Сказка о восточной царевне

        В одном восточном царстве, закавказском государстве, жила-была юная царевна – умница и красавица, сочная и гибкая, как лоза винограда дамские пальчики. Не могли нарадоваться на нее родители: холили и лелеяли свою дочь, и, наверное, перестарались. Стали проявляться у девушки нервические черты. То в истерике забьется: подавай ей невиданный заморский сюрприз. То приступы страха: чудятся царевне по ночам чудовища и мерещится гнусная мерзость. Умоляет не тушить свечей, и чтобы у постели дежурила сиделка. А то не может заснуть царевна с вечера, хоть убей: что-то ее тревожит снизу... Взбивают горничные перины, стелят между ними дополнительные матрасы – ничего не помогает: колет, изводит, сверлит тело. Вызвали сыщика-вампира, умевшего высасывать улики из мизинца обвиняемого. Перерыл сыщик исподнее, перебрал подноготное – не нашел никакого компромата. Позвали астронома – наблюдателя далеких, пренебрежимо малых, звезд. Смотрел астроном в свой телескоп, щурил близорукий глаз, теребил млечную бороду и ничего не установил – ни малейшей астральной песчинки. И только мальчик-с-пальчик, избороздив спальные принадлежности, как червь – чернозем, извлек на свет горошинку: готовили накануне во дворце гороховый суп, вот и закатилась горошина куда ни попадя. И не сказать, чтобы была царевна несмеяной: так хохотала она при виде несоразмерной причины своих бед, что даже живот надорвала – пришлось вызывать лекаря и ставить клизму. Но это кавказское чувство юмора, помогающее превратить мытарства в испытания, а испытания в триумф, всегда являлось, так сказать, к шапочному разбору, когда в нем не было проку.
        Иногда нервозность дочери передавалась родителям. Внезапно царю казалось, что в стране готовится заговор, и тогда невинные и злоумышляющие головы летели направо и налево соответственно. А царицей вдруг овладевала тревога, что ночью к ней вломятся грабители и унесут ее любимые мельхиоровые столовые приборы. И тогда на дверях ставились новые замки и усиливались наряды стражи, так что гвардейцам приходилось толпиться и стыдливо переминаться у входа, словно в приемной врача-венеролога. А от государя с государыней взвинченность заражала министров, советников и фрейлин. Но, несмотря на массовый психоз, царевна все равно шествовала впереди, как знаменосец наступающего войска. И вот уже она жаловалась, что у нее в желудке завелась белка и грызет там орехи. А когда орехи были исключены из всех блюд, включая ореховый торт, и белка приутихла в бездеятельности, однажды на прогулке царевна вдохнула пушинку и, как ни кашляла, не смогла исторгнуть ее из легких. С тех пор в ее груди затеснило, потому что пушинка пустила корни и начала расти и раздаваться. Именитый психоаналитик, приглашенный для консультации из Европы, долго и безрезультатно бился с царевной, путаясь в ее комплексах, и, уезжая, посоветовал завести четвероногого домашнего питомца. Так во дворце появился наглый желтоглазый черный кот, которого царевна нарекла Джигитом и крепко полюбила, забыв о пушинке. А кот расхаживал по дворцу наследником престола и воротил нос от молока, требуя взбитых сливок. И хотя вскоре в чреве царевны завелся червь, ненасытно глодавший ее и посягавший на целомудрие девушки изнутри, царевна укладывала кота вниз живота и мирно засыпала, чтобы на утро предаваться неврастении с новыми силами и неисчерпаемой изобретательностью.
        Периодически наступали затишья, ибо даже самой умопомрачительной панике – беспричинной и оттого неразубедимо упрямой – на этой земле положен предел. И все бы ничего – привыкли родители к мнительности дочери и к ее истерическим припадкам, которые научились смягчать ласковым словом, холодной водой в бьющемся о зубы стакане или, на худой конец, звонкой пощечиной, – но тут взяла себе царевна в привычку падать в обморок. Как что не так, – палец уколола, обиделась на двусмысленное слово, встала с левой ноги – бац на землю и без чувств. Сперва батюшка с матушкой переполошились и набросились на дочь с примочками, припарками и притирками, да заказали из Китая побольше нашатыря. Но поскольку царевна быстро приходила в чувства и после обмороков выглядела посвежевшей, а обид не помнила, склонились к мнению, что сие – чистой воды притворство, на которое не стоит обращать медицинского внимания.
        Но вот однажды грохнулась царевна оземь и расшибла себе голову о камень – да так основательно, что из нее дух вон. Прибежал придворный лекарь, окропил царевну живой водой, она и оклемалась. Встала, оглянулась по сторонам, а в себя прийти так и не смогла: не понимает царевна, что вокруг, и кто она такая. Не признает родителей. От няньки своей старой, которой привыкла секреты доверять, брезгливо отстранилась. На горничных смотрит, как на равных. Садовнику (который недавно по ошибке выполол ее любимые хризантемы, и которого за то долго пороли на конюшне) улыбнулась широкой улыбкой лишь за то, что оказался рядом с букетом роз. И это что! Оттолкнула от себя царевна своего баловня, кота Джигита: раздраженно пихнула ногой, так что обомлел кот в изумлении, перестав понимать, на каком свете находится.
        И начался во дворце несусветный кавардак, исподволь перешедший в канитель и мороку. Бились с царевной лекари и психологи – увещевали ее елейными речами и пичкали горькими пилюлями. Показывали ей детские фотографии: смотри, мол, какой ты была образцовой царевной. Заставляли искать сходства в чернильных кляксах. И все без толку: ничего не могла вспомнить царевна. Обращенные к ней слова слушала вполуха, а таблетки выплевывала – сначала незаметно, а потом демонстративно. В кляксах же ей чудились безобидные зверушки, словно она – невинное дитя Эдема и не прожила тревожные годы трепетного девичества, полные хворей и недомоганий, в таком далеком от реальности царском дворце. И не просто отказывалась она признать своих родителей, – это бы полбеды! – но смотрела на них с недоверием и даже, как казалось им, легкой издевкой.
        Вызванный из Европы психоаналитик, что излечил царевну от белой пушинки черным котом, на сей раз беспомощно развел руками: человеческая психика – хрупкий инструмент, и порой шутливого щелчка по носу достаточно, чтобы вывести из строя какой-нибудь ключевой участок мозга, ответственный за целостность восприятия собственной личности. Он посоветовал уповать на врачевание временем, способное творить чудеса там, где бессильно медицинское вмешательство, и отбыл без ущерба для репутации. Но времени у царя с царицей было в обрез: их дочь давно поспела для замужества, которое уже приходилось откладывать из-за белки, пушинки и червя. Но кому нужно беспамятная – не помнящая своего царского родства? Это куда опаснее скрытых паразитов, которых у кого нет, и охотников до сего товара не сыскать даже в самых захудалых княжествах.
        И тогда разослали гонцов во все концы страны. И возгласили гонцы: согласно высочайшего царского указа, кто излечит царскую дочь, тому щедрая награда золотом и почетная пенсия на старость. Но никто не откликнулся на царский посул. Потому что, как заметил министр государственной безопасности, знавший толк в подобных делах, указ умалчивал о том, что будет с тем, кто попытался и не смог, а народ у нас дошлый и рисковать не любит. И тогда повторно поскакали гонцы с поправкой: мол, и награда, и пенсия за успех, и милостивое прощение на случай неудачного курса лечения, с возможностью убираться на четыре стороны света, только быстро.
        И вот явилась ко двору одна старая ведьма. Известна она была своим совершенным контролем над памятью – тем, что не позволяла домочадцам забыть о своих обязанностях и о том, кто они на самом деле по сравнению с ней. Чуть забрезжит заря, принималась она пилить своего старика: мол, не забудь сходить за молоком, а то будешь воду дождевую пить, если небеса сподобятся; да мусор вонючий выкинуть захвати, а то заставит его этот мусор съесть и не поперхнуться; и, кстати, рукомойник давно течет не из той дыры, и пусть ее старый хрен уже сделает что-нибудь по этому поводу, потому что хозяин он или экскремент на вертеле (и это, конечно, риторический вопрос, ответ на который давно ей известен). И внучку не оставляла в покое напоминаниями о том, что надлежит сделать по хозяйству сегодня, и что сделано накануне нерадиво и потому подлежит незамедлительной переделке. А дочь ее сначала развелась, потому что мать каждодневно напоминала ей о том, какой прохвост ее муженек и как неуважительно обращается он с женой и особенно тещей. А как развелась, так вскоре и умерла, потому что старуха не позволяла ей забыть о том, какая она плохая дочь, и женой была не лучше, вот муж ее и бросил – еще удивительно, что прожил с ней столько лет, а вот матери от дочери никуда не деться и приходится ее терпеть дома, хотя ее подруги уже давно вышли замуж и завели свое хозяйство.
        Потребовала старуха метрику о рождении царевны, ее дневник, школьные тетрадки и семейные фотоальбомы. И начала ей внушать с утра до ночи: мол, ты – царская дочь, и пусть перед тобою подданные пресмыкаются в грязи, а ты их еще и каблуком для пущего внушения.
        Покраснела царевна от негодования и отвечает:
        – Нет, я не царская дочь! А с людьми следует обходиться любезно, потому что все мы равны перед богом и законом.
        А ведьма: царям закон не писан, потому что они составляют конституции по своему усмотрению.
        – Закон для всех один, и писан он нашей совестью.
        А старуха, мол, если ты не царевна, то кто ж ты тогда?
        – Кто не знаю, а указывать себе не позволю.
        А вот, мол, детская фотография, где ты на коленях у царицы. Разве, кроме дочери, кого на колени к себе царица допустит?
        – А, может, это не я вовсе, а другая.
        Как, мол, не ты, если такое сходство?
        – Мало ли людей похожих. А если и я, на колени кого угодно усадить можно и по голове погладить, и прямого родства это не доказывает.
        Кто ж тогда твои кровные родители?
        – Погубили их в застенках или сами умерли. А у царской четы я приемная, против собственного согласия.
        А вот в дневнике ты своего папашу-царя упоминаешь: дескать, скакуна тебе ретивого преподнес на именины, но ты на нем ездить боишься.
        – Не мой это дневник!
        Почерк твой!
        – Мало ли. Совпадение, или подделали по случаю: почерк, поди, не отпечаток пальца.
        Уместные вопросы задавала старуха царевне, но и царевна не оплошала. Билась с ней ведьма трое суток, но так добросердечных признаний и не выбила, и убралась восвояси старика с внучкой воспитывать: пусть там без гонорара, но проку гораздо больше, а то царевна уж больно норовиста да с гонором – даром, что отпирается от своей благородной родословной.
        Ушла ведьма с позором, а прочие добровольцы царевну врачевать не вызываются. То ли робеют народные дарования, то ли и, правда, нет у них ни испытанных методов, ни новаторских идей. Пришлось горе наведаться к Магомету. Жил высоко в горах свинопас Иван, прославившийся окрест тем, что заставил свиней опомниться и сохранил им жизнь, а людям – мясо. Однажды вселились, что ли, бесы в стадо свиней, и бросилось оно с визгом к обрыву – покончить нечистую жизнь массовым самоубийством. И вот стадо уже у самого края. Понял Иван: тут делом не поможешь – чтобы свиней спасти, нужно Слово. Но какое? Как вразумить их, обезумевших от бесовских наущений? Пристыдить нелицеприятным взглядом со стороны? Воззвать к осторожности и благоразумию? И тут осенило Ивана, и он крикнул свиньям, уже занесшим передние копыта над бездной верной погибели: Иисус с вами! И тогда опомнились свиньи. Искра божьего разумения вернулась в их потухший от исступления взор. Изможденные, виноватые и кроткие вернулись они в стойло и потом долго благодарили своего благодетеля за сохраненное им достоинство.
        И вот схватила Ивана стража, дав пять минут на сборы, и доставила во дворец, к постели забывчивой царевны. Почесал Иван свой арбуз и сказал:
        – Ну, тут все ясно: память царевны в камень ушла. Нужно этот камень разыскать и положить на ночь под подушку. Камни упрямые, и пытать их бесполезно – они от истязаний совсем язык глотают. Однако в темноте, во время расслабляющего сна, камень сам выдаст царевне все ее секреты и подробности биографии, отданные ему на хранение.
        И все несказанно обрадовались, потому что устами свинопаса глаголили оккультная правда и эзотерическая истина, но тут же пришли в неописуемое отчаяние, вспомнив, что камень подвергли публичной казни за покушение на представителя царской фамилии: велели кузнецам раздробить его на мелкие крупицы, а мельников – перемолоть их в неотличимый от муки порошок, после чего запекли в булки, которые скормили орлам, ястребам и соколам. И разнесли хищные птицы каменную труху на все четыре стороны света, в назидание будущим террористам.
        – Не беда, – нашелся Иван. – Тогда отыщите соседние камни: наверняка он истомился от тяжкого бремени тайны и поделился ею по секрету с собратьями.
        Но на беду камень лежал сам по себе; хуже того: никто не помнил, где точно. И тогда набрали дворники наугад гальки и щебня, боясь возвратиться с пустыми руками. Положили весь этот каменный лом царевне под подушку и удалились на цыпочках.
        Всю ночь проспала царевна, как убитая – без сладостных грез и потогонных кошмаров. Когда-то не могла она заснуть на горошине, а теперь безбедно продрыхла в каменном мешке. Только наутро голова была каменной, и шею немного ломило, но встала исключительно собой – той, что и накануне.
        – Ну, – говорят свинопасу, – теперь что?
        – А вто теперь, – отвечает, – не знаю. Это вам, поди, не свиней вразумлять: царевна – тело деликатное. Может, мне с ней ночь в одной постели провести? Тут она и вернется в прежнее расположение чувств...
        Хотели Ивана выпороть за дерзость помыслов, да, рассудив, отправили обратно к свиньям. Что с такого взять – только руки марать.
        А с царевной, что ни день, все труднее. Кота Джигита невзлюбила и выгнала прочь, а на его место оборванную дворнягу на улице подобрала, отмыла в своей ванне и назвала Спартаком. Стала его тренировать: Спартак – апорт, Спартак – фас. И все без поводка и намордника, так что у придворных кровь в жилах стынет. Уже не только царских манер не помнит, а завелись в ее голове неподобные мятежные идеи с бунтарским уклоном. Стала читать царевна прогрессивные социал-демократические брошюры, невесть откуда взявшиеся. Библиотеки во дворце отродясь не было. Может, конюхи откуда натащили с навозом? Конфисковали у царевны запретную литературу и сожгли у позорного столба. А толку ноль. То листья с осенних деревьев падают, а них воззвания провокационные. То снова в девической спальне обнаружился том по политэкономии, да такой увесистый, что страницы трудно переворачивать – а она ничего: листает да пометки делает красным карандашом. И с каждым часом все строптивее и несговорчивее. Взялась родителей поучать. Мол, несправедливо они с народом обращаются, а все блага себе присваивают и раздают подачки приближенным. Нехорошо это, чтобы народ тянул ярмо, а во дворце прохлаждались – стыдно. Оторопел царь. Царица в слезы. Оппоненту бы за такой образ мыслей башку с плеч, а как совладать с родной дочерью, у которой шея нежнее лебединой?
        А тут потянулся во дворец всякий сброд. Прически растрепанные, в речах заумь пополам с нецензурщиной, на теле лохмотья и татуировки, изображающие такие символы, что лучше сразу отвести глаза. Стража им, конечно, путь алебардами, а царевна тут как тут: не троньте, это ко мне! И хоть проникали в покои больше с черного хода, а все равно как-то не по себе. И тут же запирались с царевной. Лишь доносилось из-за дверей невнятное бормотание: то ли обсуждали что согласно, то ли молились истово, то ли еще как.
        Принялась царевна якшаться с простым народом. И не только с разночинцами, что куда ни шло, но так и норовила втереться в доверие к пролетариям и крестьянам. И возвращалась всякий раз взбешенная, словно эти встречи подтверждали ее худшие подозрения о состоянии общественных дел. Стали опасаться родители грядущего: уж, если не не революционных перемен, так встряски дворцового переворота. Но тут внезапно внимание царевны переключилось на женские проблемы. Превратилась она в феминистку и суфражистку, чтобы ратовать за участие женщин в выборах и свободу в вопросах зачатия и разрешения от бремени. Царь с царицей наслаждались временным ослаблением оппозиции, пока их дочь не заявила, что желает родить вне брака. И что, мол, у нее для этого уже все готово...
        – Все – это пеленки да распашонки? – скромно поинтересовались родители.
        Отнюдь: пеленки и распашонки мало волновали царевну, а имела она в виду мужское орудие продолжения рода.
        Убежала царица-матушка подальше от несмываемого семейного позора, а царь-батюшка только кулаки сжал в праведном отцовском гневе да руки опустил и за царицей вслед посеменил, из дочерней опочивальни вон.
        И неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы не обернулось незнамо чем. Хотели уже царь с царицей насильно заключить дочь в монастырь, но тут на помощь поспешило благое и мудрое Провидение. Вознегодовала как-то царевна от очередного социально-политического перекоса, выбежала во двор глотнуть свежего воздуха, чтобы не задохнуться в атмосфере дворцовых предрассудков, споткнулась, упала и ударилась головой о камень. Но сознание не потеряла, а, напротив, пришла в еще больший ажиотаж, так что пришлось дать ей глоток мертвой воды. И тут царевна успокоилась, обмякла и стала прежней собой: невротичной, меланхоличной, ипохондричной и капризной.
        Куда только подевались общественные интересы? Забоялась она своей любимой собаки. Погнали Спартака со двора под свист и улюлюканье придворной знати: здорово досадил пес вельможам и фрейлинам, безнаказанно изорвав не один шлейф и попортив зубами не одну трость. Зато Джигит снова обрел фавор и нежился на белых простынях в кошачьей самодостаточности. У царевны лихорадочный румянец сменился анемичной бледностью, а порывистые движения и взрывы активности – вялостью и апатией. И снова пошли обмороки. Приезжало европейское психоаналитическое светило, чтобы засвидетельствовать разительную метаморфозу превращения. В своем блокнотике светило записало: «Психосоматика не перестает меня удивлять. Все от головы. Тело – одновременно темница души и ее послушный раб» и уехал довольный собой.
        А уж как обрадовались родители! Аполитичность дочери и ее фиксация на выдуманных хворях пролились бальзамом на их перетруженные и усталые сердца. Что до обмороков, то приставили к царевне телохранителей: один у сердца, второй под печенью, третий по пятам, четвертый по ходу – на расстоянии дыхания в затылок. И уж хочется ей грохнуться в обморок, а некуда, и один выход: медленно осесть на корточки при поддержке сильных и заботливых рук.
        И снова встал вопрос о замужестве. Послали гонцов с радостной вестью о выздоровлении завидной невесты. Не жалели гонцы и глашатаи коней, красноречия и голосовых связок, расписывая достоинства и прелести царевны. Но сваты не явились во дворец: не отыскалось женихов царевне. Одно дело капризы и обмороки, и совсем другое – перспектива диссидентского рецидива. Потому что если личность кардинально меняется от несмертельного удара по голове, тут уж никаких гарантий.
        Затужили родители – намучились они с дочерью и такой, и сякой – и опять как-то невзначай зашла речь о монастыре. И снова заступилось за царевну всеблагое Провидение: сыскался ей все-таки жених. Прискакал издалека дикий горец с горящим взором и темной родословной. Долго шли в его края вести гонцов, и еще дольше скакал он сюда, уворачиваясь от горных лавин и объезжая завалы. На левом боку у всадника дрожал острый кинжал, а за правым плечом ждал своего рокового часа автомат. На поясе, кажется, болтались грозди гранат, но к тому моменту шапочного знакомства с женихом, вдаваться в подробности его обмундирования и амуниции пропадала всякая охота.
         Горец схватил царевну, связал ей руки и ноги, перекинул через плечо и ускакал восвояси. Погрустили царь с царицей, но вскоре утешились: какой ни на есть, а муж лучше одинокого заточения и монастырского устава. На первых порах тяжело придется дочери, но там пойдут дети, и дело наладится. Может, и царю с царицей удастся когда-нибудь увидеть своих внуков.


        Июнь 2020 г. Экстон.