Нарцисс Араратской Долины. Глава 37

Летом 1987 года, я вновь оказался в Москве, и застрял в столице на несколько месяцев. На этот раз, я не стал подавать документы в Историко-архивный институт. Я, непонятно почему, их подал в Московский текстильный Институт имени Алексея Николаевича Косыгина, который находился на Ленинском проспекте, в районе метро «Шаболовская». Там был факультет художников-модельеров. Кто меня этому надоумил, я не помню. Возможно, этим человеком был мой дядя, журналист Игорь Николаевич. Вроде бы, по его словам, в этот институт можно было легко поступить, и там училось много красивых девочек! Всё равно, как и в предыдущий год, я и туда не поступил, но слёз больших не лил и не рыдал. На первом же, творческом экзамене я получил «неуд». Это был первый экзамен на свободную композицию и рисование разного рода моделей одежд. Это я вообще не умел, и не знал, как это делается. Я изобразил какие-то весёлые картинки, - персонажи в штанах, и в платьях, но это было несерьёзно. Это был не экзамен на умение рисовать весёлых человечков, это был серьёзный экзамен, к которому абитуриенты готовились с опытными репетиторами. Надо было уметь рисовать не рожицы, а лацканы пиджаков и приталенные юбки и сарафаны. Я не особо расстроился, хотя мне было обидно, что меня на первом же творческом экзамене срезали. Видимо, после такого плевка я окончательно понял, что в московском вузе мне не судьба учиться, да и я уже для этого стар, ведь мне уже 21 год. Зато, я пожил немного в общежитии этого института, которое находилось тут же рядом, тоже на Ленинском проспекте. В этот раз, я ни с кем там не общался и не знакомился, я туда просто приходил поздно вечером и ночевал. Никаких девочек я там не щупал и не целовал. Все дни я радостно шлялся по городу, в основном, по Арбату, на котором уже стояли художники-портретисты. Я сам не очень умел рисовать с натуры, и очень им завидовал. Они могли зарабатывать деньги, нигде не работая. У меня были с собой какие-то графические работки, но я долго не решался там встать, и попытаться что-то продать. Художники с небольшими работками постепенно начали появляться на Арбате; им разрешалось свои картины выставлять, но без права их коммерческой реализации; что, разумеется, злостно нарушалось и, конечно же, за это они иногда наказывались; и их отводили в участок, где составлялся протокол, и деньги изымались.

                Далее, со мной произошло запоминающееся событие, о котором я и поведу речь в этой главе. Я познакомился с очень интересным и необычным человеком, по имени Эдуард… Хорошо помню, что судьба нас свела на вечернем Арбате, где я гулял и ротозейничал, наслаждаясь своей безгрешной юностью и свободой. Остановившись возле одного молодого художника, я завистливо наблюдал, как он рисует портреты углём на больших листах. Лица людей у него получались очень романтичными, и в два раза крупнее, чем в реальной жизни. Портретист был студентом Суриковского института; и он напоминал своею внешностью художника Петрова-Водкина; наголо выбритая голова и небольшая бородка; и он, очевидно, хорошо зарабатывал себе на студенческую жизнь. Студент брал за портрет 25 рублей, - это была обычная такса за графический рисунок. Мне очень захотелось, чтобы он меня тоже нарисовал; и я, сильно стесняясь, всё-таки решился на этот поступок, мне не очень свойственный. Студент меня очень быстро изобразил, но я на его рисунке был не очень на себя похож; там получился какой-то лобастый убийца-Раскольников, а не я, застенчивый и большеротый юноша. Незнакомец, лет пятидесяти, подошёл именно в этот момент, и что-то такое сказал, ободряющее и восторженное. Что-то вроде того, - какой интересный типаж, и всё такое, что мне очень польстило. Портрет этот потом где-то затерялся, к сожалению; так как я со своими вещами не очень бережно обращался, и всё куда-то пропадало и исчезало. И мне пришлось за это нарциссическое удовольствие отдать целый четвертной, который я отложил на всякий случай. Рисовал же он меня, от силы, минут 15-20. Рисовальщики портретов на Арбате довольно много зарабатывали, и в особенности те, кто рисовал дружеские шаржи. Вокруг шаржистов всегда стояла толпа, и все глупо гоготали и неумно веселились. Лично меня эти художники-шаржисты раздражали; видимо, потому что я и сам мог бы стать таким вот карикатуристом, который утрирует черты человеческих лиц, и, тем самым, привносит в окружающий мир ещё большую дисгармонию и вызывает дьявольский смех. То ли дело – рисовать серьёзный портрет, «со слезой», как это умел делать художник Илья Глазунов. Где задумчивые глаза в пол-лица, где небольшой рот со сжатыми губами, где духовность и возвышенная красота. Я бы, если умел, рисовал бы настоящие серьёзные портреты. Где есть отражения сложного внутреннего мира человека, где есть и скорбь, и печальные думы о быстротечности Бытия; и где есть настоящий Человек, а не его ехидный и бесноватый двойник, который  только и ждёт возможности себя показать, во всей красе своей низменной натуры…

                Эдуард был невысок; где-то под метр шестьдесят, - плотный энергичный седовласый мужчина (ему было где-то под 50); прыткий и жизнерадостный как футбольный мячик; очень артистичный, и совсем с нерусской внешностью. Как потом выяснилось, папа у него был армянин, а мама была русской. Эдуард был настоящим москвичом, и знал Москву как свои пять пальцев. Поначалу, мы просто немного поболтали на культурные темы. Помню, он был большим поклонником творчества Достоевского, о котором много чего знал, и в особенности о его пребывании на каторге, в так называемом «Мёртвом доме». Сперва, я даже подумал, что этот человек – филолог или историк. Речь моего нового знакомого была очень правильной, и в ней не было грубых слов; в нём чувствовался талантливый оратор и интересный собеседник; говорил в основном он, - я же внимательно и вежливо слушал и не перебивал. Погуляв где-то часика два, мы расстались в самом центре Москвы, у Манежа, на троллейбусной остановке. Было уже поздно. Он предложил мне опять встретиться на другой день, ближе к вечеру, и погулять по городу, здесь же у Манежа, на ближних лавочках, в Александровском саду. Домашнего телефона у него не было. И мы так и встречались, в одном и том же месте, где-то во второй половине дня; а потом гуляли. Эдуард, то и дело, с кем-то здоровался, и его узнавали, как какого-то известного актёра или деятеля кино. Внешность у Эдуарда была же совсем неяркой; и он не носил ни усов, ни бороды, ни очков; коротко стригся и больше напоминал какого-нибудь тайного резидента или генерала в отставке. Лицо у него было совсем не советским, и он прекрасно бы сыграл в кино роль американского шпиона или британского агента. Разговаривал он ярко и эмоционально, мне приятно была его слушать. Его покойная мама была балериной, и поэтому Эдуард вырос в элитной московской среде. Постепенно, он мне начал рассказывать про свою трагическую жизнь. Не сразу, а где-то через несколько наших прогулок. Видимо, я ему понравился, и ему захотелось со мной, как-бы, подружиться…

                Эдуард прекрасно рисовал простой шариковой ручкой; на очень маленьких тонких листочках бумаги это делалось. Он мне как-то показал свои очень изящные рисуночки, на которых он изобразил, очень скрупулёзно и филигранно, лица людей с психическими отклонениями. В молодости он несколько лет провёл в домах для умалишённых. Как он там оказался? А оказался молодой Эдик там, потому что преступил советский закон, и свой божий талант начал использовать в корыстных целях. Талантливый юный художник попал под чьё-то дурное влияние и, будучи в душе авантюристом и антисоветчиком, участвовал в изготовлении фальшивых денежных купюр. Когда их шайку накрыли, то должны были бы их всех расстрелять или, в лучшем случае, посадить на долгие годы. У его мамы имелись большие связи в Кремле; и Эдика, признав душевнобольным, отправили в специальный дурдом, и начали там лечить и колоть. Там он много рисовал, и изучал сложный внутренний мир людей «не от мира сего»,  и тоже изображал из себя шизофреника; будучи в реальной жизни вполне нормальным человеком, но с ненормальными преступными наклонностями. Потом его, всё-таки, посадили за воровство; и он в тюрьме окончательно стал неисправимым уголовником; но не каким-то там примитивным вором-домушником, а «элитным» вором-карманником. По его словам, именно карманники и были, так называемыми, аристократами; и это была самая уважаемая область в сфере нарушения советского законодательства. Себя он считал даже каким-то диссидентом, невинно пострадавшим от рук  коммунистического режима. Воровать он стал от неизбежности, а не потому, что это ему нравилось. Иногда, в процессе своей исповеди, Эдуард смахивал театральную слезу, и он, и в самом деле, был прекрасным актёром, которого лишился наш великий кинематограф…

                Всё это он мне рассказывал в вечерних тёплых июльских сумерках, когда мы гуляли по прекрасным бульварам Москвы. Меня его жуткая биография, признаюсь, напугала, и мне стало сильно не по себе. Непонятно было, зачем мне, совершенно юному и честному отроку, этот, немного страшноватый, человек, можно сказать, исповедуется и открывается? С какой целью? Почему он мне так доверился? По словам Эдуарда, я ему понравился, потому что тоже был полукровка, как и он, - во мне он увидел земляка. Таким образом, он хотел меня постепенно ввести в курс своих криминальных дел. И так я оказался в реальной опасности! У этого человека была сильная воля и, чувствовалось, что он хочет сделать из меня своего помощника. Воры-карманники часто работают вдвоём. Ему нужен был молодой и энергичный напарник, который его прикрывает сзади, работая так называемой «ширмой», чтобы сзади никто не увидел. Эдуард «работал», в основном, в магазинах, и у него были свои любимые места в районе улицы Горького. При этом он, к тому же, истово верил в христианские ценности; и уверял меня, что обворовывает не бедных и убогих странников, приехавших в Москву, посмотреть на культурные достопримечательности; а вытаскивает кошельки у мещан и глупых ротозеев, и богатеньких мажоров, и иностранных туристов. У Эдуарда были даже свои нравственные принципы, которым он неуклонно следовал. Отдавал ли он десятую часть от своих доходов в детские дома или в церкви, - про это я тогда не спросил. Я был слишком ошеломлён, чтобы чего-то там глупо и наивно спрашивать. Почему же я сразу не сказал ему, что я законопослушный молодой человек и не вполне одобряю его криминальную деятельность? Потому что я был всегда очень воспитан и не умел сразу говорить «нет». Я понимал, что брать чужое очень нехорошо, но почему это не хорошо, а плохо, - на этот сложный этический вопрос, я бы смог немного ответить только спустя годы своей непутёвой жизни, прочтя много разной литературы на оккультные темы. Эта тема очень сложная, и совсем не такая простая, как кажется на первый взгляд «честному» обывателю, который не ворует, только потому, что боится оказаться в тюрьме, а не по каким-то там моральным причинам…

                Искушал меня Эдуард довольно сильно и даже конкретно. И будь я более слабохарактерным, я бы, вероятно, «сломался», и попал бы в дурную компанию, а потом, разумеется, - и на нары. Мне предлагались деньги, чтобы я не бедствовал. Один раз он повёл меня в ресторан, который находился у памятника Юрию Долгорукому. Это был элитный ресторан грузинской кухни с поэтическим названием «Арагви». У входа стояли несколько солидных человек, явно из высокого криминального мира. Они все вальяжно  поприветствовали моего друга, и как-то его назвали по-своему, и с неким явным уважением. По-моему, его назвали «Пастор», но не уверен. В ресторане ему тут же предоставили свободный столик, и он, чувствовалось, частенько сюда  захаживал. Алкоголь он не употреблял. И сигарет не курил. Зашли мы туда днём, и народу там особо и не было. Честно говоря, я чувствовал себя там как-то не по себе, и облегчённо вздохнул, когда обед закончился. В ресторане я до этого был, можно сказать, один или два раза; и я совсем не привык к этим буржуйским манерам, когда надо долго сидеть, неторопливо вкушая яства, и о чём-то там важно разговаривать. Всё-таки, я всегда был суетливым и нервозным. Эдуард же мог вписаться в любое общество, и полностью владел искусством мимикрии; то есть он умел растворяться в толпе, где надо; или выделяться из толпы, и играть роль заезжего аристократа или иностранца. Это был какой-то Иннокентий Смоктуновский и Армен Джигарханян в одном лице…

                Мне предлагалось поехать в Крым, где у Эдуарда жила хорошая подруга. «Поедем, Серёжа! В Ялте так сейчас хорошо!» Соблазн был велик, так как я в Крыму никогда ещё не был. К тому же, там сейчас на набережной гуляют созвездия ослепительных девушек, которые туда слетаются со всей страны, в поисках пленительного счастья. Видимо там, у Эдуарда намечалась всесоюзная конференция воров-карманников, где они делятся профессиональным опытом и проводят лекции и семинары. Ха-ха! Мне и в Москве предлагалось знакомство с его подружками-проститутками; на что я застенчиво краснел, но, в душе, сильно этого жаждал; так как не имел особо сильных моральных запретов. Что говорить, тут Эдуард попал в самую точку! В том, что у него были знакомые девушки-путанки, в этом у меня сомнений не было. Мы один раз с ним гуляли в Измайлово, - на острове, где художники выставляли и продавали свои работы, - к нему радостно подбежали два молоденьких девочки, примерно моего возраста. Они поцеловались, как близкие родственники. Эти барышни тоже были карманщицы. Одна из них тут же подарила ему золотую цепочку с крестом, которую недавно где-то, как она говорила на их блатном жаргоне, «купила». Они немного поболтали на своём эзотерическом воровском языке, делясь последними новостями, и девочки убежали, дальше «работать». Народу там было много, и это было идеальное место для карманников. Эдуард здесь «не работал», мы просто гуляли и смотрели картины; а потом он познакомился с художниками из Вгика, и мы поехали к ним в гости, в их общагу. Это были симпатичные молодые супруги, которые в будущем станут художниками-постановщиками, и будут работать в кино. Они учились там, куда я когда-то, в детстве, мечтал попасть. Была довольно приятная атмосфера, и мы хорошо с ними провели время; и они нам рассказывали про свою студенческую жизнь, и показывали свои холсты. Они наивно думали, что Эдуард какой-то важный человек. Не думаю, что они догадывались, кем на самом деле является этот разговорчивый и обаятельный седоватый мужчина, который постоянно восторженно восклицал, глядя на студенческие работы; эти холсты, и в самом деле, были профессионально выполнены, и здесь Эдуард не лицедействовал. Я же чувствовал себя немного не в своей тарелке, так как ощущал себя обманщиком, и сотоварищем человека из преступных кругов; который дурачит добрых и наивных провинциалов, как эта супружеская пара; с ними бы я хотел подружиться, но не при таких фальшивых обстоятельствах.

  Закончилась наша быстротечная дружба также резко, как и началась; признаюсь, к моей великой радости, так как я, всё-таки, был молодым человеком, воспитанным в консервативном духе, где уважается собственность других людей. Хотя утверждать, что лучше гордо умереть с голоду, чем украсть в магазине батон хлеба, - это я бы делать не стал… Эдуард, решил-таки, меня начать использовать в своих криминальных целях. Хватит, мол, болтать – пора за дело! Признаюсь, я не сразу понял, в чём дело и, надо сказать, немного пошёл у него на поводу. Мне было неловко отказывать такому «хорошему» человеку, который мне годился в отцы. Где-то на Арбате, мы зашли в магазин, где продавались разные антикварные вещи; там в этот момент были иностранные итальянские туристы. Эдуард принялся за свою работу, а мне, шёпотом, велено было встать у него за спиной. Видимо, я плохо справился со своим первым заданием, - в общем, - одна из ушлых иностранок заметила, как чья-то рука лезет в сумочку её подруги. Она начала сильно восклицать - «Милиция, милиция!» Эдуард тут же, громко извиняясь на французском языке, - «Пардон мадам», - кинулся в бега, - и я следом за ним. Никто никого ловить не стал, и никакой погони за нами не было. Тут я уже понял, что шутки закончились, и мне надо сказать своё твёрдое «нет», что я и сделал на следующий и последний день нашей встречи. Он сильно на меня разозлился и довольно резко на меня накричал. Обозвал даже кем-то на своём блатном языке. Чем я его так разозлил? Вероятно, ещё и тем, что где-то там что-то неаккуратно ляпнул, - это и было причиной его вспышки гнева. Ляпнуть же я мог всегда, и это являлось моей неисправимой чертой характера. Не умел держать язык за зубами. Мы холодно попрощались, а другой день я просто не пришёл на наше обычное место встречи, которое находилось на лавочках в Александровском саду…

  В начале нашего общения, Эдуард мне подарил альбом французского художника-символиста Одилона Редона, который я потом использовал в своих медитациях, когда увлёкся антропософией. Про своё общение с этим необыкновенным человеком, я никому не рассказывал. Разве что, своему другу Ване немного сболтнул, - ведь добрый Ваня всё поймёт и не осудит. Ваня немного, помню, напрягся и сказал, что в тюрьму мне лучше не попадать. А потом он привёл меня к своему лучшему другу Севе, чтобы я мог немного у него пожить. Эдуарда же я больше не встречал. Возможно, он меня и видел на Арбате, где я постоянно бывал на протяжении пяти лет; как меня можно было не заметить, с моими рисунками. Возможно, он меня мог ввести в высший московский свет! Только я не очень жалею об этих утерянных возможностях, потому что плохо умею врать и лицедействовать. И воровать я бы, наверное, не сумел. Хотя, кто его знает. Всё зависит от жизненных обстоятельств… и ко всему подлец-человек привыкает.