Лагерь юности моей

Время всегда представлялось мне теплоходом, с палубы которого скольжение по водной глади воспринимается удручающе медленным. Кажется, что теплоход стоит на месте. Но стоит пассажиру отвлечься на свои рутинные пассажирские надобности: поужинать, поспать а утром выпить кофе, как вдруг окажется, что теплоход оставил причал далеко-далеко за кормой и бороздит моря уже других миров. В этом еле заметном течении времени все больше и больше отдаляемся мы от пристани. Сегодня мы путешествуем уже в чужих мирах. Далекие картины нашего детства потускнели, детали уже трудноразличимы. Ещё немного и от моих 80-х не останется и контуров, а там уже некому будет и вспоминать...
Трудовой лагерь был не только в биографии моего деда, был он и в моей. В своё время нас обоих привлекали к принудительному труду. Чем был занят дед в немецком Arbeitslager на оккупированной нацистами территории Франции в 40-е годы я не знаю. В нашем "Факеле" сорок лет спустя мы с одноклассниками собирали на полях колхоза "Путь Ильича" огурцы и турнепс. Не могу сказать, что у нас в лагере было плохо: всё же природа, свежий воздух, полевая кухня, лето и атмосфера приключений. Девочки так просто попали в сказку Г.Х. Андерсона, где каждой принцессе из нашей параллели деревня Хомутово, находившаяся неподалеку, с первого же дня гарантировала своего свинопаса. Хомутовские явились на лошадях, а некоторые даже примчались на мотоциклах. Не помню, чтобы кого-то из мальчиков это сильно расстроило: пока девочки осваивали верховую езду в сопровождении галантных деревенских ухажеров, у нас возник план, который мы некоторое время прорабатывали, а потом и осуществили. В кузове грузовика ГАЗ-66 с какой-то благовидной оказией в город был отправлен Валя Чепанин. Вернулся он через день в том же кузове с баулом, в котором были аккуратно упакованы несколько бутылок водки. В условленном месте в лесу за пределами лагеря мы собирались небольшими диверсионными группами. Передвигались молча, ступали тихо и замечены учительским составом не были. На поляне в окружении стройных русских берез состоялся мой певческий дебют (Несколько неполных наперстков коньяка, выпитых до тех пор в разное время - не в счет). Как и всем остальным мне достался полный граненый стакан водки. Не помню, было-ли у нас чем закусить. Я вообще практически ничего не помню, после того как усилием воли и судорожных глоточных движений вдавил в себя содержимое стакана... Проснулся я на верхней смотровой площадке деревянной геодезической вышки. Вышка была такая старая, что под влиянием невзгод погоды - ветров и дождей - со временем приобрела характерный белесо-серый цвет потерявшего былую прочность дерева. Впечатление дряхлости сооружения дополнялось жалобным попискиванием лестничных перекладин при попытке подняться по лестнице наверх. Таких попыток я предпринял несколько. Одна за одной они заканчивались позорным провалом. Уже на четверти восхождения на 30-метровую высоту с легким покачиванием вышки на ветру и и аккомпонирующем ему скрипом пересохшего дерева я испытывал приступ неконтролируемого животного страха. Страх сковывал мои конечности, так, что я не в состоянии был никакими усилиями воли заставить себя переставить ногу хоть на одну ступеньку выше. Моим надеждам на то, что со следующей попыткой я смогу достичь лучших результатов, и, может быть, заберусь так в конце концов до нижней смотровой площадки, сбыться было не суждено потому, что после стакана водки я пришёл в сознание уже на самом верху, и нижняя площадка осталась непокоренной. Помню как, осознав свое местоположение в трехмерном пространстве, я прилип к досчатому полу и боялся поднять голову. Девочки из нашего лагеря, как-то оказавшиеся в моей компании, поздравили меня с воскрешением из мертвых и, помогая мне сориентироваться в новообретенном мире, обьяснили причину нашего пребывания на высоте: оказалось,что я увлек их туда встречать рассвет...
***
В трудовом лагере нацистов была между прочим организована художественная самодеятельность и, в частности небольшой камерный оркестр. У бабушки где-то даже сохранилась фотография с представителями лагерной творческой элиты. Среди прочих на ней запечатлен и мой дедушка.
В нашем конц... упс, школьном лагере без талантов также не обошлось. Ярче всех блистал Костя Апарцин, сочинивший популярную песню 7-40:
"В семь сорок он подъедет,
В семь сорок он подъедет,
Наш старый,
Наш славный,
Наш любимый... грузовик.
Он нас возьмёт поболе
И повезет на поле,
Там, где нормальный работать не привык."

Далее рефреном и в хоровом исполнении следовало:

"Мы выйдем из палатки,
Возьмём свои манатки,
А морды мятые, как спальные мешки.
И судоргой све-е-ло кишки,
В глазах голодных - угольки!"

По утрам нас действительно, помятых и невыспавшихся как дрова сваливали в колхозные грузовики и везли в бескрайние поля, где нам изо-дня в день демонстрировались приемущества социалистического образа жизни. В поле каждому выделялось по паре грядок, которые надо было пропалывать или обирать. Стимулом быстрой и качесттвенной прополки был принцип: "Кто раньше закончит, тот раньше и освободится". Наиболее сознательные мои солагерники обычно брали с места в карьер и довольно быстро вырывались вперед. Через некоторое время они и вовсе исчезали за горизонтом, а я оставался в унылом одиночестве. Когда уже и я, взмокший и еле волочащий ноги, добирался до финиша, мои товарищи умывшиеся, отдохнувшие и веселые уже давно сидели в кузове машины готовой к отправлению в лагерь. В один из таких особенно жарких полдней нашла меня завуч школы в поле одного-одинешенька, покинутого моими более работоспособными товарищами. Добрая женщина увидела в выражении моего лица нечто такое, что заставило ее прогнать меня с грядки.
- Саша, ну-ка попей-ка ты воды (тут она предложила мне бутылку, которую извлекла из своей сумки) и быстренько иди в тень, полежи и приди в себя.
Надо сказать, что при выполнении любой нудной рутинной работы я склонен погружаться в глубины собственного сознания и гонять в голове разные мысли. Я это называю внутренней эмиграцией. При этом тело продолжает функционировать в низкопрофильном автоматическом режиме, а лицо, оставленное без волевого контроля приобретает выражение предобморочного состояния: нижняя его часть обмякает и опускается, возникает также легкий птоз верхних век, а глазные яблоки закатываются кверху. В электронике аналогичное состояние называется stand by. Тронешь мышку компьютера, и черный экран с радужными перетекающими с места на место пятнами сразу же загорится информативной картинкой. С такой физиономией умирающего лебедя меня иногда застукивали в самые неподходящие моменты: во время стояния с красным знаменем райкома ВЛКСМ на торжественном комсомольском собрании в актовом классе школы или в классе на уроке истории нашей классной руководительницы. Обычно гримаса моего внутреннего побега с урока воспринималась Идой Игоревной как личное оскорбление. Она, похоже, догадывалась о степени моей заинтересованности в кульбитах современной истории СССР. Завуч же по наивности, свойственной сердобольным и отзывчивым людям, должно быть полагала, что причиной моего "предобморочного" состояния был тепловой удар.
-Иди, иди уже. Я за тебя грядки доделаю.
Оставшеяся время рабочего дня провел я тогда развалившись на стоге сена под навесом, не без любопытства отслеживая меняющуюся ситуацию на поле. Деловито и проворно копошась в ряду зеленых кустиков, завуч в темпе продвигалась вперед и заметно сокращала расстояние до оторвавшихся передовиков.
Надо сказать, что этот счастливый опыт парадоксальным образом стал причиной еще большего уныния порожденного в моем юном сердце прополкой огурцов и неотвратимостью этой кары непонятно за какие грехи. Каждое утро разбуженный яростными палочными ударами Иды Игоревны по металлическим фермам нашей палатки барачного типа и её ненавистным голосом, я вместе с остальными зомби снова и снова изгонялся из палатки с тем, чтобы, умывшись и позавтракав, снова и снова оказаться  один на один с бесконечной грядкой Хомутовских огурцов.
Ускользнуть с Виа Долороза Агрикультурэ я смог благодаря наставлениям старшего брата. В один прекрасный вечер на территорию обители моих страданий лихо вкатил ярко-зеленый Москвич 2140, в фарватере которого мягко стелились клубы рыжей дорожной пыли. Вняв моим страданиям, Небеса послали мне моих родителей. За рулем машины сидел брат. К тому времени Сергей был целым студентом четвертого курса стомфака Иркутского Государственного Мединститута.
***
Старший брат всегда был для меня источником житейской мудрости. У него я многому научился. Например, курить сигареты взатяжку и сигары (Куба далеко, Куба далеко, Куба рядом!) - не затягиваясь. Слынчев Бряг и Плиску в соответствии с его инструкциями я наслаивал на свернутый в трубочку язык и подавал его порционно в направлении задней трети верхнего неба для того, чтобы в полной мере насладиться букетом изысканных Болгарских коньяков.
Сергей учил меня жизни и открывал глаза на природу некоторых вещей. И если шокирующую правду о том, откуда берутся дети, я узнал от старших товарищей, то, например, кое-какие неприглядные факты по поводу предстоящей встречи Нового Года растолковал мне старший брат. В результате мои восторги в связи с устоявшейся традицией празднования поубавились, а наивные ожидания новогоднего чуда получили свою ложку дегтя. Не то, чтоб я очень верил в Деда Мороза. Особое восприятие новогоднего праздника было связано в частности с богатой сервировкой стола. С середины 70-х до 90-х годов страна жила в условиях тотального дефицита. У нас в Сибири дефицит был практически на все продукты питания, чего уж говорить о деликатесах. При этом моим предкам крайне важно было не ударить в грязь лицом перед друзьями и продемонстрировать им, да и самим себе, гастрономическое изобилие хотя-бы раз в году. Загодя, ещё до наступления зимы, родители начинали откладывать особо дефицитные продукты. Отец по блату добывал сгущенку на мамин фирменный торт- бизе. Мама из научных командировок в Москву привозила конфеты фабрики Красный Октябрь и Рот Фронт. Привозила мама и сервилат. Ни в один другой праздник не было у нас так много гостей, а на нашем столе такого разнообразия блюд. Эту тему как-то и поднял мой брат на обсуждение.
Однажды в отсутствии родителей Сергей привлек меня к поискам предновогоднего схрона. После того, как на антресоле стенного шкафа были обнаружены несколько палок сухой колбасы, банки сгущенки, грецкие орехи и шпроты в банках, он предложил взять немного и поделить на двоих.
- Тут же целых 5 пол-палок колбасы и почти ящик сгущенки. Возьмем по одной - мать с отцом не заметят.
- Но это же всё на Новый Год! (Обескровить новогодний стол мне тут же представилось немыслемым кощунством).
- Смотри, вот придут к нам на Новый Год Шерстянниковы, вот тётя Таня свою Елену Александровну позовет. Может еще кого-нибудь пригласят.
- Больше никого не пригласят.
- Не важно. Вон соседи придут поздравить, Витковские. Тетя Лена Гречкина тоже придёт.
- Ну?
- Баранки гну, Саша. Вот придут гости и все вот это сьедят! Вот всё, что ты видишь, ты в лучшем случае сможешь только попробовать. Если успеешь. Ну и какой смысл копить сгущенку, чтоб её гости сьели?..
С логическими доводами брата невозможно было не согласиться. С тех пор Новый Год мы с ним встречали досрочно. Кстати практичный Сережа научил меня пробивать в банке ножом две дырки: через одну сгущенка вытекает, а через другую образующаяся в банке пустота заполняется воздухом. Вторая дырка, таким образом позволяла высасывать сгущенку без лишних усилий.
***
Кому, как не Сергею было излить страдания души моей и тела которые пил я полной чашей на полевых работах? И брат не обманул ожиданий. Когда мы доедали привезенные мне родителями конфеты, план спасения был готов и отрепетирован в деталях. Мне предстояло разыграть недомогание с клинической картиной желудочно-кишечного расстройства. Во избежание разоблачения оставалось только держаться в рамках синдрома, описанного в учебнике инфекционных заболеваний.
На следующее утро я не спустился с нар и не вышел наружу, не смотря на особо ожесточенную и продолжительную попытку Иды Игоревны сломать палку о металлический скелет палатки. Более того, я продолжал таиться в койке, когда все пошли на завтрак. Латунное позвякивание десятков мисок, ложек, кружек аккомпанировало неровному строю юных голосов. Кишки у меня в соответствии с метким выражением Кости Апарцина начинало сводить судорогой.
Уже когда шла погрузка в кузов машины, моя классная руководительница пришла вытащить меня из койки собственными руками.
- Татаров, тебе что, отдельное приглашение нужно? Или ты думаешь, что тебя кто-то будет ждать?! Быстро встал, умылся и - в машину! Позавтракать ты уже не успеваешь...
Как и миллионы других советских школьников в детстве я получил хороший заряд патриотического воспитания. По телевизору и в кино гнали нескончаемый поток фильмов про Гражданскую и Великую Отечественную Войну. И хотя любимым моим кино был голливудский вестерн "Золото Маккены", запоминались больше героические сцены на тему: "Врешь, не убьешь!" и "Брось, командир, не донесешь!" Интонацию погибающего бойца мы тысячу раз отрепетировали, играя в войнушку в младшем школьном возрасте. Именно с этой интонацией я попросил классную руководительницу отправляться на работу без меня. Потому, что я кажется заболел, у меня крутило живот, тошнило и (особо доверительным тоном) у меня открылся понос.
Моя просьба как бы подразумевала, что смирившись с судьбой, не сдаваясь врагу, я как безвестный герой готов пасть смертью храбрых в темноте барака, но не усраться в огурцах на виду товарищей. Ида Игоревна ушла из палатки с пустыми руками, которые кинулась мыть мылом и водой: через брезент палатки до меня доносилось ожесточенное бренчание жестяного умывальника. Я мужественно продолжал оставаться в койке, когда затихло рычание моторов удаляющихся грузовиков, и в опустевшем лагере воцарилась тишина...
Лучи утреннего солнца, неуверенно пробиваясь сквозь густую крону окружающих лагерь деревьев, скользили по брезенту палатки, не в состоянии рассеять ее внутренний полумрак. Не смотря на голодное поднывание желудка в наступившей тишине и темноте, я снова уснул. Разбудили меня приглушенные голоса учителей. В некотором от меня отдалении проходил педсовет. Шло эмоциональное и довольно бурное обсуждение истории моей болезни. Я прильнул ухом к палаточному брезенту. Большую часть того, что говорилось по моему поводу, мне разобрать не удавалось, но слова "понос" и"дизентерия" я услышал ясно и несколько раз.
К обеду в лагере меня не было. В кузове нашего ГАЗ - 66 я мчался в город к свободе. Свободе от необходимости вставать по утрам в час, когда роса ещё не опала с осоки и в придорожных рвах продолжает ещё клубиться ночной туман. К свободе от чертовых огуречных гряд, редьки, оловянной посуды. К свободе от пусть и незримого, но постоянного близкого присутствия сталинистки Иды Игоревны, комсомольских собраний, спортивных мероприятий и художественной самодеятельности. К свободе от ЛАГЕРЯ.
PS: По окончании сезона вернувшиеся в город одноклассники рассказали, что после моего побега наш "Факел" посетила комиссия санэпидемстанции, были чиновники из комитета здравоохранения и комитета образования. Лагерь перевернули вверх дном и засыпали хлоркой. Всю старую оловянную посуду поменяли на новую... оловянную. Директор школы и учителя получили нагоняй за неудовлетворительное санитарное состояние лагеря. А в кругу учителей на какое-то время меня прозвали "этот засранец".