Гадкий утёнок

Лёлька не знала, что она гадкий утёнок. Так, наверное, и прожила бы всю свою детскую жизнь, не задумываясь, к какой стае ей следует прибиться, если бы не Светланкина мама.

Статная, с красиво подведенными глазами и высокой, всегда пышно взбитой прической, тётя Элеонора вызывала восхищение не только у десятилетней Лёли, но и у остальных Светланкиных подружек.

У всех мамы были хороши, но такой важной и яркой, в таких восхитительных туфлях и с такими перламутрово-розовыми губами не имелось ни у одной из них.

И готовила тётя Элеонора вкусно-превкусно. Борщ у неё получался особенно густым и пахучим. И кофе со сгущенным молоком, разведённый прям в хрупкой ажурной чащечке, казался невероятным, волшебно насыщающим своей горьковато-сливочной сладостью.

Даже став взрослой, Лёля помнила вкус того кофе и того борща и больше нигде и ни у кого не пробовала ничего подобного.

Худенькой подружке дочери, плохо одетой, с дохленьким хвостиком волос, перетянутых чёрной резинкой, кофе тётя Элеонора в ажурной чашечке не подавала. Переливала в железную эмалированную кружку. И борщом угощала из такой же миски. Лёля радовалась угощению и, похоже, не замечала разницы между своей железной и фарфоровой посудой, из которой ела её подружка.

Той мама заботливо повязывала на шею слюнявчик, покрывала коленки салфеткой и следила, чтобы дочь ела не торопясь и аккуратно. Светланка, плотненькая, с пухленькими щеками и аккуратной мальчишеской стрижкой, девочка, кушала и правда спокойно, тщательно пережевывая каждый попадающий в рот кусочек, время от времени промакивая губы салфеткой.

Лёльке диковинно было наблюдать за такой старательной неспешностью. И еще диковинней становилось, когда тетя Элеонора брала в руки ложку и сама докармливала дочь.

Лёля жила в коммуналке, в кухне которой размещалась утварь пяти семей. Рассиживаться за столом было некогда, да и негде. Тумбы (а у каждой семьи была своя) служили в небольшом помещении и рабочими, и обеденными столами, подолгу занимать которые не предоставлялось возможным. Наскоро выхлебав тарелку жиденького супа и на ходу затолкав в себя кусок хлеба, Лёля стремилась скорее выскочить на улицу, пока кто-нибудь из старших не остановил и не припахал к домашним делам.

Чтобы её, такую взрослую, кто-то кормил из ложечки, Лёля не могла представить даже в самом чудном сне. И чтобы перед выходом на улицу ей поправляли волосы так же, как поправляла коротенькие прядки Светланке её мама, тоже было невозможно вообразить.

Лёлька сама себя и одевала, и стригла. Когда челка начинала лезть в глаза, мешая читать и видеть божий свет, девочка находила самые острые в доме ножницы. Вставала у старенького, шаткого трюмо и быстро, пока никто не видит, чикала по волосам над бровями.

Остриженные волосы падали на лицо, щекотали нос и мешали править причёску. Впрочем, поправлять обычно уже было нечего. Коротко подстриженная челка криво вздымалась надо лбом и там же терялась, открыв тёмные, чётко очерченные девичьи брови и сделав более распахнутыми глаза.

Глаза в зеркале тут же становились косыми. Лёлька пугалась своего нового отражения, бросала ножницы и, наскоро собрав в кулачок остриженные волоски, убегала на улицу.

Лицо с укороченной челкой казалось лысым. Именно лысым и незащищенным. Как блестящая голова соседа Гоги, которого Лёля всегда очень и очень жалела. Лысый все равно, что голый. Каждое дуновение ветерка, каждая дождинка и каждый взгляд могут его бесстыже тронуть, неосторожно задеть или сделать больно.

Лёльке казалось, что с полностью открытым лицом она тоже может быть подвержена опасности. Какой, она и сама не знала. Просто было голо и неуютно. Хотелось спрятать лицо и даже всю голову, пока вновь не отрастет защита.

Но разве возможно спрятать голову, когда так хочется сплести и надеть на нее венок из одуванчиков? Голову не спрячешь, а глаза можно. И не поднимать их, когда неудобно, стеснительно или страшно.

И она старалась не поднимать глаза. Особенно при встрече со строгими мамами подружек. Те же в ответ непременно делали замечание девочке по поводу её дурного воспитания. Дурное воспитание выражалось в неумении здороваться со взрослыми первой.

А вот дома у Светланки удобно и совсем не страшно. Красивая мягкая мебель, совсем не такая, как в Лёлькином доме. И много-много разных тряпочек, из которых можно шить куклам платьица.

Тетя Элеонора, вовсе не строгая, как другие, а красивая и добрая, сама играет со своей дочкой, как с куклой. Одевает её, кормит, причесывает, моет ножки. Тёть, которые играют в куклы, стесняться нечего. Они свои. Правда, иногда тётя Элеонора говорит непонятное. И Лёля не знает, как к этому непонятному относиться.

Однажды, когда Лёля после очередной самостоятельной стрижки зашла за Светланкой, тётя Элеонора внимательно посмотрела на пришедшую и, вздохнув, сказала: «Бедная, бедная девочка! Так не повезло с волосами. Да еще родиться с таким рубильником!»

С любовью оглядела свою дочь и, сменив тон сожаления на более строгий, предупредила: «Маму, Светочка, нужно слушаться, иначе будет у тебя так, как у Лёли».

Что такого страшного у неё есть или будет, Лёля не поняла. Как и не поняла, что такое «родиться с рубильником», и отчего тёплые слова доброй тёти Элеоноры вдруг обдали резким холодом. Совсем неясно, почему Светланка с усмешкой фыркнула, услышав в адрес Лёли слова своей мамы «Гадкий, совсем гадкий утенок».

На улице девочка, не вытерпев, спросила подружку про непонятное слово. «Рубильник – это такой нос, большой и некрасивый, как у тебя», — снисходительно, со знанием дела объяснила Светлана.

Вернувшись домой, Лёля долго, пока её не прогнали спать, разглядывала свое лицо у трюмо, передвигая зеркальные створки так, чтобы хорошо просматривался профиль.

Нос и правда был велик и некрасив. Девочке казалось, что выпирающий горбинкой вперед, он перекрывал всё лицо и словно увеличивал и без того высокий лоб, лысо открытый коротко стриженной челкой. Кончик носа, подвернутый словно у бабы Яги, указывал на ужасно пухлые губы, через уродливую глубокую ямку переходящие в слишком округлый подбородок.

Да, на самом деле, всё гадко и страшно. А Лёля жила все десять лет, даже не догадываясь о подобном ужасе, принадлежащем ей. И никто ведь не говорил! Ни мама, ни папа! Ни один, даже из нелюбящих Лелю родных, не открыл ей глаза! Почему? Может не все видят?

### ### ### ### ### ### ### ### ### ### ### ### ###

Лёля будет расти и долгие годы, глядя в зеркало, задавать себе этот вопрос: замечают ли, видят ли окружающие то, что причисляет её к той стае гадких и некрасивых птиц, в которые её отправила «добрая» тетя Элеонора?

Став уже достаточно взрослой, она всё ещё будет сомневаться, есть ли ей место среди тех, чьим видом можно любоваться так, как когда-то любовалась своей дочкой Светланой её мама.

И только когда однажды встреченный человек, очарованно глядя в повзрослевшее Лёлино лицо, с любовью скажет о его особенных, дорогих ему чертах, девушка решит, что гадкий утёнок должен научиться летать, как лебедь.