Нулевой цикл. 2

   Белокрылые чайки, независимые от сухопутной жизни, парящие над Каналом, часто проплывающие над огородной страной, появлялись реже. И осенью, в бабье лето, только самые отважные или самые безалаберные чайки белыми бумерангами проносились над стройкой, когда неспешный, невозмутимый от неизбывной силы, не обращающий внимания на глину, прилипшую к блестящему железному ковшу, гусеничный трактор снёс-сравнял заборы между участками.
   В ночь с воскресенья на понедельник резко похолодало. В опустевшем и чистом пространстве оголившегося огородного пустыря, жизнерадостное Солнце обозначило своё присутствие безразличными тенями заборов и бахромой ягодных кустов.
   Весь понедельник пустырь провёл наедине с самим собой. Даже собаки не бегали по участку земли, потерявшему свои границы. Вечером похолодевший воздух просыпался снегом, укрыл землю, расковырянную грядками.
   Объявления об освобождении участков от инвентаря, построек и рассады провисели на дверях подъездов до вечера. На огородах, наклеенные на бочки и баки для воды, листки бумаги белели пушинами почти всю неделю.
   Снег шёл с утра и весь день короткими, судорожными рывками.
   Несколько человек, сливаясь с прозрачным, матовым воздухом, вскапывали из своих грядок клубнику и ягодные кусты, срывали верхний слой земли. Спокойно, мягко, словно вслушиваясь в падающий снег, двигались хозяева, разбирая прижившиеся, сколоченные на глаз, прозрачные среди посадок, неказистые сараи.
   Несколько женщин бродили по грядкам, раскатанных грузовыми автомобилями и автомобилями хозяев, собирали остатки железных заборов, трубы и проволоку.
   Много лет, любовно сберегаемые берёзами и старой ивой, пустырёвские туманы сгущались по утрам в сырые, не крашенные, кривые, редкие и плотные, прямые, ревниво выпестованные заборы.
   Доски заборов складывались в прицепы, грузились с разобранными постройками, оставляли пустырю сваленные в кучи гнилые и разбитые доски, торчащие из куч штрихами неведанных иероглифов.
   Лишённые привычного окружения, оставленные в центре пустыря, безжизненные три сарая смотрели внутрь себя.
   Две теплицы шлёпали по ветру остатками полиэтиленовой плёнки.
   Приезжали две буровые установки, брали пробы грунта.
   Бульдозер сдвинуло брошенные теплицы и доски к краю пустыря, проехал несколько раз мимо сараев.
   Снег собирался несколько раз, но тучи проплыли за пустырём.
   Маленькую, симпатичную, зелёную, уютную избушку, белыми наличниками обозначавшую свой загончик, не разобрали.
   Самосвалы, словно спущенные с цепи охотничьи псы, засыпали пустырь и зелёную избушку с белыми наличниками сырой, голой глиной.
   Снег пошёл вечером. Густая, не по-весеннему сухая, пушистая шелуха замёрзшего облака свободно толкалась в воздухе.
   В субботу огородный пустырь исчез. Мягкий, ещё холодный ветер тёрся о куски глины, вывороченные автомобилями и бульдозером, о доски, о прошлогоднюю траву.
   Кошка огромными прыжками металась из стороны в сторону по голым кускам глины.
   То ли цеплялась за землю, сдуваемая порывами ветра, то ли ловила мышь, невидимую среди комлей глины, вырванных из земли пучков полыни.
   В понедельник потеплело.
   Равнодушные ко всему, кроме своей работы, даже к проплывающим по Каналу многопалубным речным лайнерам, музыкой и гудками зовущим к далёкой, но достижимой мечте всех железных организмов, трактор свёз в кучи доски от допотопных сараев, молодые, тонкие, гибкие стволы растерзанных яблонь и вишен, кусты смородины и крыжовника, брошенные вёдра и банки, цветники с цветущими мальвами, пеонами, хризантемами, ноготками и незабудками, которые огородники выращивали в укромных уголках своих участков, рядом с одноногими столами, любовались цветами в солнечные осенние дни, похожие на будд в ожидании рождения у их ног из цветков лотоса душ раскаявшихся грешников, наблюдали за поздними осами.
   Сразу стала одинокой и не нужной берёза, стоявшая в глубине ободранного пустыря, светившаяся тихим белым светом, пришпиливающая зеленоватой булавкой к участкам невидимую прохладу.
   Потом приехал экскаватор и, словно волна из разорванной ковшом жилы, вокруг голого мяса пустыря, белой скорлупой квадратных бетонных плит вырос забор.
   Котлован вырыли там, где вокруг призрачного света видимых даже в лунные ночи двух столбов синего и зелёного света, на пяточке ничейной земли, была навалена куча выкопанных из грядок остатков печей и фундаментов давно снесённой деревни. Вечерами гостарбайтеры спиливали оставшееся на пустыре деревья и тут же закапывали глиной из котлована.  Дно котлована залили ровным, зеркальным слоем бетона, позволив отразиться от влажной поверхности синему и звёздному небу, чтобы снова спрятать бетон под тяжолым, высоким изрытым квартирами телом дома, вечного, как скала.
   И прохладное тело его бетонного корня, лёгшее на остатки фундаментов забытой деревни, залитое лужами дождевой и талой воды, пробившей стены подвала, вытекшей из труб водопровода, стёкшей со стен испариной, лужами, отражающими тусклый, жёлтый свет лампочек, дно зашевелиться личинками комаров и мокриц.
   Заморозки схватили взбаламученный промзонами, электричками, автомобилями воздух, вытрясли из воздуха над готовым фундаментом первый корпус. Дом проявлялся клочьями изорванной, истёртой, раздробленной деревьями сети, - серыми кусками бетонных плит, падая сверху этаж за этажом, отражая чуть слышное на зорьках глиссандо электричек.
   Долго, где-то внутри, мерцающим белым стволом берёзы, спиленной первой, пряталась молчаливая, тонкая надежда, что оставленные с внешней стороны забора, перед окнами нашего дома, клёны, берёзы и липу не спилят. Их выкорчевали этим летом, в конце июля.
   А пока, вороны, садившиеся на их ветви и наблюдавшие за огородниками, садились на широкую белую кромку забора и искали пропавшие вёдра, столы, доски, потаённые места, в которые они прятали осенью и зимой объедки, брошенные из окон дома и найденные на помойке.
   Сараи не птицы. У них даже ног нет. Трудно без крыльев взлететь со своих мест и перелететь через забор, вслед за прохладой к бархатному свету фонарей. Сараи изменились до неузнаваемости. За одну ночь летать не научишься. Сараи приткнулись друг к другу в углу, у забора, строительными вагончиками. Зато теперь по их крышам не будут лазить вездесущие дворняги, выискивая корки и рыбьи скелеты.
   Вороны наблюдали за людьми, протоптавшими тропки по изрытой стройплощадке, за стропальщиком, лазающим по рёбрам плит, сложенных разъезжающейся гармошкой у колёс подъёмного крана, за подъёмным краном, не признавшем право ворон на потаённые места для вороньих находок в расщелинах плит.
   Дом рос, как зимородок, зимой.
   Тощий подъёмный кран заботливо вскармливал его, даже ночами, застывшими в воздухе, спрессованными лепестками эха, брошенного ветром навстречу электричкам. Куски эха ловили у железной дороги тяжёлые автомобили и перевозили к фундаменту, аккуратно ставили вдоль рельс подъёмного крана.
   Когда появился девятый этаж и гостарбатеры  выставили распятую на крестовине телеантену среди застиранного белья, развешенного по балконам безформенными вымпелами, появились первые покупатели.
   Словно через минное поле, в которое превращается земля на вырубках, изрытая гусеницами тракторов, укрытая спрятанными в густой, ароматной, разросшейся, высокой траве силками, сплетёнными из обрубленных сучьев и ветвей, в которых при неосторожном шаге сразу ломается нога или впивается в живое мясо огромная, корявая заноза, или, если не удержался и упал, выстави вперёд руки, можешь наткнуться грудью или животом, или лицом на острый, равнодушный, закалённый Солнцем и ветром сук; словно через минное поле, всякий раз тщательно выискивая место на утоптанной тропе,куда поставить ногу, плотный, невысокого роста Риэлтор провожал покупателей через стройплощадку. Риэлтор шёл сзади очередного экскурсанта и предупреждал о скользких и труднопроходимых местах.
   Всегда в чёрном костюме, белой рубашке, в галстуке, в модельных туфлях на тонкой подошве, в любую погоду с непокрытой головой, Риэлтор приглянулся местным воронам. И какая-нибудь, из сидящих на заборе, при его появлении грозно или насмешливо, надрывно каркала и падал вниз, словно в бездонную пропасть, и, не долетев до земли, взмывала вверх, над головами экскурсантов, оглашала стройку хохочущим карканьем. Сделав вираж перед стойкой подъёмного крана, улетала в кроны деревьев, растущих вокруг дальних гаражей. Оттуда, уже без выражения, отрывисто или длинной очередью, выстреливала карками.
   Внутри безыскусной шкатулки, изрезанной чьими-то руками берцовой кости подъёмного крана, карабкался крановщик. Стропальщик лазил по гренкам плит, обновляемых каждый день.
   Гостарбайтеры предупредительно расходились на узких тропках с покупателями, приходившими каждый день, привлечённые холодным, пористым ростком. Весёлые или сосредоточенные, важные или растрёпанные, они, как дети в Рождество, с затаённым восторгом шли, ведомые Риэлтором к серому, ещё мёртвому дому.
   Когда начали подводить крышу, Риэлтор исчез.
   Покупатели приходили, просили Прораба прочесть экскурсионную лекцию.
   Прораб, седой, с огромным животом, одетый в кожаное тёмно-коричневое пальто, джинсы и круглоносые ботинки на толстой подошве, махал в сторону дома рукой, и экскурсанты превращались в рабочих, пришедших на собеседование в поисках рабочего места.
   Часто проскальзываясь и спотыкаясь, экскурсанты неуклюже ступали по избитой тропе в обход слоенных вдоль рельс плит, иногда размахивали руками, похожие на ворон, которые давно не обращали на людей внимания, а занимались выяснением своих весенних вороньих дел.   
   Весна.
   Воздух набряк, стал упругим и влажным, розовым по вечерам.
   Весна.
   Это кайф, после задушенного ацетоном, красками и лаками цеха, постоять на балконе, в сумерках, под открытым, рухнувшим вслед за Солнцем, трепещущим ситцем неба, выпить чаю, вдыхать густой, прозрачный воздух, разрывающий лёгкие, успокаивая вслед за невидимым небом, просыпающиеся инстинкты.
   Ещё засветло, пролетевший над нашим пригородом несколько лет назад, вернулся ветер. Упругий, настырный, сберёгший во время путешествий в пыльной звёздной пустоте, в метеоритных тучах, между воронками чёрных дыр и бичами двойных нейтронных звёзд, память о заборах в обрамлении размякших в весеннем воздухе деревьев, раскинувшихся над железными крышами гаражей; о заборах вокруг участков, аритмичными высотами и несогласованными паузами между штакетинами восстанавливающими любой ритм Вселенского бытия; о заборах вокруг крон обожаемых яблонь, ив, берёз, слив, вишен, - потемневшими колючками старого, опытного ежа, отважно выставившего свои чахлые тонкие, острые тельца навстречу железным подошвам не званного Великана.
   Прилетел, прыгнул через Канал, чтобы с разгона, грудью удариться о заборы, сараи, деревья, родить от них мириады маленьких вихрей и со смехом весеннего дождя кидать вихри в парящих чаек, в сдержанных, собранных ворон, в трескучие воробьиные стаи, в молниеносные чёрные рогульки стрижей и в редкие брызги осторожных, быстрых синиц.
   И ударился. В пустой бетонный початок выросшего за зиму дома.
   И мёртвый, холодный дом загудел, зашипел, засвистел, словно вздохнул на непонятном языке или спел, лишённый музыкального слуха, короткую мелодию.
   Ударная волна взметнула с другой стороны, с фасада, по оболочке ничем не наполненного, укрытого от ветра, разряженного пузыря куски бумаги, полиэтиленовые пакеты.
   Вороны, сидевшие на заборе, напротив окон нашего дома, каркнули разом, указывая ветру дорогу над белой, узкой бетонной полосой забора.
   ветер рванулся, разогнался между торцом высотки и длинной стеной нашей девятиэтажки. Не встретив привычных голых крон с распускающимися почками и опрокинутой бороны заборов, споткнулся о гряду плит, о вагончики строителей,  онемев от удара о бетонный утёс, рухнув всем телом на китовый ус железной ограды, выросшей вокруг кирпичной пятнадцатиэтажки. Пролетая между прутьев, распустил своё безформенное тело в длинную бахрому, захлестал в кирпичную стену, закрутился во дворе, внутри железной ограды тонкой, кланяющейся в разные стороны шаткой спиралью, уплотняя  внутри себя вечерний воздух в бумажную шпильку. Вихрь наклонился, отвалился от стены в сторону двора, не желая принимать предложенную помощь, и рассыпался на детской площадке облаком водяной пыли и стайкой поднятых с земли бумажек.
   Вместе с ветром, в его порывистых объятиях, между забором и длиной, соседней девятиэтажкой, барахтался языком от железного бубенца детский голос.
   - Говори пароль!
   О, я сделаю тебя, как в песне! Где та, которую ласкаешь, моя любимая "Ниссан"!? О, я сделаю тебя, как в фильме Тарантино! Смотри мне в глаза!
   Сумерки. Весенние пригородные сумерки пьянят, как медовуха.
   О, по-ца, по-ца, пацаночка! О, дворовая братаночка, замутнённая судьба! Задавака, забияка, троечница! Кого сегодня поцелуешь!? С кем завтра будешь танцевать!?
   На стройке зажгли прожектора. Два на подъёмной кране, один на крыше вагончика и один в дальнем углу стройплощадки, на вершине деревянного столба.
   Крепко, широко расставив тонкие, джинсовые ноги, чуть задрав подбородок, она покачивала головой, рассыпала по плечам прямые волосы.
   О, я сделаю тебя, как арию из оперы! Как голенастый шиповник последнего шмеля!
   Она крепко держала за грудки кучерявого толстяка. Сжатую в кулак правую воткнула Толстяку в челюсть и выворачивала набок, к левому плечу буйную кучерявую головушку.
   Где то словечко дорогое, которое поможет, ещё во время детских игр, подняться над постылым кругом? Где то словечко дорогое и кто его найдёт, и кто мне его скажет?
   - Ну, говори же, говори! Скажи мне это слово! Говори пароль!
   Толстяк кричал, вытаращив-вылупив тёмно-карие глаза:
   - Не знаю! Честное слово, не знаю!
   - Говори! Говори! Говори! Двое мальчишек держали Толстяка за руки, клекотали молодыми соколами, пинали Толстяка коленями, отчего Толстяк вздрагивал, как на ухабах.
   - Я-не-зна-ю!
   - Не скажешь? Девчёнка отвела локоть правой руки, занесла кулак над вздрагивающим от пинков лицом Толстяка. Выдержала паузу. - Тогда в лужу его! Макай!
   Мальчишки столкнули Толстяка с асфальтовой дорожки к забору, к торчащим из талой воды иглам прошлогодней травы.
   О, великая, манящая тайна весенних луж!
   О, отстранённые от городского бытия лужи больших и маленьких городов! У луж есть особое свойство, - скромно молчать о своей глубине, обрядившись в маленькую, в три стопы, асфальтовую рамочку; появившись на, казалось бы, совершенно ровном асфальте, собирают всю возможную муть и пугают горожан фантастической глубиной; прячутся в газонах, притворяясь неглубокими и с довольным чмоканием хватают прохожего за спрятанные в тонкие носки тощие щиколотки.
   Настоящие лужи, рождённые в асфальтовом русле проезжей части городской улицы, не забываются никогда. Лужи, в которых останавливаются, заглушив двигатели, легковушки, вязнут автобусы и полуторки, приняв их за начало последнего пристанища автомобилей, за начало иной, лучшей жизни.
   В моей жизни таких луж три. Одна из них, лужа между торцами домов, нашего и соседнего, ближнего к Лихачёвскому шоссе. Лужа разливалась каждую весну и осень, летом после проливных дождей. И мальчишки на скользких, не устойчивых дверях плавали от бордюра к бордюру, плыли в Великую Страну, за своим недостижимым Понтом.
   Толстяк упирался, вертелся всем телом, как казак в седле во время сечи, старался сбросить повисших на руках мальчишек, отбрыкивался, как необъезженный жеребец, от наседающей Девчёнки. Но, неотвратимо весеннее купание, как судьба, как неизбежное плавание в далёком, долгожданном море.
   Девчёнка уже схватила брыкающегося Толстяка за ногу, чтобы конкретно макнуть лоханувшегося тюбика.
   Вдруг, справа, от угла дома, кто-то крикнул:
   - Он не врёт! Он вправду не знает!
   Девчёнка бросила пойманную ногу, которую держала, как кузнец лошадиную, повернувшись к Толстяку спиной, прижимая грязную кроссовку пяткой к своему животу. Девчёнка выпрямилась, тряхнула волосами и, выставив из-под распахнутой куртки обозначившуюся грудь, пошла на голос. Куртка светлой охры, врезные бока и рукава синей болоньи.
   Мальчишка в чёрной ветровке с портретом разъярённого тигра на спине пошёл следом.
   - Эй, ты, белоголовый! А, ну, подь сюда! Да медленно! И нитки из карманов вынь!
   О, я сделаю тебя, как в блокбастере о звёздных войнах! О, я сделаю тебя, как в месиловке на лазерных лучах! Раздену догола и перелиную набело!
   Неизвестный, невидимый в темноте и за ветвями растущих в палисаднике деревьев, отступал, прижимался к ясеню перед голубятней. Он порол всякий бред об уговоре, о правилах игры, о рано опустевших, безлюдных пустырях, о ранении, о зачёте, о том, чтобы Толстый убегал.
   Толстяк дёрнулся, отбросил тощенькую охрану и тяжело побежал в противоположную сторону, к шоссе.