de omnibus dubitandum 118. 388

ЧАСТЬ СТО ВОСЕМНАДЦАТАЯ (1917)

Глава 118.388. ЗАЁМ СВОБОДЫ…

    В жаркий июльский томительный день приехали мы с Надей в Харьков. За день или за два до нашего отъезда из Святых Гор произошло вооруженное выступление большевиков в Петрограде (опять — «нож в спину революции», по терминологии Керенского). Восстание это кое-как подавили, вожаков его, в том числе Лейбу Бронштейна (Троцкого), арестовали (Ленин скрылся); но настоящих, суровых, беспощадных мер, на которые, казалось бы, давало право критическое положение государства, не было принято.

    Арестованные большевицкие вожди постепенно были выпущены или сами бежали. А в печати по-прежнему велась самая разнузданная, бешеная травля Временного правительства.

    Большевики не смутились своею первою неудачей и систематически продолжали готовить переворот почти под самым носом у правительства.

    В это время князь Львов и другие кадеты вышли из состава Временного правительства. Оно сделалось теперь сплошь социалистическим, а во главе его в качестве премьера стал герой июньского позорного наступления — Керенский. Но популярность его к этому времени уже значительно упала. Все настоятельнее чувствовалась потребность в настоящей твердой власти.

    В этом, между прочим, заключался отчасти смысл июльского выступления большевиков. Такую же попытку, но только справа, произвел несколько позднее (в августе) генерал Корнилов.

    И его попытка вышла неудачной (о ней я еще буду говорить). Но, так или иначе, необходимо было покончить с мягкотелой, хлябковатой, многоречивой керенщиной. Мы с Надей ехали в Харьков под удручающим впечатлением начавшейся внутренней смуты. Новое печальное, ошеломляющее известие ждало нас в Харькове. На вокзале я купил экстренные телеграммки. В них говорилось о позорном бегстве наших галицийских армий.

    А когда мы уезжали из Святых Гор, известия с этого фронта были еще хорошие. Настоящие размеры нашего неслыханного военного позора выяснились лишь постепенно {В июне 1917 русскими армиями было предпринято крупное наступление на Юго-Западном фронте. Однако был достигнут лишь местный, незначительный успех, а затем, в июле, в результате австро-германского контрнаступления русские войска оказались отброшенными далеко назад, потеряв всю Галицию и Буковину и отойдя к старой государственной границе России}. Но и первые известия о нем были ужасны.

    Помню напечатанный крупными буквами заголовок экстренной телеграммы, купленной мною на вокзале: «БЕГСТВО ОДИННАДЦАТОЙ АРМИИ» (за 11-й армией побежали и другие: 8-я, 7-я).

    А мы все, в Святых Горах так радовались начавшимся в последние дни как будто нашим успехам! И я еще тогда с удовольствием торопился сознаться в неосновательности моих пессимистических предчувствий. А оказалось, предчувствия меня не обманули: Калуш и Тарнополь навсегда останутся в летописях русской армии гораздо более позорным пятном, чем даже Мукден и Цусима... Необыкновенно мрачно прошел день в Харькове накануне моего отъезда в ударный батальон. Зубная боль у Нади, после помощи, оказанной врачом, утихла; но мы мало разговаривали в тот вечер.

    Надя, Миша {Смидович Михаил Викентьевич (1864-1942) — горный инженер, муж Н.Н. Смидович (урожд. Ставровской). Родной брат писателя В.В. Вересаева (Смидовича)} и я провели последние часы перед разлукой угрюмые, молчаливые, подавленные.

    Моя решимость умереть, и умереть как можно скорее, в тот вечер еще более окрепла. На улицах Харькова в тот день там и сям собирались небольшие кучки народа и горячо толковали о новом бедствии (большие митинги давно уже не собирались: охота к ним скоро испарилась; их воскресила впоследствии, но опять-таки только принудительным путем, — советская власть). Помню, как в одной из таких кучек какой-то офицер с горечью сказал: «Под царскими знаменами мы брали Львов и разбили немцев под Варшавой, а под вашими красными тряпками побежали перед вдесятеро слабейшим врагом!» — И действительно, у австрийцев и немцев на нашем фронте не хватало войск даже для поверхностного пpeследования неудержимо улепетывавших русских полчищ.

    На другое утро, когда солнце только что вставало, я простился с Мишей и Надей и ушел на вокзал. Я был уверен, что с фронта уже не вернусь домой... Сначала в Москве я жил в казармах, но потом мне разрешили уходить ночевать домой, и я поселился в моей бывшей комнате в солововском доме на Новинском бульваре {В 1940 переименован в ул. Чайковского}. /.../

    В свободное от солдатских занятий время я поспешил устроить свои материальные дела. Почти на все мои сбережения (около 1500 р.) я купил облигации так называемого Займа Свободы, считая себя обязанным принять участие в этом патриотическом деле. Облигации эти я переслал на сохранение Мише Смидовичу в Харьков. /.../

    Единственный раз в жизни, да и то по патриотическим соображениям, купил я процентные бумаги. Но, как известно, они после Октябрьского переворота оказались просто цветными бумажками. Но одну из этих облигаций с рисунком Госуд. Думы и с подписями всех членов Временного правительства я храню у себя на память до сих пор. /.../

    Кстати об этом Займе Свободы.

    В то время правительства с обеих сторон прибегали к военным займам — продавали гражданам и подданным долговые облигации. Россия не была исключением. В мае Временное правительство объявило очередной сбор и устроило несколько конкурсов на социальную рекламу, в одном из которых выиграл Кустодиев. Плакат отпечатали в частной хромолитографии Золотникова и Волкова, которой тогда оставалось существовать совсем недолго, так же, как завоеваниям Февраля, за которые он агитировал (см. рис.).
   
    Когда правительство объявило о его выпуске, то часть публики с увлечением принялась раскупать его, другая же часть всячески чинила этому препятствия. В некоторых городах, например, в Ростове-на-Дону, солдаты и рабочие производили настоящие дебоши и, не допускали продажи облигаций в киосках на улицах. Министры, в том числе милейший А.И. Шингарев (до выхода кадетов из Временного правительства), ездили по всей России и уговаривали публику поддержать патриотический заем. До принудительного всучения гражданам облигаций (например, в виде уплаты жалованья служащим) тогда еще не додумались: это опять чисто советское изобретение. Генерал Корнилов, сменивший в качестве верховного главнокомандующего генерала Брусилова, смотрел на вещи не столь маниловскими глазами, как Керенский и К*.

    Он потребовал восстановления смертной казни, по крайней мере на фронте, за неподчинение боевым приказам начальников. Керенский принужден был на это согласиться. Помню, какой гвалт и вопль подняли по этому поводу большевики и, какими они себя выставляли принципиальными и непримиримыми противниками смертной казни (подумаешь, какие агнцы!).

    По этому поводу возгорелась интересная полемика на страницах московских социалистических газет. Корнилова большевики клеймили именем «кровавого палача». Но ему как-никак, с грехом пополам, удалось все-таки восстановить в армии некоторый порядок и подтянуть дисциплину; к сожалению, ненадолго!

    5-й ударный батальон сформировался очень скоро. Обучали нас спешно: Корнилов сумел временно подтянуть и тыл. Для окончательного сформирования — снабжения пулеметными командами и обозом — нас должны были отправить в Брянск. Выступление было назначено на 24 июля. Уже батальон был выстроен перед казармами и сделаны приготовления к напутственному молебну, как пришел приказ выступление на некоторое время отложить. /.../

    [Наконец] мой батальон отправился в Брянск. От Покровских казарм до Брянского вокзала мы шли длинною, растянувшейся колонной через Тверскую, Тверской бульвар и Арбат. У нас было уже новое красное знамя с черным андреевским крестом и золотою надписью: «Вперед за свободу народов».

    Когда мы проходили мимо генерал-губернаторского дома на Тверской (нарочно сделали этот крюк), какие-то рожи, иронически поглядывали на нас из его окон: там заседал в это время московский совдеп. Когда мы поравнялись с этим домом, музыка заиграла марсельезу, а мы закричали "ура".

    Посадка на Брянском вокзале произошла быстро, в образцовом порядке. В 7-м часу вечера наш длиннейший эшелон медленно отошел от станции. Ехали мы весело. В своей роте я нашел несколько хороших ребят, с которыми успел сойтись еще в Москве. Это были: Николай Плющев, приказчик какого-то московского магазина, студент Иванов, который потом был убит на фронте, и солдатик Скуратов, служивший в Действующей армии с самого начала войны.

    Мы вчетвером удобно устроились на верхних нарах теплушки. На другой день рано утром прибыли в Брянск. Нас отвели далеко за город, в специально-военный поселок, застроенный деревянными бараками. Город виднелся далеко на другом, высоком, берегу Десны. Развал чувствовался и здесь.

    Военный поселок находился в самом антисанитарном состоянии. Вонь от загаженных и давно не чищенных клозетов стояла ужасная. В большинстве бараков гуляли сквозняки, т.к. почти все окна были выбиты. В том же поселке, рядом с нами, стоял еще какой-то второочередной пехотный полк, сильно распущенный, с большевицким душком. Эти бородатые дяди смотрели на наш батальон с свирепой враждой, потому что между ними распространился слух, будто ударники идут на фронт не для того, чтобы сражаться, а для того, чтобы других гнать на убой и в случае неподчинения расстреливать. На этой почве между нами и ними чуть было не произошло вооруженной потасовки. /... /

    К счастию, в Брянске мы задержались недолго. Здесь нам выдали новое обмундирование с новыми, «ударными» погонами, на которых над цифрою 5 были изображены череп и кости.

    В Брянске же, согласно новым порядкам, были во всех наших ротах выбраны ротные комитеты. Я попал в председатели комитета 1-й роты. Солдаты относились ко мне с уважением и называли не иначе как «отец», «папаша», но никоим образом не модным в то время «товарищ».

    Нести обязанность председателя ротного комитета было сущею каторгой, потому что даже в ударных батальонах дисциплина была неважная, а офицеры были почти совсем устранены от наблюдения за нею. В бытность мою председателем ротного комитета я вынужден был несколько раз прибегать к высшей разрешенной мне мере наказания по отношению к распустившимся солдатам — аресту на 5 суток с лишением горячей пищи.

    Постоянно приходилось собираться на совещания с другими ротными комитетами по разным хозяйственным и административным вопросам. Я нес эту свою обязанность, как самый тяжелый крест. Я слышал, что первые комитеты везде были еще довольно строгие, а потом, когда их «сбросили» и заменили новыми, то сами члены комитетов оказывались в числе отъявленнейших мародеров и дезертиров.

    В середине августа прибыл наш новенький батальонный обоз; прибыли также пулеметы, лошади и ящики с новыми ружьями американского изготовления. Вскоре после этого мы отбыли на фронт. /... / Наш 5-й ударный батальон на фронте вошел в состав I-го Сибирского корпуса. В период ПМВ корпус действовал на Северо-За­падном, а с августа 1915 — на Западном фронтах. В августе— сентябре 1914 и августе—декабре 1917 входил в состав 10-й армии; в сентябре—октябре 1914, в августе—сентябре 1915 и в феврале—июле 1916 — в состав 2-й армии, в октябре—ноябре 1914 — в состав 5-й армии, в декабре 1914 — июле 1915 и в сентябре 1915 — феврале 1916 — в состав 1-й армии; в июле 1916 — в состав Осо­бой армии; в августе 1917 — в состав 3-й армии. Этот корпус разложился одним из самых последних.

    Сибирские стрелковые полки долго держались за свою традиционную дисциплину. /... / В то время, когда мы стояли у Бениц, произошло крупное событие во внутренней жизни России, известное под именем Корниловского мятежа. Я уже говорил, что мягкотелая керенщина, не проявлявшая настоящей силы власти и изливавшаяся в бесконечной болтовне, никого не удовлетворяла и всем успела надоесть. Вырвать власть из этих слабых рук и дать стране твердый порядок начали пытаться и слева, и справа. Я уже упоминал о июльском вооруженном выступлении большевиков.