Ерунда на постном масле

     Мы жили бок о бок долгие годы, но я не могу сказать, что хорошо знал его.  В будние дни он поднимался задолго до восхода солнца и, тихо щёлкнув замком входной двери, уходил. Возвращался поздно ночью и сразу же ложился спать. По воскресеньям он стирал, читал и что-то записывал в тетрадь крупным разборчивым рыхлым почерком. Вот, собственно и всё, что удавалось замечать за ним. 

    Многое, чему мы становимся свидетелями, ускользает от понимания. Отчасти из-за неготовности принять истинную причину происходящего, или от того, что с нами, подчас, не слишком охотно делятся обстоятельствами, понуждающими сердце изменять свой ритм. В любом случае, предположение очевидца - воображаемое строение, на шатком фундаменте его опытности. А мой опыт в ту пору был так же невелик, как и я сам.

     Помню, как, наслушавшись разговоров взрослых, насыпал в его чайник соли, и после, взгромоздившись на унитаз с ногами,  подсматривал через окошко туалета, жадно интересуясь тем, что ж с ним станется. К моему разочарованию, ничего особенного не произошло. Будто бы ожидая подвоха, он основательно выполоскал и без того чистую посудину, трижды обдал её кипятком и, щедро засыпав крупных листьев, заварил крепкий, как кулак, чай. Проходя мимо меня по коридору с подносом в руках, привычно упрятав в усы улыбку, он даже не посмотрел в мою сторону. Казалось, я напрасно ожидал худшего, но, вполне понятно, что этим дело не ограничилось. Когда родители пришли с работы, он, с тою же улыбкой на устах, нажаловался им на меня.
 
    Чаёвничал он всегда в одиночку, сидя за самодельным столиком у широкого, в треть комнаты, окна. Шумно прихлёбывал вяжущую рот заварку с сахаром «вприкуску», раскалывая его специальными щипчиками на круглые крошки. Где добывались эти дореволюционные «головы» сахару, для меня загадка по сию пору, но хранились они, завёрнутыми в чистую тряпицу на полке буфета, и манили своими невообразимо сладкими формами. Однажды, когда он, позабыв закрыть свою комнату на ключ, замешкался в ванной, я выкрал увесистый кусок сахару и загрыз его, торжествуя, но, из опасения быть застигнутым, почти не почувствовал вкуса .
       По каким-то особым, неведомым окружающим датам, он доставал из  глубин пропахшего прополисом шкапа самовар, и растапливал его, выпуская дым от сгорающих сосновых шишек в форточку.

    Он был в известной мере основательным, неумеренно обстоятельным, и казалось от того, что время, проходя мимо него, единодушия ради, тоже умеряло свой пыл и с галопа немедля переходило на пиаффе*.

   Родители не разрешали брать от него ничего: ни конфет, не печенья. А мне не особо-то и хотелось, ни того, не другого. Я страстно желал  изжаренной с луком на постном масле картошки, которую виртуозно приготовлял он на небольшой, с низкими бортиками, чугунной сковороде.
    Едва тонкий ножик с костяной ручкой, истёртый о бритвенный камень на две трети ширины, касался клубня, как уже серпантин кожуры, с каждой картофелины по одному, пружинил над раковиной. Странно, но даже лук, как бы ни был горек, не разъедал взора, принуждая рыдать. Один вид румяных со всех сторон, янтарных ломтиков, мог стать причиной пробуждения гейзера желудочных соков, а уж аромат!- от оного просился быть проглоченным и язык, и щёки, вкупе с ним.

     Казалось, нет ничего такого, чего бы не умел он. Застеклял окна, ловко раскраивая прозрачное полотнище алмазным стеклорезом, выстругивал и мастерил мебель, плотничал, менял прокладки водопроводных кранов, шил на ручной швейной машинке исподнее... Думаю, я горячо завидовал тем, для кого он вставал в четыре утра купить молока и проходил по шесть вёрст пешком, только чтобы сварить к завтраку каши. Он был настоящим... дедом, и ходил к своим внукам.
      Случалось, и они навещали его. Тогда он принимался радостно суетиться, отдуваясь, семенил из комнаты в кухню и обратно: чтобы заварить чай и поколдовать над картошкой. После закуски, так он называл любую трапезу, не зажигая света, допоздна беседовал с ними о себе и о них самих, не замечая осоловелых сонных глаз и снисходительных взглядов в свою сторону, которые отчего-то больно ранили меня. Двери его комнаты то и дело распахивались, а я, как побитый щенок, стоял в тёмном коридоре, жадно заглядывая вовнутрь, стараясь уловить суть споров, крепкий дух сладкого чая или аромат жареной на постном масле картошки. Неизвестно, чего мне хотелось больше,- поесть с ними вместе, или поговорить. Наверное - всего и разом, за все предшествующие и последующие годы. Ведь я тоже был его внуком! И жаждал равноправия по-отношению к себе.

     Показалось мне или нет, но годы спустя я дождался-таки своего часа. Дед сильно сдал и, не обращая внимания на протесты  родителей, просил меня ставить ему уколы и лепить горчичники на затылок. Радуясь, как дитя от того, что он нуждался во мне, я, наконец, почувствовал себя тем самым, настоящим внуком.
Впрочем, как только деду становилось немного лучше, он поднимался с постели и, попирая резной тростью асфальт, ехал к тем, другим внукам, забота о которых составила его счастье.

    Ну и ладно. Говорят, что я слабохарактерный, так как легко прощаю обиды. Может быть, у жизни свои мотивы происходящего с нами. Как бы там ни было, с некоторых пор я считаю себя любимым внуком деда. И пусть мне не досталось ни серебряной луковицы его карманных часов, ни щипчиков для колки сахара. От него я получил нечто более ценное, - постижение смысла бытия, состоящего в том, насколько это важно - быть нужным, хотя кому-нибудь.

    Но, по сию пору, меня мучает один вопрос, ответа на который я не получу никогда: какова ж она была, всё-таки, на вкус та, изжаренная на постном масле картошка, что готовил дед.

____________
* - рысь на месте;