Обрывок 33

Душевная у меня просьба: Если кто по-жизни шибко серьёзный; в нашем несмешном бытие ничего смешного не видит-лучше дальше не читайте. Не надо.    

     От ворот воинской части 25151, что укрывалась за забором на улице Вилкова города Владивостока, в большой мир уходило несколько дорог. И этот, рядовой факт подсознательно согревал нам наше военнообязанное затворничество.
     Ведь даже в монастыре тамошним жителям живётся легче, оттого что знают: у них всегда есть выход в грешный мир. И мы за забором помнили, что есть дорога, а значит есть путь в нашу прежнюю жизнь куда идут поезда и откуда приходят письма. И придёт срок, закончится служба срочная и примет нас дорога обратная.
     А пока эти дороги упорно возвращали нас в нашу военную обитель. Скажем после трудового дня за территорией части. Всё же наши безотказные рабочие руки были желанным подспорьем на близлежащих субъектах народного хозяйства.
     Как, скажем, кораблестроительный завод в бухте Малый Улисс; совсем немалый субъект, что обеспечивал занятостью несколько сотен трудообязанных граждан. Да что сотен - тысячи. И всё равно не хватало.
     Ну как не хватало? Там хватало всяких малопривлекательных работ, которые сами заводские люди не горели желанием исполнять. Может не хотели ронять своего рабочего достоинства.
     А мы, курсанты близлежащего отряда подводного плаванья, охотно отвлекались на такие подработки: нам была по душе смена монастырской обстановки. Особенно когда лето, море, молодость.
     Ну, это как в школе: макулатуру собирать, металлолом - да с радостью - лишь бы не учиться. Нам даже денег не платили, а мы всё равно соглашались поработать на заводе; собственно нас никто и не спрашивал.
     Взамен денег мы получали в атмосфере гражданской расслабленности сеанс психологической разгрузки, а это приятная разгрузка. Опять же, что-то новое увидишь, после восемнадцати лет жизни в глухой сельской идиллии без телевизора и театров. Одних кораблей всяких разных в бухте столько стояло.
     На заводе, кроме прочих кораблей, строили катера. Малые ракетные и быстроходные. Не поверите, из дерева. Из клееной многослойно спресованной фанеры прочной толщины. Ноу - хау такое. Невероятное смятение в рядах вероятного противника вызывающее. Им же умом Россию не понять; они дурни клепали свои катера из толстого дорогостоящего металла.
     Я в первый раз когда увидел, подумал наивный, что это модели строют масштаба 1:1. Так здорово катер выглядел; точно лобзиком из фанеры выпиленный. Оказалось нет - настоящий, боевой.
     Потом поверх дерева наклёпывали металлическое тонкое покрытие, красили шаровой краской; и вот быстроходный красавец катер готов. А с четырьмя крылатыми ракетами ещё и грозный. Беда только, если в него попадёт какой вражеский снаряд; тогда катер становился одноразовым. Но тонул плохо.
     Их как-то дружественные египтяне у СССР купили, а агрессивные израильтяне их на смех подняли: мол фанерные кораблики. Но эти фанерные кораблики однажды потопили серьёзный израильский эсминец вместе со смешливыми евреями и смех у них прошёл. Опять же, и рабство египетское вспомнили.
     Производство фанерных ракетных катеров ещё было не совсем безотходным и отходы эти, обрезки всякие безформенные, за время стройки собирались в трюме катера; в подбрюшье по сухопутному, которое впоследствии станет общежитием для крыс.
     Пространство трюма весьма стеснённое и плохо доступное для социалистически упитанного рабочего человека. Мы же, молодые ещё неупитанные матросики, свободно шныряли по трубе торпедного аппарата и посему очистка трюмов была нам задачей несложной.
     Нас никто не подгонял, над душой не стоял, дерево вкусно пахло деревенским предбанником; в трюме было тепло и сухо; копошились рядом мои славные товарищи и как-то само собой меня заводило на песни.
     И я пел, сначало скромно потом всё смелее. Товарищам моим нравилось, правда не подпевали. Подпевать начинали где-то наверху работницы - женщины, они что-то там клеили и шпаклевали, а работяги - мужики ухмылялись одобрительно.
     Но общее настроение улучшалось, выполнение плана подвигалось, а наше время службы шло приятно. Такой вот нетривиальный ход, в банальной жизненной обыденности. А вы бы, стали бы петь, или подпевать? Вот. Но кто-то же должен.
     Потом, уже на Камчатке, мне довелось убирать после ремонтных работ в трюме подводной лодки. Пространства для человеческого тела там было вообще не предусмотрено: ну, потому что это не самолёт.
     В переплетениях металлических внутренностей лодки было жасно тесно - просто, как в гробу тесно - холодно и сыро, и крысы там жить отказывались. Но приступами клаустрофобии в той тесноте я как-то не страдал; может оттого, что и там умудрялся петь.
     В отряд, после работы на катерах, мы возвращались по шпалам локальной железной дороги. Рельсы убегали сверкающими металлическими линиями за горизонт, я смотрел им вслед и мысленно летел с ними пять тысяч километров до моей станции Исилькуль.
     Пять тысяч километров рельсы будут бежать вместе, рядом, но никогда не соединятся. Судьба у них такая: жить паралельно. У людей тоже так бывает.
     Когда мы закончили с очисткой трюмов, дали нам уже более ответственную работу: красить металлические конструкции перекрытия в новом цеху. Фермы, на языке строителей.
     Мы лазили на высоте четырёх метров по этим конструкциям с банкой лака в руках и кистью; при этом умудрялись держаться и красить. Понятно, что гражданского человека, обременённого семьёй с детьми, было не заманить на эти фермы никаким коврижками. Другое дело в деревне; но там и фермы другие и люди, колхозники.
     А зачем уговаривать гражданского, когда рядом находится воинская часть со скучающими матросиками. Они, души казённые, на обязательной военной службе; а служба на алтарь отечества обязывает к жертвенности.
     Говоря пошлым бюрократическим языком: процент потерь в армии подразумевался и акцептировался по - умолчанию. Но мы были не только жизнерадостными, но и жизнелюбивыми малярами и никто из нас с высоты не свалился. Банки с лаком падали, кисти падали - мы нет.
     Лак был чёрным - пречёрным, быстро сохнущим и назывался кузбасс - лаком; почему не донбасс - не знаю. Мой земляк из Омска Серёга Катьянов, с вечной улыбкой до ушей на круглом лице, покрасил этим лаком свои рабочие ботинки.
     Залакировал их. Классно получилось и идея была хорошая: больше не трудиться ботинки ваксой чистить. Я, и ещё четверо товарищей, сильно колебались, но свои ботинки лакировать не стали: решили подождать результатов эксперимента.
     Всю обратную дорогу солнце играло на щеках Серёги, на его лакированых ботинках, и Серёга блаженствовал от своего маленького счастья.
     За ночь кузбасс - лак на его ботинках высох окончательно, перестал вонять, но на коже держаться перестал. То ли ему грунтовка из многих слоёв ваксы не подошла, то ли сам материал - кожа дохлой свиньи - но лак большей частью своей обшелушился. Остались только несколько безобразных клякс, конечно, на самых видных местах.
     Серёга перед утренним осмотром остервенело шпаклевал ваксой свои "гады"; уже без улыбки на лице. На осмотре получил "втык" (внушение, требующее ысправления косяка).
     Вечером он сидел в курилке и скоблил ножом остатки лака; но уже опять весёлый и великодушно сносил заслуженные шутки в свой адрес. Потом ещё не раз нас посылали на всякие покрасочные работы; и мы душевно предлагали Катьянову разную краску для ботинок, но он отказывался.
     Однажды в летнюю утреннюю рань подняли нас из тёплого расположения отряда, загрузили поплотней под тент армейских грузовиков и повезли. Все пятьсот курсантов Второй школы.
     Как всегда секретно, в неизвестность. Привезли в сопки, в тайгу, в туман и выгрузили. Кроме тумана, тайга была покрыта тайной, но была явно уссурийской. Другой здесь просто быть не могло.
     Тяжело набухшая от обилия влаги, невероятно буйно зеленая, исторгающая дурманный дух из полусжиженной смеси всевозможных растительных запахов. Непролазная, полная скрытой таёжной жизни, которая при виде нас непрошенных, настороженно притихла.
     Нам выдали каждому по лопате и какие-то, что-то такое знающие, офицеры повели нас в наступление на тайгу. Отмерили на каждую лопату пять метров длины тайги и приказали копать на глубину колена траншею шириною в ногу сорок пятого размера.
     Слава богу, не траншею для войны с китайцами, а для секретного кабеля. Копать траншею в уссурийской тайге нельзя; её надо рыть как в куче металлома. Камни, кустарник, папоротник, дикий виноград и корни, корни, корни. И где-то между земля; не земля даже, а компост.
     Ох намучились; взмокли, кровяные мозоли на руках, лопаты затупились. Да они и не были острыми. Зато мы орали и балаганили на всю тайгу так, что китайцы на той стороне всполошились.
     Всю местную живность распугали. Змеи и ужи расползлись. Но наш абрек Аурбеков достал таки одну змею лопатой. Таскался с ней дохлой и пугал всех. У змеи была красивая, но теперь уже ей бесполезная, шагреневая кожа, и абрек Аурбеков снял её, но не знал что с ней делать. Похоже он не знал зачем он это вообще сделал.
     С траншеей мы худо - бедно управились, но кабель ещё не подвезли, а подвезли в термосах обед. Расселись мы, кто как мог и где мог, на широкой поляне под сопкой где ели; и ели и пили.
     Опять же, убийца и мучитель змей, Аурбеков уселся ж...й - нет, не на ежа - на ужа и тот уж его кусанул. Аурбеков с перепугу заорал, как укушеный и убил ещё и ужа.
     А может не ужа и может и не кусал. Может это ему почудилось, извергу. От страха глаза велики у казаха. Он же у себя в степях северного  Казахстана видел только неползучих сурков и сусликов; а ползучих пресмыкающихся представлял всех ядовитыми.
     После еды обычно тянет на сон и народ стал укладываться поудобней, но по армейским традициям в это время должно возникнуть что-то несвоевременное.
     Возник грузовик с катушками кабеля. Кабель был длиной с траншею, толщиной с руку и весом с тонну. В одной катушке. Нас ставили примерно через три метра друг от друга, каждый получал на плечо свою долю кабеля и шагая вдоль траншеи, разматывали кабель с катушки.
     Потом по команде офицера - кабельщика дружно опускали его в траншею. Вот так просто, без всякой техники, прокладывается секретная кабельная связь в тайге. Два солдата и лопата заменяют экскаватор.
     Потом всё это закапывается, прежняя жизнь вокруг траншеи сама собой восстанавливается и вражеские лазутчики замучатся искать.
     За всеми этими интересными делами и неинтересной службой мы не заметили как произошла в природе осень. Тихо и красиво, как преждевременная старость.
     А вместе с ней пришла в людскую жизнь пора пожинать плоды посева. Время убирать урожай. Особенно картошку. Картошка для приморской армии и флота росла в земле Приморья, на полях 44-го военного совхоза.
     Раз картошка для военных, значит и совхоз должен быть военным и под кодовым номером 44. В городе, там военные предприятия прячутся под почтовыми ящиками. Я бы не удивился, если бы у них сорт картошки назывался "фугасный", капуста "крупнокалиберная", а морковка "бронебойная".
     В военный совхоз я прибыл не на танке, а электричкой и последующего пешего марша в составе ограниченной группировки курсантов. Совхоз предстал дизгармонично развивающейся неброской приморской деревней, где работы становилось всё больше, а людей всё меньше.
     Потому как урожайность была стабильной, в смысле не росла, оттого не росла и зарплата, а оттого желающих работать. Совхоз вегетировал в меланхолической стадии экономической депрессии, но держался на плаву из-за нужды кормить армию и флот, а также за счёт долгов и бесплатной рабсилы.
     Нашу картофелеуборочную армию поселили в поле, в палаточном лагере с полевой кухней, полевой столовой и другими неудобными удобствами в поле. Похожим на летний пионерлагерь; не хватало только командующих пионервожатых с женскими приятными именами.
     Были свои с обычными мужскими. Поля лежали обширные, картошки в них лежало много, световой день из-за осени неуклонно сокращался. Посему, пока он клонился к закату мы всё время работали в поле; по нужде не ходили - бегали тут же, не отходя от станка.
     Надобно сказать, что этой картошкой мне ещё в школьные годы привили острою нелюбовь к непосильному труду в принудительной форме. Но в дружной компании молодых весёлых организмов всякая нелюбимая работа выполняется легче. Просто убирать картошку надо непринуждённо.
     Случались счастливые паузы - когда ломалась картофелекопалка - тогда мы шли в ближние кусты и там падали на траву. Как-то упала моя бригада под ореховым деревом с грецкими орехами. Не специально выбирали, упали где попало. И когда уж улеглись, увидели.
     Орехи были ещё зелёными в толстой кожуре, но наше любопытство это не остановило и мы нарвали сразу ведро этих плодов. Руками содрали зелёную мясистую кожуру, а сами орехи подвесили в ведре на огонь для полного созревания. Такая созрела у нас идея в коллективном мозгу.
     Вечером я и вся моя бригада выделялись среди белых людей красной кожей передних конечностей. Как будто йодом намазали. Это кожура зелёных орехов нам так отомстила. В лагере нас ожидаемо и с удовольствием подняли на смех. Сами орехи и после огня не сделались зрелыми.
     У Серёги Катьянова и рот до ушей был красным; он, находчивый, кожуру зубами сдирал. А рот у него и так-то был до ушей, а тут и вовсе. И на следующий день рот был красным и на следующий. Очень качественный йод попался. Потом ели ещё дикий зелёный виноград; но он не красил, он слабил. Слегка.
     Каждодневный трудовой пот смывали в полевом умывальнике; да однажды с удовольствием залезли в какой-ту болотину, где было воды по пуп и лягушки. Но резвились среди лягушек недолго: местный пастух пригнал на водопой местных коров и те по - хозяйски изгнали нас из своей питьевой воды.
     Вошли всем своим копытным стадом в воду и стали пить. Задние напирали на передних, а те напирали на нас. Пришлось сматывать удочки. Ну не бодаться же с ними.
     Из всех культурных мероприятий крутилось по вечерам советское пристойное кино. В большом помещении пустого склада. Культурных связей с местным населением не организовывалось, дабы не провоцировать в тёмных переулках села нежелательных побочных связей.
     Погода, из-за её постоянной близости с субтропической природой стояла приятно тёплой, от дождей воздерживалась, и с картошкой за неделю мы управились. Армия и флот приморья голодать уже не будут, оборонная способность не пострадает.
     Но одной картошкой флот сыт не будет, и в ноябре поступило мясо в вагонах - холодильниках. На выгрузку - таскать на горбу свиные туши - отрядили мою 83-ю смену.
     Я обратил внимание: на тушах стояла синяя татуировка "Омский бекон". Этот факт меня обрадовал: оказывается хрюшки при жизни были моими земляками. Но этот факт не делал туши легче и уже через час работы я желал себе земляков полегче. Вроде кур.
     Кстати, в Омске, в конце семидесятых, люди удивлялись отсутствию свинины в магазинах; это при наличии огромного благоухающего свинокомплекса под боком города. Но теперь вы знаете зачем эти хрюшки жили и куда отправлялись в свой последний путь.