de omnibus dubitandum 118. 635

ЧАСТЬ СТО ВОСЕМНАДЦАТАЯ (1917)

Глава 118.635. ОБДУМАННОЕ НАДУВАТЕЛЬСТВО…

    В конце августа поднялся генерал Корнилов. Его целью было покончить с опасным двоевластием, но только не в пользу советов, как хотели большевики, а в пользу военной диктатуры. Рассчитывал он на силу Действующей армии. Попытка его потерпела крушение.

    До сих пор вся эта история остается для меня не вполне ясной, и потому я воздерживаюсь пока от ее оценки. У нас на фронте это крупное событие отразилось довольно слабо: произошли только некоторые перемены в командном составе.

    Так был сменен тогда командир нашего батальона*, сторонник Корнилова, капитан Блинов**, и его место занял капитан Денисов***.

*) 5-й (партизанский) ударный революционный батальон Юго-Западного фронта.
Дата формирования: 1917 г.
Дислокация:
Входил в: на 01.11.1917 г. - Юго-Западный фронт
Штат: 25 офицеров, 4 чиновника, 1199 волонтеров.
Время формирования - конец июля - 31.10.1917 г. Дата отправки на фронт - 1.11.1917 г.
Командир батальона на 01.11.1917 г. - Стерляев, подполковник

**) БЛИНОВ Александр Васильевич
на 1 января 1909г. - 32-й Восточно-Сибирский стрелковый полк, поручик
БЛИНОВ Алексей Михеевич
на 1 января 1909г. - 7-й пехотный Сибирский резервный Красноярский полк, подпоручик

***) ДЕНИСОВ Андрей Алексеевич
на 1 января 1909г. - 94-й пехотный Енисейский полк, поручик

    Между солдатами нашего батальона попытке Корнилова многие сочувствовали: недаром из ударных батальонов, успевших после окончательного разложения армии уйти с фронта, образовалось впоследствии вокруг Корнилова на Дону первичное ядро Добровольческой армии.

    Керенщина среди солдат, особенно после позорно закончившегося июньского наступления, была весьма непопулярна. /... / Простояв немного во 2-ой линии, наш батальон передвинулся в передовые окопы к деревне Шелудки. /... / Жизнь в передовых окопах текла, в общем, страшно монотонно и скучно.

    Спали и бодрствовали очень неправильно: иногда совсем не спали по ночам; зато, наоборот, часто дрыхли целыми днями. Завернешься, бывало, в шинель, угреешься и дрыхнешь себе в блиндажике, изредка сквозь сон слыша щелкающие вдали и вблизи выстрелы. Крыс в окопах водилось видимо-невидимо. Тело горело и чесалось от грязи и вшей. Чуть ли не каждый день уносили в тыл больных и раненых. Изредка я натыкался на прикрытые шинелями и ожидавшие уборки трупы.

    С начала октября дожди усилились. Редко выглядывало солнышко. В узких окопах стояли глубокие мутные лужи. Потом время от времени начал выпадать и таять снег. Дни становились все короче и сумрачнее.

    Отправляясь на войну, я готовился к отчаянным боям: мне мерещились атаки под ливнем свинца и чугуна, груды убитых и раненых, ураганный огонь, кошмарные сцены на проволочных заграждениях и проч. А вышло все очень прозаично: сиденье в окопах, голодовка, вши — и только!..

    Переворот 25 октября произошел, когда наш батальон все еще стоял в передовых окопах у Шелудков. Известили нас о нем немцы.

    Однажды утром вскоре после этого события мы нашли на наших проволочных заграждениях повешенные ночью немецкие газеты с подробным и, вероятно, раздутым описанием всего происшедшего в Петрограде и Москве.

    Эти газеты я, как единственный в роте человек, знавший по-немецки, должен был прочитать и перевести сначала в маленьком кругу ротного командира, фельдфебеля и нескольких добровольцев из интеллигенции.

    Но мы некоторое время всем этим сообщениям не особенно верили, подозревая, что все это печатается нарочно, с целью разложения нашей армии. Хотели даже ночью подползти к немецким окопам и на немецких проволочных заграждениях повесить листы с сообщениями о революции в Берлине, о повешении Вильгельма и т.п.

    Чуть ли эта затея не была даже приведена в исполнение. Но известие о перевороте 25 октября оказалось правдой. Вскоре пришло его подтверждение из  нашего тыла. В полученных на фронте листках и газетах в высокопарных выражениях возвещалось о падении правительства соглашателей и социал-предателей, о наступлении эры истинного социализма с социалистическим раем на земле.

    Собрались в одном из блиндажей все ротные комитеты нашего батальона, чтобы обсудить, как отнестись к создавшемуся положению. Председателем одного из наших ротных комитетов (3-й роты) состоял небезызвестный впоследствии Ив. Ив. Межлаук, игравший потом видную роль в рядах большевиков. До 25 октября он лавировал между разными партиями, не зная, к какой пристать. Теперь он внезапно исчез из нашего батальона. Как я узнал впоследствии, он перевелся в другую воинскую часть, где не знали его прежних шатаний, и с этих дней стал быстро делать свою большевицкую карьеру {Межлаук Иван Иванович (1891-1938) — государственный и партийный деятель. Член КП с 1918. Один из организаторов солдатских комитетов на Западном фронте. С 1921 — на крупных хозяйственных и партийных постах. Репрессирован}.

    Оставшиеся налицо члены всех четырех ротных комитетов постановили: «Несмотря ни на какие перевороты, твердо держать фронт и продолжать выполнять свой воинский долг». Вскоре после этого всех председателей ротных комитетов, в том числе, значит, и меня, вызвали в тыл на фольварк Залесье. Мы пришли туда вечером и натолкнулись на громадное галдящее сборище солдат всевозможных частей.

    Тут собрались, кажется, представители от всего нашего корпуса. Я сразу увидел, что настроение у всей этой толпы было резко большевицкое. Поэтому под шумок я удрал с собрания. К тому же я чувствовал себя нездоровым: меня сильно знобило. /.../

    В тот же день жар и озноб у меня усилились, а ноги начали пухнуть и болеть. Трудно было надевать сапоги. На другое утро мне стало еще хуже, и я уже не мог подняться. Тогда ротный командир распорядился отправить меня в лазарет. /.../

    Батальонный доктор в Зарудичах осмотрел меня и направил в земский госпиталь, который находился недалеко от станции Залесье. /.../ Госпиталь в Залесье состоял из нескольких бараков-землянок, разбросанных в большом сосновом лесу на берегу реки Вилпа. Так как у меня оказалась одновременно с ревматизмом еще чесотка по всему телу, то меня поместили сначала в барак для чесоточных.

    Снятое с меня белье и верхняя одежда кишели вшами. Меня вымыли в ванне, одели в чистое белье и уложили в углу барака на невысоких нарах. Все остальные, сидевшие со мною в этом бараке, страдали только чесоткой. А чесотка у солдат даже и за болезнь не считается.

    Поэтому мои товарищи по бараку целыми днями шатались по окрестностям госпиталя, уходили на железнодорожную станцию, носили в барак дрова и жарко топили печку, играли в карты, торговали, ссорились, дрались. По вечерам являлся фельдшер и смазывал нам всем сочившиеся кровью язвочки на теле какою-то черною, вонючею мазью. Тогда все раздевались донага (в бараке всегда стояла нестерпимая жара), усаживались в кружок около свечки, точно черти в пекле, и принимались играть в карты.

    Любимой игрой была азартная — в очко. Часто поднимались между играющими ссоры, раздавались крики, матерная брань. А я лежал в своем уголку на нарах в жару и, с ноющей болью в ногах, посматривал на эту оригинальную картинку, и самые горькие мысли шевелились у меня в голове. Я думал тогда, что умру от своей болезни, и, по правде говоря, готовился расстаться с жизнью без всякого сожаления {Я писал с войны Наде: «Хотя я и мечтаю иногда, как мы, опять после войны в более счастливые времена соберемся вместе, но, по правде сказать, я в это не верю: счастливые времена настанут много-много лет спустя после нашей смерти» (16. IX). [Прим. автора.]}.

    Чесотка моя, слава Богу, скоро прошла, и меня перевели в другой барак — для тяжелобольных. Там уже были не нары, а стояли в два ряда кровати. Какая это прелесть — кровать! Только тот, кто в течение долгого времени был лишен ее, может по-настоящему оценить все ее великое благо. Меня опять вымыли в ванне и переодели в чистое белье. Пища давалась хорошая, еще получше той, о которой я мечтал во время голода в окопах. Но теперь от сильного жара совсем не хотелось есть, и мою порцию заодно со своею съедал лежавший со мною рядом солдат-симулянт. Симулянтов в то время во всех госпиталях было множество.

    Доктор говорил мне, что, при наступившей после революции общей безурядице, с этим злом стало совершенно невозможно бороться, ибо административная власть всецело перешла от докторов к санитарам и сиделкам; а последние за взятку устраивали в госпиталях кого угодно. /.../

    Между тем по всей России и на фронте начались выборы в Учредительное Собрание. Фронт наводнился большевицкой литературой и большевицкими агитаторами. Никаких газет, кроме разных «Звезд» и «Правд» к нам не допускалось. Тучи листков и прокламаций раздавались даром. Всю эту «литературу» приносили нам в барак сестры милосердия и санитары.

    Настроение в госпитале преобладало большевицкое. Только незначительная кучка врачебного персонала, некоторые из сестер, да двое-трое больных считали себя принадлежащими к иным партиям. Тогда еще существовали иные партии и слово «партийный», или, как его у нас произносили «партЕйный», не приобрело еще определенного смысла.

    В своих листках, газетах и речах большевики говорили, что они берутся установить немедленный мир, дать народу хлеб и спасти (?) Учредительное Собрание. /.../ Я отлично помню эти три их главные обещания. На буржуазию и социал-предателей взводилось обвинение, будто они хотели похитить у народа Учредительное Собрание и злоумышленно откладывали выборы в него с месяца на месяц.

    Конечно, это была бессовестная ложь /.../: выборы в Учредительное Собрание первоначально были назначены на 17 сентября, но вследствие технических затруднений их пришлось перенести на ноябрь, и это была единственная, вынужденная обстоятельствами, отсрочка. Много было и другой цинической лжи и заведомого, обдуманного надувательства в большевицкой литературе, рассчитанной всецело на тупоумие и зверские инстинкты русской полудикой массы.

    В результате, как мы знаем, народ вместо мира получил гражданскую войну, гораздо более отвратительную, жестокую, развращающую и разорительную, чем «империалистическая», а вместо хлеба — голод, самый ужасный из всех, когда-либо постигавших Россию, голод с трупоедством, людоедством и вымиранием целых областей.

    Что же касается Учредительного Собрания, то оно было названо презрительной кличкой Учредилки и разогнано «за ненадобностью»... {Этот разгон я предвидел с самого того дня, как впервые услышал об октябрьском перевороте (хотя на первых порах большевики и распинались в своей преданности Учредительному Собранию) возмущало то, что переворот был произведен всего за несколько дней до назначенных выборов в Учредительное Собрание. «Теперь, — писал я, — совершенно ясно, что этому собранию совсем не бывать». (В том же письме). [Прим. автора].}.