Нулевой цикл. 1

   Воздух.
   Загустевший где-то под звёздами, у оболочки Вселенной, завитой в вихри горячими телами звёзд и планет, падает сквозь тёмно-изумрудное небо. Ударяется во встреченные по пути планеты, выпадает дождями, оставляет мокрую, брызнувшую городами Землю, чтобы облетев Вселенную изнутри, вокруг пустого центра Вселенского равновесия, вдоль клубящейся, невидимой с земли оболочки, снова встретить знакомую, неспешную планету.
   И сырой, прохладой щекой прильнуть к лицу, обнять прохладой руки, плечи, прильнуть к груди. Обнять за шею, растечься по лбу, вдоль бровей, вдоль носа, просить, заставлять вдыхать вкусный, чистый запах свой, вдыхать глубоко, чтобы туманились глаза от невозможности вдохнуть сразу всё нежное, изумрудное небо. Поднять подбородок твой упругим, влажным языком своим и взлететь вверх, чтобы за границей всех городов нырнуть за стекающий со звёзд дневной макияж.
   И влюбиться в поток радости, сорваться с брошенных на Землю рельсов, чтобы нестись за жизнью, чтобы жить радостью, дышать ей, только ей. И остаток жизни провести радостным, весёлым крепышом, пить чай на веранде загородного дома, мимо которого, между Землёй и Звёздами, проносятся поезда и электрички завивают в кудри зимний лёгки снег, летнюю сухую пыль, вперемежку с городским мусором.
   И в электричке, под дороге к метро, над отмытой от ржавчины щебёнкой, брошенной на насыпь хрустящим половиком, наблюдать сквозь провода а губками облаков, которыми ветер трёт по остаткам тонкого слоя ночной краски, отмывает Млечный Путь, потерявший звёзды, играющие разными цветами, радующиеся своему одиночеству.
   И какая из них упадёт?
   Воздух течёт и течёт по оболочке Вселенной, наполняется горячей. упругой силой, растворяющейся в воздухе от прикосновения.
   Проехать под корнями древнего города, под кладбищами и кладовыми его, выдти на противоположной окраине живым и сделать вдох.
   И в метро, возвращаясь домой после работы, отодвинуться от упругой девичьей груди, прижатой к твоей спине, и на возмущённый взгляд, на витиеватую, ироничную  фразу объяснить, что вызванный из-за моря сантехник спешит с выставочным экземпляром джакузи, в котором её изнеженное, крупастое тело смотрится рукастой греческой статуей. Что цех ещё не оборудован сантехническими безделушками, но ради неё, ради её лёгкого бытия, готов вымыться газированной минералкой на берегу лужи, околевающей от весеннего мороза, отражающий отшелушивающейся от неба Млечный Путь, раздевшись на границе Промзоны и городского вечернего неба. Буду пахнуть мазутом и звёздами, мужеством и романтикой. А она...  Она пахнет духами, чужими деньгами, шорохом небесных чувств.
   Пройти вдоль оживающих ясеней по асфальтовой дорожке, закиданной однокрылыми  семенами, вдоль платформы, задравшей асфальтовую юбку перрона, оголив бетонные избитые ноги, переставшей ждать того, кто мог бы оценить этот отчаянный жест.
   В искрах отражённого вечернего света, брошенные небом под ноги, куски разрушенных ледяных скал так похожи на не рождённые звёзды, хрустом аккомпанируют белым океанам, заполняющим грудь при вдохе.
   Магазины облепили столешницу платформы, прижались к перилам ограждения, чтобы не мешать пассажирам, ожидающим электричку, кидать с края платформы семечки и хлебные крошки голубям и воробьям.
   умные вороны и редко залетающие в центр города галки, ходят по шпалам, засыпанным окурками и пробками от пивных бутылок, выклёвывают из щебёнки объедки, обклёвывают трупы раздавленных голубей и разрезанной пристанционной собаки.
   В воздухе весеннего городского вечера, матовом, треснувшем от гудка, по вспыхнувшим рельсам, начавшимся от поворота к станции, выскакивает, вытаскивает за собой электричку, несётся ком электрического света. Старается удержать тень, рождённую вращением колёс и валов, избитую о шпалы, об истерзанную о щебёнку, исхлёстанную песком, тень, врывающуюся под вагоны вместе с воздухом, тень, рвущуюся к деревьям, за насыпь.
   Электричка неохотно тормозит, приветствуя тех, кто стремится туда, где ветер пахнет землёй и застоявшейся водой измельчавших прудов, мутной водой городских рек, туда, вслед за изумрудной, дымчатой кисеёй вечернего неба, утонувшем в золотом пуху утопающего Солнца. Солнца, тянущего золотую кисею за собой, за горизонт, не желающего расставаться с тем, что бросит под ноги самой яркой звезде, поднимающейся с другой стороны неба, сквозь ночь.
   И над городом, над раздолбанной смогами и погодой, растрескавшейся, сжавшейся, съёжившейся коркой крыш, гордо распахивается безстрастное, равнодушное к своей прозрачности, ночное небо.
   Электричка остановилась на две минуты, шипя от нетерпения сжатым воздухом автоматических дверей, и рванула вслед за изумрудом обалденного весеннего вечернего неба. Рванула к чистому запаху земли, который от её горячего, однообразного движения по кругу задирается всплесками новостроек. Рванула на север. За город. К воздуху.
   Мечутся ветра сквозняками между вставшими бетонными волнами, рвутся в клочья о кварталы невиданных штрихов, заставляют подчиниться своему рваному ритму. Сводят ветра до боли скулы холодом, рвут одежду твою себе на заплаты. Одна надежда, весна, да поезда, что толкают перед собой берчатые, вихревые облака из снега, света и воздуха, оседающего по бокам железной дороги плоскими домами, что растут изнутри горда наружу, за кольцевую дорогу, закрывают город от ветра, копят снега.
   И не сплести электричкам лёгкого кокона из снега и воздуха, пыли и ветра на такой скорости, в закрученной ими в ураган судьбе, связавшей поезда между собой и привязавшей их к городам.
   Да, и зачем?
   В бредне Вечного Города крепкие, голые тела электричек отличная приманка для людей, стремящихся жить в сети улиц и переулков, чтобы растить и лелеять икру всяческих расцветок и марок. Чтобы выкатывать свою икринку поутру из гаража, где она зреет ночами, наглотавшись встречного ветра и угарного газа, и выгуливать её, петляя по городским улицам, воспитывать зародыш, урчащий под капотом, тренировать перед последней, дальней дорогой. И лететь по шоссе вдоль железной дороги за электричкой, гудеть вдогонку.
   И если повезёт, если не расплющит оболочку в схватке с другими, если не сгинет, забытая в укромном углу двора или на пустыре, заваленная прелыми листьями, гнилой бумагой, вонючей одеждой, если отпустит старое, окаменевшее яйцо, растрескавшееся на кварталы, люди выкатывают икринки на междугородние трассы и катятся по шоссе и просёлочным дорогам, словно по канавам рисунков пустыни Наска, в поисках навсегда ушедшего моря.
   А море ждёт. Ждёт самых лучших. Тех, кто добравшись до берега, находит в себе силы обернуться кораблями и уплыть в поисках глубин, чтобы созрев, затонуть и выпустить наружу, на волю волн, споры человеческих тел. И из спор, если им повезёт добраться о берега, родятся новые автомобили.
   И в тихом, прохладном зале очередной автовыставки, окружённые красивой музыкой и прекрасными женщинами, блестят в лучах цветных прожекторов своими полированными боками. И везут, не спеша, среди полей и лесопосадок, за город, в его усадьбу, богатого, умного, разгоняя мелюзгу к обочинам дорог сигналом ли проблесковым фонарём.
   Балансирует мелюзга между лакированным боком лимузина и корявыми стволами замызганных деревьев. Радостно блестит на Солнце лобовых стёклах, гудит мелюзга горячими моторами, подавляет соблазн повернуть на шоссейную дорогу, к забытому пруду на околице потерянной деревни, к озеру, к мутной реке, чтобы ополоснуть бока от пыли, охладить железный корпус, смыть мазут и романтику.
   Пробирается мелюзга к своему Синему морю.
   Которая из них доберётся?
   Обречённые на раннюю смерть, у дорог стоят рыхлой стеной деревья, словно, убегая, кто-то бросил, старый, обкусанный гребень. Защищают деревни с глубокими колодцами, чищеня, оставленные провалившимися, утонувшими когда-то деревнями. Только верхушки и торчат почерневшими, брошенными срубами.
   Незаметно богатеет деревня, невидимая среди лесочков, протянувших корни свои к предкам, к унесённым вглубь родникам.
   А потом, к деревням осторожно, с вальсами и маршами, подползает, подтягивается гибкой иглой железная дорога. И поезда, взбивая колёсами пустоту, вздыбливают кирпичные и бетонными домами Землю и Воздух, раскидывают сеть и куски не сплетённых коконов.
   И в пустоте, заполненном чистым воздухом лесов, рождённым остывающим, безконченым вздохом утр, рвущемся в Космос, с изгиба планеты, в пустоте, не мешающей металлическому эху перестука колёс и крепёжных крюков электричек и поездов, эхо скачет камешками по деревьям от верхушки к верхушке, словно по упругой воде, к невиданным человеком опушкам и полянам, где осыпается эхо к корням деревьев ненужной шелухой, дробясь в безконечном пространстве о синие и зелёные столбы света, наполненные тихим перезвоном звёздного ветра, пролетевшего сквозь загустевшее пространство.
   О, Непостижимое!
   От шелеста листьев, от скрипа сучьев, от звона капель сотворённое, темой основного лейтмотива безконечной увертюры оставленное за тщательно выстраиваемой симфонией городского гвалда.
   Оставленные в городе, деревья неуклюжими веерами бульваром и скверов, рваными оборками вокруг домов, тонкими нитями вдоль заборов промзон, поставленных по-вдоль ячеек раскинутой поездами сети, смятой излучинами рек и засыпанными болотами, деревья обертонируют чуть слышным шумом листьев и скрипом сучьев шум автомобилей.
   Заборы превращают внутренне пространство промзон в бубен, натягивают поверх неё распиратор асфальтовой косынки, прижимают к земле плёнку чистого запаха.
   Рассыпанными костяшками разбитой погремушки, словно вжатые-влипшие в сырую глину, бьются промышленные здания в асфальт. Недовольная Земля толкает-выталкивает снизу, в фундамент неуклюжие здания корнями редких деревьев и кустов. Цеха и корпуса рвутся вверх, тянутся крышами в выгнутый мех неба, напрягаются изо всех сил, схваченные асфальтовой коркой, словно мошки, прилипшие к тонкой плёнке не высохшей краски. Не в силах оторваться от фундамента, дрожат от гула и лязга механизмов, скрежещущих, невидимых снаружи железных жучков, вылупившихся внутри  цехов из отложенных там холодных яиц.
   Сквозь регистр, заданный железными мощами в согласии с Землёй и Небом, в согласии с воздухом, не сумевшим оторваться от низин городским утром, сбившимся в клочковатый туман, пролетает ветер, скользит по лабиринту одноуровневых, однотонных домов, расставленных согласно оставшемуся где-то в подсознании плану,повторяя штрихи самых прекрасных, давно забытых иероглифов, повторяя невмы древних, не понятых мелодий, обращённых колокольчиками звёздных лучей в заласканную пустоту.
   И кто их слышит?
   Однообразные, тёмно-зелёные, девятивагонные, живущие только в движении, гуа электричек медленно оживают после остановки у станции, всякий раз схватывают отражённый от деревьев, растущих вдоль железнодорожной станции, корявый аккорд слабого эха, уверенно набирают  скорость и подстраиваются под тремоло стоящих покорно-послушно стволов, позволивших отпилить свои ветви, протянутые к проводам, висящим вдоль конского волоса рельс.
   Тонкие волосяные штрихи голых стволов и ветвей быстро мнут, перехватывают изматывающую сеть, оставляют домам приглушённое эхо перестука колёс.
   Безпорядочно растущие во дворах, деревья ветвями, переплетёнными ветром в радостном танце, дробят единицы скорости останавливающихся и отъезжающих электричек, превращают старания железных колёс в шуршание песка. И ветер бросается, не раздумывая, в зелёные трепещущие щёки, в объятия полупрозрачных, белесоватых волн, брызгая вокруг вспыхивающими шторами окон, ведёт деревья, опутанные изорванной, скомканной сетью, брошенной электричками, каждое, словно единственное, к невидимому издали Перводереву.
   Да, и где оно, Перводерево?
   Может, в полусгнившем срубе снесённой, забытой деревни, стоявшей на месте одноцветных многоэтажек.
   Прореженная ветвями, перемешанная с шелестом, эхом и скрипом, сеть несётся дальше, вглубь города, за покорные тела строений, путаясь в новых нитях ветвей, утопая в чахлом шелесте редеющей листвы.
   Деревья остаются коралловыми островами, обертонируют высокомерное, плоское однообразие домов, которые разбегаются кварталами-аккордами модельной гармоники, теряя уютные барочные завитушки центрального созвучия, всё дальше и дальше по расчищенным от деревьев пустырям, толкают перед собой травянистые вырубки с обломленными пальцами обпиленных стволов, углубляют заброшенными песчанными карьерами, траншеями, пожарными прудами, забытыми котлованами ложе, в которое придёт, когда-нибудь, потерянное море, заполнит нежностью железное автомобильное тело, уткнувшееся в мягкую землю пустыря или в глинистое дно оврага мятым, рваным бампером, растворит-прольёт к корням, к унесённым вглубь родникам и оставит там, в чистой воде, омывающей корни городских деревьев.
   Ветер оставляет в сухих ветвях деревьев раздражение выбравшихся из бетонных оболочек безкровных, рвущихся зачем-то вверх, не летающих существ, умеющих только катиться по узкой, убитой асфальтом полосе Земли в поисках не удержанной Души.
   И существа стараются, укрепляют свои железные суставы, тросики, маслопроводы перед дальним и не каждому доступным походом, вплетают свои тарахтения и завывания в радостный шелест танцующих с ветром деревьев.
   Невозмутимые, словно сердцевина пирамид, не сдаваясь тяжести Неба, выцветающие от напряжения, дождей и Солнца, дома давят на свои фундаменты, отражают несокрушимыми стенами комки эха, замешанного на шелесте листьев, на выхлопных газах, на грохоте брошенного перед ними шоссе, запутавшегося в обрывках сети, раскиданной электричками, проносящимися строго по расписанию. Тёплые комки эха пролетают через кольцевую дорогу и обезсиленные шлёпаются  на топкий берег Заболотья, оборачиваются среди редких, тонких стволов захлёбывающихся деревьев в полусгнившие, заброшенные развалюхи домов. На другом берегу широкой поймы запруженной у Виноградово реки, затянутой торфом, заросшей осокой, осиной, берёзами, куда не долетают с Канала сгустки эха натуженного городского оркестра, оживают в чистом запахе свободной земли, притихнув от радостного и  прохладного, одноэтажного бытия, старые, отремонтированные дома и современные коттеджи, выбрасывают на просеку, к шоссе, битый кирпич, опилки, доски.
   Под огромным небом, струящимся ветрами на границе города и простора, после многолетнего присмотра, прополок, вскапываний, тонких, призрачных ростков щекотливой рассады, сладок, обалденно сладок миг вздоха небольшого городского пустыря перед долгим, может вечным, сном под фундаментом здания.
   О, пустыри! Пустыри пристольных городов!
   Забывшие в первую же весну об остатках снесённых деревенских домов, рванувшиеся яростно вверх синими брызгами чертополоха, отбивающиеся от вторжений головками репья и хохочущими зарослями крапивы.
   О, потайные места маленьких городов!
   Сосредоточие воспоминаний и честолюбивых планов. Главные, неслышные, тайные вдохи окаменевших городских кварталов, обласканные ветром, пересчитанные петухами, охраняемые пасущимися козами; вдохи, звенящие кузнечиками в волнах лёгкой, горьковатой, отрезвляющей полыни, тяжолой, влажной с запахом сахарной пудры и яблочной эссенции ярко-жёлтой пижмы, и каким-то острым, проникновенным до самой особой косточки, медовым чьим-то запахом.
   А ветер соберёт по поредевшим опушкам, у комлей не спиленных ещё дубов и сосен шелуху ритмов, затёртых шелестом травы, бросит навстречу летящим за невозвратной радостью поезду или электричке. И встанут по-вдоль раскинутой сети, вздуются из котлованов пузырями кирпичные и бетонные плевмы, разорвав нити звёздных перезвонов.
   И тихие, ленивые окраины, пребывающие в неге разбитых на огороды пустырей, издёрганные неожиданными отключениями холодной и горячей воды, шевелятся новостройками и, отправив ещё один пустырь туда, откуда ветер приносит белокрылых чаек, успокаиваются, омытые жёсткой водой из центрального водопровода.
   Обозначая абрис древних татхагат, кусками скорлупы отмежёвывая от остального мира пустырь, спрятанный на дальней окраине престольного города, стоят с одной стороны пустыря две девятиэтажки, с другой самостроевские железные гаражи, изогнувшиеся острыми костяшками голого, сухого, выветренного позвоночника не родившегося зародыша, вросшие в землю между корней лип и ив, вдоль колеи, наезженной по берегу Канала. Неуклюжий, приземистый подземный гараж, зарывшейся в землю силикатным метеоритом, закрыл пустырь со стороны шоссе, надавил под землёй на неведомый корешок, выскочивший наружу пятнадцатиэтажным кирпичным домом, окончательно замкнувшим пустырь, превратив его в огородную страну с границами заборов. Чувство неопределённости, желание жить прежней, ещё не забытой жизнью, наполняло пустырь грядками, ягодными кустами и сараями, лишало пустырь пустого, разнотравного бытия. И как-то незаметно, в пустыре собиралась прохлада, собиралась неизвестно откуда, растекалась между грядками.