Моё неспокойное детство

     Большинство событий, происходящих со мной, я стал запоминать лет с трёх, но некоторые, более ранние, тоже запомнились. Самое первое — это падение с лестницы летом 1940 года. В 1946 году мама рассказывала, что сестра Валентина с подругами затащили меня-двухлетнего по лестнице на площадку перед дверью, ведущей в чердак нашего тайшетского дома. Я на этой площадке уснул, девчонки заигрались и меня не контролировали. Во сне я каким-то образом оказался на краю площадки и по лестнице скатился на землю. Я это событие помню с момента, когда кто-то (это была мама) моет мне лицо жёсткой рукой, над тазом, в котором на дне немного розоватой воды. Кто поливал матери — не видел. Запомнил ещё, что в комнате было полутемно, но через неплотно закрытые ставни пробивался яркий солнечный свет. Окон было два, одно светилось сильнее. И отец, и мать подтверждали, что до войны в Тайшете, когда отец работал директором Образцовой неполно-средней школы рабочей молодёжи, ему дали квартиру с комнатой, в которой окон в самом деле было два. Но что это я запомнил сам, они не верили, говорили, что мне кто-то рассказал.            
     Ещё одно раннее событие я тоже запомнил, и мне тоже не поверили. Происходило оно, как я думал, в 1941 или в 1942 году летом. Помню реку, лодку со свежим сеном и с множеством полевых цветов. Лодка пристала к берегу, все пошли в шалаш на краю какого-то большого огорода. Около шалаша была привязана огромная чёрная собака. В шалаше я улёгся на что-то и, видимо, уснул. А в 1947 году в разговоре с Михаилом Сафуса — сыном детдомовского огородника-китайца выяснил, что несколько лет с начала войны они на своём огороде строили шалаш и жили в нём с братом Василием, чтобы охранять овощи. Михаилу тогда было лет 15-16. Василий был на год-два младше. И у них тогда была собака чёрный водолаз-ньюфаундленд Пират и ружьё-берданка. Мамина младшая сестра тётя Женя, когда пришла с войны в 1945 году, выслушала мои воспоминания и подтвердила, что летом 1942 года была такая прогулка на большой лодке перед отправкой нескольких юношей на войну, тогда тётя тоже уходила добровольцем. Она на эту прогулку брала нас с сестрой.               
     В 1941 году мама решила из Тайшета переехать в деревню Бирюса, где жила жена ее брата со своей матерью и дочкой и где прожить было легче, чем в городе. Стали жить большой семьёй. Из-за малого возраста я плохо помню этот период, сестра запомнила его лучше. Летом 1942 года наши Бирюсинские родственники уехали на Дальний Восток, а весной 1943 года по какой-то причине наша мама была мобилизована на войну, хотя это было незаконно, она была женой офицера и имела двух малолетних детей. Сама мама не любила вспоминать этот момент, говорила всем, что она пошла добровольно. Но в 1986 году, когда уже жила в Мелитополе у дочери, однажды сказала, что это был злой умысел какого-то районного начальника. Хорошо ещё, что она попала не на фронт, а в трудовой батальон. Нас с сестрой Валентиной, которая была старше меня на три года, здесь же перевели жить в Бирюсинский детский дом.            
     Деревня Бирюса расположена на речном острове реки Бирюса, берущей начало с Восточно-Саянских гор. Можно сказать, что это самый центр Восточной Сибири, расположенный между Иркутском и Красноярском. Жители деревни, не связанные с детским домом и школой, занимались сельским хозяйством. Некоторые промышляли рыбалкой, охотой или сбором ягод и грибов в тайге. Ягоды и грибы тогда заготавливали бочками, а кедровые шишки можно было собирать центнерами. Ещё водилось много всякого зверья: медведи, волки, лисы, рыси,лоси,косули, не считая зайцев, хорьков и боровой дичи: глухарей, косачей, рябчиков и т. п. Размножились они, видимо, оттого что настоящих охотников на них не было — все мужчины воевали.
     Бирюсинский детдом был основной и главной организацией в жизни и развитии деревни Бирюса. Его основали в 1932 году и в нём сначала жили около семидесяти человек воспитанников, в основном, детей, родители которых были репрессированы по политическим мотивам. Из этих воспитанников я знал лишь очень немногих.
      С очень нежными чувствами и с огромной ностальгией вспоминаю празднование Нового 1944 года, первого моего запомнившегося  праздника. Это событие для нас с сестрой омрачилось болезнью, 30 декабря 1943 года обнаружилось, что мы оба где-то заразились оспой-ветрянкой. Большой эпидемии в детском доме не случилось, всего заболевших насчиталось 6 или 7 человек. Фельдшерица Ольга Тимофеевна Пятникова, бывшая детдомовская воспитанница, окончившая годичные медицинские курсы в Нижнеудинске, намазала нас какой-то пахучей мазью, выдала нам — голым по большой белой рубахе и изолировала в отдельно стоящем доме-изоляторе. Дом был разделён дощатой некрашеной перегородкой на две части: в отапливаемой меньшей части находился приёмный медпункт во второй — стояли около десятка железных кроватей.
   Под вечер 31 декабря Ольга заторопилась на проводы семи парней, мобилизованных райвоенкомом на фронт, четверо из этих ребят были воспитанниками детского дома. Нам сказала, что уходит ненадолго, как придёт — будет топить печь, закрыла нас на задвижку в холодной комнате, замкнула дом на замок и ушла. Через 1,5-2 часа мы стали мёрзнуть. Чтобы согреться, спинами прижимались к переборке, она во всей комнате была чуть-чуть тёплой. Освещения у нас никакого не было, в окна светила луна. Ольга Тимофеевна всё не шла, мы затосковали. Только глубокой ночью услыхали, что кто-то к нам пришёл. Пришли четверо наших мобилизованных детдомовцев с Ольгой, которая наконец-то всё же вспомнила о нас. Фамилии всех мобилизованных ребят не помню, запомнил только Ивана Майского, Петра Октябрьского и Матвея Раздобреева. Кто и зачем дал первым двум такие фамилии — не знаю, им ведь даже с момента образования детдома в июне 1932 года было по 6-7 лет, не могли они забыть свои настоящие фамилии.
   Сразу парни затопили печь, стали угощать нас какой-то едой и раздавать подарки «с ёлки». Мне достался серебристый заяц с барабаном из прессованного картона,  сестре — красивая кукла из ваты в кисейном платье. Было очень радостно и трогательно, мы счастливые вскоре улеглись в свои койки и уснули. Подарки эти мы с сестрой хранили очень долго. А на троих из этих ребят уже в марте-апреле 1944 года пришли похоронки. В феврале 1945 года вернулся Матвей Раздобреев, единственный из «нашей» четвёрки, без правой ноги, оторванной до колена.
    Однако моя первая в детском доме зима 1944 года показалась мне очень длинной и безрадостной. Единственное, что мне постоянно хотелось, это ходить к старшеклассникам. Они жили в отдельном деревянном доме недалеко от детдомовской конторы. Большинство старших учились в четвёртом классе, но были и третьеклассники, а несколько человек, кажется, вообще не учились. Было несколько особенностей в этом общежитии. Во-первых, у них хранились две старые учебные трёхлинейки «образца 1891/1930 года». Старшие (и мы около них) под руководством директора детдома Щуревича Тимофея Петровича изучали эти винтовки, разбирали и собирали на скорость. У меня до сих пор в памяти остались термины: «гребень», «стебень», «рукоятка» - части затвора, и ещё «долы» и «зиги» - детали штыка. Остальные названия забылись. Во-вторых, на входе в спальню был стенд и тумба, украшенные красной материей. На стенде были фото членов Политбюро ВКП(б) во главе с И.В. Сталиным. На тумбе стоял небольшой бюст вождя. Все воспитанники должны были безошибочно знать фамилию, имя, отчество и должность каждого члена Политбюро. Их было, кажется, пять человек.
       А ещё на стене спальни висела довольно большая, около трёх метров длиной, политическая карта мира. На ней по вечерам все играли в страны и города: кто-нибудь называл слово, например, «Токио», и все старались как можно быстрее найти это название на карте. Мне тогда эта игра казалась очень интересной ещё и потому, что чаще всего выигрывал мой кумир Виктор Сербский. Он во всём был намного развитее остальных, я ему, как мог, подражал. Виктор, кажется, это чувствовал и часто за меня заступался. Но однажды я в наших отношениях всё испортил: залез к нему в тумбочку, чтобы посмотреть, какую книгу он недавно откуда-то принёс. Меня за этим «занятием» поймали. В детском доме всегда считалось самым плохим, самым позорным делом - «шнырить» по чужим тумбочкам. Никакое моё оправдание никто не принял: факт был налицо. Меня не били, просто дали пинок под зад, однако из общежития старших изгнали навсегда. Со временем я постарался забыть этот случай, но в 1982 году на юбилее детского дома Виктор мне во время экскурсии по детдому напомнил. Видимо, это ему запало в душу даже сильнее, чем мне. Наверное, я в те времена был очень «безбашенный», и меня всегда куда-то «заносило».
     В детском доме «мелким» вроде меня никогда не доставалось хлеба. Дело было в том, что воспитанников тогда было очень много, более тысячи человек, и были они самого различного возраста: от 4-5 лет до 18-20. Столовая была «не по размеру» - человек на 150-200. Накрывали столы в несколько смен. С первого раза заходили самые старшие и собирали хлебные пайки, но за стол не садились. Дежурные накрывали вторую смену. Тогда уже забегали более младшие и тоже собирали со столов только хлеб. Накрывалась новая смена и всё повторялось. Когда все старшие были с хлебом — за столы без хлеба садились самые младшие, а после них ели уже более старшие с припасённым ворованным хлебом. Помню, что в 1944 году, когда в Бирюсу прибыли дети из Польши (видимо, сироты, подобранные во время освобождения Польши от немцев советскими войсками), они жаловались своей воспитательнице: «Проше пани, пайка нема. Похлебай бульды да ходь до дому!» Меня это всегда сильно волновало, обижало и сердило, но восстановить справедливость я, конечно же, был не в силах.
     Хочется сказать несколько слов об этом польском детском доме. Прибыли они в сентябре-октябре 1944 года на нескольких автомашинах (русских воспитанников на машинах не возили), с детьми была воспитательница пани Ванда и мужчина (не знаю, воспитатель или завхоз). Было их около ста человек (три возрастных группы человек по 30-40 детей), жили они все отдельно от русских воспитанников в домах в деревне, но питались в общей детдомовской столовой. Ходили в школу. На Новый 1945, год выступали со своей самодеятельностью. Запомнились две песни: «ПОйду до единой, пОйду до дивчины, так есть!». Исполняли её почти взрослые девочки. Вторую песню, похоже, шуточную: «На гурёнке сендит зайонц, таки ножичками пшибирайонц. Кабы таки ножки мева, ножичками таки пшиберева, як той зайонц!» пели малыши (моего возраста, лет 4-х, 5-ти), держа при этом руки перед грудью и перебирая ими, видимо, в подражание зайцу. Было очень забавно. Сразу после Нового года приехали ещё человек 20-30. В новой группе было больше мальчишек. В конце 1945 года поляки-воспитанники стали небольшими группами уезжать, как говорили, в Польшу. А сейчас поляки льют грязь на русских. В их числе, наверное, и дети тех, кто воспитывался и жил в Бирюсе. А ведь выжили их родители благодаря русским, но наши почему-то об этом молчат. Я года два назад поднимал этот вопрос в Интернете, но мне стали «подсовывать» статьи о поляках, интернированных в Сибирь в 1939-1940 годах, пособниках немцев-фашистов.
     Ещё в Бирюсинский детский дом дважды: - в феврале 1943 и весной 1944 года - привозили детей из блокадного Ленинграда. Вот как об этом вспоминает Виктор Сербский в своём стихотворении «Память»:

                Как часто выбирает для парада
                Нам память эпизоды детских лет…
                В ту зиму привезли из Ленинграда               
                В детдом ребят. По прозвищу «скелет»
                Был среди них мальчишка низкорослый
                С пытливым взглядом. В сумрачных глазах
                Застыли безответные вопросы.
                Он всё хотел о чём-то рассказать.
                Но нам не до него. Не обижали,
                Но и дружить — никто с ним не дружил.
                А мы ведь знали, пусть по-детски, знали,
                Что Валька Шпак блокаду пережил…
                Не вспоминали больше пленный Выборг,
                Несдавшийся голодный Ленинград
                Другие дети — рыжий Арво Вибур,
                Белёсый Илмар — его младший брат —
                В войну играли, словно позабыли,
                Что там убиты их отец и мать…
                Хотелось бы о том не вспоминать,
                Да только — мы в такое время жили...
               
    В Бирюсинском детском доме в то время было не всё благополучно. Прибывали самые разновозрастные группы из мест, побывавших в немецкой оккупации, и сказать, что все вели себя примерно или просто хорошо, было нельзя. Существовали самые различные «объединения»: и картёжники, и жулики, и барыги, и просто обманщики, обыгрывающие в «зоску» (подкидывать ногой устройство типа волана), в «верёвочку», разными другими фокусами, на спор и на слабо доверчивых простаков типа меня. Были и запугивания, и отнимали вещи силой. Однажды я на спор был вынужден пойти ночью один на кладбище (поспорили, что я испугаюсь и не пойду), натерпелся страху, но убедился, что никаких ужасов там нет. А этот «поход» послужил мне хорошим уроком.
         Были «штуки» совсем небезобидные. Например, владелец складного ножа (всё равно какого) открывал нож на 90° и предлагал любому на спор или на слабо открыть нож до конца мизинцем (или другим пальцем), надавливая на клинок у основания не подушечкой пальца, а боковой поверхностью. Заканчивалось это очень глубоким, до кости, порезом пальца, а после заживления палец оставался несгибаемым из-за перерезанного нерва. Я дважды увидел этот садистский приём, и мне хватило ума, чтобы останавливать себя, друзей и товарищей от подобных «игрушек». Вообще-то я тогда много всего проиграл, но всё же «выучился»: у меня с того времени напрочь пропало желание играть в игры «на интерес», на предметы или деньги; я уже тогда стал понимать, что все азартные игры придуманы только для обогащения самого организатора, в пользе, выигрыше или другой выгоде играющих он нисколько не заинтересован.
       Ещё хуже было в самых старших группах. Говорили, что у них действовала организованная банда, грабившая на дороге и в соседних Тайшете и Суетихе (ныне город Бирюсинск). В мае 1944 года в детский дом прибыла группа милиционеров-НКВД-шников вроде как для расследования жалоб от населения и организаций на воспитанников. Мы-«мелкие» старались всё высмотреть, выведать и всё узнать. Сначала приехавшие «засели» в конторе детского дома и вызывали к себе воспитательниц и воспитанников, потом пошли в главный корпус с обыском. У меня, когда я вспоминаю об этом, сразу встаёт перед глазами сцена, подсмотренная в окно: милиционер в спальне старших девочек (девушек) высыпал на суконное тёмно-синее одеяло из подушки (из наволочки?) внушительную горку кускового сахара (не знаю чья это была койка, кажется одной из сестёр Линник). Меня больше взволновал вопрос: «Зачем же она спала на сахаре?». Потом милиционеры стали разыскивать других лиц-организаторов, видимо, с целью допроса и ареста. Встал вопрос о воспитаннике по кличке «ЛИман». Я уже не помню фамилии этого здоровенного (по моему тогдашнему восприятию) угрюмого парня с грубым прыщеватым лицом, звали его Иваном и было ему лет 17-18. Он почти всё своё время проводил в сельском клубе, где в библиотеке-читальне работала его деревенская подруга. Скорее всего, там он был и сейчас. Милиционеры поехали в клуб на машине, мы бегом бросились за ними. Когда бежали, услыхали сначала два выстрела, говорили, что стрелял Лиман из своего нагана, потом ещё. Это уже вслед Ивану, выскочившему в окно, стреляли милиционеры. Огородом Лиман убежал к воде, переплыл протоку Мамаевка и скрылся на Мамаевском острове. Милиционеры решили, что с острова он никуда не денется, но они не знали, что большинству детдомовцев переплыть холодную майскую Бирюсу в любом месте ничего не стоило. Посадили в свою машину пять или шесть воспитанников и поехали за Иваном вкруговую.
   Среди задержанных и увезённых милиционерами были Арво Вибур, сёстры Линник Фрося и Анна и ещё кто-то. Сёстры Линник приехали в детский дом с группой из Западной Украины, (не помню в каком году), были почти взрослыми и выглядели очень упитанными, что в те годы казалось даже странным. Мастерски и по-шулерски играли в карты. Братья Вибур прибыли в детдом зимой 1943 года из блокадного Ленинграда. Были они финны по национальности в возрасте 14-16 лет, оба рослые, сильные физически, рыжие блондины, очень веснушчатые. Младшего Илмара я помню плохо, Арво запомнился сильнее. Учился он в 1943-44 учебном году в 4-м классе, с ним дружил его одноклассник Виктор Сербский, которому я старался подражать во всём. Говорили, что Арво и был «мозговым центром» их «разбойной организации». Главной в их «деле» стала авантюра с продовольственным налогом.
         Воспитывались в детдоме два брата-цыгана Сашка и Петька Осиновские. Младший — Петька был артистом, хотя было ему тогда семь лет. На гитаре, которая была намного больше его ростом он очень хорошо играл, красиво пел и ещё при этом плясал чечётку. Старший — Шурка был спецом по другой линии. Огрызками цветных карандашей, которые были очень маленькие, иногда меньше сантиметра, и водились у него в большом количестве, он мог запросто скопировать любую картинку. Особенно ему удавались различные печати и штампы. Этим и воспользовались старшие «товарищи». Они однажды на паромной переправе обшарили карманы пьяного мужика, который оказался налоговым инспектором, и нашли у него книжку справок об уплате продналога. Шурка Осиновский на каждой страничке этой книжки нарисовал необходимые штамп и печать и старшие отправились по окружающим сёлам «собирать налог» продуктами и выдавая фиктивные справки. Я видел, что добыча была довольно большой: сливочное масло, куриные и гусиные яйца, мясо (несколько закопчённых окороков). Но с Шуркой Осиновским они рассчитались нечестно, и он всем потом жаловался, как ему надоели все эти «РыСыФыСыРы да РыСыФыСыРы» в печатях и штампах. Обнаружилось всё зимой 1944 года, когда по сёлам поехали настоящие налоговые инспекторы и выяснили, что многие сельские жители уже сдали продналог и показали «справки». Потому милиционеры и приехали в детдом. Всех задержанных «наших» вскоре выпустили, Ивана Лимана не нашли, и всё вроде затихло. А ранней весной 1945 года в марте или начале апреля прошла молва: «ЛИман вернулся», еще через час-полтора: «ЛИман повесился». Оказалось, что его сельская подруга в его отсутствие, осенью 1944 года вышла замуж и неизвестно куда уехала, Иван этого не перенёс и покончил с собой. Приехала из Тайшета закрытая машина, труп погрузили и увезли. В детском доме милиция больше уже не появлялась. Вот примерно в таком виде детский дом и существовал, когда его в феврале-марте 1947 года принял отец, назначенный директором.
       Я почему-то часто старался вступаться за самых слабых, хотя сам был совсем малого роста и слаб физически. Попадало мне за это ото всех, даже от девчонок постарше, но я не сдавался, снова заступался, и снова получал «на орехи» ещё больше. Однако при этом «учился»: во время нападения на меня стал хватать всё, что попадало под руку, особо не разбирая, камень это или палка, отбивался, орудуя такими предметами без всякой жалости и убегал. К осени 1944 года я уже прослыл злобным и злопамятным, как зверёныш.   
        А недостаток пищи мы «компенсировали» походами на реку, в поле, в лес и на чужие огороды. Как только появлялись весенние проталины, мы шли к озёрам, болотам и курейкам со стоячей водой. Там уже появлялись зелёные всходы рогоза. Это влаголюбивое растение типа осоки, но с мягкими длинными и сочными листьями и мучнистой сладкой луковицей. Мы ели рогоз и сырым, и поджаренным на костре. Следующей вырастала черемша (дикий чеснок). Ею мы наедались до болей в желудке, потом страдали. Уже в конце мая было очень много всякой еды, выросшей в лесу и на полях, но подрастали и овощи в огородах, это было более соблазнительно. Очень запомнился случай летом 1944 года, когда мы группой из четырёх «налётчиков» забрались в огород к бухгалтеру детдома Черняховскому Павлу Казимировичу, там в большом парнике (это такая высокая грядка из коровьего навоза, который при гниении разогревается и даёт тепло огуречной или какой-то другой рассаде) созревали ранние огурцы.
            Мы нарвали огурцов, но нас заметила моя сестра, которая дружила с дочерью Черняховских Яной и была в это время «в гостях». Она конечно же сразу меня узнала. Верная пионерским принципам (она тогда была уже принятой в пионеры) и по примеру Павлика Морозова меня «заложила». Попало мне тогда от Черняховского очень сильно. Он был хоть и худой, но высокий ростом, и бил меня по заднице и трепал за уши так, что я долго садился с болью в спине, а левое ухо с тех пор стало, как у спортсмена-борца, твёрдое и оттопыренное. Но друзей я не выдал, попало мне одному. 
            Надолго засел в памяти случай, произошедший со мной и моим младшим товарищем Юрой Черторицким в конце марта 1945 года. Уже вовсю светило солнце, появились проталины, и мы пошли с ним в лес по берегу Озёрной, чтобы найти что-нибудь съедобное. Берег был уже почти весь чистый от снега. Отошли примерно на километр, когда Юрка заметил на реке лунки, из них торчали палки. Он побежал к ним. Я знал, что это рыболовные снасти, когда на палку привязывают крепкий поводок с крючком, а на крючок насаживают живца или вьюна для поимки крупной рыбы-хищника, поэтому закричал ему, чтобы он ничего не трогал, рыбаку это «не понравится». Юра послушался, выбрался на берег, мы прошли ещё метров триста, упёрлись в большой сугроб и повернули назад. Ещё через пять минут нас встретил деревенский житель Уваров. Он был призван на войну, но вскоре по ранению в грудь вернулся и промышлял охотой и рыбалкой. Не разговаривая, набросился на нас, размахивал топором, ударил меня два раза кулаком по голове. Я закричал Юрке, чтобы он бежал, спасти нас могли только ноги, но он оторопел и стоял на месте. Тогда я пнул его под зад, крикнул: «Беги!», вырвался от Уварова и побежал. Юра — за мной, так мы и «спаслись». Уваров пришёл вслед за нами в детский дом жаловаться, что мы обокрали его снасти. Мы оправдывались, что даже не подходили к ним, но нам особо никто не поверил, однако никаких других доказательств ни у него, ни у нас не было. И последствий тоже не было никаких. Уварова кто-то из взрослых припугнул, что его могут привлечь за избиение детей, и он больше «не возникал». Очень активно заступилась тогда за меня моя сестра, доказывая всем, что у меня и в мыслях никогда не было воровать рыбу, да и кто видел саму рыбу? Не было даже чешуи на нашей с Юркой одежде. Ей, кажется, поверили.
             Однако река давала нам хорошую дополнительную пищу. Мы часто и много ловили с помощью наволочек мальков, их стайки постоянно сновали на мелководье. Потом этих мальков, не очищая от чешуи и не потроша, варили и съедали без соли и хлеба. Ещё с помощью вилки, привязанной к палке, или просто заострённой сухой палочкой в небольших заводях кололи «широколобок» (наверное, бычков-подкаменщиков) и мелких налимчиков. Этих рыб мы уже чистили, убирали внутренности (потрошили) и на сыром ивовом прутике зажаривали на костре.
            На реке у меня произошёл ещё один, надолго запомнившийся, «печальный случай». Весной 1945 года в половодье река принесла в деревню большую решётку из нетолстых брёвен. Было в решётке 12 или 16 ячеек (точно уже не помню) и в каждой ячейке свободно плавали деревянные бочки ёмкостью вёдер на пятьдесят. Когда разбили первую бочку, оказалось, что в ней была собранная «живица»-смола хвойных деревьев. Несколько бочек деревенские укатили в свои дворы и стали перегонять живицу на скипидар, остальные так и остались на берегу. Детдомовские и деревенские мальчишки приспособились варить из живицы на костре «серу»-жвачку, и потом её жевали.
            В конце июня под вечер мы небольшой компанией, человек 5-6 варили «серу» на костерке здесь же на берегу, и она загорелась. Кто-то «очень решительный», не думая долго, ударил палочкой по банке с горящей серой, банка вылетела из костра и опрокинулась мне на правую ногу. Мы все тогда летом ходили босыми, смола продолжала гореть, растекаясь по моей голой ноге. Я бросился в воду. Пока ходил в воде нога не болела, но стоило мне только выйти на берег, сразу место ожога начинало страшно гореть. Вдобавок образовался огромный волдырь. Я бродил по мелководью очень долго, солнце закатилось, надо было что-то делать, куда-то идти. Пошёл жаловался сестре. Она сильно за меня испугалась, но стала действовать: нашла нашу фельдшерицу Ольгу Тимофеевну Пятникову. В лазарете Ольга вскрыла мне волдырь, обработала, намазала и забинтовала ожог. Уснуть в эту ночь я не смог: нога горела огнём. Но всё вскоре зажило.      
      До начала 1945 года рыболовных крючков ни у кого из пацанов не было, но летом 1945 года уже стали продаваться разъездными торговцами настоящие рыболовные крючки. Мы стали ловить рыбу удочками. Ловили, когда хотели есть, рыбы тогда в реке было «навалом»: за полчаса можно было запросто поймать два-три десятка ельцов, окуней, пескарей и других некрупных рыбок.               
      С водой связаны ещё очень многие мои приключения. Сейчас я могу это объяснить: мы находились на речном острове — кругом вода, а в то время мне было многое непонятно и иногда страшно. Летом 1944 года я научился плавать, когда кто-то столкнул меня с припоромка (наклонная платформа с берега в реку для причаливания парома). В Бирюсе было тогда два парома: через протоку Озёрная и через основную реку Бирюсу. Вот на Озёрной меня и столкнули. Было глубоко и страшно. Я вдоволь нахлебался воды, но никто не пришёл мне на помощь, все только смеялись. Я сам выбрался на мелкое место, и после этого понял, что я уже воды не боюсь, я научился плавать. Это было для меня и полезно, и вредно. По моим подсчётам я раз шесть-семь был на грани смерти из-за воды, но всегда спасался (правда, два раза с посторонней помощью).
           Одно такое приключение случилось ранней весной 1945 года, на том же месте, где меня «учили плавать». Паром эксплуатировали по погоде, пока была возможность перевозить людей, подводы и автомашины. Из-за этого паромные баржи осенью обычно вмерзали и оставались до весны во льду. В апреле перед ледоходом и половодьем их отдалбливали по периметру, делали для них канал к берегу и вытаскивали на берег с помощью лебёдок. Места, где баржи зимовали (майны), покрывались ровным, гладким, но непрочным весенним ледком. Для мальчишек это был каток, мы разбегались по матёрому льду, отталкивались от его кромки и скользили до следующей кромки толстого матёрого льда. В такой майне лёд проломился именно подо мной, хотя я не был самым тяжёлым в группе катающихся. Я попытался выбраться, но ледок под моим весом ломался. Соображал я тогда плохо и двигался куда несло, т. е. по течению. Доплыл до матёрого льда, но ухватиться за него не смог, мои ноги уже утянуло течением под толстый лёд. В это мгновение меня за воротник ухватил старший воспитанник-четвероклассник Иван Чинов, вытащил из воды и пинками погнал к домам в тепло. Так меня напинал, что я даже не заболел от «купания».
     Осенью, когда река покрывалась первым льдом, у рыбаков было принято глушить рыбу. Дело было в том, что крупные рыбины выходили под прозрачным льдом на мелководье и стояли там неподвижно и подолгу. Если к ним неслышно подойти и ударить чем-нибудь тяжёлым (обычно обухом топора) в районе головы, рыба на несколько мгновений обмирает. Тогда нужно быстро вырубить во льду лунку и за жабры подхватить рыбу, всё — вы с добычей. Однако при любом промедлении рыба приходит в себя и уплывает. Занимался таким глушением и я. А в погоне за хорошей рыбой по нескольку раз переходил реку и протоки с берега на берег. Но переходить сибирские реки по неокрепшему льду — дело очень рисковое и опасное. В результате я несколько раз оказывался в воде. Однако выбирался, бежал отогреваться и обсыхать в первую ближайшую избу, чаще — в дом моего друга Толи Райкова. И всегда в то время наивно считал, что родители об этих случаях ничего не знали, однако в более зрелом возрасте понял, что ошибался.   
          В июле 1945 года пришла с войны наша с сестрой мама, получила две комнаты в деревенском доме, и мы стали жить своей, хоть и неполной, семьёй. Но я своих привычек не бросил, всё свободное время «пропадал» в детском доме, там, в основном, были мои друзья. Работать мама устроилась библиотекарем в школу, я часто оставался на её работе, наверное, поэтому рано научился читать. В какое время стал хорошо читать — точно не помню, но осенью 1945 года я уже читал большие книги. Читал много, всё подряд, потом пересказывал интересное друзьям. Пересказ мой, конечно же, сильно отличался от авторской версии, я на ходу «дорабатывал» книгу. Некоторые интересные книжки я пересказывал по нескольку раз, видимо, это развило у меня цепкую память. 
           Всё военное и послевоенное время до 80-х годов (видимо, и в довоенное время тоже) по реке осуществлялся так называемый «молевой» сплав древесины: лес рубили на берегах реки выше по течению, сбрасывали брёвна в реку, и они самостоятельно плыли до лесоперерабатывающего предприятия. При подъёме уровня воды в реке (например, в половодье) задерживающие и регулирующие боны (длинные плоты, частично перегораживающие русло) со своей задачей не справлялись, и часть брёвен уплывали дальше. Для жителей деревни Бирюса это было полезным явлением. Проплывающие мимо брёвна ловили и закрепляли с помощью скоб, проволоки, верёвок и т.п. Часть приплывших брёвен потом пилили на дрова, использовали в строительстве или возвращали в деревообрабатывающий комбинат за деньги. Обычно в деревню приезжали люди на лесовозах и с автокраном, грузили нужные им брёвна, и сразу «на месте» платили 10 рублей за бревно. Для нас-мальчишек это было очень ценно: деньги были нужны на крючки, лески и т.п., поэтому мы почти все поголовно занимались ловлей проплывающих брёвен.
            Числа 10-12 мая 1948 года, как только на реке прошёл ледоход, но вода стояла ещё высокая, я на лодке вышел вверх по течению, чтобы поймать несколько брёвен и направить их в протоки Ржавчик или Горевая. Тогда при незначительном управлении этими брёвнами можно было их подогнать и закрепить на берегу совсем близко от дома (мы тогда уже купили у семьи Горемыкиных усадьбу вблизи водораздела протоки Горевой на два рукава: Мамаевку и Озёрную).
            Моей «добычей» тогда стал топляк — бревно (чаще всего лиственница), намокшее при сплаве и торцем уходящее под воду. Такое бревно плывёт в воде почти вертикально, опускаясь до дна, ударяется о дно и выныривает верхним концом на поверхность. Я захватил топляк за верхний конец петлёй из верёвки и посчитав, что мне этого хватит, повернул к дому. Но приключение только начиналось. Протока Ржавчик при впадении в Горевую мелела, топляк стал выныривать более сильно и в конце концов так вынырнул, что зацепил и перевернул лодку. Я оказался в ледяной воде. Кое как выбрался на лодку, грести мне было нечем, я при опрокидывании выпустил из рук весло. Теперь обстановкой стал управлять не я, а топляк, привязанный к лодке. До дому оставалось километра два, это по скорости течения минут 20-25, но скорее всего получится, что проплыву мимо, если до конца пути не замёрзну окончательно.
          Выручил Иван Фёдорович Григорчук, спускавшийся с верховьев реки к дому. Он быстро оценил обстановку, подплыл, снял меня в свою лодку, велел скинуть мокрую стёганку и дал свой полушубок, затем взял на буксир и мою лодку, и топляк и доставил всё прямо к нашему дому. В доме у нас были гости из Тайшета, обедали, дали выпить Ивану Фёдоровичу и мне, но я всё равно простудился и несколько дней пролежал с температурой.
           А летом 1949 года я «поломался». Играли вечером во дворе детского дома в волейбол, я сыграл несколько партий, устал, но пошёл зачем-то ещё к турнику. На махе вперёд руки не выдержали, и я упал на правое плечо и выставленную правую руку. Рука непонятно искривилась и стала распухать. Я побежал снова на волейбольную площадку. Там «знахари» постарше подёргали меня за больную руку, но стало ещё больнее. Я отправился домой жаловаться родителям. Отец приложил компресс с холодной водой, боль немного утихла, я уснул. Проснулся от ещё большей боли, рука сильно распухла, стала багровой и не двигалась. До утра уснуть уже не смог: стонал и корчился. Утром отец повёз меня в Тайшет в районную больницу. Там посоветовали ждать и надеяться, что всё пройдёт само.
         Тайшетский друг отца Зуев Виктор Васильевич, когда мы зашли к нему отдохнуть перед возвращением домой, посоветовал обратиться с моей рукой в Четвёртую (центральную) больницу «Озёрлага» — системы зон и лагерей для заключённых, там есть очень хороший хирург. Располагалась эта больница на 48-м километре от Тайшета по трассе Тайшет-Лена перед посёлком Квиток. Папа ознакомился на вокзале с расписанием поездов по этой трассе, и мы вернулись в Бирюсу, а на следующий день поехали в Квиток. Эта Центральная больница была самым большим лечебным заведением «Озёрлага», типа госпиталя (она очень хорошо описана в книге Б. Дъякова «Повесть о пережитом»), и там практиковал знаменитый хирург-заключённый (не помню уже его фамилии). Вот к нему я и попал. Он посмотрел, прощупал всё, вправил вывих и сказал, что не надо было дёргать за руку после падения, тогда бы не было повреждения суставной сумки и было бы намного легче, а теперь придётся терпеть боль и носить руку у груди на перевязи недели две, пока не зарастёт суставная сумка. Так всё и произошло: через 15-20 дней всё прошло, а ещё через неделю я думать забыл об этом повреждении.
          Незабываемым стал ещё такой случай. Когда я был уже подростком и «очень самостоятельным», то глубокой осенью 1950 года отправился на лодке поохотиться. Заплыл вверх по течению реки довольно далеко, километра за три. Решил, что поднимусь ещё метров на триста, там, на острове Старичном, была хорошая курья, если не замёрзла, то должны быть утки, потом спущусь по Ржавчику домой. (В Ржавчике был выход на поверхность какой-то особой глины, и вода в протоке всегда была «ржавой». Ещё объясню, что курья — это старое русло, которое сообщается с рекой только в половодье, в остальное время это постепенно заболачивающееся неширокое изогнутое озеро). Но моим планам не было суждено сбыться: с верховьев пришла шуга — битый довольно толстый лёд, который двигался сплошным потоком, и, если бы я ушёл к курейке за утками, то шуга могла захватить мою лодку, я остался бы на острове, который в дальнейшем при заторе льда мог и скрыться под водой. Шуга застала меня в лодке, однако выбраться мне даже с лодкой не было никакой возможности: река несла меня срединой русла и никуда продвинуться я не мог, как ни старался.         
          Однако впереди были две слабеньких надежды: через 700-900 метров—исток протоки Прорва, и через два километра после этого — оголовок острова Медвежий. Медвежий получил своё название из-за того, что в какой-то год в весеннее половодье на него принесло на льдине медведя и он жил на этом острове всё лето, а осенью уже по льду ушёл в тайгу. Я надеялся, что меня, как медведя, прибьёт к этому острову. Но ещё раньше был выход протоки Прорва в основное русло. Её не зря прозвали Прорвой. Это была короткая, но очень мощная протока, её течение при впадении перебивало течение основного русла больше, чем наполовину, это могло меня значительно приблизить к нашему берегу, т. е. к дому. Так и получилось. Я, благодаря Прорве, оказался всего метрах в двух-трёх от берега. Зная, что здесь уже не очень глубоко, выскочил из лодки по грудь в воду. Лодку не бросил: через силу и через лёд добрался до суши, вытащил лодку далеко на берег, выстрелил один раз в воздух может из озорства, а может от радости, что реку я и на этот раз победил. Потом развёл костёр, отжал и высушил одежду и пришёл домой. Дома я никому ничего не сказал, а лодку уже зимой привезли на розвальнях к дому.
       Когда я стал учиться в Тайшете, приключений моих стало меньше, но всё же были. Не знаю, как в других классах школы, но в нашем 8-г училось много детей офицеров из системы «Озёрлаг», я даже оказался за одной партой с дочерью начальника «Озёрлага» Ниной Евстигнеевой. Сразу же в начале сентября нас отправили «на картошку» в деревню Борисово в 30 километрах от Тайшета. Я в Борисово бывал летом в 1947 и 1948 годах, меня туда отправляла мать к своим родственникам «на харчи», поэтому был в деревне «своим». Одноклассникам я, используя опыт детского дома, показал несколько приёмов воровства картошки с огородов сельчан и «увода» кур и гусей с улицы просто и совершенно незаметно с помощью рыболовной снасти и червячка. Видимо поэтому как-то сразу и безболезненно вписался в коллектив. Особенно сдружился с двумя Игорями: Моисеенко и Кровяковым. У Игоря Моисеенко был фотоаппарат «Зенит», совершенно несравнимый с моим «Любителем». Он с ним приехал в Борисово, много фотографировал, давал им пользоваться и мне. Наверное, сдружились мы на этой почве. Зимой 1953 года я ходил к нему в гости. Дома у них была «интересная» библиотека. Отец Игоря подполковник, начальник охраны «Озёрлага» (не уверен, это может и не точно), был большой любитель специфической литературы: у Моисеенко я прочитал «Нескромные произведения, приписываемые А.С. Пушкину». Позже, в более зрелом возрасте я узнал, что Пушкина там были только две вещи: «Гаврилиада» и «Царь Никита...», остальные написал Барков. Книга была издана непонятно кем и неизвестно когда, но с «ятями» и «ерами», значит, до революции. Были и другие книги похожего содержания, например, «Декамерон», «Золотой осёл», ещё какие-то (к слову, уже тогда «Декамерон» мне не понравился,). В общем, «просветился» я тогда у Моисеенко очень даже сильно, а все стихотворные поэмы старательно переписал в отдельную тетрадку и давал в Бирюсе почитать моим друзьям и товарищам. Мать прознала про это, нашла тетрадь и сожгла. За столом у Моисеенко их отец часто употреблял свежие лимоны, тогда я впервые и узнал вкус лимона. Вообще тогда, в восьмом классе я очень многое делал и испытывал впервые. Я окунулся в совершенно новый мир, о котором ничего не знал и даже не подозревал: мир новых человеческих отношений, новых бытовых вещей, новой «городской» еды, новой музыки и литературы, иностранного языка, нового (цветного) кино, танцев и т. п. Меня офицерские дети просвещали, как могли, но очень деятельно. Я всё впитывал как сухая губка влагу. С удовольствием ходил к ним в гости, когда приглашали к столу — не отказывался (в 1952-53 учебном году в нашем интернате столовая не работала). Почти везде, где я бывал в гостях, были радиолы, реже — патефоны. Музыка была на пластинках. Слушали Русланову Козина, Вертинского, Лещенко, Шульженко, Утёсова. Много было у всех пластинок с танцевальной музыкой: вальсы, танго, фокстроты и джаз. А ещё в то время были очень хорошие музыкальные передачи по городскому радио (в Бирюсе радио тогда практически отсутствовало). И в выходные и праздничные дни по радиотрансляции в то время даже не было никакой политики: только музыка. У меня уже тогда возникали мысли: «Почему всем простым людям многое было запрещено, а НКВД-шникам нет?»
      Очень мне нравилось бывать у Кровяковых. Это была дружная, хорошая добрая семья. Отец-подполковник (через год — полковник) работал Главным инженером авторемонтных мастерских «Озёрлага», которые уверенно перерастали в ТАРМЗ — Тайшетский авторемонтный механический завод, ставший вскоре самым большим и лучшим техническим предприятием Тайшета. Мать Игоря работала там же (не знаю, в какой должности). В семье ещё была дочь Наталья, младшая сестра Игоря. У Кровяковых была большая и хорошая библиотека. Я прочитал у них несколько книг Драйзера, Ремарка, Стендаля, Золя, Кронина. Было много произведений русских писателей: Тургенева, Лескова, Горького, Гаршина. Игорь разрешал брать книги на несколько дней в интернат. Ещё была в их квартире хорошая радиола «Мир» и большой набор пластинок, мы с Игорем и его сестрой, пока родители были на работе, устраивали танцы. Наташа учила меня танцевать вальс и фокстрот.
           Но однажды в октябре 1952 года я познакомился с офицерами НКВД и с другой стороны. Дело было так: в одном дворе с Управлением «Озёрлага» размещался специальный магазин для их сотрудников. В этом магазине выбор товаров был намного больше, лучше и иногда дешевле, чем в обычных магазинах города. Магазином пользовались жители близлежащих домов, иногда пользовались и мы-интернатовцы. Я зашёл в него часов в 12 дня (наш класс занимался во вторую смену) и занял очередь. Следом вошли два лейтенанта в форме и без очереди сделали покупки. Я не выдержал и заявил, что вот они опять «лезут без очереди». Лейтенанты не стали мне что-то объяснять, завернули руки за спину, отвели в дежурку и посадили за решётку под замок. Было страшно, в голову лезли дурные мысли, что меня упрячут в тюрьму и никто не узнает о моей дальнейшей судьбе. Я много всего тогда передумал. Продержали меня так до 11 часов вечера, потом отпустили. Я рассказал об этом своим одноклассникам, они очень удивились моей «дремучести». Оказывается, в этом магазине было положение: обслуживать своих офицеров без очереди, лейтенанты могли мне сразу об этом сказать. Даже если бы они меня вывели во двор и надавали пинков под зад, я бы это тоже понял и принял. Однако они, видимо, очень хотели продемонстрировать неограниченную величину и силу своей власти. Это подействовало на меня так сильно и так удручающе, что отложилось в памяти на всю жизнь.   
      На картошку в Борисово Нина Евстигнеева конечно же не ездила, но после поездки, когда начались занятия, взяла надо мной шефство, стала сильно меня приближать к себе и опекать. Приносила на занятия пирожки и булочки и кормила меня. Я был вечно голодным (в самом деле, сколько себя помню, я всё время до военного училища жил впроголодь), а пирожки были вкусными, и я их все быстро съедал. Ещё приносила и давала почитать книги, например, от неё впервые я узнал о Есенине, Блоке, Ахматовой, Цветаевой и других «запрещённых» авторах. Были ещё любовные романы Бальзака, Мопассана, Золя, об этих писателях я тоже узнал тогда впервые. Были книги Джека Лондона и Дюма. Я читал запоем. Два раза Нина приглашала меня на концерты в Озёрлаговский Дом культуры, познакомила там с родителями. Отец был невысоким, плотным, русоволосым и остроносым. Мать выглядела более эффектно: была моложе мужа, красива лицом, высокая, стройная и черноволосая. Нина хвастала, что они через мать состоят в каком-то родстве со Сталиным. Однако сама Нина была в отца: невысокая, коренастенькая, не очень красивая, и имела килограммов 10-15 «лишнего веса». В семье она была единственным ребёнком.      
      Очень запомнилась встреча Нового 1953 года у Евстигнеевых дома. Нина пригласила человек пять из нашего класса, меня и ещё несколько парней и девушек мне незнакомых. Родители Нины всё приготовили и ушли, мы праздновали без взрослых. Такого обилия и разнообразия спиртного и закусок мне ещё видеть не приходилось. Решил всё попробовать и так напробовался, что очень быстро и сильно опьянел (это случилось со мной тоже впервые). Еле-еле вышел во двор (Евстигнеевы жили в отдельном деревянном одноэтажном коттедже), там меня вырвало, и я решил идти домой в интернат. Шёл, чтобы не попасть никому на глаза, по тропинке через городской парк, несколько раз падал в снег, но до интерната дошёл всё же без приключений. 
 Ещё в памяти до сих пор остался день смерти И.В. Сталина и запомнился он больше даже не тем, что сутки не переставая гудели паровозы, а митингом в школе. Нас построили в коридоре, выступали учителя и насколько учеников. Все плакали, даже директор школы Иосиф Лаврентьевич Кашевский — фронтовик, воевавший очень геройски (у него было пять орденов) рыдал навзрыд. Не плакал только учитель литературы Степашкин Иван Сергеевич. Говорили, что он ещё до войны жил в Москве, был арестован по политическим мотивам, несколько лет провёл в заключении и освобождён без права прописки в крупных городах. У него, видимо, были веские причины не оплакивать смерть вождя. Но учитель он был изумительный. Когда читал на занятиях нам стихи, занятия в соседних классах прерывались — все шли слушать его. Особенно ему удавались стихи В.В. Маяковского, наверное, поэтому и я полюбил Маяковского и люблю его до сих пор.   
          Вскоре я от Нины узнал, что Евстигнеев-старший неравнодушен к лошадям и что у них есть в Тайшете конюшня (обихаживать лошадей начальника в «Озёрлаге», наверное, было много желающих). Особой гордостью полковника был орловский рысак-жеребец Сокол, светло-серой в яблоках масти. Может, кличка была у него другой, просто Нина упоминала в разговорах какого-то Сокола, но жеребец был на удивление. Евстигнеев даже устраивал соревнования в беге его лошади и райкомовской легковушки, выигрывал прочти всегда жеребец. На одном таком соревновании я случайно оказался среди зевак. Был конец марта, стоял весенний солнечный и не очень холодный безветренный день. Жеребец, запряжённый в лёгкие санки, мчался легко и резво, как бы играючи, высоко поднимая согнутые в коленях передние ноги, раскачивая крупом, и высоко вскинув голову. Картина была незабываемой. Управлял лошадью сам Евстигнеев. Были у меня и другие встречи с выездом Евстигнеева. На 7-8-м километре от Тайшета, ближе к Бирюсе, заключённые «Озёрлага» строили в то время какой-то секретный объект, полковник, видимо, выезжал туда для контроля. Я несколько раз встречал его по дороге домой, и всегда любовался статью и ходом жеребца.
         К концу учебного года Нина ко мне охладела. Я сначала думал, что из-за роста: я за зиму вырос на 18 см, был длинный, худой, бледный и выше её см. на 20. Да и относился я тогда к девчонкам «непочтительно», иногда даже совсем по-хамски пренебрежительно. Но потом всё обдумал и  решил, что я не оправдал её каких-то надежд. В девятом классе мы с Ниной сидели уже на разных партах и почти не  разговаривали, а в следующем году Евстигнеевы переехали в Братск. 
          Ещё был случай, когда я напугался очень даже всерьёз. В феврале 1953 года меня по дороге в Бирюсу провожали волки. Я учился тогда во вторую смену, пришёл из школы, что-то затосковал, и решил отправиться домой. Было около 9-ти часов вечера, темно, но не очень поздно, за час доберусь; встал на лыжи и пошёл. Дорога после моста через реку Тайшетка пошла в гору, и здесь я почувствовал, что за мной сзади кто-то наблюдает. Стал оглядываться, ничего подозрительного не увидел, но чувство беспокойства не проходило. Поднялся на гору, прошёл еще около километра и на повороте краем глаза заметил двух волков, перебегавших дорогу. Луна уже взошла и была очень яркой, я разглядел их отчётливо. Перебегали дорогу они торопливо, стараясь, видимо, избежать освещённых мест. Мне стало страшно. Волков в округе было много, о них рассказывали всякие ужасные истории, как они съедали людей, оставляя только ноги в валенках. Сразу прибавил скорости, и решил бежать серединой дороги, чтобы не спровоцировать нападения волков, другой защиты у меня не было, даже ножа с собой не захватил. Дорога пошла под уклон, я мчался уже не оглядываясь. Распаренный и уставший добежал до крутого спуска к протоке Озёрной, впереди светились окна деревни. Без остановки слетел по склону, пересёк реку и только тогда позволил себе оглянуться. В тени под противоположным берегом светились четыре пары жёлтых глаз. Как волки смогли оказаться у реки впереди меня, я так и не понял, но, видимо, у них были свои тропы вдоль дороги.
    В следующий учебный год, в девятом классе я в Тайшете уже освоился, и стал много времени уделять голубям и спорту. Голубями тогда в Тайшете занимались очень многие: и мальчишки, и взрослые мужики. Хорошая голубятня была в нашем классе у Алексея Якущенко. Его родители работали на железной дороге и жили недалеко от школы по Транспортной улице в двухэтажном деревянном доме, во дворе и была поставлена голубятня. Голуби у Алексея были очень даже неплохие, их у него несколько раз воровали, но он быстро находил похитителей, мы компанией в несколько человек ходили Лёшиных голубей отбивать, если ворованных голубей держали «в вязках», т. е. делали перевязки маховых перьев на крыльях. Однако были случаи, когда ворованных голубей рано отпускали свободно полетать, тогда они возвращались и садились по старому адресу.  В общем, заниматься с голубями было очень интересно, я сильно этим заразился.
            А в середине сентября 1953 года я случайно попал на городском стадионе на тренировку детско-юношеской команды «Звёздочка», набрался храбрости, подошёл к тренеру и попросил меня записать в команду. Он согласился, и я стал ходить на тренировки. Зимой 1953-54 годов, когда футбольные тренировки прекратились, я стал ходить на тренировки в стрелковый кружок при нашей школе. Стреляли из мелкокалиберной винтовки ТОЗ-8. Тира никакого не было: мы просто поздно вечером, когда уже все из школы уходили, в большом коридоре на втором этаже (школа в плане имела форму буквы «Г») у окна устанавливали чугунную плиту, потом щит из досок, а на щит прикрепляли мишень. Так и стреляли. Когда кто-то промахивался, в стеклах окна образовывалась сквозная дырочка. Больше всего этим «грешили» две девочки, они были в стрелковом деле начинающими. Мальчишек было пятеро, и все имели опыт стрельбы из ружей и винтовок. Благодаря таким тренировкам, наша команда в январе 1954 года заняла первое место на городских и районных соревнованиях. В мае 1954 года на железнодорожных соревнованиях в Красноярске (Тайшет тогда относился к Красноярской, но позже перешёл в подчинение Восточно-Сибирской железной дороге,) мы заняли третье место и были направлены летом 1954 года на ж.-д. соревнования РСФСР в Новосибирске, где смогли занять лишь 16-е место.
    Зимой 1955 года я ещё продолжал стрелять на тренировках в школе, но в соревнованиях больше не участвовал. А занятия футболом весной продолжил и в мае 1955 года участвовал в городских соревнованиях, где мы заняли второе место среди юниорских команд.
В связи с такой моей «занятостью» учёба в школе у меня стала отодвигаться на второй план. Учебный 1953-1954 год у меня ещё омрачился конфликтом с учительницей немецкого языка Соколовской Евдокией Семёновной. Она была фронтовичкой, но специального образования по языкам не имела. Видимо, решила для себя, что я подрываю её авторитет тем, что в восьмом классе лучше всех усвоил разговорный немецкий (я в самом деле так увлёкся в восьмом классе немецким языком, что начал свободно разговаривать с учительницей не только на занятиях в школе, но и в интернате (учительница, молоденькая немка жила с нами в интернате, где ей выделили маленькую комнатушку). Летом 1953 года эта учительница куда-то уехала, а Соколовская, заменившая её, стала постоянно, методично и придирчиво относиться ко мне на своих уроках. Не знаю, чем я ей так уж досаждал, но к декабрю 1954 года она вступила со мной уже в открытую вражду и заявила, что в аттестате зрелости больше тройки мне не поставит, как бы я ни старался. Именно в это время я почувствовал, что детство моё заканчивается, пора становиться взрослым, однако жить продолжал ещё с прежними, детскими понятиями. Самое главное, я очень обиделся на Соколовскую, это напрочь отбило у меня охоту не только прилежно заниматься языком, я охладел вообще ко всем занятиям в школе. В 10-м классе я стал систематически прогуливать уроки, не выполнял домашние задания, начал  получать тройки и двойки, и в марте 1955 года, уже в последней четверти последнего учебного года, решил бросить школу, о чём и написал заявление директору. И спасибо, что Иосиф Лаврентьевич неформально подошёл к этому. Раза три или четыре он вызывал меня в свой кабинет и подолгу разговаривал о необходимости образования, о знаниях и их значении в жизни, о том, что даёт в будущем документ об образовании, что без него мне будет крайне тяжело в дальнейшем, мне же самому будет потом жалко десяти лет, потраченных на учёбу, но незаконченных, и т. п. В общем, он сумел найти слова, которые убедили меня в необходимости закончить 10 классов и получить аттестат зрелости. И в июне 1955 года я его всё же получил. В нём, кроме тройки по немецкому (Евдокия Семёновна слово своё сдержала), была ещё тройка по алгебре, правда, остальные оценки были неплохими: в основном пятёрки с четвёрками.
           Так закончилась моя учёба в школе, а с ней и моё детство. Пришла пора думать о взрослой жизни. Решил, что поеду поступать в Ленинградскую Академию связи имени С.М. Будённого. Однако поступить и учиться там мне не довелось, но это уже совсем другая история.
         А своё детство я вспоминаю с удовольствием. Хотя пришлось оно на совсем нелёгкое время для нашей страны и для всех её жителей, было непростым, неспокойным, иногда даже совсем тяжёлым, голодным, неприветливым и не всегда справедливым. Рано я начал трудиться и рано повзрослел, рано стал самостоятельным,  но всё же детство у меня было: хорошее и настоящее. 
   
      Январь - май 2020 г.   
            г. Пермь