Физиология Москвы

Емилиану Галайко




Этот парень, назовем его Э., не москвич, пришел в гости к своей сокурснице. Она-то, наоборот, как раз являлась коренной жительницей нашей древней столицы.

Молодого человека и девушку не связывали отношения любовного типа. И не потому, что девушка была замужем за отличным парнем, спортсменом, все время находившимся в отъезде. За те несколько раз, когда Э. удалось видеть этого мужа, они друг другу взаимно понравились. И не потому, что у самого Э. дома была невеста с ребенком, фактически жена. Хотя они еще не фиксировали брак в соответствующих организациях, ведающих записями актов гражданского состояния.

Э. был молод, хорош собой, талантлив и собирался стать композитором. Собственно, он им уже был, как считали ключевые люди этой и смежных профессий. Дело оставалось только за так называемой раскруткой, оформлением статуса, кое-какими деталями чисто практического характера.

Его собственным идеалом был свободный артистизм. Выпить с утра кружку чаю с черным хлебом и садиться за инструмент. Мысленно представляя, что живешь на Монпарнасе в сообществе таких же гениев, на пороге всемирной славы.
Работал Э. помногу. Он, как бы это сказать, немножко брезговал материальным. Немыслимо было ждать, что он может заговорить о любимой еде или целенаправленно пойти покупать ботинки. Хотя деньги на еду/ботинки у него были, нелюбовь к практической стороне жизни объяснялась не бедностью.

Иногда у него оставалось время от работы и учебы. Тогда он шел пешком из консерваторского общежития на Грузинах к этой своей сокурснице на Бутырский хутор. Иногда даже без предупреждения.
Человек, знающий Москву, может заинтересоваться: как же это он добирался в такую даль? Да так и добирался. Сначала тихими и пыльными Грузинами, минуя знаменитый рынок (раньше его непременно хотелось назвать «колхозным», а теперь наоборот) и памятник русско-грузинской дружбе в виде столба, облепленного литерами русского и грузинского алфавита. Потом переходил нервически оживленную Тверскую, застроенную помпезными «сталинками» и полную магазинов столь дорогих, что напоминали они скорее музеи. Здешние мостовые, однако, были забиты людьми, одетыми точь-в-точь как манекены помянутых магазинов. Потом промахивал те еще нарядные и душные, но уже тихие кварталы, где огромные, выразительно безобразные, доходные дома прошлого века соседствуют с нейтральными строениями светлого кирпича, предназначенными для современной знати. Затем, оставляя по левую руку скрытую в глубине квартала Бутырскую тюрьму, он проходил Лесную. Справа начинались старые, буколически одноэтажные строения депо.

Он сворачивал еще раз и дальше держал путь улицей Новослободская. Оставлял за собой институт Стан¬кин: узкий, темного красного кирпича купе¬ческий модерн, прямо в него встроена бетонная этажерка. Следовал мимо видневшегося слева комби¬ната «Правда», задуманного с оглядкой на конструктивизм, мимо Савеловского вокзала — нарядного, двухцветного, с белыми пилястрами и массивными часами, сохранившего провин¬циальную привычку жаться в уголок.

После пересечения с Рижской железной дорогой часть троллейбусов заворачивала на север, на широченное и гладкое Дмитровское шоссе. А он забирал правее, и вместе с троллейбусами номер три и двадцать девять попадал на относительно менее удушливую улицу Руставели. Останкинская игла теперь торчала совсем рядом, не уколоться бы.

Э. пересекал двор единственного на всю местность «сталинского» здания и попадал в замкнутое пространство между унылыми пятиэтажными строениями, зародышевые балконы которых всегда были унизаны бельем и детскими санками. Поднимался пешком на четвертый этаж и звонил у хорошо известной ему двери: высокий, очень худой, бледный от вечного недосуга поесть, с сияющими черными глазами и мягкой улыбкой красавец.

Сокурсница никогда не удивлялась визитам Э. Романа у них, как уже сказано, не было. Ждать она его ждала. Поэтому юный служитель муз с чистой совестью прикладывался к хозяйкиному дивану и рассказывал о том, что полагал на данный момент важным. Обычно о музыке, понятно, но в разных поворотах темы. Также они часто гуляли. Изредка появлявшийся муж сильно мешал такому времяпрепровождению, и они без обсуждений, молча ждали, когда его наконец вызовут на очередные сборы или что там еще бывает в большом спорте.
При ней Э. мог даже работать.

Потом он, улыбаясь, уходил, она, улыбаясь, запирала за ним дверь и продолжала занятия, прерванные его приходом.
Забегая вперед, точно так же они расстанутся насовсем, когда окончится срок их учебы. А впрочем, о каком насовсем может идти речь, если люди живы и даже еще молоды. А впрочем, это не имеет ни малейшего отношения к тому случаю, о котором, собственно, речь.

Словом, однажды они пошли в кино. На улицу, названную по старинному аристократическому русскому роду и относящуюся к числу наиболее длинных, наиболее гадких и безвидных московских улиц. Бетонные дома километрами, да грохот близлежащей железной дороги, да силуэты не то градирен, не то элеваторов в глубине. Хотя по московским меркам почти центр. Летом вдобавок чудовищно пыльно.

А было как раз лето. Когда они вышли из кинозала, город только-только начинал примерять прозрачные серые сумерки.
Это обстоятельство спровоцировало молодых людей идти до дома девушки пешком, прямиком через жилые кварталы. Сказать, что они отважно пустились в путь? Звучит достаточно комично, ведь путь-то лежал через срединный район огромного города.
Удивляло лишь немноголюдье дворов, которые они пересекали, но оно вскоре объяснилось: перед ними выросла глухая бетонная стена, как бы торец гигантского сарая. Следуя намеченному курсу, обойти его труда не составляло. За первым сараем то ли складом, однако, последовал второй примерно такой же, а за ним третий. Сарай, сарай, сарай, еще один. Идя неуклонно вперед, вскоре они обнаружили, что попали в лабиринт совершенно одинаковых серых стен. За поворотом очередной начиналась следующая. Спутница Э., девушка невысокая и хрупкая, любившая к тому же обувь на высоком каблуке (что понятно при ее росте), стала уже выдыхаться и сбавлять темп. А выход все не появлялся.

Поводов для беспокойства вроде бы нет: абсолютная тишина, полное безлюдье. Почти центр, напомним, Москвы. Теоретически ясно, что странные сооружения когда-нибудь да закончатся. Но практически конца нет и не видно: угол, поворот, стена, опять угол, опять поворот, разве что стена иногда не глухая, а с огромными воротами. И бесконечный этот тупик заливает и заливает все более густыми сумерками.

В какой-то момент Э. осознал, что они уже довольно долго идут в абсолютном молчании, поэтому, откашлявшись, с трудом сплел остроту, а девушка благодарно засмеялась. В ту же секунду огромные ворота, которые они только что миновали, бесшумно открылись. Через плечо они увидели огромный двор, на все расстояние взгляда заполненный людьми в солдатских формах.
Ни с одной стороны никто не издал ни звука. Согласитесь, странно, когда такое множество людей совершенно не нарушает тишину. Но ничего, кроме неестественной тишины, блуждатели не слышали во весь свой путь, постепенно окраши¬ваемый сумерками в темный и черный.

И еще стена, поворот. И еще стена. Еще через пять-шесть зигзагов склады, наконец, прекратились. Это произошло далеко не так быстро, как хотелось нашим путникам, но время в странном лабиринте не текло, а стояло. Однако внезапно оно вновь обрело текучесть, и стало не нужно прислушиваться, слышен ли сзади топот солдатских сапог.

Напрасно Э. ловил, ужасаясь, звучание темы рока — неслышный барабан и неслышная флейта исполнили всего лишь набросок обычного марша. Впереди лежало полотно железной дороги, за ним виднелась четкая на фоне низкого красного заката ограда из колючей проволоки. «За проволоку не выйти» — отметил Э. почти равнодушно. А над ломаной проволочной линией, на живом багрянце зари горели мертвенным лунным неоном огромные неуместные слова «Молодая гвардия».

Как неудобно ходить по шпалам, знает всякий. Нашим героям к тому же пришлось пробраться по мостику, не имевшему пешеходной части. Но проскочили и этот виток. То есть везло невероятно.

Из низины полотно вынырнуло на насыпь, и с высоты они увидели слева уже в темноте огромный плац, полный солдат. «Лечь-встать! Лечь-встать! Лечь-встать!» командовал громкий резкий голос. Без флейты, даже без барабанной дроби — голый речитатив, почти оперный прием.

Все это Э. и его спутнице было уже не страшно. В небе показалась огромная луна, запел совершенно дикий в подобном месте соловей, и они увидели совсем рядом впереди силуэт того большого административного здания, которое обозначает развилку Дмитровского шоссе и родной им улицы Руставели.

Девушка тотчас же хлопнулась на землю и сняла с ноги туфель. Кожа на каблуках была свезена напрочь и висела лохмотьями. Соловей продолжал петь — что ему-то? Э. снял свою куртку и заставил девушку пересесть на образовавшуюся подстилку. Сел рядом. Соловей все пел. Девушка повернулась к своему спутнику. Всем известны штучки, которые способен проделать с женским лицом лунный свет.

Смеясь и одновременно истерически рыдая, сокурсница поведала Э. обо всем, что думала и чувствовала во время совместного пути.
Губы у нее сначала оказались солеными, потом стали сладкими. Осуществившись, прикосновение к ее телу оказалось узнаваемым, почти бесстрастным. Яснее всего фиксировались незначительные детали, вдруг ставшие огромными: запах креозота от шпал, ее глазницы и ноздри, в резком лунном свете, выбелившем лицо, будто залитые тушью. Неясное тепло ее легко сме¬щав¬шейся руки.

Сначала она ему помогала, потом перестала и тихо сказала:
— Пойдем домой.

Он помотал головой, будто одновременно приходя в себя и не сог¬лашаясь.
— Пойдем домой, слышишь? — повторила сокурсница, и он понял, что пойдет.

У подъезда он попросил позволения войти, чтобы взять сигарету — они оба изредка курили. Она сказала, что сигарету вынесет, и вынесла. Зачем-то освободилась от его рук и ушла.

Тогда Э. вышел все на ту же улицу Руставели и поймал такси. На Садовом было светло и шло довольно много машин. Чекушку он, не заходя к себе, выпил почти полностью во дворе напротив костела Непорочного зачатия Пресвятой девы Марии. Глядя на огромный темный силуэт храма, Э. вслушивался в свои ощущения после принятия водки натощак и воспроизводил мотив из «Лебединого озера». Тот, наиболее лунный — сотни раз слышанную, заезженную, всегда холодящую восторгом музыку. Просто обозначал голосом очередную тему, внутри же она возникала во всей полноте оркестрового исполнения, взрываясь скрипичной кодой.
Тоска любви. Бесполезность юности. Случайность жизни.
* * *

В своей комнате хмельной Э. застал смешанную компанию молодых дарований. Это его сосед, будущий режиссер театра Миша Мокеев навел приятелей и приятельниц из Литературного института. Похоже, они взяли разгон на каком-то просмотре и вот не могли остановиться.

Как известно, скучнее литераторских посиделок только актерские (если это импровизация, а не капустник). Тут же совокупно находились и литераторы, и актеры. То есть осуществлялась скука и бестол¬ковщина в квадрате. Присутствующие развлекались тем, что несли разнообразную чушь, разумеется, об искусстве. В частности, Мокеев сцепился с мило¬видной, коротко стриженной девушкой в черном джинсовом костюмчике, доказывая, что никогда — никогда! — не может быть равенства между мужчиной и женщиной. И особенно резко это проявляется именно в творчестве.

Хорошенькая девица пыталась аргументировала феминистские убеждения столь слабо и просто даже безграмотно, что хотелось рукой махнуть и предложить ей лучше выпить. Или, что ли, поцеловаться для начала. Заочница, что ли? Тут в спор вступила другая, тоже с виду приятная.

— Ты так говоришь, Миша, будто кроме художественной одаренности, ничего другого уж и в счет принимать не стоит. Но ведь есть еще область нравственного. И докажи мне, что она менее важна!

— Православные закидоны… — защищался Мокеев.
— И вообще ваше художественное творчество ни для чего не нужно, — неожиданно ввязалась в разговор еще одна барышня (ее внешность тоже пришлась Э. решительно по сердцу в этот час). – Критическое количество шедевров уже создано. Книги, картины и музло свыше определенного количества все равно нельзя ни полюбить, ни даже осмыслить. Не загружается такое количество в личный майнд. Зачем читать, нуянезнаю, Франзена, если уже прочитал до него библиотеку шедевров. Понятно, да? Тогда как жизнь в Москве присутствует везде, и притом в формах самой жизни. Вы, родные, шизанулись на своем творчестве, из которого неизвестно что выйдет. И будет ли на него спрос. А ситуация-то постмодернистская, Вертер-то, грубо говоря, уже написан, вооот!

Еще что-то плел Мокеев. Еще галдели пьяные гости, но бедный Э. дотащился до койки и прилег. Через некоторое время на краешек постели к нему присела мальчикообразная девица.

— Миша правду говорил, ты музыку пишешь?
Э., не имевший сил говорить, кивнул.
— Вот бы послушать! — Ее рука мягко легла на его плечо. — Правда, очень хочется. Честное слово, сыграешь? Я люблю музыку: Меладзе, группа Танича!
Э. кивнул вторично. Он хотел лишь спать, но понимал, что не дадут.

Разбудил его бодрый Мокеев. Он, оказалось, с утра уже сгонял в Кремль, к Ленину, и хочет завтракать.

— Я ведь, представляешь, ни разу там не был. А идти надо вдоль кремлевской стены. Ну, думаю, что ж, посмотрю на могилки пламенных революционеров. А там, в стене этой, лежит та-акое говно! Я просто и фамилий их никого не знаю. Какие-то члены горкома чего-то, погибли от взрыва году в девятнадцатом, что ли. Такое вот постигло разоча¬рование, — повествовал Миша, параллельно рассказу делая и тут же съедая бутерброды.
— Нет, но Ленин-то?
— Ленин-то на месте. Лежит, собака, как царевна в хрустальном гробу.

На самом деле Макеев не разочарован. Посещение оставило в нем взвесь мутных, но довольно ярких чувств. Хотя в Мавзолей по своей воле сроду бы не пошел. Дело в том, что вчера, утомясь болтовней, еще играли в карты.

Очередь к Ленину шла ажник от решетки Александровского сада, Мокеев от скуки ее разглядывал, примеча¬тельных лиц не увидел и переключился на созерцание кремлевской стены. Вот, думал Мокеев, если заходит речь о мрачном, таинственно-зловещем, демоническом городе, то для русского сознания это, видите ли, непременно Петербург. Город на костях, которому быть пусту и так далее. Между тем одна его знакомая, проживающая в известном доме с грифонами у Чистых прудов, рассказывала, что грузовик, пытавшийся въехать в их двор, провалился. Потому что весь Сретенский холм изрыт подземными ходами, ведущими к Лубянке, к комплексу известного ведомства.

А это у вас что виднеется — не Лобное ли место? Головы стрельцам не на этом ли месте рубил самолично царь-батюшка Петр Алексеевич? Наконец, и собственно Мавзолей с плохо сохранившейся мумией человека, на совести которого миллионы смертей— что сказать о нем?

При приближении к культовому сооружению вокруг стала шустрить мелочь из службы охраны: равняла, покрикивала, попихивала. Потом втянулись внутрь. Шли долго и не по прямой. Очередь двигалась мелкими шажками, обслуга снова задавала темп движению, поторапливала. Когда показался… как назвать — гроб? саркофаг? — народ стал норовить затормозить до полной остановки, вглядеться, но сторонние люди не давали, нудили вон.

Все лица повернуты к покойнику, к высушенному телу в приличном костюме. Он в странном положении — ноги выше головы. Очень маленький. Видно лицо — ссохшееся, крошечное, цвета глины. Персть. И рука сухая торчит из рукава пиджака. И в тишине целая толпа народа, пятясь, обходит покойницкое сооружение по периметру.

Нет, если уж ты покойник, думает Мокеев, при этом тоже будучи вынужденным пятиться, если ты покойник, то лежи на три метра под землей и не выпендривайся. Персть — в персть и возвращайся. Путем всея земли, под буханье похоронной музыки (оркестранты набухались все до одного), по дорожке, усыпанной хвоей — в сухой крупный песочек. Или, если не повезет, в сырую вязкую глину. Глина даже на вид тяжелая, это сколько же веса навалится ей на грудь, на тонкие ребра…

Солнце еще не в зените, а жарко уже, оркестранты замолчали и передыхают в сторонке. Пахнет муравьями, горячими сосновыми иглами, поодаль лежат веревки, на которых гроб будут спускать туда. И сестра все целует, целует ее окостенелый лоб, милосердный бумажный венчик. Он же — не целует. Он даже в воспоминаниях, задним числом, не хочет этого сделать. И не вспоминает о ее смерти ни с кем никогда.

Он человек впечатлительный и, когда выходит из ленинского подвала, кажется ему, что кремлевская стена отбрасывает две тени. Обе, разумеется, зубчатые, но одна потемнее.
Развели, блин, инфернальность в самом центре!
Стремясь стряхнуть с себя эту примитивную мистику, Мокеев хотел даже в первую минуту для контраста отправиться на Воробьевы горы — посмотреть на Москву с высоты птичьего полета. Он любит открывающийся оттуда вид с чашей стадиона, с картинным, прянично русским Новодевичьим на первом плане, с силуэтами высоток, прокалывающими голу¬беющий воздушный задник.

Но пуще всего, как ни странно, захотелось пожрать. С этой целью Мокеевым и был разбужен Э. творческой фантазии Михаила хватило на хлеб, колбасу, банку лечо и пиво «Хамовники бир».
* * *

Тем временем девушка в черной джинсе, Галя, наконец добралась домой и обнаружила, что ни в одном ведре нет воды. А идти за ней не хочется. Хочется топнуть ногой и агрессивно спросить, чего это самую тяжелую работу по хозяйству должна делать она. Только спросить некого.

В той компании вместе с ней прожигали жизнь два приятеля-литератора, П. Р. и С. Т. (интересно, задумывались ли они, что их инициалы, будучи составлены вместе, образуют целостный фрагмент русского алфавита?).
П. Р., несмотря на относительную молодость (ему слегка за тридцать), уже издал книгу «Одиночество в большом городе». Поутру оказалось, что до Серебряного бора им по дороге. Они едут в троллейбусе по Хорошевскому шоссе. Девушка устала и спешит сесть, при этом неловко толкает мужчину, вставшего с сиденья, на которое нацелилась. Мужчина реагирует нелюбезно, чтоб не сказать раздраженно. Он не выспался, тому предшествовала цепь причин. Это будущий муж этой самой Галины, однако в данную минуту он очень удивился бы предположению, что вообще захочет на ком-то жениться. Жениться еще раз — безумие. Очевидное клиническое безумие!

П. Р. рослый, спортивный, похож не то на викинга, не то на рязанского мужичка: яркие серые глаза в умных ресницах, волосы светлой соломы. Галя находит его красивым и даже сексуальным, хотя тот, хмельной композитор, нравился ей больше: в нем было… впрочем, она не знает, что именно в нем было.

Галя родилась в местности, по старой памяти называемой Троице-Лыково — через реку от Серебряного бора, бывшая деревня, ныне поглощенная столицей. Всю жизнь обитала в ветхом частном доме. Теперь их семье дали квартиру в новостройке, и родители перебрались туда. Старенький дом все никак не снесут.

Галя осталась в нем временно, чтобы добиться прочности отношений со своим парнем, Толиком. Хотя нормальной от именно что семейной жизни не получается. Толик упорно продолжает считать себя свободным холостым человеком.

Поэтому вчера Галя впервые в жизни решилась своему бой-фрэнду изменить. Она не станет об этом рассказывать, просто придет утром такая — вся томно усталая … Будет молчать, нежно улыбаться воспоминаниям, виновато приготовит завтрак. Нормальному мужику — а Толик нормальный! — больше не потребуется. Дальше все просто: он испугается ее потерять. Но расчеты не оправдались, потому что хорошенький консерваторский мальчик сошел с дистанции.

Девушка впервые была в компании, которую можно назвать богемной, и ощущает, что эти люди ее разочаровали. Они скучные и какие-то… не вштыривают, короче. Базарят много, но неинтересно. Она ждала от них другого: чтоб было смешно, отвязно, может, прикольно. Даже в карты и то играли на какую-то дурь: сходить в Мавзолей.

А этого светлого парня, во-вторых, ей просто некуда девать. Если б остались в общежитии — другое дело. А дома Толик.
Галя добирается до своей избушки и с досадой обнаруживает, что Толика-то как раз нет.  Она лежит с открытыми глазами и, закинув руки, разглядывает низкий потолок и старые, необычайно грязные обои. Нежно улыбается воспоминаниям. Потом, подумав, прихватывает ведро и выходит на улицу. Летний день уже вовсю: и солнце сияет, и ветер с реки накатывает влажный. Саму реку заслоняют деревья и церковь. Галя выросла возле этой церкви, но названия не знает. Вроде бы Троицы. Много лет стояла заколоченная, потом отремонтировали. Но местные все равно знают выход на колокольню. Делов-то. Лезть только круто.
Когда еще жила здесь с родителями, вышла раз к Толику в теплые летние сумерки. Была в новых бархатных джинсах клевейшего лилового цвета и сама себе очень нравилась. Чувствовала, что выглядит обалденно. Они тогда только познакомились. И все время стоял вопрос: где?

С того вечера это место служило им до самого переезда родителей, до осенних холодов. Но чего бы туда лезть сейчас? Карабкаясь по крутым, узким, спиралью заверченным ступенькам, Галя, чтоб было легче, начинает их считать.
Ступени каменные, старые, в середке у каждой небольшая впадинка. Эти впадинки проточили ноги тех, кто взбирался на колокольню до нее.

Сверху кажется, что река подходит почти к самой стене. Маленький рыбак удит рыбу, и Галя немного щурится, чтоб рассмотреть: кто такой? Похоже, не лыковский, чужой, потому что рядом с ним зеленой букашкой притулился маленький автомобильчик, неведомо как забравшийся на кочку. Впереди кто-то плывет размашистым неправильным кролем. Сама Галя плавает отлично: выросла-то на воде.

Небо синее-синее, прямо-таки синяя гуща, вода тоже синяя. Но нижний синий, водяной — цветом немного не похож на синий небесный. Может, потому, что ветер мнет упругое полотно воды, штрихует его мелкой рябью.
За рекой — опять Москва. Если приглядеться, можно угадать отдельные большие здания: несмотря на страшную даль, видно хорошо. Университет, высотка на площади Восстания…

Немного виден и пляж Серебряного бора. Галя его не очень любит. Конечно, там всегда труба народу, можно познакомиться с хорошими ребятами и все такое. А здешние, лыковские, ребята частенько вполпьяна начинают чудить: то топят, то еще какую-нибудь дурь выдумают. Но все же здесь как-то по-свойски, дома. Жаль, что переезжать придется. Особенно если выйти замуж и родить.

* * *

П. Р., простившись перед ее остановкой, о Гале мгновенно забы¬¬вает. Женщины как троллейбус: пропустишь один, следующий подъедет достаточно быстро. Он меняет маршрут, выходит на станции метро «Лубянка». В сложном подземном переходе делает ошибку, непростительную для коренного москвича: выходит к «Детскому миру», а надо к аптеке Ферейна.

Возвращается. Мимоходом в который раз успевает подумать, что место странно пустое для центра Москвы. Вокруг плотнейшая застройка, а тут гуляет площадка, которой хватило бы для целого здания. На самом деле здание здесь было — огромный храм, хорошо известный православной общественности по проповедям, которые некогда читал известный богослов, позже, разумеется, репрессированный.

П. Р. не в курсе, просто физически ощущает некое зияние в ткани города, примерно так ощущается привычное дупло в собственном зубе. От православия он далек. Хотя время от времени пытается метафизически самоопределиться: в частности, не сомневается во вторичности материи. Исходя из чего, первичен, стало быть, дух.

Однако генерал предлагает ему оплату ежемесячно в размере трех штук. Тысяч то есть долларов. Это весьма приличные деньги, если говорить о жалованье, о фиксированной ставке. Могут быть и дополнительные выплаты типа премий.
Но работа собачья. Генералу требуются спичрайтеры для грядущей избирательной кампании. Интересно, у него-то самого откуда столько бабок, что хватает на электоральные понты? Генерал — красивый мужик. Убедительный.

П. Р. идет по Никольской. Узкая улица, очень старая. Древняя. Лев приветственно протягивает лапы навстречу изысканному единорогу на стене государева Печатного двора. Народу тьма. Сюжеты, в сущности, на каждом шагу. Например, героя надо чем-нибудь задержать — пожалуйста: он заходит в салон итальянских костюмов…Блин! Какие тут костюмы, однако. Самому не зайти ли? Если генерал достаточно быстро даст аванс…Но автор должен быть взыскателен к себе: сюжету никакой заход не поможет. Тут надо начинать параллельную сюжетную линию, запускать свежих действующих лиц. Впрочем, нет, это тоже избито, дешево. Годится разве для детективчика хилого или для женского уж романа.

Можно сделать тоньше: обыграть прием как именно прием. На самом деле тоже туфта, секонд хэнд «От Набокова».
Настоящая проза появляется совсем иначе! Хотя непонятно, почему непременно надо писать прозу, и притом непременно настоящую. П. Р. пробовал заниматься бизнесом. Теперь вот, проедая остатки, обдумывает предложение генерала. И пишет, естественно, прозу.

Организация избирательных кампаний — не то, что он любит. Правда, он пока их не организовывал ни разу, но примерно ясно, что это за дела. Выдумывать генералу экспромты, колкие обиняки для полемики с противниками, зажигательные речи для дураков-избирателей.

Мимо П. Р., стоящего на тротуаре, невероятно грациозно проходит невообразимо толстая негритянка. Огромная шоколадка в сложных косичках. Надо же, думает он, уперев глаза в ее удаляющуюся спину, с такой задницей — и такая грациозная. Переводит взор влево и видит Мавзолей на фоне знаменитых зубцов красного кирпича. Безукоризненная все-таки постройка — этот ваш Мавзолей. Этот ваш коммунистический культовый подвал. И этот Кремль — зубчатый, безмятежный. Москва, Москва, люблю тебя, как сын, как русский…

Ну а почему нет, собственно? Когда-то такие вещи можно было писать без иронии, просто на сильном чувстве, думает он. Мы же способны испытывать сильные чувства? На самом деле уже пора снова писать на открытой эмоции, без стеба этого надоевшего — именно так и выйдет художественно убедительно. Ну что, однако, не примерить ли костюмчик, — тот, что колоритом напоминает цветок северных лесов, серебристый ландыш? На случай, если поладим с генералом. А потом домой.

Туда, туда, на тихие Грузины.
Чай, хлеб, письменный стол. За дверью — бесконечная Москва гудит, светится, роится и ждет до утра.