Первый день одиночества

   Впервые я увидел эту странную девушку, приехав на отдых  в Крым, в небольшой приморский поселок неподалеку от Севастополя.
  Автобус остановился посреди асфальтовой  площадки во дворе автостанции, я подошел к выходу и увидел перед собой девушку, одетую в серый халат уборщицы со шваброй в руке. Она ослепительно и добро улыбалась мне, но её рука строго указывала мне на мокрую тряпку, лежавшую у ступенек машины.
               Я послушно вытер об нее ноги, хотя и был очень удивлен: ни разу ни на одной из автостанций от меня не требовали делать это при выходе из автобуса. Поэтому я остановился рядом и стал наблюдать, что же будет дальше: быть может кто-то из пассажиров возмутится такими порядками. К тому же мне хотелось получше рассмотреть девушку; даже в своем, мягко сказать, неказистом наряде она была очень красива. От ее лица с огромными голубыми глазами, казалось,  исходил какой-то завораживающий мягкий свет, а движения рук были изящными , как у балерины.
  Вероятно, именно  поэтому никто из приехавших  не сказал и слова против этой необычной процедуры. Лишь один пожилой человек с рюкзаком на плечах, проходя мимо меня и, вероятно, прочитав  на моем лице стремление понять происходящее, предположил:
  -  Наверное, карантин у них. Боятся, чтобы мы к ним какую-либо заразу не завезли…
  Теперь, чтобы рассказать читателю о дальнейших событиях, я должен пояснить, когда, как и почему  я оказался в этом посёлке

  Меня пригласил туда  фронтовой друг моего отца Игнат Лукич Зозуля, До войны он работал учителем истории в местной  школе, а, вернувшись с фронта, был избран председателем поселкового совета. Иногда он приезжал в Москву и всегда останавливался у нас. Они с отцом просиживали на кухне до полуночи, вспоминая военные годы, а я, примостившись в уголке, с замиранием сердца  слушал эту страшную исповедь  о событиях, которые знал только из книг и кинофильмов. До тех пор, пока отец не отправлял меня спать.
  В 1958-ом году я окончил школу с золотой медалью и поступил в МГУ. на исторический факультет. Как раз в это время у нас в гостях был Игнат Лукич. Он радостно поздравил меня с этим событием, подарил мне дорогую авторучку и предложил отдохнуть, как он выразился, «на морском бережку».
  - Ну, что ты будешь делать  в Москве целых полтора месяца, в этом шуме  да при такой жаре? –  сказал он, когда мы вечером всей семьей собрались в гостиной  отметить моё поступление. – А у нас ты будешь купаться каждый день в море, загорать, есть свежие фрукты из моего сада, а тётка Наталка будет кормить  такими варениками с  вишней, что пальчики оближешь.  Поедем вместе на одном поезде Москва – Севастополь. У меня обратный билет уже имеется, а завтра пойдем в кассу и тебе купим  такой же, если повезет, в  один и тот же вагон.
  Но билетов на  этот поезд уже не оказалось, и я выехал в Крым спустя неделю после отъезда  дядьки Игната. Я не стал предупреждать его телеграммой о своем приезде, так как с некоторых пор старался быть во всем самостоятельным, и на вторые сутки прибыл в Севастополь, а оттуда на автобусе добрался до поселка, где он жил.
  Там на автостанции и произошла встреча с этой удивительной девушкой, встреча, которая не давала мне покоя…
  Вскоре я уже сидел за столом в просторном доме  Игната Лукича,  стоявшем почти на самом берегу моря, а его жена, тётка Наталка, на вид властная и суровая женщина, кормила меня варениками с вишней.
  Когда обед уже подходил к концу, я решился задать дядьке Игнату вопрос, мучивший меня всё это время:
  - А что за странная девушка встречает пассажиров на автостанции и заставляет их вытирать ноги, прежде чем они ступят на асфальт? У вас в районе карантин?
  Дядько Игнат смутился и потупил глаза:
  - Да нет у нас никакого карантина… Просто она…
  - Просто   вона божевільна, - неожиданно перебила его тётка Наталка, которая общалась со всеми только на украинском языке. И, насколько я понял, делала она это как бы в укор своему мужу, чтобы тот не забывал  своих родных корней.
  - Что значит, «божевільна»? – растерянно спросил я. 
 - А то и означае що  божевільна, - сердито ответила она, и я сразу же пожалел, что затеял этот разговор.
  -Ты понимаешь, Серёжа – сказал дядько Игнат, асё еще пряча глаза от меня, так как ему видимо было неудобно за резкость своей супруги, - я, признаться, и сам  не знаю точного значения этого украинского слова. Оно состоит из двух частей: бог и воля. То ли человек, которого так называют, живёт лишь по воле Бога, то ли, наоборот, он волен от его власти. Знаешь, в русском языке есть выражение: «без царя в голове»…
 - Но ведь  так говорят о людях…
- Да-да, ты верно понимаешь, что этим хотят сказать. Так говорят  о людях, у которых не совсем благополучно с рассудком. А, если ты заглянешь в украинско - русский словарь, то прочтешь там еже более жёсткий перевод:  «божевільный – умалишенный».
 - Так выходит, что та красивая девушка… - начал я удивленно, но дядько Игнат прервал меня:
  - О той девушке я расскажу тебе завтра, когда устрою для тебя экскурсию по нашему посёлку. А сейчас отдыхай с дороги и ни о чём не думай,
 Но не думать о том , что я узнал, я не мог: уж слишком необычным всё это было.
  Ночь я провёл неспокойно, почти без сна, поэтому был рад, когда Игнат Лукич поднял меня с постели рано утром, и мы пошли к морю, где окунулись в не успевшую остыть за ночь воду и  пробежались вдоль берега по упругому песочку.
 

  После завтрака Игнат Лукич сложил какие-то бумаги в свой старенький портфель и хлопнул меня по плечу:
 - Ну, пойдем, Сережа, знакомиться с нашим поселком. И хотя он ничем особо не знаменит, тебе как будущему историку надо знать о кое-каких событиях, случившихся в этих местах.
  Как только мы вышли на улицу, дядько Игнат начал свой неторопливый рассказ.
 Он рассказал, что их поселок был основан еще во времена Екатерины Второй как военный пост  для отражения атак турецких янычар с моря. В мирное время солдаты занимались рыболовством, и сейчас здесь находится рыболовецкая бригада колхоза имени Щорса. 


  Мы зашли в небольшое здания поселкового совета, где Игнат Лукич дал какие- то указания бухгалтеру, однорукому седому старичку в очках и белой панамке, а потом принялся названивать в районный центр насчет ремонта школы. 
  Через полчаса мы вышли на улицу и направились к автостанции, которая находилась  прямо   напротив правления.
  - Вчера я видел, - сказал дядько Игнат, - что ты, Сережа, крепко задумался  о судьбе нашей Сони, которая работает здесь уборщицей. И, вероятно, у тебя возник и такой вопрос: как это возможно, чтобы в таком месте, где всегда многолюдно, где часто возникают всякие споры и недоразумения, работал умалишенный человек. Да, не скрою, у нас с Федором Петровичем, директором автостанции, было немало проблем с её трудоустройством. Но мы взяли на себя эту ответственность и не ошиблись.  Сейчас ты сам это увидишь .
  Мы зашли на посадочную площадку автостанции, огороженную невысоким кирпичным забором, и я сразу увидел девушку, встретившую меня при приезде.
  Она мела угол двора, сосредоточенно глядя себе под ноги. Но через какую-то минуту она заметила нас, и, аккуратно прислонив метлу к штакетнику, пошла нам навстречу. На её лице играла та же светлая улыбка,  которой она  встретила  меня вчера.  Подойдя, она пожала протянутую ей руку Игната Лукича и сняла с его пиджака невидимую пылинку.
  - Здравствуй, Соня, - ласково сказал дядько Игнат. – У тебя всё в порядке?
Девушка быстро и радостно закивала головой, и я заглянул в её глаза, пытаясь отыскать там хотя бы какие-либо признаки безумия. Но ничего, кроме неуёмной радости я там не увидел. Но потом вдруг понял, что это  не  радость взрослого человека, а какой-то дикий  и ничем необъяснимый восторг  маленького ребёнка. 
  - Тебя никто не обижает? – спросил Игнат Лукич.
  Сонина  голова так же стремительно  дернулась по сторонам, и её длинные светлые   волосы мелькнули в воздухе, словно два крыла. Дядько Игнат пригладил  их рукой и сказал:
  - Я на днях зайду к тебе домой вот с этим молодым человеком. Ты его сильно напугала, когда заставила ноги вытирать  после автобуса, а я хочу показать ему, как ты живешь, и какая ты у нас добрая  и работящая.
  Соня лишь мельком взглянула на меня, а потом,  широко расставив руки, крутнулась на месте. Я догадался, что она хочет показать, какой порядок  у нее на автостанции.
  Игнат Лукич рассмеялся и неожиданно для меня поцеловал её руку..
  .
   - Когда  бы я ни пришел сюда, я вижу её за работой, - глухо сказал он, когда мы пошли к выходу. – Сейчас мы зайдем в здание автостанции, и ты обрати внимание: там все  буквально блестит после её уборки, несмотря  на то, что через него проходят сотни людей.
 В небольшом и очень уютном  зале автостанции  нас встретил ее директор, Фёдор Петрович, и дядько Игнат сразу затеял с ним нелегкий разговор;
 - Слушай, Фёдор, ты всё-таки вразуми Соню, чтобы она не заставляла пассажиров вытирать ноги на  посадочной площадке. А то, я чувствую, на нас такую жалобу скоро напишут, что мы все трое полетим с работы: и ты, и я, и Соня. 
  - Вразумлял уже, и не раз, - грустно ответил Фёдор Петрович. – Она со мной соглашается, дня два не выходит встречать автобусы, но стоит ей увидеть на каком-то приезжем грязную  обувь, принимается за своё. Может, нам уволить её, пока мы со своих  мест не полетели? Ведь если бы пассажиры знали, что она  не в своём уме, они давно бы жалобу в верха накатали.
  - Ты это брось, Фёдор! – сурово сказал Игнат Лукич. – Уволить Соню с работы, это всё равно, что жизни её лишить.  Будем думать, как её от этой привычки избавить…
  Дальше мы шли молча. Мне было многое непонятно в этой непростой ситуации, но спрашивать дядьку Игната о чём либо мне не хотелось: уж очень задумчив он был после этой встречи. Он даже прошел мимо собственного дома, но когда мы поднялись на взгорок в самом конце посёлка, я понял, что не задумчивость была тому причиной.
  Игнат Лукич обвел взглядом открывшуюся перед нами картину с неоглядным  простором моря  и узкой полоской пустынного берега вдоль него и указал рукой на небольшой маяк, возвышавшийся  чуть ниже нас:
  - Вот на этом маяке работал смотрителем Сонин отец, Савелий Андреевич Чубаров. Здесь они  и жили вчетвером перед самой  войной: Савелий, жена его Фрося, дочь Соня, четырех лет отроду, и сыночек Ваня, которому шел второй  годик. А родители Савелия, уже пожилые люди , жили в поселке, прямо напротив моего  дома. И вот однажды Савелий вместе с женой и детьми  пришел к ним в гости, торжество у них было семейное: бабкин день рождения отмечали. Засиделись допоздна, а когда собрались уходить, видят, что Соня  прикорнула в уголке и спит сладким детским  сном. «Пусть остается у нас,- говорят старики, - А завтра утречком мы ее домой направим, она дорогу уже хорошо знает». На том и порешили.
  Дядько Игнат присел на траву и похлопал ладошкой рядом: садись, мол. Потом закурил и продолжил свой рассказ:
 - А рано утром, еще в сумерках  их разбудил какой-то грохот. Сонечка открыла глазки и сказала: «Гром гремит». Но взрослые уже поняли, что это не гром, и, наскоро одевшись,  побежали к правлению, узнать, что случилось.
  Отправился туда и я. Тогда я  работал еще учителем, а главой поселкового совета был старый большевик Артём Васильевич Деркач. Но он ничего нам объяснить не мог, Как и все жители посёлка, он слышал взрыв, но что это было, не знал.
  Вскоре разъяснилось само собой, хотя и не совсем: мы увидели отсветы света в районе маяка  и побежали туда.
 Вот с этого самого взгорка, где мы с тобой сидим, мы увидели. что внизу   пылает огонь…
  Горели жилые постройки, где обитала семья Чубаровых. А вбежав во двор, мы нашли их самих… Уже мертвых… Они лежали почти рядом, Савелий, Фрося и маленький Ванечка.
  Занесли мы их в здание маяка, которое  осталось нетронутым, и Артём Васильевич сделал предположение, что взорвалось горючее, которое смотритель мог хранить в своем доме. Но тут подбежал какой-то мальчишка   и сообщил, что рядом со сгоревшим домом  он нашел глубокую воронку.. Мы осмотрели её и пришли к выводу, что такая воронка может быть только от бомбы или снаряда крупного калибра.
  Деркач попытался дозвониться до районного центра, чтобы узнать, не было ли в окрестностях каких-либо военных учений, но связь не работала. 
 Тогда он отправил в район милиционера на мотоцикле,  а народ разошелся по домам. На маяке остались лишь старики Чубаровы да их дальние родственники, чтобы подготовить погибших к захоронению.
  Но не успел я  зайти в дом, как прибегает Сонечкина бабушка и кричит, что внучка пропала. Пришлось снова собирать народ и отправиться на поиски Сони. Нашли мы ее скоро. Она сидела в кустарнике неподалеку от маяка, вся слезах, дрожала, не переставая, и никого  не узнавала, шарахаясь от каждого, кто к ней пытался подойти. С трудом бабушка с дедушкой укутали её в одеяло и унесли в дом. По пути они рассказали мне, что происходило у них прошлым вечером, вплоть до того момента, когда раздался взрыв и Соня сказала: «Гром гремит».   
 И тогда я догадался,  что Соне стало страшно одной в пустом доме, она встала,  оделась и пошла домой, к маяку. И вот с этого самого места, вероятно, увидела пожар..
    Не знаю, почему она назад  не бросилась бежать со страха. Я думаю, она пошла к дому и увидела отца, маму и братика…Уже  мёртвых...
  Было это ранним утром двадцать второго июня 1941-го года…

 Игнат Лукич закурил уже третью папиросу подряд и продолжил:
  -  Часа через три  вернулся из района милиционер и сообщил, что в четыре часа утра немцы бомбили Севастополь. Районный военком, узнав о взрыве и воронке на маяке,  предположил, что немецкие самолеты,  возвращаясь после бомбёжки  на свой аэродром, пролетали над нашим посёлком, и один из пилотов обнаружил у себя на борту не сброшенную бомбу. И тогда он решил сбросить её на маяк, который увидел внизу. Но попал прямо на угол здания, где жила семья смотрителя  Чубарова. 
 Соня после того дня по-прежнему никого не узнавала и перестала говорить. Целую неделю она плакала и ничего не ела. Люди уже считали, что она не выживет. Но потом однажды бабушка положила в  кроватку её любимую куклу,  и Соня успокоилась…  Но рассудок к ней так и не вернулся.
  Шла война… Бомбежки  Севастополя и других крымских городов продолжались, и,  когда немцы подошли вплотную к полуострову с суши и с моря, почти всё население нашего посёлка, в том числе и старики Чубаровы с Соней, эвакуировалось на военном транспорте в Новороссийск.  Я  узнал об этом,  будучи уже  в армии,  на защите Севастополя.

  Вернувшись после Победы в родной посёлок, я нашел там и своих соседей, которые тоже возвратились из эвакуации домой. Из Новороссийска они бежали от немцев в Абхазию, где и прожили все годы войны. Соня подросла , выглядела по-взрослому спокойной  и деловитой, но по-прежнему  не говорила и ни на минуту  не расставалась со своей любимой куклой.   
 Я  увидел  её, когда она неожиданно пришла ко мне  в школу. Она вошла в класс и села за свободную парту,  посадив куклу  рядом с собой.
  Это был урок арифметики, по-моему, во втором классе. Соня внимательно слушала меня   и наблюдала, что делают другие дети. Потом взяла ручку, обмакнула её в чернильницу и стала  переписывать прямо на крышке парты примеры, написанные на доске прямо на крышке парты. Заметив это, я подошёл к ней и сказал, что так делать нельзя. Она достала из кармана платочек, вытерла чернила с парты, а я положил перед ней чистую тетрадь.  После урока  вместе со всеми детьми она сдала её мне на проверку. Цифры были написаны  очень аккуратно и ровно, но решить примеры она не могла, и после знака равенства зияло пустое место. Она посещала школу где-то с месяц, но потом нашлись среди детей насмешники, которые стали издеваться над ней на переменах, и Соня  перестала ходить  на уроки. Я очень переживал это,  даже хотел поговорить с учениками, чтобы они прекратили свои насмешки, но спустя месяц меня избрали главой поселкового совета, и у меня появились другие заботы, более важные и трудные, в том числе, и о Соне.
 Старики Чубаровы умерли в 1947-ом году, и десятилетняя девочка осталась совсем одна. Я попробовал определить её в детский дом, но там её не приняли, объяснив мне, что такие дети должны жить и обучаться в специальных интернатах. Я поехал в Симферополь, где был такой детский дом, но там, узнав о том, что она к тому же не может говорить, принять её отказались, предложив искать интернат для глухонемых детей с психическими отклонениями. Такого учреждения в Крыму мне найти не удалось, и тогда на поселковом сходе мы решили растить и воспитывать Соню  общими  усилиями или, как у нас говорится, всем скопом .
Жила она в своем доме, а посельчане по очереди приходили туда, готовили ей еду и убирали комнаты. И что бы они  не делали, Соня всегда была рядом и внимательно присматривалась ко всему..А потом стала понемножку помогать нам, и в пятнадцать лет вообще  наша помощь ей стала не нужна..  В доме и на огороде у нее всегда идеальный порядок, борщи такие варит, что пальчики оближешь. Но с куклами играть так и не перестала, так ребенком и осталась.
  С большим трудом выхлопотал я для неё пенсию по сиротству .Для этого надо было оформить опекунство, а  это оказалось настолько трудным и хлопотным делом, что никто не соглашался  заняться им. Понять людей было можно: уж очень тяжелыми были для них послевоенные годы. Пришлось мне самому стать её опекуном.
  Так и вырастили мы нашу Сонечку до совершеннолетия, работу нашли, как говорится, по её призванию. А как она эту работу выполняет, ты сам видел.  А завтра увидишь, как она живет, когда мы к ней в гости с тобой пойдем.
  - А удобно ли будет являться с визитом к одинокой девушке? – спросил я.
  Игнат Лукич улыбнулся:
  - Это ты правильно спросил. С некоторых пор нам приходится отваживать от её двора некоторых настойчивых ухажёров. Дивчина она красивая и, как ты сказал, одинокая, а то, что она не в своем уме, некоторым несерьёзным парубкам не важно. Жениться на ней они  не собираются, им другое надо… Что же касается нашего визита, то ты забыл, что, во-первых, я её опекун, хотя и бывший, а, во-вторых, председатель поселкового совета,  и обязан посещать граждан  с целью устранения бытовых недостатков. Например, мы сейчас благоустраиваем наш поселок, и первой Соне водопровод прямо в дом провели, как остронуждающейся.   А теперь я должен проверить, как тот водопровод действует. Вот так-то…   
 
  Почти весь следующий день я провел у моря, а вечером мы с Игнатом Лукичем отправились к Соне.
  Она встретила нас у калитки,  от которой  во дворе была вымощена красным кирпичом дорожка, ведущая к маленькому дому с голубыми ставнями на окнах.
  - Это мой гость, звать его Сережа, - представил меня дядько Игнат. – Он к нам из Москвы приехал. 
  Соня улыбнулась и протянула мне как-то медленно, словно раздумывая, свою тонкую   руку. Я пожал её, ощутив  теплоту и шершавость маленькой ладони.
  «Непросто даётся ей работа», - подумал я.
  У входа в дом на столе шумел, закипая, самовар. Соня,  подскочила к нему, стала наливать и споласкивать чайные чашки, стоявшие рядом, а нам замахала руками, указывая на дверь: заходите, мол, гости  дорогие. Мне показалось тогда, что если бы она могла говорить, она сказала бы только эти слова, именно такое выражение было написано на её лице.
  Мы зашли в прохладную комнату, и я вдруг оторопел: всюду, куда бы я не посмотрел, были куклы! На столе и подоконниках, на стульях и  и шифоньере, на кровати и тумбочке! Маленькие и большие, фабричного производства и рукодельные, мальчики и девочки! Но у всех кукол была одна общая черта: они все улыбались!
  - Богатая у Сони, однако, коллекция, - ошеломленно  произнёс я.
  - Это не коллекция, Серёжа, - грустно возразил мне дядько Игнат. – Это её  друзья… Самые близкие друзья, какие могут быть на этом свете… Я часто пытаюсь  осознать то, что случилось с ней  в тот день, когда она потеряла родных и лишилась рассудка. И невольно приходит ко мне такая мысль: первый день войны стал для Сони первым днем её одиночества. Она осталась совсем одна, потому что увидела мёртвыми свою маму, отца и братика, а всех остальных просто перестала узнавать. И это страшное ощущение  не покинуло её до сих пор. Несмотря на всю нашу доброту и участие в её горе. Еще будучи маленькой девочкой, она принялась мастерить эти  куклы, потом их дарили ей родственники и  знакомые, а сейчас, когда Соня получает  зарплату, она даже покупает их в магазине игрушек в  Севастополе, куда мы с ней иногда ездим. Ты, наверное, удивился тому, что они все такие улыбчивые. Так вот знай, что если ей дарят куклу, которая не улыбается, она берет красный карандаш и  загибает уголки их губ вверх… Вечерами она играет с ними, гладит по головкам или грозит пальцем, если кто-то из них провинился, например, упал со шкафа в её отсутствие  или  не хочет ровно сидеть на стуле. На ночь она укладывает своих друзей в кроватки, а утром рассаживает всех по своим местам. И так каждый день… 
  Тут вошла Соня с  чашками чая в руках, потом водрузила на стол вазу с ватрушками и, сложив руки на груди, стала смотреть, как мы с дядькой Игнатом наслаждаемся чаепитием. Похвалы наши в её адрес она воспринимала совершенно равнодушно, словно понимая, что люди уже привыкли говорить эти слова просто из-за вежливости. Но, когда мы уже собрались уходить, и Игнат Лукич спросил её, как работает новый водопровод, Соня подбежала к раковине, открыла до отказа кран,  и на её лице заиграла такая радость, какая может  быть только у ребенка. 

  Я стал приезжать в посёлок каждое лето, хотя бы на неделю, так как на каникулах мы работали в студенческих стройотрядах. И всегда на автостанции меня встречала Соня. Я привозил ей из Москвы улыбающуюся куклу и, вручив ей подарок прямо на автостанции, , любовался детским восторгом в её глазах.
 В 1963-ем году я окончил университет и получил направление на работу в Красноярский край. Но перед тем, как отправиться туда, я решил съездить на море, к дядьке Игнату.
  Я сошел с автобуса на знакомой автостанции, ожидая, что сейчас мне выйдет  навстречу   Соня, но её  на посадочной площадке не оказалось. Я подумал, что она  работает внутри, сейчас увидит меняя в окно и выбежит ко мне, улыбаясь и широко расставив руки. Я расстегнул сумку, чтобы достал из неё  свой очередной подарок, и стал ждать, стоя посреди двора с куклой в руке. Но тут подошел Фёдор Петрович и, зная, кому предназначена эта кукла, сказал, что Соня у них больше не работает и, вообще, уехала из поселка. Он тут же, ничего мне не объяснив, поспешил  по своим делам, а я, придя в дом дядьки Игната,  сразу же спросил его, куда уехала Соня.
  - Замуж она вышла, - ответил он мне.
  - За кого? -  удивился я.
  Дядько Игнат улыбнулся:
   - За хорошего человека, Серёжа,  моряка из Владивостока. Приехал он к нам в гости к своему другу, с которым вместе в мореходке учился. И сразу увидел на автостанции Соню, и она ему в сердце запала.. А через три дня после этого приходит ко мне сватать её себе в жены. Мне это понравилось, потому что серьёзно он к этому делу отнесся и уже знает, что она сирота, и что я был её опекуном и являюсь представителем местной власти.. И вообще вижу, что он человек обстоятельный, хотя ко всем важным событиям своей жизни относится легко, как бы с юмором. Когда я ему намекнул, что Соня не совсем такая, как остальные люди, он ответил мне , не раздумывая: «Я о ней уже всё знаю, можете не рассказывать. Меня друг прямо спросил: «Ты что, хочешь на умалишенной жениться?» А я ему ответил:  «Ты сам умалишённый, если не видишь, что за человек эта девушка. Это идеальная жена для моряка. Хозяйственная, умелая во всех домашних делах, добрая и красивая до умопомрачения. А, главное,, что она молчаливая и никогда  тебе не изменит. А я всю жизнь мечтал иметь молчаливую и верную жену».  Вот так серьёзно, но с долей шутки, изложил он мне свои намерения и я дал ему своё «добро» на женитьбу. Соня, как мне показалось, была тоже счастлива. Перестала в куклы играть, руки жениха из своих рук не выпускает, а, уезжая, взяла с собой только   одну любимую куклу, ту, что была с нею в тот самый страшный для неё день.    Николай, как зовут её мужа, пишет регулярно мне письма, причём, от лица Сони, и все  они начинаются со слов: «Здравствуйте, папа Игнат!». И, когда я читаю эти письма,  мне  кажется, что Соня научилась говорить и, вообще, избавилась от своей болезни…

  Я тоже был рад, что так счастливо сложилась судьба Сони, но иногда мне становилось грустно. Я не понимал, отчего, и только спустя много лет догадался: я жалел, что Соня вышла замуж не за меня.

  Уже работая в Дудинке в школе – интернате, я получил от Игната Лукича письмо, в котором он известил меня, что Соня умерла при родах.