de omnibus dubitandum 118. 35

ЧАСТЬ СТО ВОСЕМНАДЦАТАЯ (1917)

Глава 118.35. УДИВИТЕЛЬНОЕ СПОКОЙСТВИЕ…

    В апреле состоялся в Москве съезд сельских кооператоров. Этот съезд представлял собою около десяти миллионов сельских хозяйств. К сожалению, я не имел возможности присутствовать на его заседаниях и следил за ним только по газетам.

    На этом съезде практические мужички с тревогою поставили вопрос: кто же, собственно, представляет собою настоящую власть в России — Временное правительство или Совет рабочих депутатов?

    На это с истерическими выкриками, с биением себя в перси кулаками какой-то субъект, представитель Совета рабочих депутатов, уверял собравшихся, что власть у нас вовсе не раздвоена, что Временное правительство и совдеп работают в полном и дружественном «контакте» (еще словечко, вошедшее в моду во время революции). Не помню, были ли успокоены этими заверениями съехавшиеся кооператоры, но я не был успокоен: двоевластие самое злокачественное, слишком бросалось в глаза. Я долго крепился, стараясь не поддаваться пессимизму. Когда меня спрашивали, как я смотрю на положение дел, я обыкновенно в то время отвечал: «Сейчас борются в революции хорошие и дурные соки; верю, что хорошие возьмут верх».

    Тогда у многих, и у меня в том числе, была еще «вера в разум русского народа». Думалось, что, в конце концов, этот стихийный коллективный разум выручит Россию так же, как он уже выручил ее однажды в эпоху Смутного времени.

    На пасхальные каникулы я никуда не уезжал из Москвы. За политической сутолокой как-то незаметно пролетели эти две недели, в другие времена бывшие всегда столь полными религиозной поэзией. Единственным моментом, когда я на время забыл политику и вздохнул чистой религиозной жизнью, была Светлая Заутреня, которую я вместе с Стазей {Петрово-Соловово Стазя Васильевна (р. 1897). В годы Первой мировой войны работала в сиротском приюте, располагавшемся в доме Воронцовых-Вельяминовых на Поварской. В 1920-х жила литературным трудом, печатая небольшие рассказы для детей. В апреле 1930 арестована и после 2,5-месячного пребывания в тюрьме без предъявления обвинения выслана в Воронеж} отстоял в Кремле.

    Ночь эта выдалась теплая и замечательно тихая. Вся огромная кремлевская площадь была залита массою народа. Все кремлевские соборы были переполнены. Когда перед выходом крестных ходов все зажгли свечи, то это море колышущихся на огромном пространстве огоньков представляло дивную картину. Мы с Стазей любовались ею со ступенек Красного крыльца.

    Ровно в полночь гулко ударил большой колокол Ивана Великого, и сразу радостно отвечали ему колокола всех кремлевских соборов и всех московских «copoкА сорокОв». В светлых ризах, с хоругвями, иконами и крестами, из всех соборов одновременно тронулись вокруг храмов крестные ходы. Нигде торжество Светлого Христова Воскресения не ощущается с такою силою, как в московском Кремле.

    Из Кремля мы со Стазей пошли достаивать вместе с остальными раннюю обедню в маленькой церкви Бориса и Глеба на Поварской. Это была последняя заутреня в Кремле.

    В следующем году Кремль сделался резиденцией большевицкого правительства, и кремлевские колокола замолчали...

    После Стохода на нашем фронте наступило долгое, позорное затишье. Неприятель оставлял на нем небольшие караульные заслоны, а большую часть сил, бывших на русском фронте, стал перебрасывать на другие, более активные фронты. А в России у него образовалась полоса для отдыхающих частей. В русских войсках усиленно раздавалась социалистическая литература, и начались так называемые братания с неприятелем, облегчавшие и без того прекрасно поставленную работу немецкого шпионажа.

    Во флоте происходили безобразнейшие бунты с истреблением начальствующих лиц. В это время из-за границы через Швецию и Финляндию повалила в Россию волна возвращавшихся политических эмигрантов. Такая же волна освобожденных политических ссыльных хлынула с другой стороны, из Сибири.

    В числе вернувшихся эмигрантов появились в Петрограде многочисленные большевики с Лениным во главе — все эти вожди будущей Октябрьской революции. Они приехали из Швейцарии кратчайшим путем, не делая крюка на Англию, а перерезав Германию. При проезде через последнюю вагон, в котором они ехали, был, как сообщалось в газетах, запломбирован и охранялся военным караулом {Я писал тогда Наде {Смидович (урожд. Ставровская) Надежда Николаевна (1871-1942) — старшая сестра С.Н. С 1913 жила с семьей в Харькове на Бассейной улице}: «Это — настоящий баллон с удушливым газом, брошенный Вильгельмом в Россию! Я уверен, что Ленин для России не менее опасен, чем РасПутин» (5.IV). /.../ [Прим. автора]}.

    Явившись в Петроград, Ленин и его единомышленники начали проповедовать немедленный мир с внешними врагами и немедленную социальную революцию внутри России, восставая против всяких попыток соглашения с буржуазными партиями (к числу буржуазных партий относились и кадеты). По мнению Ленина, наступила пора для осуществления чаяний социализма через диктатуру пролетариата. /.../

    Русская пролетарская революция рисовалась ему только прологом к более обширной, мировой революции. Интеллигенция в большинстве своем отнеслась к этой пропаганде отрицательно. В начале революции поэтому большевицкие газеты имели слабое распространение. Наоборот, серая рабочая и солдатская масса усердно повалила в ряды большевиков. Так как и для этих масс в те первые месяцы революции идея Учредительного Собрания имела еще свое обаяние, то Ленин выдавал себя за преданнейшего сторонника этого собрания.

    Когда, после его нашумевших первых выступлений, вожди других социалистических партий стали упрекать его, что он призывает, в сущности, к гражданской войне и высказывается против Учредительного Собрания, он разыграл роль оскорбленной невинности и усердно открещивался от этих обвинений. /.../

    Один из пунктов условий, на которых Временное правительство приняло в свои руки власть, гласил, что петроградский гарнизон не может быть выведен из Петрограда, что он должен оставаться для защиты революции.

    И Петроград оказался переполненным десятками тысяч военных лодырей, распущенных, бездельничающих и только засоряющих улицы шелухою от семечек. Их нельзя было отправить на фронт: они защищали революцию. Хотя, по правде говоря, никто на революцию не нападал да и не хотел нападать.

    Даже великие князья, и те единодушно признали ее. Охотников защищать революцию на манер петроградского гарнизона много нашлось и в других городах, а потому на фронт перестали почти совершенно поступать пополнения: приходили одни пустые эшелоны с красными флагами. Назначенный начальником петроградского гарнизона генерал Корнилов не мог долго вынести того безобразия, которому он не в силах был положить предел, и он отпросился из столицы в Действующую армию {Под впечатлением все усиливавшегося развала я писал Наде: «Я бы хотел бодрее и радостнее смотреть на все происходящее, но не могу... Керенский поехал в армию и начал говорить к ней речи. Боюсь, что от всех этих речей будет один результат: — бурные аплодисменты. Да, вероятно, число красных бантиков на шинелях увеличится». (11.V). [Прим. автора.]}.

    В конце мая я уже перестал верить в разум русского народа и смотрел на положение дел почти безнадежно. / .../ Еще до отъезда из Москвы у меня явилась мысль ехать летом на фронт в качестве агитатора для борьбы с агитаторами, разлагавшими армию.

    Я записался с этою целью в агитационном бюро кадетской партии и ждал только разрешения на выезд в армию. Но разрешение это почему-то замешкалось. Я его в Москве так и не дождался и уехал в Харьков, дав в агитационном бюро свой харьковский адрес и деньги на посылку мне срочной телеграммы.

    В Харькове я застал Надю в момент переезда всей ее семьи на дачу в Святые Горы (Изюмского уезда). Проводив ее, я остался на несколько дней в Харькове для переговоров с Н.Н. Кноррингом {Кнорринг Николай Николаевич (1880-1967) — директор мужской гимназии Второго общества преподавателей Харькова. В годы гражданской войны эмигрировал. В Париже был сотрудником газеты «Последние новости» и членом правления Русской общественной библиотеки им. И.С. Тургенева}.

    В это время многие интеллигентные люди, не подлежащие призыву, но болевшие душою за наше позорное поведение на фронте, стали записываться в армию добровольцами, чтобы действовать на солдат не речами, а примером. Я узнал об этом из газет и находил такую линию поведения вполне правильной: агитатор с винтовкой в руках, в передовых рядах, безусловно, действительнее, чем агитатор, только разглагольствующий в тылу на митингах.

    На одном маленьком уличном митинге еще в Москве, где какой-то оратор доказывал необходимость продолжения войны, одна баба из толпы крикнула ему: «Хорошо тебе тут разговаривать, попробовал бы сам пойти в окопы!».

    Я тогда же подумал, что баба права. Теперь, сидя один в Харькове, в пустой смидовичевской квартире, я пришел к тому заключению, что мне или совсем следовало отказаться от агитации на фронте, или поступить для этого простым рядовым в Действующую армию. Я уже упоминал выше, что весною 1915 г. я делал попытку поступить добровольцем в армию, но был тогда забракован. /.../

    «Но, — думал я, — может быть, теперь будут не так разборчивы: когда требуется только короткий порыв, пример самоотвержения, то на это годятся и слабые телом люди». Я сходил к харьковскому воинскому начальнику и переговорил с ним об этом. Он сказал, что такие добровольцы сейчас в высшей степени желательны. Я тотчас же хотел записаться. Но, к сожалению, требовалось сначала представить бумагу, удостоверяющую, что я свободен от призыва в армию, — иначе нельзя было записываться добровольцем.

    За этим документом мне пришлось обратиться в Москву. А пока, в ожидании его присылки, я поехал на дачу к Наде в Святые Горы /.../ На даче я никому о своем замысле не говорил, пока не пришел нужный документ из Москвы. К счастию, он пришел очень скоро. Тогда я объявил своим, что должен ехать в Харьков для записи в добровольцы, и изложил причины такого моего решения. Оно всех изумило. /.../

    Когда я уезжал из Харькова в Святые Горы, в те дни начиналось на фронте знаменитое роковое июньское наступление, организованное Керенским. А когда я вернулся из Святых Гор в Харьков, оно уже позорно провалилось. В день начала этого наступления (кажется, 18 июня) по всем городам были устроены демонстрации.

    Такую демонстрацию перед своим отъездом из Харькова я наблюдал /.../ на Сумской улице. Демонстрация была очень жиденькая (придавать демонстрациям внушительный вид путем мер принудительных — это уже позднейшее, чисто советское изобретение).

    В демонстрации, которую я видел на Сумской, чувствовалась явная искусственность, не было никакого настоящего, искреннего подъема духа. Опять — тучи красных знамен и плакатов, как было в мартовские дни в Москве, но только на каждое знамя и каждый плакат приходились не сотни и тысячи демонстрантов, а кучки человек в пять-шесть... Между плакатами я заметил несколько, на которых красовались надписи, не имевшие никакого отношения к наступлению и гласившие: «Вся власть советам». Шли и анархисты комически небольшою кучкою со своими черными знаменами.

    Лишь гораздо позднее от многих очевидцев /.../я узнал, как именно Керенский, с позволения сказать, организовывал наступление. Он собирал на фронте огромнейшие митинги и предлагал тем, кто хочет «защищать завоевания революции», двинуться на врага, а тем, кто хочет «воткнуть нож в спину революции», остаться в бездействии.

    Конечно, желающих «воткнуть нож» набралось гораздо больше. Но, получая известия о начавшемся наступлении только из газет, я сначала твердо верил в его успех и думал: «Наконец-то наша армия воспрянула от сна!». И мне не терпелось поскорее принять участие в этих сражениях.

    В то время верховный главнокомандующий, генерал Брусилов, начал формировать так называемые ударные батальоны, задачею которых было идти в наступление в первую голову и своим примером увлекать других. Я записался в «ударники».

    Из Харькова меня направили в Москву, и в начале июля я уже оказался в московских Покровских казармах рядовым 1-ой роты 5-го ударного батальона (в 45 лет – Л.С.). Таким образом, вопрос о моем поступлении учителем в харьковскую гимназию, отодвинулся в неопределенное будущее. С того момента, как я попал в казармы и взял в руки винтовку, на душе у меня стало сразу гораздо спокойнее и легче. Я тогда твердо был убежден, что иду на верную смерть, и это сознание близкой смерти давало мне удивительное спокойствие. Такова вкратце история моего поступления в солдаты. /.../