История восьмая. Рябиновые пули

Осенью, через два месяца после моего переезда, я сидел на скамейке, подставляя щеки сентябрьскому солнцу и разглядывал гроздья рябины, висящие прямо над моей головой. Яркие ягоды были, наверное, самым удивительным из того, что встретило меня в этом городе. Там, где мне довелось прожить без малого 20 лет, было очень мало зелени; а фруктовых и ягодных деревьев не было в принципе. Поэтому последние пару недель я старался приходить на работу пораньше - и просто сидеть на этой скамейке, под этой рябиной; наслаждаться - если позволяла погода - и ни о чём не думать.

Последнее получалось редко. В августе со мной случился неожиданный рецидив - я расскажу о нём в одной из следующих историй - и это занимало большую часть моих мыслей. Но сейчас важно не это; а сама картинка: утро, скамейка, рябина - и всё это на холсте моей новой, неизведанной еще жизни.

Сейчас, оглядываясь в те дни, могу сказать: это были первые за много лет минуты абсолютного покоя. Такого, который наступает, когда все дела уже сделаны, все решения уже приняты, главные выводы уже озвучены; а в планах - совершенно, ну, то есть, наглухо пусто. На ближайшие несколько месяцев я видел перед собой только одну задачу: не захлебнуться внезапно обрушившейся на меня свободой от собственного прошлого. Вроде бы, удалось - хотя сейчас, когда я пишу эту историю, я задыхаюсь уже от собственного настоящего. Но об этом - тоже когда-нибудь потом; возможно - в эпилоге ко всем моим воспоминаниям.

В череде этих моих утренних идиллий я провел почти месяц. Когда ягоды начали осыпаться с веток, я уже старался не задерживаться на скамейке - работы внезапно стало больше, эмоций - ещё больше, и позволить себе полчаса полудрёмы я уже не мог. Но меня это и не беспокоило: к тому моменту я уже получил от этих утренних созерцаний всё, что было мне необходимо. А осыпающиеся ягоды рябины стали для меня символом нового начала - хотя сами по себе означали скорое завершение осени.

***

Для того, чтобы соорудить самострел, нам в детстве хватало малости: короткого обрезка неширокой доски, двух гвоздей, прищепки, мотка изоленты и обычной бельевой резинки.; Схема была простая: с одного края дощечки гвоздиками надо было закрепить концы резинки; на другом краю изолентой за одно ушко крепили прищепку. После этого, стоило вложить мелкий предмет в резинку, натянуть её и захватить прищепкой, и это предмет превращался в настоящую пульку.

Мы развлекались этим каждое лето: ближе к августу делали самострелы, набирали горсти неспелой ещё рябины - и носились по всему околотку, пуляя друг в друга из этого нехитрого оружия. Иногда, когда для полноценного побоища нас было мало, мы залезали на крышу одного из старых гаражей в соседнем дворе и стреляли по каким нибудь жестянкам, по прохожим, по голубям - тренировали меткость. Меткость не тренировалась: мы расстраивались, считая себя мазилами; а на самом деле оружие наше просто и не погло стрелять точно.

В тот август разъехались почти все мои друзья. Костя отправился к бабушке в деревню; Ромку мама увезла куда-то в санаторий лечить бронхит; и даже Катя, девчонка из соседнего двора, куда-то пропала. Мы коротали долгие летние дни вдвоём с Валеркой. Он был на год меня старше, учился в другой школе, занимался хоккеем и вообще был в нашей компании самым спокойным и разумным. Например, когда мы сломя голову неслись в Гагаринский парк, чтобы покататься на старых ржавых качелях-лодочках, он всегда следил, чтобы мы не бежали на красный и отчитывал нас за каждую шалость. Но в Рябиновых войнах принимал участие всегда - и помогал делать самострелы тем, у кого они не получались.

И вот мы сидим с Валеркой на крыше гаража, между нами - две горки зеленоватых ягод, самострелы лежат без дела, а мы молчим и пытаемся придумать, во что стрелять. По двору деловито вышагивают голуби, лёгкие облачка бегут себе по своим делам, откуда-то издалека слышен визг газонокосилки. А мы сидим, и нам скучно.

- Жалко, что наш тренер уехал, - говорит Валерка. И вздыхает.

- Так лето же. Отдыхать надо, - отвечаю я. - Ты же и так все время на коньках своих, клюшки вон раз в полгода меняешь, в синяках все время.

- Потому что хоккей такое дело... - он задумчиво кретиь в пальцах ягодку и глядит на неё невидящим взглядом. - Ты вот, Макс, думал, кем будешь? Ну, потом, когда вырастешь?

Я пожимаю плечами. Мне не хочется думать об этом - кажется, впереди ещё столько времени. Да что там, вон, даже лето ещё не кончилось, август в разгаре, и можно просто так просидеть на этой крыше хоть до сентября; и никто не погони тебя домой, а тем более - во взрослую жизнь; и торопиться некуда; и даже если сильно сейчас захотеть, то лучше жизни себе и не придумаешь.

- Я, может быть, писателем буду. Всякие истории придумывать, - говорю я Валерке. - Вот как Носов. Про живую шляпу.

И отчего-то смущаюсь. Может, оттого, что ни тогда, ни сейчас не воспринимал свое графоманство как нечто серьёзное, достойное внимания, и уж, тем более, уважения. Но Валерка - он такой, он серьёзный и какой-то правильный. Поэтому от говорит мне:

- Про живую шляпу это хорошо. Это мне нравится. И про Незнайку на луне нравится. Если ты напишешь книгу, я её прочитаю обязательно.

Я беру свой самострел, проверяю натяг резинки. Его слова меня смутили - я тогда ещё не был готов показывать кому-то свои первые наивные попытки писать; до первого моего поэтического конкурса было много лет; ещё больше - до первой публикации в литературном альманахе, до целой полосы в областной газете, до всех этих сообществ и объединений...

- А у меня есть план, - тихонько произносит Валерка. - Брат говорит, у мужчины должен быть план. Ну, чтобы профессия там, цель в жизни, дом построить, всякое такое. Про дом я не думал ещё. А в хоккей хочу играть на уровне. Попасть бы в юношескую лигу, а там пойдёт дело.

Заряжаю самострел. Ягоды ещё твёрдые, зелёные, прищепка цепко захватывает мою пульку, не раздавив.

- Оружие к бою! - кричу я, а затем стреляю в голубей. Они будто вообще не обращают внимания: продолжают себе лениво расхаживать, выискивая в земле не то крошки хлебные, не то зернышки.

- А знаешь, я, наверное, вообще не хочу быть взрослым, - говорю. - Представляешь, сколько мороки. Придется на работу каждый день ходить, никаких тебе каникул. Детей заводить придётся, ругать их за не сделанные уроки, все такое.

- Зато никто не заставит тебя есть овсянку, - резонно отвечает Валерка. Он ненавидит овсянку, а его мама считает, что это самая полезная для желудка еда. - Вместо овсянки можно есть борщ и котлеты, и никто тебе ничего не скажет.

Он тоже заряжает, целится, стреляет - голуби продолжают нас игнорировать. Надо бы придумать какой-нибудь прицел, думаю я. Но потом. Сейчас лениво слезать с нагретой солнцем железной крыши, идти куда-то, что-то мастерить. А думать ещё ленивее.

- Главное, чего я хочу - чтобы лето не заканчивалось никогда, - говорю я. - Ни сейчас, ни потом, через 40 лет. Ну, чтобы было тепло, солнце, вот как сейчас.

Валерка кивает. Он тоже хочет вечного лета, покоя, счастья и этой вот лёгкости, в которой проходит наше с ним одно на двоих детство.

***

Ближе к зиме рябина начала понемногу сбрасывать ягоды. Вокруг моей скамейки их насыпает сплошным ковром. Эти пульки уже никуда не годятся, думаю я, приходя поутру на работу. Они мягкие, полны сока, и от грубых объятий прищепки лопнут и превратятся в кашицу.

Затем наступает зима. Ближе к новому году я уже забываю и о Валерке, и о самострелах, и о рябиновых пулях. Меня захватывает ожидание чего-то нового, которое уже спешит ко мне; стоит подождать, затаиться; стоит не спугнуть - и оно постучится в меня, попросит тепла и пристанища; попросит веры и нежности; попросит согреть и дать покоя. Ощущение это не покидает меня до самого конца зимы - в феврале, перешагнув порог очередного года, я уже готов кричать, звать, торопить это новое, пытаясь приблизить его появление.

И это тоже осталось за спиной. Сейчас - лето; новое лето моей жизни. Рябина уже отцвела, маленькие завязи скоро начнут превращаться в ягоды. И я снова смогу сидеть на скамейке, смотреть на рыжее пламя, отдыхать, пить этот покой - и уже больше не мечтать о вечном лете. Надеюсь, так и будет - с тех пор, как моё новое, всё-таки, догнало меня в начале весны, внутри у меня тепло в любую погоду. А снаружи... Пусть приходит осень. Пусть и зима за ней. Я знаю - снег не навсегда; и будет новая весна; и я встречу её с улыбкой, погруженный в сладкую жёлто-зелёную дымку, наполнившую меня и залечившую все раны, оставленные в груди рябиновыми пулями.