Салман Рушди. Волос Пророка

Salman Rushdie. The Prophet’s Hair
[from ‘East, West’ collection / из сборника «Восток, Запад»]
© Salman Rushdie, 1994
© Александр Андреев, 2020, перевод



В самом начале 19... года, когда Шринагар околдовала зима столь лютая, что человеческие кости трещали, как стекло, молодого человека, на чьей покрасневшей от холода коже лежала, словно изморозь, несомненная печать богатства, видели входящим в самую отвратительную и нехорошую часть города, где домишки из досок и рифлёной жести выглядели так, словно всегда готовы потерять равновесие, и тихо и мрачно спрашивающим, где бы он мог получить услуги надёжного профессионального взломщика. Молодого человека звали Атта, и местное жульё радостно направило его во всё более тёмные и заброшенные улочки, пока во дворе, ещё влажном от крови зарезанной курицы, на него не напали двое, чьих лиц он так и не увидел: они отняли у него солидную пачку банкнот, сдуру взятую им в это одиночное путешествие, и избили до полусмерти.



Опустилась ночь. Безымянные руки перенесли тело на берег озера, откуда его перевезли по воде в шикаре и оставили, ободранного и кровоточащего, на заброшенной набережной канала, ведущего к садам Шалимара. На следующее утро на рассвете продавец цветов грёб в своей лодке по воде, которую ночной холод сгустил до туманной консистенции дикого мёда, и увидел распростёртое тело молодого Атты, который как раз начал шевелиться и стонать, и на чьей уже мертвенно бледной коже под слоем настоящей изморози всё ещё можно было различить печать богатства.



Продавец цветов причалил, склонился над лицом раненого и смог узнать адрес бедняги, который тот пробормотал сквозь еле двигавшиеся губы; и тогда, надеясь на хорошее вознаграждение, цветочник отвёз Атту на лодке в большой дом на берегу озера, где молодая красавица в необъяснимых кровоподтёках и её безутешная, но столь же красивая мать, глаза которых выдавали бессонную от тревоги ночь, завизжали, увидев своего Атту, который был старшим братом молодой красавицы, неподвижно лежащим среди срезанных для похорон зимних цветов полного надежд цветочника.

Продавцу цветов действительно щедро заплатили, прежде всего за молчание, и на этом он из нашей истории исчезает. Сам Атта, жутко пострадавший и от мороза, и от проломленного черепа, впал в кому, и лучшие врачи города беспомощно пожимали плечами. Тем более примечательно, что уже на следующий вечер в самой отвратительной и нехорошей части города появился второй неожиданный посетитель. Это была Хума, сестра несчастного молодого человека, и задала она тот же вопрос, что и брат, так же тихо и мрачно:

– Где я могу нанять вора?



История богатого идиота, приходившего искать взломщика, была уже широко известна в зловонных канавах, но на этот раз молодая женщина добавила: «Должна сразу сказать, что ни денег, ни драгоценностей у меня с собой нет. Отец отрёкся от меня и никакого выкупа в случае моего похищения платить не будет; а своему дяде, заместителю комиссара полиции, я оставила письмо, которое он вскроет утром, если не удостоверится, что я в безопасности. В этом письме он найдёт все подробности моего прихода сюда, а чтобы наказать напавших на меня, он сдвинет Небо и Землю».



Её исключительная красота, заметная даже под чудовищными рубцами и синяками, изуродовавшими её руки и лоб, вместе со странностью её поисков привлекла изрядную толпу зевак, а поскольку своей маленькой речью она ответила практически на все их вопросы, никто не пытался причинить ей вред, хотя и прозвучали некоторые резкие комментарии в том духе, что довольно странно для человека, пытающегося нанять жулика, просить защиты у высокопоставленного дяди-полицейского.

Её направили во всё более тёмные и заброшенные улочки, пока, наконец, в канаве, тёмной, словно чернила, старуха с глазами, смотревшими так пронзительно, что Хума сразу поняла, что та слепа, не указала ей на дверной проём, откуда, словно дым, клубилась темнота. Сжав кулаки, со злостью приказав сердцу вести себя нормально, Хума последовала за старухой в окутанный мраком дом.



Из тьмы сочилась неизмеримо тоненькая струйка света свечи; следуя за этой ненадёжной желтоватой нитью (поскольку старой леди больше не было видно), Хума вдруг получила резкий удар по голени и невольно вскрикнула, после чего тут же закусила губу, злясь на себя за то, что показала свой растущий страх кому-то или чему-то, ожидавшему её впереди, обёрнутому в черноту.

На самом деле она столкнулась с низким столом, на котором горела единственная свечка, а за которым можно было различить похожую на гору фигуру, сидящую на полу, скрестив ноги. «Садись, садись», – сказал спокойный, низкий мужской голос, и её ноги, не нуждавшиеся в более цветистых приглашениях, подогнулись под ней от краткого приказа. Сжимая левую руку правой, она заставила свой голос ровно ответить:

– Так Вы, сэр, и будете тот самый вор, которого я искала?



Слегка переместив центр тяжести, тень-гора проинформировала Хуму, что вся преступная деятельность, исходящая из данной зоны, хорошо организована и осуществляется под централизованным управлением, поэтому все запросы на то, что можно назвать вольным наймом, должны проходить через эту комнату.

Он потребовал подробнейшего изложения деталей предполагаемого преступления, включая точную инвентарную опись предметов, которыми необходимо завладеть, а также чёткого заявления обо всех предлагаемых финансовых стимулах, включая премиальные, и, наконец, исключительно для протокола, перечень мотивов обращения.

Здесь Хума, будто что-то вспомнив, укрепилась и телом, и духом, и громко заявила, что её мотивы касаются только её самой; что детали она будет обсуждать только с самим вором, и ни с кем другим; и что вознаграждение, предлагаемое ею, можно описать только словом «щедрое».

– Всё, что я хочу сообщить Вам, сэр, поскольку создаётся впечатление, что я попала в какое-то агентство по найму, это то, что в обмен на подобное щедрое вознаграждение я должна получить самого отчаянного преступника из всех, находящихся в вашем распоряжении, человека, не боящегося в жизни ничего, даже гнева Божьего. Самого худшего, повторяю Вам – на меньшее я не пойду!



Тут зажглась керосиновая лампа, и Хума увидела седовласого великана, по левой щеке которого сбегал ужасающий рубец, шрам в форме буквы «син» письма насталик. Её охватило невыносимое ностальгическое ощущение, будто страшный бабай из её детской материализовался, чтобы встретиться с ней лицом к лицу, поскольку её няня всегда на корню пресекала зарождавшиеся акты неповиновения, угрожая Хуме и Атте: «А не будете слушаться – позову его, и пусть он украдёт вас, Шейх Син, Вор Воров!»

Вот он, седовласый, но с несомненным шрамом, сам знаменитый преступник; и то ли она сошла с ума, то ли ослышалась, то ли он и впрямь только что объявил, что, учитывая сложившиеся обстоятельства, единственный подходящий для такой работы человек – он сам?



Сражаясь с новорождёнными ностальгическими гоблинами, Хума предупредила бесстрашного добровольца, что только крайне срочное и опасное дело могло привести её без сопровождения на эти устрашающие улицы.

– Мы не можем допустить отступлений в последний момент, – продолжала она, – и потому я полна решимости рассказать Вам всё, не утаив ни малейшей детали. И если, выслушав меня до конца, Вы всё ещё будете готовы взяться за дело, мы сделаем всё, что в наших силах, чтобы помочь Вам и сделать Вас богачом.

Старый вор пожал плечами, кивнул, сплюнул. Хума начала свой рассказ.



Шесть дней назад в доме её отца, богатого ростовщика по имени Хашим, всё шло как всегда. На завтрак её мать наложила ростовщику тарелку кичри; разговор отличался вежливыми и учтивыми обращениями, которыми так гордилась семья.

Хашим любил подчёркивать, что, совершенно не будучи набожным, придаёт огромное значение «достойной жизни в миру». В этом просторном приозёрном жилище всех посторонних встречали по одинаковому протоколу и с одинаковым уважением, даже тех неудачников, кто приходил выторговать себе малую толику большого состояния Хашима и у которых он просил, конечно же, не менее семидесяти процентов, отчасти, как он объяснял накладывавшей кичри жене, «чтобы научить этих людей, чего стоят деньги; стоит им это узнать, и они излечатся от лихорадки постоянных займов займов займов – так что видишь, если мой план сработает, я уйду из этого бизнеса!»

Детям своим, Атте и Хуме, ростовщик и его жена успешно старались прививать такие добродетели, как бережливость, честность и здоровая независимость мысли. С этим Хашим тоже любил себя поздравлять.



Завтрак закончился; члены семьи пожелали друг другу успешного дня. Через несколько часов, однако, стеклянное благополучие этого дома, фарфоровая утончённость и гипсовая чувствительность их жизни оказались разбитыми вдребезги без надежды на восстановление.



Ростовщик уже подозвал свою личную шикару и собирался ступить на борт, когда, привлечённый серебряным отблеском, заметил маленький пузырёк, качавшийся на поверхности воды между лодкой и его личным причалом. Повинуясь порыву, он выловил его из вязкой воды.

Это был цилиндр цветного стекла в оправе из изумительно выкованного серебра, а за его стенками Хашим разглядел серебряную подвеску с единственным человеческим волосом.

Сжав в кулаке уникальную находку, он буркнул лодочнику, что его планы изменились, и поспешил в свой кабинет, где за запертыми дверями принялся с наслаждением рассматривать добычу.

—

Несомненно, ростовщик Хашим сразу понял, что в его распоряжении оказалась знаменитая реликвия пророка Мухаммеда, глубоко почитаемый волос, похищение которого из сокровищницы в мечети Хазратбал прошлым утром вызвало неслыханный переполох в долине.

Воры – несомненно, встревоженные всеобщим смятением, бесконечными уличными процессиями, льющими крокодиловы слёзы, беспорядками, политическими последствиями и массовыми обысками, руководимыми и проводимыми полицейскими, чьи карьеры буквально повисли на украденном волоске, – очевидно, запаниковали и зашвырнули пузырёк за студенистую пазуху озера.

Гражданский долг Хашима, нашедшего его благодаря огромной удаче, был очевиден: нужно вернуть в сокровищницу волос, а в штат – покой и мир.



Однако у ростовщика появилась другая мысль.

Всё вокруг него в кабинете говорило о его мании коллекционера. Там были огромные стеклянные шкафы с бабочками из Гульмарга на булавках, три дюжины моделей легендарной пушки Замзама разного масштаба из разных металлов, бесчисленные мечи, копьё нагов, девяносто четыре терракотовых верблюда из тех, что продают на железнодорожных станциях, множество самоваров и целый зоопарк мелких резных зверюшек сандалового дерева, изначально предназначенных для развлечения детишек во время купания.

«И в конце концов, – сказал себе Хашим, – Пророку бы сильно не понравилось подобное поклонение реликвии. Он с отвращением относился к идее своего обожествления! Так что, охраняя этот волос от его обезумевших фанатиков, я сослужу лучшую службу – не так ли? – чем вернув его! Конечно же, он нужен мне не из-за своей религиозной ценности. Я светский человек, человек этого мира. Я вижу в нём исключительно уникальный светский предмет ослепительной красоты. Короче, мне нужен скорее серебряный фиал, чем волос... Говорят, некоторые американские миллионеры скупают краденые шедевры и прячут их – они бы меня поняли. Я должен, должен им обладать!»



Каждому коллекционеру просто необходимо рассказать о своих сокровищах хотя бы одному человеческому существу, и Хашим призвал – и открыл ему всё – единственного сына Атту, который сильно встревожился, но пообещал отцу молчать, и проболтался только тогда, когда несчастья стали невыносимыми.

Молодой человек извинился и оставил отца одного в переполненном одиночестве его коллекций. Хашим сидел прямо на твёрдом стуле с высокой спинкой, во все глаза уставившись на прекрасный фиал.

—

Все знали, что ростовщик не обедает, поэтому только вечером слуга вошёл в кабинет позвать господина к ужину. Он застал Хашима таким же, каким его оставил Атта. Таким, да не таким – сейчас ростовщик словно распух, раздулся. Глаза были выпучены сильнее обычного, веки покраснели, а костяшки сжатых в кулаки пальцев побелели.

Казалось, он вот-вот взорвётся! Словно под влиянием неправедно добытой реликвии он наполнился некой призрачной жидкостью, готовой в любой момент бесконтрольно хлынуть из любого отверстия его тела.

Ему помогли дойти до стола, и тут взрыв и в самом деле произошёл.



Видимо, ни капли не заботясь о том, как его слова скажутся на заботливо выстроенном и хрупком устройстве семейной жизни, Хашим начал изливать длинные пенные потоки ужасающей правды. Лишённые от страха дара речи, дети слушали, как отец набросился на мать и сообщил ей, что многие годы семейная жизнь была худшим из его несчастий. – Конец вежливости! – гремел он. – Конец лицемерию!

Далее, продолжая в том же духе, он сообщил семье о существовании любовницы; и проинформировал о регулярных визитах к платным женщинам. Он уведомил жену, что та вовсе не является главной наследницей по завещанию, а получит не более восьмой доли, положенной ей по исламскому закону. Затем он накинулся на детей, заорал на Атту, мол, тот неспособен к учёбе: – Идиот! Небеса послали мне в наказание идиота! – и обвинил свою дочь в распущенности, поскольку она ходит по городу с непокрытым лицом, что не подобает доброй мусульманской девушке. Отныне она должна носить хиджаб.

Хашим вышел из-за стола, так ничего и не съев, и уснул глубоким сном человека, снявшего тяжесть с души, оставив своих детей потрясёнными, в слезах, а ужин бросив остывать на буфете под взглядом застывшего в ожидании слуги.



На следующее утро ровно в пять ростовщик заставил семью встать, умыться и прочитать утреннюю молитву. С того момента он впервые в жизни начал молиться по пять раз в день, и жене с детьми пришлось делать то же самое.

Перед завтраком Хума видела, как слуги по команде отца свалили в саду книги огромной грудой и подожгли. Единственной уцелевшей книгой стал Коран, который Хашим обернул шёлковой тканью и поместил на столе в гостиной. Он повелел каждому члену семьи читать отрывки из Книги не менее двух часов каждый день. Походы в кино запрещались. А если Атта пригласит в дом друзей-мужчин, Хума обязана уходить к себе.



Теперь вся семья была в шоке и смятении; но худшее было ещё впереди.

После обеда в дом пришёл дрожащий должник признаться, что не в силах отдать последний взнос по процентам, и допустил ошибку, довольно резко напомнив Хашиму об инвективах Корана против лихоимства. Ростовщик впал в ярость и набросился на беднягу с кнутом, взятым из большой коллекции.

К несчастью, позже в тот же день другой должник пришёл молить об отсрочке, но покинул кабинет Хашима бегством с глубоким порезом на руке, поскольку отец Хумы назвал его вором, крадущим чужие деньги, и попробовал отсечь правую руку негодяя одним из тридцати восьми ножей кукри, висевших на стенах кабинета.



Эти нарушения неписаных законов семейного этикета встревожили Атту и Хуму, а когда тем же вечером мать попыталась успокоить Хашима, он сильно ударил её по лицу. Атта бросился защитить мать и тоже оказался в нокауте.

– Отныне, – прорычал Хашим, – тут будет хоть какая-то дисциплина!



У жены ростовщика началась истерика, продолжавшаяся всю ночь и следующий день, из-за чего раздражённый муж пригрозил ей разводом, и тогда она бросилась в свою комнату, заперла дверь и без сил рухнула в рыданиях. Тогда Хума утратила самообладание и открыто бросила вызов отцу, заявив (с той самой независимостью мысли, которую он поощрял в ней всю жизнь), что не будет носить на лице никаких тряпок; помимо всего прочего, это вредно для глаз.

Услышав это, отец, не сходя с места, отрёкся от неё и дал ей неделю, чтобы собрать вещи и уйти.



К четвёртому дню разлитый в воздухе дома страх сгустился настолько, что сквозь него стало трудно ходить. Атта сказал онемевшей от шока сестре: – Мы опускаемся на самое дно – но я знаю, что надо делать.

Днём Хашим ушёл из дома в сопровождении двух нанятых им бандитов выбивать долги из двух неплательщиков. Атта немедленно отправился в кабинет отца. У него, как сына и наследника, был свой ключ от сейфа ростовщика. Он воспользовался им, извлёк из хранилища маленький фиал, сунул его в карман штанов и запер дверцу сейфа.

Тогда он открыл Хуме секрет, рассказал, что именно отец выловил из озера Дал, и воскликнул: – Может, я безумец; может, из-за всего этого ужаса у меня крыша едет; но я убеждён – пока мы не избавимся от этого волоса, покоя нашему дому не видать.

Его сестра тут же согласилась, что волос необходимо вернуть, и Атта нанял шикару и отправился в мечеть Хазратбал. И лишь когда лодка привезла его в толпу убитых горем верующих, круживших вокруг осквернённой святыни, Атта обнаружил, что реликвии в кармане уже нет. Там была только дыра, которую его мать, обычно столь внимательная к домашнему хозяйству, видимо, проглядела из-за последних гнетущих событий.

Первоначальная вспышка досады быстро сменилась у Атты чувством глубокого облегчения.

«А если бы, – представил он, – я уже объявил муллам, что волос у меня? Никто бы мне не поверил, и толпа меня разорвала бы! Так или иначе, он исчез, мне и забот меньше». Впервые за несколько дней почувствовав облегчение, молодой человек вернулся домой.

—

Дома он нашёл избитую и рыдающую в гостиной сестру; сверху, в своей спальне, мать рыдала, словно только что овдовела. Он взмолился: – Хума, что стряслось? – и когда та ответила, что отец, вернувшись со своей отвратительной работы, снова заметил серебряный блеск между лодкой и причалом, снова выловил блуждающую реликвию и в яростной попытке покончить с бесчинствами выколотил из Хумы правду, – тогда Атта закрыл лицо руками и прорыдал свою версию, гласившую, что волос преследует их и вернулся завершить начатое.



Пришла очередь Хумы выдумывать способ избавиться от напасти.

Синяки на её лбу расплывались, руки становились чёрно-синими, но она обняла брата и прошептала, что решилась избавиться от волоса любой ценой – последние слова она повторила несколько раз.

– Волос, – заявила она, – уже украли из мечети; значит, его можно украсть и из этого дома. Но это должно быть настоящее ограбление, совершённое вором bona fide, а не одним из нас, рабов волоса, – вором настолько отчаянным, чтобы не боялся ни поимки, ни проклятия.

К сожалению, добавила она, теперь совершить кражу в десять раз труднее, поскольку отец, зная об уже совершённом покушении на реликвию, наверняка настороже.



– Вы можете это сделать?

В комнате, освещённой свечой и керосиновой лампой, Хума закончила свой рассказ ещё одним вопросом: – Какие гарантии Вы можете дать в том, что работа Вас всё ещё не страшит?

Преступник, сплюнув, заметил, что он не повар и не садовник, и у него нет привычки предоставлять рекомендательные письма, но испугать его не так-то просто, особенно каким-то джинном из детских сказок. Хуме пришлось удовольствоваться этой похвальбой и перейти к описанию деталей предлагаемого взлома.

– С тех пор, как брату не удалось вернуть волос в мечеть, отец спит со своим драгоценным сокровищем под подушкой. Но спит он один, и весьма беспокойно; если только войти в комнату, не разбудив его, он наверняка будет ворочаться во сне так, что кража станет простым делом. Добыв фиал, приходите в мою комнату, – с этими словами она передала Шейху Сину план дома, – и я отдам Вам все драгоценности моей матери и мои собственные. Вот увидите... они стоят того... на них Вы сможете сделать целое состояние.

Было видно, что ей всё труднее контролировать себя, и она на грани обморока.

– Сегодня! – наконец выпалила она. – Вы должны прийти сегодня же ночью!



Едва она вышла из комнаты, тело старого преступника затрясло приступом кашля: он сплюнул кровью в старую жестянку из-под растительного масла. Великий Шейх, Вор Воров, стал больным человеком, и всё ближе становился день, когда какой-нибудь молодой претендент пырнёт его ножом в живот. Давняя страсть к азартным играм оставила его почти таким же бедным, каким он был десятилетия назад, начиная свой карьерный рост простым учеником карманника; так что в необычном поручении дочери ростовщика он увидел возможность разом получить достаточно добра, чтобы покинуть долину навеки и купить себе роскошь благопристойной смерти, сохранив живот нетронутым.



Что же до волоса Пророка, ни ему, ни его слепой жене никогда не было никакого дела до пророков – и в этом они сходились с ошеломлённым кланом ростовщика.

Однако никак нельзя раскрывать детали своего последнего преступления четырём сыновьям. К его ужасу, все они выросли безнадёжно благочестивыми, и даже поговаривали о паломничестве в Мекку. «Бред! – смеялся над ними отец. – Скажите хоть, как вы туда пойдёте». Ибо в беспредельной отцовской любви он обеспечивал каждому из них пожизненный источник высоких доходов, калеча им ноги сразу после рождения, так что, таскаясь по городу, они отлично зарабатывали попрошайничеством.

Дети могут позаботиться о себе сами.

Скоро они с женой уйдут отсюда со шкатулками драгоценностей женщин ростовщика. Воистину вовремя судьба привела прекрасную избитую девушку в его уголок города.



В ту ночь большой дом на берегу озера застыл в слепом ожидании, тишина окутывала его стены. Идеальная ночь для взломщика: облака в небе, туман над холодной водой. Ростовщик Хашим спал, единственный из всей семьи в ту ночь. В другой комнате его сын Атта лежал в коме с растущей в мозге гематомой под присмотром матери, которая в знак скорби распустила свои длинные седеющие волосы, матери, в бессилии то и дело менявшей тёплые компрессы на его голове. В третьей спальне ждала Хума, полностью одетая, посреди наполненных драгоценностями шкатулок своего отчаяния.

Наконец, в саду под её окном тихонько запел соловей, и, спустившись на цыпочках по лестнице, она открыла дверь пташке, на лице которой красовался шрам в форме насталической буквы «син».



Пташка бесшумно взлетела вслед за ней по лестнице. На верхней площадке они расстались, двинувшись в разные стороны по коридору своего заговора, не глядя друг на друга.

Войдя в комнату ростовщика с профессиональной лёгкостью, взломщик, Син, убедился в точности предсказаний Хумы. Хашим растянулся на кровати по диагонали, подушка в стороне от головы, добыча легко доступна. Мягко, шаг за шагом, Син двинулся к цели.

В этот миг в спальне за соседней дверью молодой Атта сел на постели прямо, сильно напугав мать, и без предупреждения – под влиянием Бог знает какого давления гематомы на мозг – завопил во весь голос:

– Вор! Вор! Вор!

—

Возможно, в эти последние мгновения его несчастный ум обратился к отцу; но быть уверенным в этом невозможно, ибо, выразительно произнеся три слова, молодой человек снова упал на подушку и умер.

Мать его тут же начала визжать и вопить и выть и реветь с такой силой, что довершила дело, начатое криком Атты – её рыдания пробились сквозь стены мужниной спальни и разбудили Хашима.



Шейх Син как раз решал, что лучше, нырнуть под кровать или врезать ростовщику по голове, когда Хашим схватил украшенную тигровыми полосками трость с вкладной шпагой, всегда стоявшую в углу у кровати, и бросился из комнаты, даже не заметив взломщика, стоявшего по другую сторону кровати в тени. Син быстро нагнулся и извлёк фиал с волосом Пророка из тайника.

Тем временем Хашим ворвался в коридор, вытащив шпагу из трости. Он держал оружие в правой руке и бешено вращал им. В левой руке дрожала трость. В полночной темноте коридора к нему метнулась тень, и в своём сонном гневе ростовщик по роковой случайности вонзил шпагу в сердце тени. Включив свет, он обнаружил, что убил собственную дочь, и в ужасе от случившегося, не в силах справиться с отчаянием, приставил шпагу к груди, упал на неё и покончил с жизнью. Жена его, единственный оставшийся в живых член семьи, сошла с ума от всеобщей бойни и была отправлена в больницу для душевнобольных братом, заместителем комиссара полиции города.



Шейх Син быстро понял, что план не сработал.

Оставив мечту о шкатулках с драгоценностями, до осуществления которой ему оставалась какая-то пара метров, он выбрался из окна Хашима и сбежал, пока в доме происходили вышеописанные кошмарные события. Прибежав домой до рассвета, он разбудил жену и признался ей в провале. Мне придётся, шепнул он, на время исчезнуть. Пока он не ушёл, её слепые глаза оставались закрытыми.



Шум в доме Хашима поднял слуг и даже сумел разбудить ночного сторожа, по обыкновению крепко спавшего на койке возле уличных ворот. Вызвали полицию, информация дошла до самого заместителя комиссара. Узнав о смерти Хумы, опечаленный офицер вскрыл и прочитал запечатанное письмо, оставленное ему племянницей, и немедленно повёл большую группу вооружённых людей в ужасные при дневном свете канавы самой отвратительной и нехорошей части города.

Язык злобного похитителя котов назвал сообщника Хумы; палец амбициозного грабителя банков указал на дом, где тот скрывался; и хотя Син сумел пролезть через люк на чердаке и попытался уйти по крышам, пуля из личной винтовки заместителя комиссара проникла в его живот и заставила его рухнуть бесформенной грудой к ногам разъярённого дядюшки Хумы.

Из кармана мёртвого вора выкатился фиал цветного стекла, оправленный в серебряную филигрань.



О возвращении волоса Пророка объявили по Всеиндийскому радио. Через месяц самые святые люди со всей долины собрались в мечети Хазратбал и формально удостоверили подлинность реликвии. Она по сей день находится в строго охраняемой сокровищнице на берегу прекраснейшего озера в самом сердце долины, некогда находившейся ближе любого другого места Земли к Райскому саду.

—

Но прежде, чем наша история сможет должным образом завершиться, необходимо отметить, что когда четверо сыновей мёртвого Шейха проснулись в утро смерти отца, невольно проведя несколько минут под одной крышей со знаменитым волосом, они обнаружили, что случилось чудо, что все они сильны телом и крепки ногами, что они целы, словно их отцу и в голову не приходило ломать им ноги сразу после рождения. И они, все четверо, совершенно справедливо разъярились, ибо чудо уменьшило их ожидаемую прибыль процентов на 75, по самым скромным оценкам; так что впереди у них разорение.

И только у вдовы Шейха нашёлся повод для благодарности, ибо, хоть муж её умер, к ней вернулось зрение, и у неё появилась возможность в свои последние дни снова любоваться прекрасной Кашмирской долиной.

*