Сероглазый жених

В этот четверг Анна Валерьевна была как-то особенно мрачна и неразговорчива. И даже крышка ноутбука, на котором она обычно строчила свои переводы, была закрыта. Альбина отнеслась к этому философски: надела резиновые перчатки и принялась за уборку. Нужно было вытереть пыль, почистить ванну и унитаз и вымыть с хлоркой пол, чтобы хоть немного отбить запах кошачьей мочи: рыжий шарообразный Сема гадил, казалось, куда угодно, кроме заботливо устроенного для него лотка с дорогим наполнителем. Особенной Семиной любовью пользовалась хозяйская кровать, поэтому днем Анна Валерьевна на всякий случай застилала ее мешками для мусора.

Сама Анна Валерьевна в квартире не убиралась – не было времени. Хотя чем таким она занимается, кроме своих переводов, Альбина понимала не вполне. Из дому Анна Валерьевна почти не выходила: мучали суставы. Да и куда особо ходить, когда работаешь на дому? И все же времени почему-то вечно не хватало, поэтому питалась Анна Валерьевна заморозками и полуфабрикатами, а уборку, за вполне разумную плату, делала раз в неделю Альбина.

Пока Альбина прибиралась, Анна Валерьевна всухомятку грызла шоколадное печенье и теребила прыщик. Кроме Альбины, у Анны Валерьевны почти никто не бывал, поэтому наряжаться было не для кого, и по дому она ходила в пестром плюшевом халате с отрывающимся карманом, а волосы мыла раз в неделю – явно не за день и даже не за два до прихода Альбины – и собирала в неряшливую шишечку на затылке.

 – Забыла совсем, – сказала перед самым уходом Альбина. – Вам привет. И, кстати, с днем рождения, Анна Валерьевна.

– Я не отмечаю. И вообще, вы-то откуда знаете? И от кого привет?

– От Павла Андреича.

– Павла Андреича? Какого еще Павла Андреича? Логинова? Логинова, что ли?

– Ну да. Я у него тоже теперь убираюсь. Ему меня Воробьевы посоветовали, как и вам. Он руку сломал, сам не может.

– А жена?

– Так он не женат, вроде. Один живет. Мы с ним сегодня разговорились, ну я и сказала, что вот, мол, работаю у Комаровой Анны Валерьевны, переводчицы.

Анне Валерьевне даже в голову не приходило, что Альбину можно разговорить. Да и о чем, собственно, с ней разговаривать? Сама Анна Валерьевна не знала даже Альбининого отчества. Вообще-то они были ровесницами – обеим под сорок пять, – но как-то так сложилось, что одна была Анной Валерьевной, а другая – просто Альбиной.

– Ну и что же он сказал?

– Сказал: «Знаю такую. Передай привет и поздравь с днем рождения».

– Вот сволочь… Помнит… Ну да, феноменальная память на даты. Как он вообще? Ему ведь за шестьдесят скоро перевалит.

–А по нему и не скажешь. Моложавый такой, подтянутый.

– Правда?

Анна Валерьевна поджала губы и решила завтра же сесть на диету.

В следующий четверг она встретила Альбину уже не в халате, а в джинсах и несколько вытянувшейся спортивной кофте: водолазку, которую она заказала в интернете, еще не доставили, а те красивые вещи, что висели в шкафу, оказались ей малы. Волосы, на три раза вымытые накануне, она собрала в хвост.

Пока Альбина прибиралась, Анна Валерьевна что-то стряпала на кухне и распевала во весь голос. Пела Анна Валерьевна редко – только в особо хорошем настроении – и почему-то исключительно итальянские теноровые арии.

– Dicitencello a 'sta cumpagna vosta, – выводила она своим натужным меццо-сопрано, пока Альбина драила унитаз.

– А давайте чаю попьем, – предложила Анна Валерьевна, когда домработница закончила наводить чистоту. – А то за семь лет даже толком не познакомились. Я печенье как раз испекла – диетическое, без муки, без сахара, без масла.

Знакомство заключалось в том, что Альбина жевала диетическое печенье, запивая его очень полезным, но совершенно безвкусным травяным чаем, а Анна Валерьевна пытливо расспрашивала о Павле Андреиче.

– Были вы у него еще?

– Была. Я у него два раза в неделю бываю.

– И что? Больше ничего не велел передать?

– Нет. Спросил только, передала ли я привет и что вы ответили.

– Ну и что вы сказали?

– Что ничего не ответили.

– Так уж и ничего?.. А про меня не расспрашивал?

– Да вроде нет. Не помню. Сказал только, что вы вместе в ансамбле пели.

– Так уж и вместе! У меня, вообще-то, сольный номер был. И партии мы разные исполняли: я во втором голосе пела, он – в третьем. Только вот он свою партию не знал никогда. И на верхах вечно не дотягивал.

То ли от чая, то ли от чего-то другого глаза у Анны Валерьевны блестели, а щеки разрумянились, и даже напрочь лишенная воображения Альбина смогла бы сейчас представить, как выглядела ее нанимательница пятнадцать лет назад, когда выступала по школам и ДК вместе с Павлом Андреичем.

– А больше он ничего не говорил? – продолжала допытываться Анна Валерьевна.

– Говорил, что вы ушли потом из ансамбля.

– А почему ушла, не сказал?

– Нет.

– Ну еще бы! Мерзавец. Сам же меня довел.

С тех пор они пили чай и беседовали о Павле Андреиче каждую неделю. И каждую неделю Анна Валерьевна все больше преображалась: она похудела, хотя и не так сильно, как хотелось бы, сделала стрижку и мелирование и даже занялась было йогой по интернету, но в первый же день что-то потянула и бросила.

– Ну и? – спрашивала Анна Валерьевна, помешивая в кружке цикорий. – Чего еще он наплел про меня? Вы не стесняйтесь, говорите.

– Да ничего, собственно… Упомянул только, что ушли вы из ансамбля перед самым концертом, так что у них полпрограммы полетело.

– Ну конечно! Выходит, это я всех подвела и предала. Как это на него похоже! Сам-то он еще поет?

– Бросил. Говорит, ему не давали раскрыться.

* * *

Когда Анна Валерьевна пришла в ансамбль, ей было тридцать лет, и звали ее все Аней, Анечкой, в крайнем случае – Анной. Но в ансамбле уже была одна Аня – белокурая студентка пятого курса, – и, чтобы не путаться, Павел Андреич решил обращаться к ним по имени-отчеству: Анна Петровна и Анна Валерьевна. Анна Петровна вскоре снова превратилась просто в Аню, а вот Анна Валерьевна так и осталась Анной Валерьевной – по крайней мере, для Павла Андреича. Кроме него так обращался к ней только Сбербанк: «Анна Валерьевна, воспользуйтесь дополнительными привилегиями по вашей карте…». И вскоре надоедливые эсэмэски от Сбербанка стали ей даже приятны.

В ансамбле пели студенты и выпускники Пединститута – в основном филфака. Анна Валерьевна в Педе не училась, но хорошо знала руководительницу ансамбля Аллу Владимировну – легендарную переводчицу-синхронистку, окончившую в свое время консерваторию. В ансамбле Анна Валерьевна и познакомилась с Павлом Андреичем. Ей было тридцать, ему – сорок пять. Он преподавал зарубежную литературу, она переводила для «Эксмо» любовные романы и подростковое фэнтези. У него была жена и семнадцатилетняя дочка, но о них Анна Валерьевна предпочитала не расспрашивать. Еще у него была обаятельная улыбка и бархатистый баритон, которым он проникновенно исполнял «Lullaby of Birdland». У самой Анны Валерьевны в те времена было сочное меццо – «мясо», как выражалась Алла Владимировна, – и она, грассируя на французский манер, пела «Padam… padam… padam…».

После репетиций Павел Андреич провожал Анну Валерьевну до остановки. Говорил в основном он: жаловался на коллег, мечтающих занять его место, тупых студентов и бездарных товарищей по ансамблю. Анна Валерьевна слушала вполуха и машинально кивала. Иногда он говорил о зарубежной литературе – о Шекспире, Хемингуэе, Гарсии Маркесе… И тогда Анна Валерьевна широко распахивала огромные серые глаза под темными ресницами-бабочками и молча внимала.

Друг о друге они говорили только в шутку и только стихами.

– Да, мне нравилась девушка в белом, а теперь я люблю в голубом, – нараспев произносил Павел Андреич, когда Анна Валерьевна приходила на репетицию в ярко-синей блузке.

– Ты напрасно бережно кутаешь мне плечи и грудь в меха, – небрежно бросала Анна Валерьевна, когда Павел Андреич помогал ей надеть пальто и не спешил убрать руки с ее плеч.

А однажды , глядя ему прямо в глаза, она задорно прочла: «Мне нравится, что вы больны не мной…».

Но оставаясь одна, она шептала другое:

Все равно, что ты наглый и злой,
Все равно, что ты любишь других.
Предо мной золотой аналой,
И со мной сероглазый жених.

Однажды, в конце мая, Павел Андреич, как всегда, провожал ее до остановки и жаловался на подлую сущность человеческой природы. Как и полагается, светило солнце, и цвела сирень.

– А у меня сегодня день рождения, – сказала вдруг Анна Валерьевна.

– Правда? Тридцатого мая? Я запомню. У меня феноменальная память на даты.

Он остановился рядом с кустом сирени, наломал целый букет и с шутливой галантностью поднес его Анне Валерьевне.

– Не хочу ждать троллейбус, – решила Анна Валерьевна, когда они дошли до остановки. – Пешком пройдусь – погода больно хорошая.

Павел Андреич попрощался и побежал на метро. А она долго шла по городу, и сирень у нее в руках пахла свежестью и почему-то резиной.

А потом Анна Валерьевна совершила подвиг. Сейчас она не смогла бы толком объяснить, в чем именно он состоял. Просто Айдар Галиев, студент-третьекурсник с большим самомнением и не особенно чистым тенором, чем-то не угодил Павлу Андреичу, и тот сначала не поставил ему зачет – вполне возможно, за дело, – а потом стал подбивать Аллу Владимировну выгнать Айдара из ансамбля, пройдясь, между прочим, и по его национальности. Анна Валерьевна, которая тогда все еще верила в высокие идеалы, сочла своим долгом забыть про сирень и Гарсия Маркеса и высказать Павлу Андреичу все, что думала по этому поводу. В ансамбле Айдара недолюбливали, и никто ее не поддержал. Алла Владимировна попыталась замять эту некрасивую историю и призвала всех жить дружно, но никто ей не внял: Павел Андреич продолжал требовать, чтобы Айдара изгнали, Анна Валерьевна продолжала отстаивать идеалы милосердия и справедливости, остальные делали вид, что ничего не происходит. Тогда-то Анна Валерьевна и решилась на подвиг: она ушла из ансамбля. Ушла красиво, так, чтобы все поняли: она не готова мириться ни с произволом Павла Андреича, ни с бесхребетностью Аллы Владимировны, ни с равнодушием всех остальных. Первые три дня ее согревало чувство выполненного морального долга. Но затем чувство это угасло, а никто из ансамбля – даже Айдар – так и не прислал ей ни одной эсэмэски или хотя бы смайлика.

– Все равно, что ты наглый и злой… Все равно, что ты наглый и злой… – повторяла Анна Валерьевна и все ждала, не позвонит ли Павел Андреич. А потом перестала ждать.

* * *

Через полтора месяца рука у Павла Андреича срослась, и Альбина перестала к нему ходить.

– Ну слава богу! –сказала Анна Валерьевна. – Слышать больше про него не могу.

А в следующий четверг, пока Альбина чистила ванну, Анна Валерьевна нашла у нее в сумке телефон, а в телефоне – номер Павла Андреича. Как только Альбина ушла, Анна Валерьевна набрала его номер.

– Алло! – сказал совсем не бархатистый, а какой-то хриплый и неприятный голос. А может, он всегда такой и был?

– Алло! – повторил голос. – Я слушаю.

Анна Валерьевна нажала на «отбой».

Она вышла на застекленный балкон, почесала за ухом сидящего на подоконнике Сему. Рук и шеи коснулся теплый ветер. Он не холодил кожу, а только гладил, словно проводил по ней шелковым шарфом. По двору бегали два мальчика в ярких футболках: один – в красной, другой – в желтой. Сумасшедшая бабушка из соседнего подъезда кормила голубей.

«А что, собственно, там было, пятнадцать лет назад? – подумала Анна Валерьевна. – Ничего ведь и не было. Только сирень и много-много солнца. Да еще стихи: Все равно, что ты наглый и злой, все равно, что ты любишь других… А больше – ничего. И подвига никакого не было».

Анна Валерьевна отыскала в телефоне номер Аллы Владимировны.

– Алла Владимировна? Это Аня. Аня Комарова. Да все как обычно, спасибо. Скажите, вы ансамблем все еще руководите? Какая же вы молодец! А можно, я приду к вам на репетицию?
4 июня 2020 года