И. С. Шмелёву

      С творчеством Ивана Сергеевича Шмелёва меня познакомила мать. После прочтения какой-то книги о традициях дореволюционной России, я делился своими впечатлениями, мать послушав, посоветовала мне взять в библиотеке «Лето Господне» Шмелева - «Тебе понравится, там много интересного об старых обычаях. Только читается трудновато, особый язык. Я не сразу привыкла».
      И действительно, язык «Лета Господня» особенный, но мне знаком, таким языком говорят многие старые люди в деревне. Таким языком любил говорить и мой покойный отец, но такую особую русскую речь слушать легче, чем читать.
    Сначала я долго вчитывался в шмелёвский текст, трудно было, но тема захватила, и я привык, втянулся, полюбил. Радовался и грустил с автором, восхищался и огорчался, и конечно же, скорбел, после того как прочел о трагической смерти совсем молодого еще его отца. Мне это было близко - сам рано остался без отца.
    И старик филёнщик Горкин мне ясно представлялся, был мне близок и понятен. Много времени в детстве я проводил с бабушкой, а бабушка или дедушка, они во все времена «бабушка и дедушка». Опытные, добрые люди, добрые руки, добрые глаза, добрые слова. Такой и  Михаил Панкратович Горкин у Шмелева, пусть и не родной дед ему, а просто старый работник отца. Однако тонкая духовная связь, совсем как у деда и внука, по крайней мере мне чувствовалось это так.
    Я понимал, о чем пишет автор.  Я понимал и представлял, как огорчался старик-филёнщик на глупые обидные слова мальчика, и огорчался не из-за себя, а печалился о душе мальчика.
    Шмелёв воссоздал в «Лете Господнем» мир своего детства в Замоскворечье. Очень живо, осязаемо рассказал об окружавшем его мире. И в моём воображении выстроился и его дом, убранство комнат, старинные образа, пунцовые лампадки, паркетные полы…
     Ах, как мне захотелось воочию увидеть этот дом в Замоскворечье, его комнаты, образа и пунцовые лампадки, прикоснуться к этому старинному паркету, что попал в семью Шмелёвых случайно, из дворца в Коломенском. По этим плашкам хаживали цари, и маленький Ваня Шмелёв. Хоть бы одним глазком глянуть на этот дом, двор, сад…
     Мне представлялось, что всё еще стоит этот дом на Малой Якиманке, и, наверное, в нем музей писателя Ивана Сергеевича Шмелёва. Как же, такой великий, признанный русский писатель, хранитель старой Москвы, уж всяко  Москва-то отдала ему должное, хранит то, что он так любил.
     Ан нет, я наивно ошибался, и расстроился, узнав то, что дома Шмелева больше нет, да и вообще, в Москве нет музея Ивана Сергеевича, как же так? - негодовал я.
       С упоением прочёл я и другие произведения Ивана Сергеевича, «Неупиваемую Чашу», «Историю любовную», «Мой Марс» и прочее.
      С нетерпением ждал, когда выйдет на экраны мультфильм «Моя любовь», по «Истории любовной», не разочаровался.
    Ярославский художник Александр Петров, создатель мультфильма, будто бы творил совместно со Шмелёвым. И видим мы в мультфильме то, что видел юный писатель: и дом, и пунцовые лампадки, и двор, и вековую неуничтожимую лужу посреди его, и простую, человеческую, русскую жизнь.
        А Иван Сергеевич завещал вернуть его прах на Родину, желал упокоиться там, где лежат его родные и любимые, его папенька - в Донском монастыре. И он вернулся в любимую Москву. Он дома, он в Донском, совсем рядом, совсем недалеко все то, что он так любил, те улочки, по которым он ходил с детских лет, и даже живы еще некоторые дома, и храмы что он видел.
     Я все же поехал в Москву к Шмелёву. И был в Москве с мыслью о Шмелеве. Ладонью гладил кирпичи Кремля. Щурился глядя на золотящиеся под лучами вечернего апрельского солнца, купола храма Христа Спасителя. Памятуя о том, что отец Шмелева тоже приложил руку к возведению первого «Храма-Спасителя», брал какие-то подряды.
     И поминал молитвой раба божия Иоанна в Казанском храме-часовне, что нынче стоит на месте того храма, где старостой был отец писателя, где маленький Ваня исповедовался, и причащался. Откуда нес «четверговый огонь», где в Вербное Воскресение, слышал терпкий запах вспыхнувших  над пламенем свечей вербушек.
    И стоял у «кудрявых» тяжелых ворот бывшей гимназии, в которой учился будущий певец старой Москвы. Смотрел, на это желтое здание с колоннами стоя в сквере Шмелёва рядом с черным бюстом писателя, мы вместе смотрели…
     Зашел в упоминающийся  в «Лете Господнем» среди прочих, храм Иоанна Воина на Якиманке.
    Благолепная красноватая церковь, насыщена стариной. В барочном иконостасе образ Господа червлёно-золотой, розоватый. А справа – Иван Воин, под серебром блестящий охристый лик, а икона в рост, «Моли Христа-Бога о мне грешнем, святый Иоанне  Воин!»
    А у левого клироса дивный образ Богородицы - большой, темноватый, но очень притягательный, теплый.
    Глядишь Матушке Божией в глаза, и плакать, хочется, каяться. Присел на скамью, «подышал» этой красотой «Шмелев наверное тоже заходил, видел…».
     Сидел и смотрел, на округлый образ на аналое «Христос в терновом венце», на то, как трудник возится с паникадилом, что-то откручивает-прикручивает, а металлические детали старинной люстры раскачались и стали звенеть, как колокольчики, тонко так «дон-дон», и отдается под расписанным сводом, как поминальный звон из далека…
   А потом я пил  горячий чай у ограды храма Иоанна Воина. С хорошими пирогами, с картошкой и с яицом и луком, по-русски так, и смотрел на красивые русские хоромы на противоположной стороне улицы, и думал: «Красивая она, Москва-то».
   А потом пошел в Донской монастырь. Донской мне тоже понравился, особенно некрополь у большого красного собора. Старинные надгробия, старинные имена…
    Собор мощный, огромный снаружи, и не такой уж большой, но благородно сумрачный внутри.
     Темные росписи и мерцающий в дымных лучах барочный иконостас, отсвечивающее золото икон, и потертые чугунные плиты пола. Где-то в галерее поставил на канун свечу об упокоении раба божия Иоанна, и сродников его, и моих усопших.
    Выйдя у белой церквушки увидел батюшку, спросил его: - Подскажите, где могила писателя Ивана Шмелёва?
    Батюшка поднял было руку, чтобы показать куда идти, и говорит: - Пойдемте, я вас провожу…
    Солнечно, на травке между памятников цветут синенькие пролески. На сером высоком памятнике сидит голубь, внимательно на нас смотрит, а слева от памятника могила Ивана Шмелева под большим каменным черным крестом.
     «Ну, здравствуй Иван Сергеевич! Христос Воскресе!», гляжу я на черный крест, на тонкие росточки, тянущиеся к вешнему солнцу из землицы в цветочнице. Тихо, где-то за монастырскими стенами шумная Москва, да не такая уж она и шумная, а здесь, за собором тихо, и чирикают синички, прыгают и собирают травку, где-то гнездышко вьют. Ныряют в кормушку-домик качающуюся на кустике у могилы писателя, проверяют, не положили ли мы туда чего-нибудь.
     А голубь все сидит и смотрит, такой же серый, как и памятник под ним, он словно часть его, логичное завершение.
    Перекрестившись, я низко поклонился писателю Ивану Шмелеву, его Кресту. Голубь, шумно взмахнув крыльями, взлетел, и, поднялся высоко в весеннее голубое небо, и стал невидим…