Сапёры

     Три зимы миновало с той поры, как выбили немца с Дона, закончилась  война, а месяца не проходило, чтобы не подорвался кто-нибудь в какой-нибудь из станиц или хуторов на мине или снаряде, в основном, конечно, ребятня — по  незнанию, да из любопытства, а то и просто из шалости. Много тогда ещё валялось неразорвавшихся боеприпасов в донских степях, в балках да оврагах. Потому и становились подростки на всю жизнь  мечеными-калеченными, случалось, и гибли.

     Красиво в степи весной: не успели отцвести подснежники, а степь то тут, то там пестреет полянами из тюльпанов. Глянешь с холма, и кажется: кто-то расстелил по степи среди зелени травы огромные узорчатые ковры,  беспорядочно, но щедро украсив их ярко-жёлтыми, алыми и тёмно-красными  красками. Так и хочется во всю мочь понестись с холма, упасть на такой  ковёр и помечтать о чём-то хорошем, глядя в небо.

     Группка ребят лет двенадцати-тринадцати брела через тюльпанное поле к  обрывистому берегу речушки, затерявшейся в бескрайних донских степях.  Юные следопыты нередко уходили далеко от хутора — не затем, конечно,  чтобы нарвать тюльпанов, их и возле хутора хватало, — манило неизведанное: что там за горизонтом; хотелось приключений. Забрасывали уроки на потом, на вечер, и — бегом за околицу: играть в войну или казаков-разбойников или, как сейчас, путешествовать по балкам да оврагам. Какие там уроки, когда на дворе весна!

     Почти из-под самых ног детворы взлетали потревоженные птицы, жаворонки или куропатки. Стайка куропаток взлетала внезапно и дружно, с низким гудением, издаваемым крыльями в звенящей степной тишине, и детвора сначала от неожиданности замирала, а потом начинала громко свистеть вслед шумящей крыльями стайке. Гнаться не пытались: знали — хотя и медленно летит куропатка или фазан, а не догонишь. Другое дело —  погнаться за дрофой, особенно осенью, когда они жир нагуляют и становятся, что твои две индейки; тогда даже не только верхом на лошади, но так поймать можно. 

     Но и не затем, чтобы ловить дроф, вооружились пятеро ребят сапёрной лопаткой и перочинными ножичками. Они шли к окопам, оставшимся от  войны, с определённой целью: найти боеприпасы, добыть из них взрывчатое вещество и потом пускать «торпеды» по реке. Оставляя за собой тропинку из примятых тюльпанов и травы, они приближались к окопам, вырытым в обрывистом берегу реки. Как водится, перескакивали с одной темы в разговоре на другую, но больше всего говорили о войне, спорили, что-то доказывали друг другу и, чем ближе подходили к месту былых боёв, тем чаще упоминали о бомбах, гранатах, снарядах и минах. В этом деле все они были знатоки, отцы  их этому не учили, да и не было у них больше отцов: не вернулись с войны. Вернулся только Федьки Бурлакова отец, дядя Семён, инвалид с деревяшкой вместо одной ноги. Выходит, — жизнь учила ребят уму-разуму. Матери в военном деле почти не разбирались. А хоть бы и разбирались, не очень-то с ними поговоришь, за их заботами-хлопотами. Потому так и было: мать за дверь, сын — за  ворота, и ищи ветра в поле. Одним словом: безотцовщина. Может, потому и скентовались Ванька, Колька, Алёшка и Борис. Ну а  Федька был допущен в их компанию по старой дружбе. Зато в решении важных вопросов Федьке дозволялось быть лишь соглашающейся стороной, верховодить ему не приходилось. Вот и сейчас, если кто-то другой  высказывал какое-то предположение, одни члены компании соглашались с ним, другие не соглашались, а если что-то спорное предполагал Федька, то не соглашались все остальные.

     На пути ребят стали попадаться заросшие высокой травой воронки от снарядов, тропинка из примятых их ногами растений стала змеиться, петляя  между воронками, и скоро детвора была уже у цели.
     Окопы с осыпавшейся землёй тоже заросли травой. Но стоило ребятам начать копать, как тут же стали попадаться гильзы от патронов, а потом лезвие сапёрной лопатки звякнуло о железо. Федька перетрусил и стал уговаривать друзей не копать дальше.
     — А то, что будет? — спросил Борис, хозяин лопатки, снова вонзая её  лезвие в землю.
     — А то взорвётся! — чуть ли не переходя на крик, громко ответил  Федька.
     — Чё, страшно? — стал  подтрунивать над Федькой Алёшка Самойлов. —  спрячься за бугром, если не знаешь, что снаряд или бомба теперь не взорвётся, если сразу не взорвались, когда падали.
     —  А если это противопехотная мина? — не унимался Федька.
     — Да? И какой дурак будет ставить мины в окопах? — парировал Алёшка.
     — Каска это, — разочарованно произнёс Колька, ухватившись за её край, в то  время, как Борис приподнимал её лезвием лопаты. Мальчишки вытряхнули из каски землю и стали осматривать находку.  Спереди в каске зияла маленькая дырочка.
     — Прямое попадание, — заключил Борис. Молчали, осматривая каску, трогали края отверстия, и четверо из них, наверное, представили своего отца в этой каске.
     — Надо дальше искать, — сказал, наконец, Колька и взял в руки лопатку.
     Довольно скоро мальчишки выкопали то, что искали: не то патрон, не то снаряд и стали разбирать его. Отчаянные сапёры, однажды от кого-то научившись, делали это уже не впервой. Добравшись до жёлтой массы взрывчатого вещества, они собрали его в прихваченную из дому тряпицу, поднялись и направились к реке.

     Спустившись с высокого обрывистого берега в самом низком и пологом месте, ребята стали прокладывать путь среди негустых зарослей тростника и  камыша к руслу маловодной в этом году реки. Пройдя по песчаной косе до  самой воды и по пути нарезав толстых тростниковых стеблей, расположились лагерем у самой воды. Разложили на песке стебли срезанного  тростника и стали делить их на части, делая ножами косые срезы выше междоузлия. Получалась довольно длинная трубка, с отверстием на одном  конце и без отверстия, с заросшим междоузлием на другом. После этого каждый стал набивать нарезанные трубки тростника, почти готовые «торпеды», взрывчаткой.

     Когда всё было готово, на песке лежало десятка два «торпед». В торжественном молчании положили первую «торпеду» на воду и чиркнули  спичкой. И, как только «торпеда», зашипев, стремительно понеслась по реке, рассекая водную гладь, мальчишки разом закричали «Ура», и стая напуганных диких уток поднялась на крыло, да огромная белая цапля на другом берегу подняла голову и стала тревожно озираться. Вторая «торпеда»  как раз была направлена в сторону цапли. Приняла ли её цапля за змею или  по другой причине, но медлить не стала: взмахнула огромными крыльями и  поднялась в воздух. 

     Ребят охватил азарт. «Торпеды» выстреливались одна за другой, мальчишки носились по берегу и шумели. Пустив последнюю «торпеду», они долго провожали её взглядом, потом решили побродить по берегу среди зарослей тростника, и оказалось, что главное приключение только начиналось.

     Мальчишки почти разом увидели её: противокорабельную мину. Рогатое чудовище, почти наполовину погружённое в песок, темнело среди тростниковых зарослей. Они осторожно подошли к рогатому шару и стали  внимательно осматривать его. Что это такое — они  уже догадались, потому  что были наслышаны о таких минах.
     — Сколько «торпед» могло бы получиться! — мечтательно произнёс Колька.
     — Да-а, — согласились остальные. Но все понимали, что ни за какие деньги  не стали бы пытаться разобрать это страшилище.
     — Вода прибудет, лодка может наскочить, а то и катер! — предположил Ванька. И когда Алёшка предложил взорвать её, все думали о том же.
     — А  как? — стал размышлять вслух Борис. — Не лопатку же в неё бросать?!
     — Разведём костёр, а сами удерём за бугры, — готов был ответ у Лёшки.
Спорить не стали. На том и порешили.

     Трудились долго: таскали с высокого берега вниз к реке заготовленные  женщинами для кровель и парников снопы и маты из тростника, обкладывали ими мину со всех сторон и сверху, потом выстилали сухой травой и камышом «бикфордов шнур» — длинную дорожку от мины в  сторону спасительных бугров. Когда всё было готово, трясущимися руками  подожгли конец «бикфордова шнура» и, убедившись, что пламя не гаснет, а  уверенно ползёт к мине, дали дёру в направлении обрывистого берега. Они  неслись что есть мочи, не чуя земли под ногами, и скоро лежали, запыхавшиеся, в спасительном окопе. Ждали долго, успели уже и отдышаться и обменяться догадками, почему нет взрыва. Когда ждать надоело, потянули жребий, кому выглянуть из-за бугра. Выпало Борису. Борис немного подождал, потом вылез из окопа и медленно пополз к обрыву. Доползя почти до края обрыва, он осторожно приподнялся из-за холмика и  увидел пылающий костёр. Борис стремглав бросился назад, и был уже почти  у окопа, когда грянул взрыв. Дрогнула земля, будто её колыхнуло землетрясение. Неслыханная сила швырнула Бориса через окоп. Перед глазами мелькнули перепуганные лица товарищей, потом замелькали стебли травы, и Борис, будто сухой куст перекати-поля, гонимый бурей, покатился по земле и, наконец, оказался в неглубокой ямке. С неба сыпались комья  земли, горящие тростниковые стебли стрелами втыкались в землю. В ушах стоял звон. Борис лежал, боясь пошевелиться. Когда кусочки земли перестали барабанить по одежде, он приподнял голову, прикрывая рукой  лицо. Пикировали последние горящие стрелы, и одна чуть не угодила в него.  Отряхнувшись от земли, Борис, почему-то боясь выпрямиться во весь рост,  пригнувшись, направился к окопу, из которого показались головы друзей. 
     — Ничего себе бабахнуло! — крикнул Колька и стал стряхивать землю с белобрысой головы. Федька хлопал ладонями по своим ушам, пытаясь избавиться от звона, и при этом широко раскрывал рот и глотал воздух — как  учили. Ванька и Алёшка вылезли из окопа и направились к обрыву —посмотреть, что там внизу. На том месте, где недавно лежала мина, зияла  огромная воронка, рядом с ней и далеко вокруг горел высохший за зиму тростник, подожжённый огненными стрелами. Подошли трое остальных.
     — Если пламя пойдёт по всему камышу, то сгорят камышовые маты, что тётки понавязали для хат! — сказал упавшим голосом Ванька.
     — Надо смываться, пацаны! — поддержал Алёшка. И мальчишки заспешили, чуть ли не бегом, домой. Впопыхах Борис забыл о сапёрной лопатке, вспомнив, вернулся, схватил её и помчался догонять друзей.
     —  Айда десятой дорогой! — кричал он на бегу. — Чтобы никто не увидел!

     В хутор добрались, когда солнце клонилось к горизонту, а вдалеке за хутором поднимался высоко в небо густой чёрный дым. Входили не с той стороны, откуда уходили, а с противоположной, — чтобы никто не догадался, откуда пришли на самом деле. В глаза бросились выбитые стёкла в окнах  некоторых хат, и детвора не на шутку перетрусила. Шёпотом они договорились, будто ничего не знают и поклялись молчать о том, что произошло.
                -  2  -   
     Отзвенело лето, будто и не было. Солнце уже не так нещадно палило иссушённую степь, прохладными стали ночи, и в реке немного поостыла вода. Ребята всё реже ходили купаться в ней — Илья-пророк постарался, — зато всё чаще заглядывали в колхозный сад за яблоками да грушами. Мальчишки сильно загорели, до шоколадного цвета и были, как негритята. Они так и держались впятером, иногда вчетвером, когда Федьку не отпускал   из дому отец. Скоро нужно было снова идти в школу, и мальчишкам хотелось напоследок надышаться вольной жизнью. Про весеннее приключение вспоминали между собой часто, хотя острота переживаний притупилась. Вспоминая, находили смешные стороны в своём приключении, и тогда начинали друг над другом подшучивать. Всё шло гладко, но однажды  разразилась гроза.

     Когда Федька как-то вернулся по обыкновению домой затемно, весь искусанный комарами, то почуял вдруг недоброе. Отец сидел на дощатых ступеньках крылечка, вытянув вперёд свою деревянную ногу, курил папиросу. Федька попытался прошмыгнуть в хату, но отец молча схватил его жилистой рукой и стащил со ступеньки вниз.
     — Погодь! — сказал он и неторопливо выпустил дым.
     — Мы с Колькой помогали его матери плетень ремонтировать, еле дотемна управились, — не дожидаясь вопросов, начал оправдываться Федька.
     —  Будя! — осадил его отец. — Ты лучше расскажи, с кем бомбу взрывал.
     — Никакой бомбы я не взрывал! — пролепетал Федька. У него даже дух перехватило от неожиданности.
     — А чего же ты так испугался-то?!
     — Честное пионерское, батя, не взрывал я никакой бомбы!
     — А кто взрывал?
     — А я почём знаю? — попытался справиться с волнением Федька.
     — Честное пионерское, говоришь? Ладно, иди, потом разберёмся!

     Несмотря на то, что утро было воскресным, Федька проснулся рано. Тяжёлые предчувствия терзали душу. Отец ничего не говорил, но приказал из дому никуда не сбегать. Федька ни жив ни мёртв слонялся по двору в ожидании чего-то нехорошего. Всё валилось из рук. Когда отец управлялся по хозяйству, Федька с радостью, а не, как обычно, с кислой миной, помогал ему, заглядывая в глаза, пытаясь понять: действительно ли что-то знает отец  или просто берёт его на пушку. Но лицо у того было непроницаемым, он отдавал обычные в таких случаях распоряжения и ни одним словом не обмолвился о вчерашнем разговоре. Федькина душа то наполнялась надеждой, то вдруг её охватывало щемящее чувство тоски, и тогда он молил судьбу, чтобы поскорее закончилась эта неопределённость. Солнце поднялось высоко, и отец, закончив дела по хозяйству, вошёл в хату. Федька  слышал сквозь приоткрытую дверь приглушённые голоса отца и матери, но  разобрать ничего не мог.

     Когда  Федька, сидя на корточках возле свиного  катуха, швырял перочинный нож в нарисованный на земле круг, скрипнула дверь, и на пороге показался отец в новой солдатской гимнастёрке, застёгнутой на все  пуговицы, подпоясанный солдатским ремнём, в военной фуражке. Он спустился с крылечка, громко стуча своей деревяшкой о доски, и с какой-то  торжественностью приказал Федьке:
     — Пошли, что ли!
     Федькина душа ушла в пятки. Ни о чём не спрашивая, он покорно поплёлся за отцом. Так и шли молча до самого магазина Сельпо.

      Возле свежевыбеленного глинобитного здания магазина толпился  народ. Вроде и хуторок небольшой, а людей собралось много. Федька  поначалу было облегчённо подумал: может, праздник какой, но очень скоро робкая надежда уступила место тревоге. Он увидел, как Алёшкина мать, дородная казачка тётка Анфиса, как под конвоем толкала перед собой Алёшку, тыкая тому в спину рукоятью Алёшкиного же кнута. Алёшка, повесив голову, неохотно переставлял ноги, словно норовистый конь; шевелил губами — наверное, что-то бубнил — и ускорял шаг только тогда, когда получал очередной тычок в спину. В расступившейся толпе показалась Ванькина мать, за руку тащившая сына, на лице которого была размазана грязь — результат недавних слёз. А потом Федька увидел в переднем ряду толпы Бориса и его мать, худощавую женщину с растрёпанными волосами, ростом чуть повыше своего сына. Дрожащими руками она теребила вожжи, тяжко вздыхала и поминутно поправляла волосы, устремляя взгляд куда-то выше людских голов. Найти глазами Кольку Федька не успел. Отец, взяв  Федьку за руку, провёл его поближе к магазину, под окнами которого была  вкопана широкая деревянная скамья, а чуть поодаль — коновязь, и остановился, обернувшись к людям.
     — Здорово односельчане! — громко  сказал Федькин отец.
     — Будем здоровы, — послышалось в толпе, и воцарилась тишина. 
     — Никогда не думал, — продолжил Семён Бурлаков, — что придётся собираться по такому поводу. А не собраться нельзя было, потому как мы —  казаки, и традиции у нас верные, даже когда дюже суровые, и отступать от  традиций нам негоже. Нашли мы «сапёров», что весной всему хутору беды  наделали! Вот они, перед вами: Ванька Федулов, Лёшка Самойлов, Колька  Нечипорук, Борька  Кузнецов и мой Федька. Так, Федька, или я ошибся в чём? — зычно закончил речь Федькин отец и обвёл взглядом толпу.
     Федька не знал, что сказать, он растерянно озирался по сторонам, будто  ожидая подсказки из толпы.
     — Так что же ты молчишь? Или язык к одному месту прилип? Отвечай, коли  спрашивают! — повернувшись к сыну, продолжил после затянувшейся паузы  Бурлаков-старший. — Или честное пионерское будешь снова давать?
     И опять направил свой взгляд на толпу. Федька молчал.
     — Ты людей-то не задерживай, не заставляй ждать. Кумекай  быстрее! —  продолжал допрос отец  Федьки, и в голосе его послышалось раздражение. — Или боишься порки? А бомбу взрывать не боялся?!
     — Я не взрывал, — дрожащим голосом ответил Федька.
     — Во-о-на как! — протяжно произнёс Семён Бурлаков, будто не ожидал  такого ответа, слегка повернулся к Федьке, переставив немного свой протез  в натоптанной пыли, и как-то театрально развёл руками. — Так, может, ты  и  поклянёшься?
     —  Ч-честное пионерское, — процедил сквозь зубы, заикаясь, Федька.   
     —  Федька, Не срами! — в гневе заорал прямо в лицо Федьке отец. — Борька, — и гневно и в то же время растерянно обратился он к Борису, — Ты, что ль, тоже поклянёшься? Или все клясться будете?
     Борис выхватил у матери вожжи и молча направился к скамье. Проходя мимо Федьки, он бросил в его сторону:
     —  Мямля! — подошёл к скамье, швырнул на неё вожжи, выпрямился, заложив руки за спину, и замер в ожидании, стоя спиной к толпе. В зашумевшей было до этого толпе, но притихшей в результате Борькиного поступка, прокатился гул одобрения. За другом потянулись к скамье и остальные. Алёшкина мать слегка ткнула сыну между лопаток рукоятью кнута, и тот неохотно побрёл к скамье, низко опустив голову, как-то неестественно приподняв плечи и оттого не размахивая руками, и наклонившись вперёд, так что казалось, будто вот-вот упадёт. Ванька тоже засеменил к скамье, поднимая ногами облачка пыли и робко озираясь по сторонам. Откуда-то появился Колька, он брёл, шаркая ногами, и угрюмо поглядывал искоса на окружающих.
     — Вот они, герои! — послышалось в толпе. Толпа загудела.
     — Предатель! — буркнул Колька, проходя мимо Федьки.
     Мальчишки так же, как и Борис, спиной ко всем и лицом к скамье выстроились возле неё. Семён Бурлаков, обведя растерянно взглядом собравшихся людей, снял фуражку, вытер рукавом пот со лба, решительным движением водрузил фуражку на место, сграбастал сына за шиворот и заковылял к скамье.
     — Ложись! — скомандовал он мальчишкам, отстёгивая ремень. — Штаны не  скидовать: девки смотрют! — Нагнул к скамье Федьку и начал пороть его. Подоспели матери остальных и стали охаживать своих чад. Били не сильно, видимо, израсходовали весь запал накануне, и всё же били больно. Ребятня крепилась, стиснув зубы: а иначе какие же они тогда казаки! Отец лупил Федьку крепко, вымещая злость за причинённый только что срам. Фуражка на нём съехала на затылок, а гимнастёрка задралась на спине от натуги. Федька орал и заливался слезами. Глядя на Семёна Бурлакова, мать лежавшего рядом с Федькой Бориса, вовсю размахивала длинными вожжами,  осыпая сына ударами куда-попало. Иногда доставалось и ей самой. Волосы  её растрепались ещё больше. В исступлении, она отшвырнула вожжи и стала  бить сына кулаками по спине.
     — Ты всю жизнь мою вымучил! — кричала она. — Чтоб ты сдох!
     Семён  Бурлаков, отбросив ремень, схватил её за руки.
     — Будя! Угомонись! — скомандовал он, запыхавшись. — Будя всем! — и отпустив дрожащие от истерики руки женщины, тяжело опустился на скамью  рядом с Борисом. Сняв фуражку, он положил её на свободное место и, задрав  край широкой гимнастёрки, стал вытирать им пот со лба. Мальчишки поднялись и поглядывали на рыдавшую Борькину мать. Борис подошёл к ней, одной рукой взял её руку, а другой пригладил волосы на её голове.
     — Мам, я исправлюсь, — сказал он негромко. И она вдруг притихла, сдерживая глубокие всхлипывания, как-то по-новому и с удивлением посмотрела на сына и прижала его голову к своей груди.
     Ни Борис, ни его друзья ничего больше не взрывали. И «торпеды» тоже  больше не запускали. Они немного повзрослели и на некоторые вещи стали  смотреть иначе.
                2006г.