de omnibus dubitandum 118. 131

ЧАСТЬ СТО ВОСЕМНАДЦАТАЯ (1917)

Глава 118.131. ПРОСТО ИНФОРМАЦИОННАЯ РАБОТА…

    Я весь день прошатался на улицах среди народа, заходя домой только чтобы позавтракать и пообедать. День был великолепный, солнечный, теплый. Очень красивое зрелище представляли бесконечные потоки народа с лесом красных знамен и плакатов, освещенных лучами солнца.

    Лучше всего эти потоки было наблюдать с какого-нибудь возвышения, откуда они были видны на далеком протяжении. С этою целью я вскарабкался на одно из деревьев Никитского бульвара {В 1950 переименован в Суворовский бульвар} и просидел на нем чуть ли не целый час. В разных местах я послушал ораторов: говорили еще не затасканными, казенными, совершенно выветрившимися фразами, которых никто по-настоящему не слушает, а еще со свежим чувством, импровизированно, воодушевленно.

    Говорили о торжественности настоящего исторического момента, о грядущей эре всеобщего блаженства, о том, что надо сделать последние энергичные усилия для победы над внешним врагом, с тем, чтобы затем всецело отдаться мирному строительству новой, свободной России.

    Признаюсь, и я, грешный человек, сказал парочку теплых слов на эту тему...

    Когда, утомленный и голодный, я вернулся к обеду домой, то застал всех Соловых и Трубецких одинаково со мной воодушевленных только что виденным грандиозным зрелищем. Больше всех был взволнован Евг. Ник. Трубецкой {Трубецкой Евгений Николаевич (1863-1920) — князь, религиозный философ, правовед, общественный деятель. Через жену был в родстве с семьей Петрово-Соловово. С.Н. познакомился с ним в 1896 в Киеве}. «Мы должны, — сказал он, — немедленно и бесповоротно отбросить все наши старые дворянские предрассудки и искренно слиться в одно целое с народною массою, какие бы жертвы нам ни предстояло для этого принести». При этом по-прежнему главным предметом наших общих помыслов была наша родина, наша Россия, единая, великая и неделимая. А в широкой народной массе думали не о ней, а о «классовых интересах».

    Наше расхождение с народом началось с того момента, когда мы увидели, что он из корыстных классовых мотивов предает свою родину, тащит ее в бездну нищеты, рабства, позора и, мож[ет] быть, окончательной гибели, лишь бы временно ублаготворить свою жадную утробу.

    Тогда я почувствовал, что мне с рабоче-крестьянской массой не по дороге... И тогда же зародилось во мне крайне тягостное, неприятное чувство презрения к своему народу...

    Героем первых дней революции был Керенский, единственный социалист во Временном правительстве, посредник между ним и Советом рабочих депутатов. Передавалось множество анекдотов о его необыкновенно героическом и гуманном образе действий в первые дни переворота. Вступив в управление министерством юстиции, Керенский настоял на немедленном безоговорочном упразднении смертной казни. Эта мера была встречена всеобщим восторгом.

    Лишь немногие, находили ее немножко преждевременной {В настоящее время (1925), когда давно у нас миновали и внешняя, и гражданская война и жизнь вошла в мирную колею, смертная казнь применяется у нас самым щедрым образом, что называется, походя, за самые обыкновенные уголовные преступления (см. газеты).
Такова судьба не только этого, но и многих других «завоеваний революции»}.

    Наскоро намалеванные портреты Керенского я видел на нескольких плакатах в день демонстрации 12 марта. Его фотографическую карточку, изданную на открытках, и я купил себе на память. Но прошло немного времени, и этот «герой» стал в глазах всего народа просто шутом гороховым. Я же в нем разочаровался еще скорее.

    В университете в те дни профессора истории прочитали несколько лекций с целью научного освещения настоящего исторического момента. Я посетил две таких лекции: проф. Готье {Готье Юрий Владимирович (1873-1943) — историк и археолог. В 1903-1915 приват-доцент, затем профессор Московского университета. С 1939 — академик АН СССР} и проф. Виппера {Виппер Роберт Юрьевич (1859-1954) — историк. В 1897-1899 приват-доцент, затем до 1922 профессор Московского университета. В 1924-1941 — в эмиграции в Латвии. По возвращении преподавал в советских вузах, с 1943 — академик АН СССР}.

    Первый в сжатой форме изложил историю царствования Николая II, стараясь показать, как неминуемо, фаталистически русская монархия при нем шла к своему крушению. Проф. Виппер делал сопоставление между русской революцией 1917 года и французской 1789 и находил между обеими много общего. Интересно было бы теперь, в 1923 году, провести еще раз это сопоставление. Вероятно, получилось бы такое же сходство, какое существует между человеком и гориллой: и у человека, и у гориллы есть голова, только у гориллы поволосатее; и у человека, и у гориллы есть руки, только у гориллы подлиннее; и у человека, и у гориллы есть челюсть, только у гориллы побольше и покрепче и т.д., и т.д. И вот, когда суммируешь все эти «только», то и получится с одной стороны — человек, а с другой — горилла. Эту разницу мы отлично чувствуем теперь, ну а тогда на все хотелось смотреть сквозь розовые очки, и, виделось прежде всего великое, героическое, возвышенное. Впрочем, и тогда уже можно было бы отметить одну весьма важную черту несходства между русскою и французскою революцией: во Франции после трех лет революции начались победоносные войны; у нас после трехлетней позорно проигранной кровавой войны началась революция. Эта маленькая перестановка очень много значит. В алгебре а + b и b + а — это одно и то же, а в истории а + Ь и Ь + а — совершенно разные вещи: французы в свои войны внесли возвышенный, благородный дух своей революции, а мы в свою революцию внесли хулиганские нравы и кровожадные приемы, усвоенные на войне... А профессора что при царе мозги народу пудрили, что при совецкой власти с тем же успехом продолжали делать...

    Во главе Временного правительства стал кн. Г.Е. Львов, которого я хорошо знал по Богородицку (он тогда служил в тульском земстве) и затем по Земскому союзу во время войны {Богородицк — уездный город Тульской губернии. Г.Е. Львов в 1902-1905 был председателем Тульской губернской земской управы, а С.Н. в это время работал учителем русского языка в Богородицком сельскохозяйственном училище. В годы первой мировой войны С.Н. вел общественную работу (статистиком, а также по организации детской помощи армии) в одной из московских земско-городских организаций, а Г.Е. Львов был председателем Земского союза и одним из руководителей Объединенного союза земств и городов (Земгора)}.

    Из других членов Временного правительства я знал лично еще Андрея Ив. Шингарева, с которым познакомился еще в дни моей юности у Аносовых в Туле {Аносовы — семья директора Тульского отделения Государственного банка России Алексея Николаевича Аносова. В 1889 переехала из Воронежа в Тулу, где и познакомилась с жившими там Ставровскими. Летом 1890 в доме Аносовых гостил университетский товарищ старшего сына А. — Михаила — Андрей Иванович Шингарев (1867-1918) — будущий врач, общественный и государственный деятель. Во Временном правительстве был министром земледелия, финансов (с 5 мая 1917). Убит вместе с Ф.Ф. Кокошкиным матросами-анархистами в Мариинской больнице в Петрограде} /.../, и Милюкова, который руководил моими практическими занятиями по русской истории в университете {Милюков Павел Николаевич (1859-1943) — историк, общественный и государственный деятель. В 1884-1896 приват-доцент Московского университета. Идеолог и лидер Конституционно-демократической партии. Во Временном правительстве первого состава — министр иностранных дел (март-апрель 1917). С 1920 в эмиграции}.

    По преобладанию «кадетов» во Временном правительстве его называли кадетским. Мои знакомые «кадеты» в Москве в эти дни прямо сияли, как именинники: вот они, наконец, наши министры! Но кто собственно управлял Россией после свержения монархии, это с первых же дней революции сделалось не совсем ясно. С одной стороны, как будто Временное правительство. Но, с другой стороны, независимо от него издавал свои приказы и распоряжения на всю Россию Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов.

    Это печальное двоевластие в такой критический для страны момент страшно беспокоило меня и многих вокруг меня. Обеспокоены были и широкие круги населения, главным образом, крестьянские (это неграмотное, забитое крестьянство по выражению классиков марксизма-ленининизма - Л.С.). Многие не понимали, кого же, в конечном счете, надо слушаться, чьим распоряжениям подчиняться. Одни считали высшей инстанцией Временное правительство, другие — Совет рабочих депутатов и подчинялись Временному правительству лишь «постольку поскольку» оно шло в поводу у совета.

    Эти знаменитые, расслабляющие всякую гражданскую дисциплину словечки: «постольку поскольку» (как сейчас "как бы" - Л.С.) вошли тогда в моду. От такого раздвоения власти хаос и анархия усиливались с каждым днем.

    Между тем жажда напряженной, созидательной работы у многих была весьма велика. Захватила она и учащуюся молодежь. И детям хотелось поскорее внести свою лепту в строительство новой, свободной России. По просьбе учащихся старших классов моей гимназии я толкался в разные учреждения, прося дать нам какую-нибудь подходящую полезную работу во внеурочное время.

    Первым навстречу этому благородному юношескому порыву пошел московский совдеп (Совет рабочих депутатов). Но предложенная им работа оказалась совершенно неприемлемой. А именно, мне предлагали не более и не менее как предоставить учащихся в распоряжение совдепа для политического шпионажа: их хотели рассылать по окраинам Москвы, чтобы они подслушивали, что где говорится, и обо всем сообщали бы в совдеп для предотвращения возможных контрреволюционных выступлений. (прообраз будущих Павликов Морозовых - Л.С.).

    Эту работу, предлагавшие ее не называли настоящим ее именем — шпионажем, (наушничеством - Л.С.) а мягко — «содействием установлению нового порядка». Это предложение было мне передано в гимназии двумя молодыми людьми в присутствии гимназистов (мы в это время занимались в зале нашими обычными работами на армию).

    Тут же, в присутствии гимназистов, я отвечал посланцам совдепа, что подобную гнусную работу, называемую по-настоящему шпионажем, я ни в коем случае не позволю выполнять детям. Посланцы обиделись и ушли.

    Мой ответ имел своим последствием «крупный разговор» с инициаторами предложения сначала по телефону, а затем личный в моем кабинете в гимназии, в присутствии Е.А. Кирпичниковой. Мои собеседники пытались вывернуться тем, будто они предлагали просто информационную работу, какую выполняют газетные репортеры и, в которой нет ничего предосудительного. На это я принужден был им выяснить основные признаки работы репортерской и работы шпионской, указывая, что предложенная работа носила признаки именно последней.

    В конце концов, я согласился взять на себя труд разъяснить детям, что мы «не так поняли» сделанное нам предложение. Этим инцидент был исчерпан. Таково было мое первое столкновение с так называемым рабоче-крестьянским элементом нашей революции (настоящего рабоче-крестьянского, замечу в скобках, в нем и тогда, как и теперь, было очень мало).

    Тогда еще можно было ссориться с этим элементом безнаказанно. Вскоре я получил новое предложение работы для детей. На этот раз оно исходило от московского почтамта. Почтамт за последние дни оказался загруженным всякого рода корреспонденцией: денежными переводами, посылками и проч. Требовались руки для спешной его разгрузки. На эту работу и приглашали учащихся старших классов средне-учебных заведений. Пошли на нее и добровольцы из моей гимназии со мною во главе.

    Нас поставили на работу по разборке денежных переводов и посылок. Мы работали ежедневно по окончании уроков в гимназии до 6-7 час. вечера. Дети работали очень добросовестно, и все, записавшиеся на эту работу, всегда являлись на занятия аккуратно к назначенному часу. Эту работу мы закончили на Страстной неделе. Последний раз мы ходили на нее в Великую субботу.

    Волна всеобщего развала быстро докатилась и до Действующей армии. И там принялись митинговать и бездельничать. И вдруг грянул гром — жестокое поражение на реке Стоходе с массою убитых, раненых и попавшихся в плен. /.../ Так русские войска начали «сознательно» защищать свое освобожденное отечество. Печальным известием о стоходском поражении сразу пресеклись всякие разговоры и слухи о каких-то необычайных успехах наших войск, якобы воодушевленных революцией {В результате предпринятого немцами наступления в марте 1917 на реке Стоход (правый приток Припяти) был разгромлен один из корпусов русской армии. Войска понесли тяжелые потери, по немецким данным только пленено было около 150 офицеров и 10 000 солдат. Несмотря на то, что эта неудача носила тактический характер и не имела стратегического значения, она произвела гнетущее впечатление на российское общество и болезненно переживалась им}.

    В действительности, революция никакого воодушевления в войну не внесла (как это предрекал почтенный проф. Виппер, уподоблявший нас французам 1791 года). Только в первые дни после переворота, по рассказам всех, бывших в то время на фронте, потолковали, что вот, мол, мы будем теперь сражаться «сознательно» (опять — модное тогдашнее словечко) и, наверное, победим (см. фото. Братание на Юго-Западном фронте, 1917 г.)

    Но скоро, вместо того, чтобы сражаться сознательно, предпочли заняться митингами, ношением красных знамен и плакатов, лусканием семечек, разрушением собственных проволочных заграждений (колья шли на топливо) и т.д.

    Дисциплина быстро стала падать. Количество перебежчиков к неприятелю и дезертиров увеличивалось не по дням, а по часам. Все железнодорожные станции, ближайшие к фронту, были забиты толпами в серых солдатских шинелях и папахах. Все поезда, шедшие с фронта, не исключая санитарных, переполнялись дезертирами: ехали на крышах, висели на буферах, прицеплялись на подножки и т.д.

    И не было никакой возможности остановить этот поток: смертная казнь на фронте была отменена так же, как и во всей остальной России. Между тем иначе, как жестокими, кровавыми мерами, остановить начавшееся разложение армии было невозможно {Впрочем, и кровавые меры тоже были невозможны: не было для этого «надежных» войск. См. Революция и гражд[анская] война в описаниях белогвардейцев, Т.1.}.

    Воспользовавшись таким положением вещей, немцы выбрали наиболее уязвимое место нашего фронта на р. Стоходе и задали нам кровавую трепку. Казалось бы, после Стохода следовало опомниться. Ничуть не бывало! В стоходcкой неудаче все наши расплодившиеся во множестве социалистические газетки обвинили «царских генералов» и на этом успокоились. А хаос и анархия в армии продолжали развиваться в ужасающих размерах.