Красный галстук

Живём мы в Донбассе в новом шахтёрском городке. После работы на шахте я люблю отдохнуть по-своему – за письменным столом. Вот и сейчас я склонился над чертежами очередного изобретения. Дверь распахивается, и большая комната наполняется звонкими голосами моих дочек, возвратившихся из школы.

- Папа! Папочка, Олю сегодня приняли в пионеры!

Я поворачиваюсь из-за стола к своим щебетухам и вижу красное пламя пионерских галстуков. Тоня принесла в дом такую же радость два года назад и теперь она учится в четвёртом классе.

Мы садимся за обеденный стол. Радостная мама нам подаёт обед. Нарушая все правила, девочки громко разговаривают и машут руками. Сегодня, в честь такого торжества можно, пусть щебечут. Наконец обед заканчивается. Оля оборачивается ко мне, поглаживая мою лысую голову:

- Расскажи, папа, как ты вступал в пионеры?

Такой вопрос передо мною ставится уже не первый раз. С гордостью я беру из шкафа книгу «В дебрях Уссурийского края», написанную известным натуралистом Владимиром Клавдиевичем Арсеньевым, принёсшую мне много радостей. В главе двадцать первой «Возвращение к морю» подчёркнуто несколько строчек лиловым карандашом, и я начинаю читать эти строчки. «…Далее тропа идёт по реке Вандагоу, впадающей в Тетюхе недалеко от устья. Она длиной около двенадцати километров, в верхней части – лесистая, в нижней – заболоченная. Лес, растущий на ней, редкий и носит на себе следы частых пожарищ…» Я откладываю книгу в сторону и, усевшись поудобнее на мягком диване, продолжаю рассказывать.

Вандагоу – это по-китайски. На русском языке это означает Извилистая Большая Долина. Вот в этой, до сих пор кажущейся мне сказочной, долине и провёл я свои детские годы. Хотя и идёт с тех пор четвёртый десяток лет, я отлично помню свои детские переживания и самые незаметные похождения. Мы жили на краю маленькой, вытянутой в одну кривую линию деревни. Отец мой был столяр. Когда мы переехали в старую, пропитанную дымом фанзу, отец взялся за ремонт. Он сразу же сделал новые двери и рамы. Мы все энергично ему помогали. Бумагу, оклеивающую старые рамы, служащую вместо стекла, сорвали. Через вымытые новые стёкла в фанзу ярко засветило солнышко. Только что вымазанный глиняный пол блестел. На свежевыбеленных голубоватой известью стенах сверкали солнечные зайчики. Наш двор занимал небольшую площадку косогора. Ниже проходила вдоль долины просёлочная дорога. За дорогой начинались поля, разрезанные ручьём. Вода в ручье была холодная, как лёд, и в тени ольхи и верб, казалось, не двигалась.

А ещё дальше поднималась высокая гора, из-за которой поздним утром восходило солнышко. Под горой текли прозрачные, как хрусталь, воды Вандагоу. Заходило солнце рано, потому что с запада горы были ещё выше. Около дороги стоял дубовый столб с надписью «семь». Это означало, что расстояние от Японского моря до этого места семь вёрст. На другом краю деревни, в сторону моря, стоял такой же столб с чёрной цифрой «пять». Надписи поблекли от частых приморских дождей. Наша фанза была сделана из лиственных жердей, обмазанных глиной. Все жители – соседи – поселились раньше нас и жили в домиках, срубленных из брёвен строевой кедры, покрытых тёсом. В деревне проживало восемь семей, и называлась она Монастыркой. Поселились мы здесь после того, как партизаны разгромили колчаковцев. Мама очень любила обрабатывать землю, но при помещиках не имела её. Здесь же можно было иметь в то время такие большие поля, какие хватало сил обработать. Отец последнее время работал матросом на буксирном катере и не хотел ехать в деревню, но потом поддался активным материнским убеждениям и согласился, хотя совершенно не умел ни пахать, ни сеять.

Как сейчас помню, весной, когда полевые работы были в самом разгаре, я заканчивал третий класс. Школа была в середине деревни и помещалась в бревенчатом длинном доме, разделённом на три части. Учились мы в средней части дома. В крайних частях дома жили две крестьянских семьи. Сквозь стены, плохо законопаченные мхом, слышались во время уроков многоголосые крики, песни, перебранки детей и взрослых.
Учитель, по фамилии Симонович, был характером со звериным нравом.

-Зачем ты оглядываешься, быдле пшеклента (скотина проклятая), – кричал он на меня. При этом он щёлкал в воздухе маленьким, сплетённым из сыромятной кожи кнутом, или до крови дёргал «виновников» за уши. Изучали мы в третьем классе польский язык, так как большинство жителей деревеньки были поляки, заброшенные сюда Русско-японской войной. Обязательным уроком была молитва. Под страхом исключения из школы я старался внимательно повторять за учителем польские слова из маленькой книжечки – молитвенника: «Отче наш, ктури есть в небесех, свентсе имень Твое, будь крулевство Твое, Яко в небе, так и на земи, хлеба нашего пошеднего…» Настолько сильна была плёточная требовательность учителя, что эти слова не вылетают из моей головы вот уже тридцать пять лет. Однажды я забыл дома молитвенник. Рассвирепевший учитель с силой толкнул меня в дверь, ударил кулаком в спину.

- Сейчас же принеси, нечистый дух, быдле пшеклента, – ревел он. Казалось, ученики не дышали, глядя на такую картину. Сколько было сил, в слезах бежал я на край села к своему дому и обратно. Когда влетел в класс, молитва уже кончилась, и шёл урок арифметики. Я спросил разрешения и сел за свою парту. Но сутулый Симонович по прозвищу Горбуша не успокоился. Пока я бегал, он открыл мою сумку, где лежали книги и тетради, и стал рыться. Вдруг глаза его заблестели, как волчьи ягоды в росу, лицо побледнело, потом покраснело. Горбуша увидел «Пионерскую правду». Эту газету я выпросил у Маслова и перечитал её несколько раз. В школе я хотел показать её своему товарищу, белоголовому мальчику Вите Лишневскому из бедной семьи. И вот, когда я с колотящимся сердцем повернул голову со слипшимися от пота волосами в сторону учителя, он уже тянул ко мне свои противные белые руки. В одну секунду Горбуша схватил меня за рукав, рванул из-за парты так, что швы затрещали, приказал взять у печки большое полено, поднять его над головой и стоять так в углу на коленях, пока он не разрешит подняться.

Слёзы обиды за несправедливость скатывались по лицу, по поношенной бумажной курточке и крупными каплями падали на пол. Я в памяти перебирал строчки из «Пионерской правды». На третьей странице была напечатана заметка: «Какая же это новая школа? Двенадцатого февраля был урок пения. На вопрос педагога «Что делать с теми учениками, которые мешают занятиям?» – Королёва, вожатая звена «Красный кооператор» сто второго Краснопресненского отряда вносит предложение: «Нужно их выгонять за дверь». Педагогу это предложение, по-видимому, пришлось по вкусу. «Что же, – говорит он, – если с этим предложением все согласны, то мы можем приводить его в исполнение». Пионеры стали протестовать. Королёвой не следовало вносить такие предложения. Мы, пионеры, должны искоренить все остатки старой палочной школы и строить новую школу с товарищеской дисциплиной». Я делал свои выводы и думал, что наш учитель не настоящий, что он какой-то самозванец и вводит законы, лично им придуманные. Сердце моё успокоилось от быстрого бега, но ещё больше стало волноваться от непонятного поведения учителя. Зазвенел колокольчик. Витя нарочно прошёл мимо меня и шепнул:

- Он копался в твоей сумке и смотрел газету.

Кончилась перемена. Начался новый урок. Горбуша ходил между партами, заглядывал в тетрадки и порыкивал. Казалось, он ненавидел не только школьников, а и весь мир. Колени мои онемели. Руки, поднятые вверх, устали. Учитель остановился у первой парты и стал чинить перочинным ножом цветной карандаш. Я, изнемогая, косил глазами и смотрел на синие и красные кусочки сломанного карандаша, упавшие на пол. Вот Горбуша пошёл вглубь класса. Два мальчика, никогда не имевшие цветных карандашей, казалось, бесшумно бросились на колени на разноцветные обломки. Но, прежде чем кто-либо из них успел завладеть драгоценными кусочками, учитель резко обернулся и что было силы ударил плёткой по спине каждого. Вновь воцарилась глухая тишина. Я не мог больше выдерживать тяжёлой физической и нравственной пытки. Силы мои иссякли. Я бросил полено на пол. Словно выстрел из пушки нарушил спокойствие. Все вздрогнули. Захлёбываясь от рыдания, схватил я свою сумку, выскочил из класса. С решением больше сюда не приходить никогда.
К дому можно было идти извилистой тропинкой, по косогору, прячась в зарослях молодой дубовой рощи, или низиной по дороге, пересекающей двор, где жили Масловы. Я вспомнил о Масловых и пошёл к ним, надеясь найти там утешение. Встретили меня две девочки вопросами:

- Ты что ревёшь, Вовка?

- Почему рано?

Я их до сих пор хорошо помню. Бойкие, весёлые, в белых платьицах, с красными галстуками. Они были похожи на лёгких бабочек. Щёки румянились и сверкали, как нетронутые ягодки земляники. Младшую звали Наденькой, старшую – Верочкой. Обе они были сероглазые. Наденька заплетала волосы в одну косичку, Верочка в две.
Они стали меня успокаивать, и я разговорился с ними.

- Мы учимся дома за четвёртый класс и в школу ходить не будем.

- Все говорят, что Горбушу скоро выгонят, – наперебой сообщали они мне свои новости.

- Горбуша, говорил папа, это недобитая буржуазия.

Я любовался красными галстуками.

- Мы – пионеры. Пионер, будь готов!

- Всегда готов!

Как хорошо, думал я. Из их двора мне было видно, как ученики уже возвращались из школы, а разговор продолжался.

- Что же должен делать пионер? – интересовался я.

- Пионер должен выполнять заветы Ильича. Он не верит в бога, потому что бога нет. Пионер должен быть честным и правдивым.

Я распрощался с весёлыми и смелыми девочками и, медленно бредя по пыльной дороге, думал, как мне стать пионером. Всё очень хорошо, но как не верить в бога, когда моя мама повесила две иконы в углу фанзы, часто на них крестится и шепчет слова молитвы? Я вспоминал искажённое в злобе лицо учителя, его подзатыльники, тяжёлое берёзовое полено и верил девочкам, что бога действительно нет, иначе он не разрешил бы перед всем классом Симоновичу без причины издеваться надо мною. Если пионер исполняет Заветы Ильича и не признаёт религии, значит так и должно быть. Из уст в уста по уссурийской тайге передавались рассказы о Ленине. И я твёрдо решил выполнять заветы Ленина как самые справедливые на свете. Выполнять, преодолевая любые трудности на пути, какие бы тяжёлые они ни были. Красный галстук для меня стал гордым символом в борьбе со всеми препятствиями на пути. Я не замечал, чтобы отец когда-нибудь молился, и оставалось только одно сомнение: разрешит ли мама стать мне пионером и как лучше к ней подойти с этим вопросом?
Я стал искать удобного момента. Надо сделать ей что-нибудь хорошее, радостное, и когда она будет добрая, спросить разрешение. И если только она не разрешит, думал я, то стану пионером самовольно. Узнав о случившемся в школе, отец и мать после работы надели свою лучшую одежду и пошли в маленький домик, где жил учитель. Когда поздно вечером они возвратились, отец сказал:

- В школу, сын, будешь ходить. Учитель тебя больше не тронет.

Я повиновался. Когда вернулся в школу, все мои друзья окружили меня и просили показать «Пионерскую правду». Я, гордый за такой интерес к газете, сказал, что не принёс. Не принёс потому, что не хочу, чтобы учитель её пачкал своими руками. На эту газету и смотреть нельзя такими глазами, как у него. Потом мы собрались в условленном месте в глухом лесу. Там я читал «Пионерскую правду», а ребята и девочки слушали, затаив дыхание. Эти четыре странички настолько завлекли меня, что я и сейчас помню, что там было написано. На первой странице – «Пионерская правда» № 1, орган Московского комитета Р.Л.К.С.М., дата – 6 марта 1925 года. Крупными буквами лозунг: «Вперёд с Ленинской Правдой». Передовицу написал и теперь известный Емельян Ярославский: «В СССР растёт новый молодой народ, – писал он. – Пионерское движение становится с каждым днём стержнем, вокруг которого идёт коммунистическое воспитание этого нового народа…» Статья заканчивалась словами: «С коммунистическим приветом Ем. Ярославский».

Мы, стукаясь лбами, всматривались в молодое лицо Ярославского. С правой стороны были напечатаны пожелания вновь родившейся газете. Мария Ульянова писала: «Дорогие товарищи! Шлю вам горячий привет по случаю выхода первого номера «Пионерской правды» и пожелание, чтобы она стала вашим другом, руководителем и советчиком, чтобы она высоко держала наше славное Ленинское знамя». Могу рассказать стихотворение, напечатанное внизу. Слушайте, мои девочки:

Пионеры, готовьтесь к смене!
Пусть отряды идут к победам
По пути, указанному дедом
                Лениным.
Пионеры! Работы много.
Для того, чтобы работать дружно,
Каждый шаг учитывать нужно
                Строго.
Время мало, не вложишь всего в дни,
Молотами сильней ударьте,
Крепче связь с Советским сегодня,
Крепче связь с комсомолом и партией…
                Андрей Иркутов

На второй странице ещё юношеское лицо Семёна Михайловича Будённого. Пионер и пионерка обнимают его за плечи и лозунг: «Пионеры, крепче смычку с Красной Армией».

Читка газеты вызвала оживление:

- Это мы – молодой народ?

- Это и к нам сюда, в Уссурийскую тайгу первый коммунистический привет.

- И дорогие товарищи, и горячий привет.

- А где тут искать Красную Армию и комсомольцев?

Взволнованные, мы тут же под сенью лиственничной тайги написали коллективное письмо во Владивостокский Наробраз о поведении учителя. Через месяц Симонович был снят с работы, и к нам приехала хорошая учительница, первая комсомолка на селе. Вот и началась крепкая связь с комсомолом.

Летом я сколько мог помогал отцу по хозяйству. Помню, мы пахали поле под гречку. Когда жирная земля была переворочена «Исаковским» плугом, отец на ремне вешал на плечо какую-то железную банку, заполненную чистым гречневым зерном, совсем не похожим на гречневую крупу, и горстью разбрасывал один раз направо, один раз налево, делая вперёд один широкий шаг. Я же должен был идти рядом с ним, со стороны, где ещё поле не засеяно, и отмечать ногами бороздку. После посева отец запрягал пару лошадей в неуклюжую борону. Я садился верхом и боронил поле – два раза поперёк, два раза вдоль. И вот, когда голову заполняли мысли о пионерах, когда, шевеля губами, я перечитывал на память «Пионерскую правду», лошади, потерявшие управление, уходили в сторону. Встрепенувшись, я тянул повод, и бесчисленные линии на мягкой земле снова становились параллельными.

Отец стоял на краю поля и каждый раз, когда я проезжал мимо, на ходу поднимал борону, вытряхивал из неё корни и кричал:

- Не делай огрехи, сынок! Над чем задумался?

Я был очень доволен, так как сознавал, что участвую в большом крестьянском деле – помогаю семье. Выезжали в поле мы, когда чуть брезжил рассвет. Мать оставалась дома, справлялась по хозяйству, готовила завтрак. Когда были приготовлены борщ или суп с грибами, вареники с творогом или капустой, мать выходила на косогор и кричала нам в поле:

- Ва-а-а-ня! Во-о-о-л-о-дя! Идите завтракать!

Когда дни были солнечные, безветренные, или когда ветерок дул в сторону полей, мы хорошо слышали её надрывный голос. Но когда ветер шумел листвой деревьев сильно, или он дул от нас к дому, голоса матери не было слышно, и ей приходилось бежать к нам и звать на завтрак. Томясь мечтой скорее стать пионером, почему-то думая, что мать будет препятствовать мне, я решил порадовать её, избавив от этого крика. Работая в поле, или лёжа на чердаке амбара на душистом сене до полуночи, я каждый день перебирал в памяти все возможные варианты: отпускать с цепи и посылать в поле собаку Дружка, стучать в оцинкованную ванну палкой, когда завтрак будет готов, или разводить костёр во дворе, чтобы, увидев дым, мы шли в дом. Но всё это плохо было похоже на хороший сюрприз для матери, и мне не нравилось. В воскресенье я опять был у девочек Масловых и опять разговаривал о вступлении в пионеры.

- Проси разрешение у мамы, и мы тебя примем в наш «отряд».

- Будет в деревне три пионера.

После долгих оживлённых разговоров я отправился домой по знакомой дороге. Неожиданно по тропинке из высокой полыни вышла соседка-бабка. Беспрерывно покачивая головой, она лукаво посмотрела на меня:

- А, это ты? Здорово, молодец.

- Здравствуйте, бабушка.

Старуха перекрестилась.

- Прослышала я, что ты пионером стать хочешь?

- Да.

- Отречётся от тебя господь бог. Не миновать тебе огня вечного. Будешь, Владимир, лизать сковороды горячие на том свете. Будешь, проклятый, в смоле кипеть. Помяни моё слово.

И страшная старуха со сверкающими глазами, с поднятой выше головы суковатой палкой пошла своей дорогой.

Грустно мне стало после такой встречи. Я стал двигать ногами по пыльной дороге, изображая паровоз:

- Шух-шух! Шух-шух!

Но мысли роились в голове совсем другие. Вспомнил я, как видел эту бабку в толпе крестьян на молитве. Кажется, это было в пасхальный день. Помещение омшаника было украшено вербами, ветками ели и хвои. В углу стояли иконы, над ними домотканые льняные полотенца с вышитыми красными нитками петухами. Я заглянул в открытую дверь. Эта же бабка командовала:

- Молитесь, дети! – Все стояли на коленях и читали «Отче наш, ктури есть в небесех». Ладаном ударило в нос, и я убежал.

Потом мысли перенеслись в небо. Среди туч стало пробиваться пламя. Черти с рогами и хвостами раскаливали огромную сковородку, тут же кипела в котле смола. Бабка подталкивала меня в плечи со связанными руками, я упирался. Вдруг появился бесчисленный отряд пионеров. Завязалась борьба. Пионеры победили. Испуганные черти стали падать в пропасть. Я очнулся и услышал свой голос:

- Шух-шух! Шух-шух!

Задрав голову вверх, я видел звонких жаворонков. И новые мысли приходили в голову. Наконец, пришло что-то хорошее. Чтобы мать не кричала и не звала нас с поля, она будет поднимать на высокий шест вымпел. Такой мысли я очень обрадовался. Вприпрыжку помчался домой и начал соображать, что и как надо сделать. Отец, сгорбившись за верстаком, обливаясь потом, строгал кедровые доски – делал ульи. У соседей было много пчёл, а отец, как самый лучший столяр, делал ульи такие, что они больше походили на отшлифованные шкатулки, чем на жильё для летучих тружеников. За ульи соседи давали нам на временное пользование сбрую, борону или плуг.Я сел рядом с отцом на пол и стал стружить ножом колёсики. Стружки пахучие, белые-белые, смолистые, падали на меня кольцами и накрывали с головой. Отец, видя, как усердно я стараюсь, стал помогать мне. Скоро было сделано три колеса. Затем я вырубил у реки высокий, стройный тополь и принёс домой. Недалеко от крыльца я выкопал глубокую яму. Этим делом я так увлёкся, что, проделывая большую работу, не замечал усталости и только ночью, лёжа на чердаке амбара, чувствовал, как болели косточки в спине, в руках, ногах, как горели мозоли. Вот я слышу, как мать ходит по двору, озабоченная своими делами. Спускаюсь по лестнице, подзываю её к себе и спрашиваю:

- Мама, а есть на том свете черти и могут ли они огонь разводить?
Мы садимся на первую ступеньку лестницы.

- Говорят, что есть, сынок.

- На иконе нарисован бог. А видела ли ты когда-нибудь бога?

- Нет, сынок, не видела.

- А может, твоя мама, или отец видели? Ты не спрашивала у них?

- Спрашивала, не видели.

- Так может быть, его вовсе нет.

- Я сама об этом не раз думала. Вот мы с отцом во Владивостоке повенчались в Покровской церкви под иконами божьими, и я тогда поверила, что он будет охранять наше семейное счастье. Так нет, на самом деле мои молитвы, мои призывы к богу часто напрасны. Вот у отца не лежит к нам сердце. Он уже дважды по ночам у чужих людей пропадал. Да хватит, сынок, не надо тебе об этом знать. Не поймёшь ты моего горя. Иди спи, поздно уже.

Я поднялся на чердак и долго не мог уснуть.

С утра, когда первые солнечные лучи заглянули ко мне сквозь щели фронтонов, я снова принялся за дело. Мне нужна была длинная тонкая и прочная верёвка. Я сплёл её своими руками из конопли, выращенной матерью. Одно колесо я прикрепил на оси на тонком конце мачты; другое колесо – на толстом конце; третье – на крыльце. Мачту я поставил в яму и плотно утрамбовал землю. На колёсики натянул конопляную верёвку, предварительно намочив её в воде. Верёвку я сделал бесконечной, и её сколько угодно можно было передвигать по колёсам. Выбрав время, когда никого не было дома, я достал из материного сундука кусок голубой материи и пришил его как флаг к верёвке. Двигая верёвку, я поднял флаг на вершину мачты. Сердце стучало, как молоток. Я продолжал без устали мастерить и претворять в жизнь десятки раз обдуманную идею. Лишь бы сделать матери что-то очень приятное, лишь бы она согласилась со мною и разрешила вступить в пионерский отряд.

Когда свежий ветер развевал голубой шёлк на вершине мачты, внизу у шеста на другом луче верёвки я крепко привязал тяжёлое отцовское долото. Теперь я снова стал двигать верёвкой. Долото поднялось вверх, а вымпел опустился к нижнему колесу. Теперь верёвку нельзя упускать из рук, долото сразу же опустится вниз. Тогда у крыльца к натянутой верёвке я прикрепил петельку и одел её на подвижную дужку из гвоздя. Долото не опускалось. Но если на другой конец металлической дужки нажать пальцем, петелька соскользнёт, и верёвка освободится. На конец металлической дужки я одел точёную ручку напильника, найденную в ящике со столярным инструментом. На ручку двумя гвоздиками я приколотил большую пуговицу от старого пальто. Верёвка, натянутая вдоль забора, была замаскирована посаженной здесь черёмухой, вокруг голубой материи был сделан ящичек, на крыльце был приколочен старый чемоданчик, так что из него торчали лишь пуговица и ручка напильника. Утром, перед тем, как отправиться в поле, я с весёлым настроением позвал маму на крыльцо и стал ей объяснять:

- Вот когда завтрак будет готов, ты не кричи и не зови нас. Нажми на эту кнопку-пуговицу, и мы придём.

Но она была чем-то озабочена, как я догадался тогда, её кто-то обидел. Со страдальческим выражением на лице она, не обращавшая раньше внимания на мои сооружения, стала внимательно рассматривать всё это и, наконец, сообразив, что надо делать, приласкала меня:

- Вот ты какой молодец. Хорошо, я выполню твои указания.

Отец, на этот раз не сказав матери ни слова, забросил на плечо косу, вручив мне другую, широко зашагал за ворота. Когда мы пололи уже высокую пшеницу, срезая сорную траву косами, я пытался заговорить с отцом, но он на мои вопросы отвечал короткими словами. Время тянулось медленно. Уже давно пора было завтракать, но есть я не хотел, а ждал сигнала. Очень было интересно – будет ли действовать мой механизм. Как-то странно сложилось у меня мнение – если будет работать сигнал, значит, я обязательно имею право быть пионером. Волнуясь, в ожидании, я стал расспрашивать отца, почему мать не в духе. Наконец, он нехотя ответил мне:

- Выпил я вчера проклятого самогона у соседей. Дома не ночевал, вот она и сердится.

Ветер, приносивший смешанный аромат сиреневой, черёмуховой, липовой чащи и таёжных цветов, трепал нам волосы, а мы ходили вдоль громадной зелёной полосы и, усталые, взмахивали косами. Я думал, что самогон, наверное, очень вкусный, и дал себе зарок никогда не брать его в рот, даже если буду взрослым мужчиной. Жаркое солнце уже склонилось в сторону западных горных вершин, когда отец стал собираться.

- Пойдём, сын, сегодня, наверное, она нас не будет звать на завтрак.

Совершенно потрясённый, с мыслью, что сигнал не сработал, я впереди отца мчался домой и думал: «Пропали мои мечты. Не быть мне пионером, не быть мне изобретателем. Да и какой из меня пионер будет, если я такого пустяка, как сигнал флагом, не мог сделать».

Ужас охватил меня, когда я увидел, что дверь в фанзу была открыта. Вещи были разбросаны на полу. В красном углу в луже масла валялись стёкла икон, щепки, погнутые позолоченные куски железа, где были когда-то нарисованы боги, куски воска от разбитых свечей и литых цветов, куски цепочки и разбитые красные стёкла лампадки. На сдвинутом с места столе лежал большой отцовский молоток. Очевидно мама действовала им отчаянно.

- Будь ты проклят. Верила я в наше счастье, скреплённое богом. Нет больше счастья, не надо и икон – кричала мать, как бы оправдывая свои действия.
Есть не хотелось. Я забился на свой чердак. Старался ни о чём не думать. Потом постепенно стали приходить в голову разные мысли. Я задавал себе вопросы: «Что это значит и как это отразится на моём вступлении в пионеры». Вывод был сделан правильным. «Всё это в мою пользу. Мать обязательно разрешит мне стать пионером, так как перестала верить в бога». Прошло несколько тяжёлых дней, пока отец и мать помирились. Разбитые иконы отец замёл веником и вынес в бурьян. Веселее пошла работа в поле. Однажды, когда мы жали крупные созревшие колосья озимой пшеницы, вдруг, повернув голову в сторону двора, я увидел, как флаг взвился в небо.

- Мама зовёт завтракать, смотри, мама зовёт, – радостно известил я отца, показывая рукой в сторону дома.

Я, наконец, заговорил с матерью о давнем желании. Мать, конечно, разрешила вступить в пионеры. Она давно догадывалась и была готова к этому. В воскресенье я спешил к Масловым. За воротами пасся спутанный белый конь Васька. Не задумываясь, подбежал я к нему, снял путо, за гриву подвёл к большому муравейнику, вместо удил сунул путо в зубы, не обращая внимания на укусы муравьёв, забрался на спину и поскакал. По дороге опять шла навстречу та же старуха-соседка. Что-то она хотела сказать, но видя, что Васька не сбавляет ход, замахала руками:

- Куда ты, чертёнок?

Я вспомнил её злые наставления и пошутил:

- На тот свет, бабушка, тушить огонь вечный.

Девочки сразу заметили мою радость. Они были нарядно одеты. Издалека я видел красные галстуки. С ними был мой белоголовый друг Витя Лишневский. Он тоже решил стать пионером. Отец его умер несколько лет назад, а мать запрещала ходить к Масловым. Да вот и она сама.

- Ты опять здесь, бес нечистый. Марш домой!

Из-за спины показался гибкий прут лозы. Из дома вышел коренастый, красивый мужчина, совсем не похожий на крестьянина, Маслов.

- Зачем, соседушка, запрещаешь переходить мальчику в новую жизнь? За то, что ты бьёшь малыша, я донесу Советской Власти.

Женщина смутилась.

- Так он же меня и не спрашивал. Может быть, я и разрешила бы!?

- Так значит, ты не препятствуешь?

Лишневская незаметно бросила лозу в сторону.

- Я ещё подумаю.

Тут и я вмешался в разговор:

- Подумайте, мамаша. Я горячо верю этому человеку, ведь он член партии. Я горячо верю в счастливое будущее. Если вы поверите и не будете обижать Витьку, то тоже будете счастливы.

Маслов обратился ко мне и к девочкам:

- Ну-ну, давайте, ребята, к делу.

Верочка велела мне стать на садовую скамейку по команде смирно и повторять за ней слова: «Я, юный пионер, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю…» Я громко повторял. Когда Вера сказала: «К борьбе за дело Ленина, пионер, будь готов!», – я ответил: «Всегда готов!» – и поднял руку чуть выше головы. Подошла Надя и украсила мою грудь символическим шёлковым галстуком. «Как красиво, как красиво», – думал я. Женщина, глядя на происходящее, гладила белые волосы малыша. По её лицу видно было, что она колебалась, и в то же время упорство постепенно уходило. Стараясь спрятать родившиеся на глазах слезинки, она быстро увела Витю. Потом я на белом коне, считая себя настоящим пионером и самым счастливым мальчиком, ускакал домой.

* * *

С тех пор прошло почти сорок лет, и вспоминается это детство, проведённое в Извилистой Большой Долине, как чудесная сказка. С любовью и волнением смотрю я теперь на красный галстук, пробудивший во мне, десятилетнем деревенском мальчишке, разум и искру коммунистического духа, заразивший меня бодростью и силой Ленинского слова. Правда, в четвёртом классе я учился уже в городе Владивостоке и состоял в большом пионерском отряде школы бывшей «Зелёной Гимназии». Затем десять лет был комсомольцем и почти четверть века – коммунист. Работая в шахте, где добывается уголь, я нахожу время ещё раз почитать книгу «В дебрях Уссурийского края» и вспомнить счастливое время рождения Советской Власти в этих дебрях. Вспомнить о рождении нового поколения молодого народа в красных галстуках, юных изобретателей, строящих теперь великое будущее, как завещал нам Владимир Ильич Ленин. Строящих всё лучше, всё быстрее и быстрее по великим планам пятилеток и семилеток.

1959 г. В. И. Ольгинский (псевдоним Владимира Ивановича Баньковского)