Двенадцатая осень

                Моей маме посвящается

Этот осенний день выдался волшебно солнечным, светлым. Девочка стояла у окна и радовалась, радовалась всему: и богатой красками листве, и переливчатому сиянию, и тому, что сегодня воскресенье и у папы, наконец, выходной, и не последние числа месяца, когда нужно делать «баланс» (это страшное слово, отнимавшее отца, даже в нерабочие дни, она очень не любила). А больше всего радовалась сегодняшнему с папой и младшими сестрёнками походу в ТЮЗ. Вот и новое платье уже на стуле висит, его старшая сестра вчера вечером погладила — у неё сегодня воскресник и её не будет с ними,— а рядом нарядные туфельки, почти как у взрослых, стоят. Жалко, что по улице сейчас в платье не пройдёшь, уже холодно, нужно пальто одевать. Но ничего, в театре покрасуется.

А вот и папа вернулся из парикмахерской, всё же с «дамами» идёт в театр. И мамочка из кухни, как раз к его возвращению, несёт на подносе так вкусно пахнущий завтрак — любимые в их семье картофельные драники с тёплым молоком в кувшине. Мама поставила поднос на стол и включила радио. Она как чувствовала, передавали хорошую песню. Папа разделся, помыл руки, и семья села за стол…

Вдруг раздался длинный звонок в дверь. «Кто это? Может быть, подруга, но мы не договаривались?» — подумала девочка. Квартира была коммунальной, и кто-то уже открыл дверь. Раздались приглушённые голоса, и соседка постучала в их дверь: «Это к вам»,— сказала она.

Мама открыла, и в комнату вошли трое незнакомых людей…

Девочка словно оцепенела, когда чужие люди стали рыться в книжном шкафу, вытаскивали книгу за книгой, рассматривали, вытряхивали каждую, будто надеясь — что-то выпадет из неё. Рылись даже на ученических полках, в детском письменном столе, вытряхивая из ящиков прямо на пол тетрадки, учебники, дневник, куда она, как любая двенадцатилетняя девочка, записывала стихи о дружбе и любви. Потом они перешли к гардеробу, и всё повторилось.

Когда закончили, на лице старшего отразилось неудовольствие. Видимо, не нашли того, что искали. Отец и мама сидели у стола, к ним жались испуганные младшие сестрёнки. На отце не было лица, он как-то сразу постарел, посерел, руки его лежали на коленях, но были напряжены. В глазах была опустошённость… Мама подошла к нему, встала сзади и, положив руки на плечи, глядела на этих людей, словно говоря: «Ну, ничего не нашли ведь, так оставьте нас в покое. Завтрак вот безнадёжно остыл. А драники уж и не разогреешь. Какие это будут драники?»

Девочка так и не села, как они вошли. Так и стояла, как в ступоре, и глядела, не мигая, на всё происходящее.

Старший, обращаясь к отцу, предложил пройти с ними. Когда тот подошёл к вешалке и стал надевать пальто, она ещё не верила, что он сейчас уйдёт один, без неё с сестрёнками, вернее его уведут. Но вот они окружили его, чтобы вывести. Отец обернулся и проговорил: «Не волнуйтесь, я ни в чём не виноват и скоро вернусь».
Однако девочка не почувствовала уверенности в его словах. Когда один из них открыл дверь, вдруг оцепенение её прошло, она бросилась на старшего и стала бить его кулачками в грудь, крича: «Не трогайте моего папу! Не смейте его забирать! Он хороший!» Слёзы катились по щекам. Младшие тоже заплакали в голос. Тот, криво улыбаясь, взял её руки, сжал их, отвёл от себя и, обращаясь к матери, сказал:
«Заберите».

Мама обняла дрожащую в судорожном плаче девочку и отвела в сторону. Когда за ними и отцом закрылась дверь, мать тяжело опустилась на стул и, рыдая, уронила голову на стол. А девочка подошла к стене, на которой висел портрет человека с аккуратно зачёсанными назад волосами, с усами, со спокойным уверенным взглядом, с ямочкой на подбородке и лёгкой улыбкой на лице. Она знала, что это самый главный человек. И в её детском сердце, переполненном большим горем, родилась страшная ненависть к этому человеку, так как, если он главный, то виноват в случившемся с отцом, по его команде эти люди забрали любимого папочку. Девочка взяла стул, встала на него и, уже взявшись за рамку, хотела снять этот портрет, разбить стекло и в клочья изорвать изображение, но мама, закричав, остановила её руку: «Не делай этого! Опомнись! Хочешь, чтобы нас тоже забрали?!»

Она отдёрнула руки от портрета, слезла со стула и, подойдя к матери, обняла её и младших сестёр. Обе плакали. Только мать, не  верившая, что отца отпустят — слишком много было примеров вокруг,— плакала от горя о том, как и на какие средства они теперь будут жить. А девочка, кусая губы, плакала от ненависти. Где ей, ребёнку, убитому горем, было понять, что не этот человек на портрете виноват в произошедшем с отцом и в происходящем вокруг. А виноваты те крупные и мелкие «князьки», восседающие повсеместно, боящиеся потерять свои места и посты, которые, как им мнилось, они завоевали праведной революционной борьбой и боями гражданской войны, в страхе потерять всю эту сытую, обеспеченную привилегиями жизнь из-за альтернативных выборов, объявленных принятой накануне Конституцией, написанной вот этим самым усатым человеком. Откуда ей было знать, что он хотел, дабы на смену этим зажиревшим и ничего не хотящим делать для народа «князькам» через выборы пришли молодые, знающие и умеющие профессионалы. Откуда девочке было знать, что «князьки» повсеместно, повязанные общей судьбой, подготовили списки, куда внесли честных, порядочных и умных людей, дабы уничтожить их, чтобы не стало среды, из которой могли бы появиться конкуренты.

Всё это девочка не знала в этот солнечный осенний воскресный день, в год своего двенадцатилетия, когда надломилась её душа. Обо всём этом она узнает намного позже, уже в зрелом возрасте. Узнает и поймёт. Однако кто вернёт цельность и чистоту души, цельность и чистоту разума её, только вступающей на стезю жизни.

                Рассказ написан по старым записям

© Шафран Яков Наумович, 2020