрывок 3

А то вдруг отец впадал в буйство и в отчаянье горланил:
-Может быть, это Россия – то самое божество, которое, прикидываясь милосердным и любящим, пьёт нашу кровь да ещё требует, чтобы мы были ему за то благодарны и оставались верны при любых обстоятельствах?
Может быть, Россия, и правда, живая? Она жрёт нас, она смеётся над нами, она лжёт и обманывает. Не помню, чтоб хоть раз она сказала правду. Она ревнует, и бесится при малейшей попытке ей изменить,  и клянёт за отступничество, и презирает за предательство, и клеймит бродягами и Иванами, не помнящими родства.
А мы, хоть и не можем забыть всего, что она сделала – всех украденных грошей, всех несбывшихся надежд, всех плевков, пощёчин и надругательств, – мы почему-то и впрямь чувствуем себя виноватыми, и сами в глубине души, оставляя негостеприимные пределы России, ощущаем себя подонками, и осуждаем самих себя.
Отец начинал заговариваться. Выскакивал во двор, заглядывал в глаза китайцам, хватая их за рукава. И им, не понимавшим ни слова по-русски, проповедовал, выходя для этого и на улицы:
-А вы любите жизнь? – Такой, как она сейчас. Убогой, замарашкой? Русской Золушкой?
Мы давно уже любим не её, а её запредельность, безумие, то, что ниже некуда падать. То, что жизнь лишилась всех прикрас, всех побрякушек, всех словес, и, немая и нищая, - стала собой. И больше не лжёт, не обольщает.
Мы любим её за то, что она висит на волоске. За то, что все колоссы в ней оказались на глиняных ногах. Все твердыни попраны. Все святыни поруганы. Всё распалось.
Мы любим, что не за что в жизни зацепиться, нечем удержать, нечего и удерживать, ничего невозможно спасти.
Мы любим её сумасшедшее веселье, когда всё летит в тартарары, да так непрестанно, что, побарахтавшись в поисках спасения и поняв, что нет его и быть не может, мы с хохотом летим в ту же бездну и прихватываем по пути с собой всё, до чего руки дотянутся: пусть всё пропадает пропадом!
Мы всё потеряли и счастливы счастьем человека, у которого больше нечего отнять. Мы ни живы и ни мертвы. Мы не боимся ни жизни, ни смерти. Мы не хотим наверх, оттуда снова падать с неизбежностью.
Всё рухнет опять. Никакие крепости не устоят. Никакая стабильность не выдержит. Никакая добропорядочность не уцелеет. Семья, мораль, искусство, долг –  не вечны.
Страшно только в первую минуту. Потом пойдёт потеха. У нас будут отнимать то, что нам дорого, - а мы с хохотом поможем татям, сами в щепки разнесём всё нажитое и близкое.
Мы ничего больше не решаемся хотеть. Предел желаний – отсутствие их. Это - счастье.
Мы любим жизнь за то, что она научила нас не любить ничего, - за исключением неё самой.
Нам ничего не осталось пить, кроме ветра. Нам нечего есть, кроме бедствий.
И когда мы врастём в это состояние, мы поймём, что превращение совершилось.
Больше ничего не может быть разрушено. Ничто не может быть утрачено.
Не отнять. Не забыть. Не предать.
Что мы – в раю.
Китайцы ходили за отцом толпами и умирали от смеха.
Но потом я заметила в папе изменения. Нет, он уже не похож был, как прежде, до катастрофы, на натянутую тетиву. Скорее, на струю родника, упруго, но мягко обтекающую препятствия, радостно трепещущую, как маленькое сердце, сотканное из света.
Теперь родитель кивал головой, как китайский болванчик, и с детской улыбкой бормотал самому себе:
-Да-да, это был урок, который мы не пожелали усвоить.
Мы считали себя пупом земли, вот и стали грязью под ногами.
Китайцы говорят: хорошее лекарство должно быть горьким. Вот народ и вылечил нас от эгоизма, от высокомерия, от чванства и самолюбования.
Но те же китайцы учат: «Никогда не впадай в уныние, плачущие глаза не могут ясно видеть». Или вот ещё: «Жизнь подобна ожерелью из розовых и чёрных жемчужин. И всё-таки она – драгоценность».
А потом отец вообще пропал.
Я кинулась с розысками по местным монастырям. И нашла уже с обритой головой и в шафранном одеянии.
Я не была так обескуражена, даже когда нас выгнали из собственной страны. Иногда небольшие семейные потрясения переворачивают жизнь больше, чем исторические катаклизмы.
Молох революции не отнял у меня отца. Но его отняли у меня угрызения совести и размышления.