Простые вещи

I

Вдоль дороги тянулись поля, обрамлённые на горизонте куцыми рощами. Голые ветви издалека напоминали спутанные мотки проволоки.

Местами в ложбинах еще лежал снег. Но ощущалось дыхание весны и распаренная земля, ветлы прошлогоднего сухостоя и до поры мёртвые деревья изнывали избытком жизненной силы, чутко спавшей зимой, совсем не суровой в этих краях.

— Хорошо здесь! У нас-то ещё везде сугробы, а тепло-то как! И чего им только не жилось спокойно, а?

Он заглянул в глупое, полноватое лицо корреспондента, чьи светлые навыкате глаза не таили никаких следов душевной работы.

Ничего не ответив ему, он отвернулся к окну, продолжая свою безмолвную беседу с пространством.

Уязвленный этим, корреспондент поспешил затеять ненужный разговор с водителем. Следя за дорогой, водитель отвечал сухо, то и дело объезжая выбоины и воронки от снарядов.

Его рукав с трехцветным шевроном прыгал вверх-вниз перед лицом болтливого корреспондента, сидевшего вполоборота и ожидавшего одобрения своему пустословию. Журналисту водитель ошибочно рисовался безотчетным воякой, приветствующим бравурные речи незнакомого с войной обывателя.

Ещё не старый человек — водитель в очередной раз с болью подмечал на родной земле новые безобразные шрамы.

С глухим раздражением он думал о двух навязанных в Городе пассажирах, съемочной группе российского телеканала. За время войны он уже много таких повидал.

Всюду сующих нос, бестактно выспрашивая и понуждая вновь пережить весь ужас прошедшего, фиксируя слёзы и бедствия людей. Всё чтобы разжечь горячими репортажами ленивое любопытство зрителей, повышающих рейтинги просмотров и приносящих каналу рекламную прибыль. Этот корыстный мотив они оправдывали тем, что фиксация бедствий способствует их скорейшему разрешению.

Поможет скорее наладить невыносимую жизнь людей, кого бывало и по несколько дублей они выпытывали об обстрелах, уничтоживших родные стены и труд всей прошедшей жизни, что среди них помещался и где вечерами, собираясь вместе, люди отогревались от холодного равнодушия будней...

Водитель взглянул на упоённого собой корреспондента. Его заботило лишь то, как он будет выглядеть на экране. Панорамное зеркало поймало взгляд сидевшего сзади Оператора, который всю дорогу молчал, печально обозревая сиротливые просторы.


II

Унылые ландшафты за окном были знакомы ему по кадрам, виденным в монтажной студии телеканала.

Где одни, прикрываясь сознательной тупостью бессовестного автомата, а другие — с иронично-пелевинской усмешкой и якобы «фигой в кармане», которой они хвастались на пятничных пьянках; все они послушно, в заданном порядке тасовали опалённые войной кадры, привезённые из усеянных терриконами степей.

В эфир отбиралось лишь созвучное политической повестке, чьи непредсказуемые извивы ужасали вероятностью ошибки. Самоцензура возводилась в ранг добродетели. От того эти репортажи сделаны неубедительно и топорно, нередко становясь поводом для скандальных обвинений в подтасовке.

Сюжеты были предназначены смывать оттенки и выражения с портретов людей и низводить их до плакатной абстракции. Вне этих рамок, кадры «оттуда» выражали единственную возможную истину — всё происходящее дурно и не оправдано никакой идеологией.

Избегая любого рода идеологий для толкования происходящего, становились ясны подлинные причины всех бедствий. Жрецы продажной политологии с обеих воюющих сторон старались утаить их от своего народа. В выгодном для государства порядке они нанизывали образы реального на нити смыслов, обрывающихся у логова Минотавра.

В монтажной Оператор увидел, как обезличивают жизнь и обращают в сон, усыпивший беспокойные умы населения. Сон разума действительно порождает чудовищ и самым распространённым из них, обильно наводнившим души людей, стал ленивый демон равнодушия. Равнодушия к другим… да и к себе самим тоже, по правде говоря.

Оператор успел кое в чем разочароваться, остывая в тени грядущего тридцатилетия. Чье неминуемое приближение само по себе побуждает задаться фундаментальными вопросами. Увиденное в монтажной не стало для него откровением. Оно вылилось последней каплей, не оставившей в душе пустого места и дальше мириться со смрадом лжи, лицемерия, несправедливости. В распространении чего и он приложил руку, будучи частью этой системы.

Во время очередного обострения на «линии соприкосновения», он вызвался отправиться туда и запечатлеть радость жителей разбитого обстрелом посёлка. Так им было сказано официально — «постараться подчеркнуть в репортаже радость, что в результате боёв они оказались у «нас». Однако на сей счет у Оператора были свои планы.


III

Водитель стоял в стороне у машины и сплёвывая брань, скорбно курил сигареты одну за другой. Корреспондент, вжимаясь в плечи от эха далекого, неопасного выстрела, суетливо работал на камеру.

Снимали сюжет у развороченного прямым попаданием детского дома-интерната, возведенного здесь в незапамятные времена братства. Тогда люди хотя бы делали вид, что им не наплевать на тех, чьей участью жизни было выразить её дисгармонию.

— Ты может сам их расставишь? Ну, как-нибудь по композиции. И чтобы я выгодно на их фоне смотрелся, — капризничал корреспондент.

Скученным перед ним детям он рисовался взрослым, занятым не до конца понятным, но непременно серьезным и важным делом.

Встретив грустный взгляд водителя, выразивший понимание и некое соучастие, Оператор положил камеру на капот и подошел к детям. От близости чужого они напряглись и застеснялись, путаясь в его указаниях.

Чтобы расставить детей «по композиции» он протянул было руки к их худым плечам и замер, остановленный каким-то неприятным ощущением.

Разглядев тяжёлый чёрный камень, рябью на дне мелькнувший в глазах детей, слыша за спиной омерзительную речь коллеги, Оператор вдруг возненавидел себя, своё занятие и всю лукавую участь людей – каждодневно и безотчетно преумножать зло.

Никому этого не избежать. И стоящим перед ним детям тоже. Они уже затаили в себе зародыши злобы, ведь мир людей показал жирный кукиш этим сиротам, с рождения приговоренным к одиночеству. И приговор этот с пьяной удалью был подтвержден обрушением жалких стен интерната, так нехотя их приютивших.

Он готов был с кулаками броситься на гадко лепетавшего корреспондента. Тот примерял на камеру маски разных выражений лица и нельзя было сказать, какое из них настоящее. Оператор готов был броситься на него как на воплощение зла, отравлявшее и его душу.

Но осознав эту общность, он унялся и ничем не выдал себя, ведь он должен был исполнить задуманное. Чтобы подгадать правильный момент следовало держать себя в руках.

Отсняв сюжет, они погрузились в машину и поехали обратно. Оператор оглянулся на детей, гурьбой кинувшихся вслед. Даже издали их взгляды жалили осуждением, с каким только малые дети могут смотреть на всесильных взрослых, умывающих руки. Их крохотные, трогательные фигурки выражали немую просьбу о помощи…

Гнетущую неспособность помочь им Оператор разделил с равнодушным пространством, едва они выехали за околицу поселка.

Ультразвуком в груди заныла смутная тревога, разорвавшись оглушающе близким громом — взметнулся столб земли, треснуло лобовое стекло и водитель резко заглушил двигатель.

— По нам работают, давай в канаву быстро!

Натужно просвистело над головой, не поспевающей за метнувшимся в страхе телом.

Снаряд разорвался рядом с машиной, прожужжав жгучими пчёлами осколков. Хлипко причитая, корреспондент вжался в грязь. Водитель выглядывал из-за бруствера, шепча не то молитвы, не то ругательства. С воем и грохотом вздымалась вокруг возмущенная земля, а Оператор увидел свой шанс. Выскочив из канавы сквозь яростную канонаду он побежал в лесополосу.

— Куда ж ты дурак! Сто-о-о-ой!

Надрывая горло, водитель не решился ринуться за ним под смертоносный град раскаленных осколков.

Каким-то чудом проскочив зону обстрела, Оператор окунулся в заросли, обдирая лицо цепкими ветвями.

Роща поредела на краю широкого поля. Бескрайний простор кружил голову пьянящим упоением вольницы. Лицемерие осталось позади. Теперь он был свободен и от самого себя. Каким его привыкли видеть люди и каким он, чтобы не пускаться в объяснения и не быть одиноким, со временем и сам привык воспринимать себя.

Благодаря этому он не выделялся из своего окружения и знакомые никак не могли осмыслить причины столь внезапного и безрассудного бегства. А руководило им постепенно ставшее неотступным желание вырваться из пут лжи и обрести праведный путь. Он жаждал отыскать эту утерянную тропу и указать на нее всем, кто предпочел держаться в стороне от неудобных жизненных вопросов и суровых обязательств на них отвечать. Казалось, что все мы заплутали, не зная как вернуться на праведный путь, блуждая среди будничной рутины существования.

Однако всяк в глубине души ощущает тяжелую, тревожную и возвышенную потребность жить по правде. И блуждая в толпе Оператор неизменно заглядывал во встречные лица с затаенной симпатией — ведь за каждым таилась робкая надежда на счастье вкупе с верой во всеобщую итоговую справедливость.

Перейдя жухлое поле он вышел на дорогу, предвкушая встречу с  несомненностью жизненной Правды — готовый запечатлеть её неоспоримое благородство и внушительную уверенность. Тонко чувствуя её житейские нюансы Оператор, всегда оставаясь за кадром происходящих событий, убедительно обозначал в мире свое незримое присутствие.

Тут он разглядел невдалеке согбенную фигуру и устремился навстречу. Человек заметил Оператора и замер, смиренно дожидаясь его приближения.

Потрепанная шапка-треух была лихо заломлена на белой макушке старика, боязливо оглянувшего военную экипировку Оператора.

— Здравствуйте, дедушка.

— Здрасте-здрасте... Ты чьих будешь?

Поджав заросший наждаком подбородок, дед вкрадчиво всматривался в лицо Оператора.

— Чьих будешь-то, сынок?

Молчание Оператора подчеркивало растущее напряжение и он поспешил  ответить бездумно:

— Да я вот...сам по себе, — Оператор указал на камеру на плече, — За правдой пошел...

Дед не стал уточнять, изучая наружность Оператора. Отметив шевроны со словом «PRESS» он наконец хмыкнул:

— Ну пойдем что ли. Вместе веселее…

Ступая по меридиану дороги, земной шар вращали теперь две пары ног. Шли они молча. Звучала лишь заунывная песня ветра, где-то в сердце этих полей набравшего силу и мерно гудевшего в ушах.

— Ты с России?

— Да, дедушка.

— А мы здешние. У нас-то поселок раз семь переходил из рук в руки, теперь там шаром покати, а бутылку не достанешь, во!

Дед доверчиво открыл ему содержимое забренчавшего стеклом пакета, что он аккуратно нес в руках.

— Сменял в соседней станице на курево, на самосад свой… Сами-то мы не пьющие! — поспешно добавил дед, — Да праздник у нас большой.

— Праздник?

— Внучка замуж собралась, ети её мать! Я ей давно говорил: езжай дура в Россию, там найди себе работу, мужика приличного. Закрепишься, нас стариков перевезешь. Хоть помрем спокойно...

Вдруг он помрачнел:

— А я бы и не уехал! Тут ведь дом родительский! Оттуда меня только вперед ногами вынесут! Х** им всем, не уеду я отсюда!

Дед погрозил крепким кулаком.

— Считай всю жизнь на шахте с лопатой гробился, но горя не знали, про войну и не слыхали, кроме того, что отцы сказывали. И что? Дожил! Это я тебе паренек, скажу, всё за грехи наши. Жили спокойно, а всё чего-то не доставало, всё мало было! А как отняла война всё, тут-то и понимаешь, что уже одно то, что жили все вместе, тихо-мирно — этим то уже и была нам дана вся возможная мера счастья.

— А как увидеть, понять это, пока еще поздно не стало?

— А это, паренек, нужно дважды в день себя по морде бить, да все свой хобот жалеют. Ну ничё, Господь Бог потом так всем нам смажет по роже...

— Так это когда еще будет!

— Вот-вот. И я всё молодым говорю, только они меня не слушают, своим умом жить хотят. А что ты будешь делать, коли ум тебе одно говорит, а душа к другому располагает? Всё по уму у нас делается, а он, паренек, первый себялюбец. По уму делить — делящий себе больше отрежет, а душа подскажет: «Нет, ты давай по справедливости, сам себя и соседа не обидь!». Теперь каждый своим умом, все за своё трясутся, у всех хаты с краю, тьфу...

Светлые глаза его сверкали, ступал он твердо, стиснув зубы. Как и всякий пожилой человек он предпочел замолчать, когда разговор зашел туда, где испокон веку не было однозначных ответов. С этим дед давно уже успел стерпеться и сжиться.

Оператор в словах деда уловил мутные подводные течения своей души, которые затем, всплывая мыслями, выкипали на беспокойной границе сознания.

— Поэтому я здесь и сбежал вот потому...

Раз он здесь, не было смысла тормозить на скользких темах и он продолжил:

— Потому что не мог смириться с тем, что мне глубоко плевать на всё происходящее здесь. Как и многим остальным у нас. Все признают — война это плохо, но на деле всем плевать. Для нас это лишь волнующие сюжеты в новостях. Чрезмерная озабоченность настораживала — разве человек в здравом уме будет всерьез убиваться по незнакомцам где-то там далеко? Как бы ни было сильно потрясение, нормальный человек отвлечётся на свои проблемы и забудется в них. Каждого оплакивать — свою жизнь забывать. А личная жизнь как раз то немногое, что у нашего народа ещё отнять не успели. И право на неё ревностно оберегается, в том числе и от вторжения неуютных переживаний…

— Которые плачут-то по всем, такие сердобольные в пустынь, в пещеры уходят. Молитвой искупить пытаются... — встрял дед, взволнованно слушая исповедь Оператора.

— Не то всё это. Нельзя запереться в монастырь, если любишь жизнь и не можешь позволить её уродовать равнодушием и безответственностью. Я люблю жизнь, её правду, её красоту и хочу взять на себя ответственность донести это всем, кто остается равнодушным к красоте и правде. Ведь не со зла мы их перестали замечать, а потому что гонимся за миражами, упуская самое важное. А оно всегда рядом. В нас самих, в природе...

Оператор указал на одинокое дерево, словно в мольбе протянувшее путникам ветви, а также на лежавший за ним пейзаж просыпавшейся природы.

За долгие годы ко всему здесь привыкший, дед вдруг обратил внимание на это дерево. Впервые увиденное им много лет назад и давно ставшее привычной декорацией наскучившего спектакля. Повторив этот опыт открытия, перед ним вновь предстала скромная и уверенная в себе красота места, где он прожил жизнь.

Этот нехитрый пейзаж, сбросивший перед ним покрова обыденности, позволил деду прикоснуться к чему-то прекрасному, чем обладают, на самом деле, все без исключения люди.

Он не нашел слов описать свое чувство. Это его изрядно огорчило, ведь такого не ощущал он давно, с тех пор как начал работать и был грубо отесан годами тяжкого труда и не ладного быта. Но состарившись, его настрадавшееся сердце размягчилось и стало восприимчивым, как у ребёнка.

— Пойдем со мной до посёлка. С людьми тебя познакомлю. Ты за хорошее дело взялся, паренек…

Они продолжили путь по пустой дороге, открытой всем ветрам. Сквозь их монотонную песню тревожным эхом в груди раздавались далекие, глухие разрывы снарядов.

— Всё стреляют, — выдохнул дед, — Да всё не в ту сторону.

— А куда нужно стрелять?

— В капиталистов…

Оператор промолчал. Раньше он тоже считал причиной конфликта алчность сильных мира сего, без того наделенных богатством и властью. Однако такое объяснение казалось слишком простым для нашего сложноустроенного мира, где взаимосвязано абсолютно всё.

Происходящее напоминало неумолимое падение костяшек домино, а первая в их нескончаемом ряду опрокинулась давным-давно. Быть может, ещё до начала времён.


IV

За поворотом показался изрешеченный пулями указатель с названием посёлка. За ним вырастали истомленные линии заборов, притихшие сады и бревенчатые избы — вместилища былой крестьянской многосемейности. Несколько убогих кирпичных хрущёвок неуместно по-городски торчали среди этого сельского пейзажа. На первый взгляд мирного, но затаившего пугливую настороженность прифронтовой полосы.

Набирая воду из уличной колонки, подслеповатая старушка присмотрелась к вошедшим в посёлок путникам. Она в ужасе перекрестилась, различив военную экипировку Оператора. Бросив ведро, старуха заковыляла к соседям с новостью, что у них объявился военный…

На остальных улицах было безлюдно и даже собаки прятались по дворам. Наученные подозрительности, жители посёлка следили за пришельцами из зашторенных окон.

И по одному, по двое, сливаясь в группы, люди начали выходить из домов, следуя за ними помаленьку растущей толпой. Оператор тревожно озирался, но люди шли молча, соблюдая дистанцию. Дед держался со спокойным достоинством. Однако бегающий взгляд выдавал его волнение перед загадочным приёмом односельчан.

Процессия остановилась возле обветшавшего забора одного из дворов. Облокотившись на калитку, дед насмешливо оглядел полукругом обступивших соседей. С затаенным страхом Оператор рассматривал их, но не находил в них враждебности. Поражало равнодушие, серой пылью покрывавшее лица. Они были обездолены и несчастны. Хотелось хоть как-то дать им понять, что ты на их стороне и пришёл помочь.

Но они нуждались лишь в том, чтобы жизнь вернулась в её прежнее, знакомое и понятное довоенное русло. Одной только решимостью и благородством здесь не обойтись. С грустью подозревал Оператор свою авантюру ненужной тем, ради кого она затевалась…

— Ну шо собрались, шо смотрите? — прервал тягостное молчание дед, — Гостя вот к себе привел. Шо, не имею права?!

— Давно ли в гостях шпионов принимаешь?! Камера, экипировка — сразу видно, зачем явился. По переднему краю шастать, информацию собирать... Ополченцы-то ладно. Все свои, из наших мест ребята, вреда не делают. По пьянке разве барагозят иногда, но берега знают… Во, правильно Тоня говоришь: из наших девок только одну твою Машку ихний командир попортил. Ладно-ладно, не гоношись, не будем — твое дело, семейное. Короче, с ополченцами уж как-то притёрлись рядом жить. Ну а этот кто? Из штаба передний край небось послали разведать, чтоб опять потом наступление, опять обстрелы заладят! И так половину посёлка разворотили! Ты к нам Матвеич, беду не приводи, не надо.

Это выступил плотный человек с массивным лицом и рассудительными глазами. В его облике тяжеловато проступала обстоятельность. Несколько баб бессвязно поддержали его истеричными возгласами. Кто-то вдумчиво курил, обжигая пальцы с наколками. Атмосфера ничуть не накалялась. Так, тихо выкипает забытая на плите кастрюля с водой…

Оператор заверил собравшихся, что ни к одной из воюющих сторон он отношения не имеет. Постарался объяснить им свой замысел и чем он важен для всех присутствующих. Кто-то понимающе кивнул. Кто-то пробормотал слова сомнения.

Куривший человек с наколками экспрессивно швырнул окурок, резко подорвался к Оператору и на полпути замер, обезоруженный его простым и скромным взглядом. Зачесавшиеся было кулаки обескураженно повисли по швам. Не в силах подавить клокотавшее негодование, мужчина вытянул руку, указывая на зияющее провалами, разбитое обстрелом двухэтажное здание:

— Вот он ваш «русский мир».

Больше не говоря ни слова, ничего не желая слышать в ответ, он спешно зашагал по улице прочь. Также молча разошлись и все остальные.

— Жена его там под обломками осталась... Царствие небесное… Ладно, сынок. Заходи, располагайся.

Дед отворил скрипящую калитку. Со двора с лаем выскочила дворняга. Радость встречи с хозяином сменилась поскуливающим беспокойством едва она взглянула на Оператора. Даже животные здесь опасались военной экипировки, и Оператор попытался приласкать собаку. Не утратив настороженности, она растерянно поглядывала на деда.

— Не позорь меня Найда! А ну принимай гостей, как хорошей хозяйке полагается! А ты проходи-проходи. Там на кухне лук найдешь, яйца, картошка в горшке. Чайник поставь, не стесняйся. А я пока в комендатуру загляну…

Дед показал забренчавший пакет:

— Отдам свой вклад на свадьбу. Заодно про тебя доложу. А то наболтают ещё невесть что…

В сопровождении беспокойно вертевшей хвостом собаки, Оператор прошел через захламленный, припорошенный инеем двор и потянул тяжелую дверь нежилой.

В сенях громоздились колченогие столы, укрытые липкой на вид клеенкой, заставленные пустыми банками, бутылками и совсем уж невнятным барахлом. Дореволюционного вида буфет (кажется, в стиле ар-нуво) вызывающе выступал вперед, словно бы протестуя против плебейства окружающих предметов.

Разувшись, Оператор прошёл в большую комнату, занимавшую всю площадь дома и сразу запнулся об нечто громоздкое. Привыкнув к сумраку помещения он увидел, что налетел на бетонное изваяние Ленина.

Бюст Ильича стоял у тахты, брезгливо обозревая скудный интерьер, будто недовольный тем, что столетие спустя его смерти люди по-прежнему жили в такой нищете. Оператор осмотрелся. На полу, на подоконниках, на печи — всюду его окружали бюсты Ильича всевозможных размеров.

В остальном это было типичное деревенское жилище, пропитанное тягучим ароматом старины. Стены дома заботливо сберегли запахи — культурный слой прожитых в нем десятилетий, эти последние следы людей, доверивших его стенам свою трудную, но порой и счастливую жизнь.

Подтверждением тому служили фотографии, разложенные под стеклом массивного письменного стола. Запечатленные временем моменты семейного счастья пестрели улыбками трогательных воспоминаний. 

Воспринимая отголоски прошедшего, Оператор испытывал парадоксальную ностальгию по временам, когда он ещё не жил, числясь бесконечно малой вероятностью. И недозволенной тайной тогда ускользало прозрение о неделимости прошлого, настоящего и будущего. Это неуловимое мгновение, являющее нам сопричастность общему ходу жизни.

Тягостно тикали ходики, кошка с высокомерным видом бесшумно и изящно огибала суровых Ильичей. Она настороженно вытянулась, услышав лай на дворе. Хлопнула дверь. Вошел дед, спрашивая со смущенной улыбкой:

— Нравится? Моя коллекция?

— А зачем столько?

— Хорошего человека должно быть много!

Тон его ответа не допускал дискуссий насчет вождя мирового пролетариата.

— Да собирал я их по округе, не то разбили бы всех — случались у нас тут тоже «ленинопады». Ничего, перекантуется пока у меня Владимир Ильич. Как в шалмане своем в Разливе. А потом дальше поведёт нас к светлому будущему, хе-хе…

Сухой смешок его был вовсе не весел.

— Не верю я в это, по правде говоря. Но мы всю жизнь с ним прожили. И молодой был не верил. Однако было ощущение правильности, какой-то осмысленности жизни. Строим коммунизм, нам холодно, голодно, трудно, но все это ради «светлого будущего». Сейчас этого нет. Или это я старый стал?

Разведя руками, дед обратился к Оператору.

— Сейчас этого нет… — тихо отозвался он.

— А у нас было. И если бы я, старый дурак, этих куличей не снял, их бы разбили. Это значило бы, что вся моя жизнь, а мне восемьдесят лет…

Дед погрозил небу узловатым пальцем.

— Мне восемьдесят лет и это значило бы, что вся моя жизнь прожита зря, да еще так тяжело и трудно. Что же мне остаётся? Смириться с тем, что коммунизм, всё это «светлое будущее», это единственное оправдание такой моей скотской жизни — это всё было ложью? Ну, каково? Думаешь, дед из ума выжил?

Оператор горячо возразил.

— И на том хоть спасибо! А Васька, этот леший, командир местный, Че Гевара блять, все смеялся надо мной, когда я его на бэторе просил меня свозить памятники снять.
«Ты, говорит, дед, совсем из ума выжил, соляру еще на твоих куличей жечь»
Ах ты х** собачий, говорю, как самосад мой курить, как внучку мою склонять к сожительству — это ты горазд, щенок, а как за идею старику, ветерану труда подсобить — в кусты? Да я на тебя бумагу в Город напишу! Узнаешь тогда! И на тебя управа найдется, атаман хренов. То ли бумаги испугался — за ними тут много водится художеств; то ли совесть у него, подлеца, проснулась, но свёз… А, лёгок на помине…

Дед исподлобья посмотрел на вошедшего без стука, стриженного ёжиком одутловатого человека. Помимо мешковатого костюма «горка», его полноту маскировала разгрузка с боекомплектом для автомата, небрежено лежавшим на сгибе руки.

У него были типичные черты средних лет мужчины, присущие водителю или грузчику, любящему после тяжкой работы неумеренно выпить пива.

Выделялись лишь холодные, острые голубые глаза, широко расставленные на плоском лице, напоминавшем окорок. Создавалось впечатление, что он легко относится к жизни и также непринужденно лишает её других.

Это ли не признак величия личности, не находившей себя в мирной жизни и кончавшей пьяной дракой, смертью от ножа или тюрьмой, а здесь доблестно занявшей отведенное ей самой природой место в окопах передовой? Или же эта кичливая беспечность к своей и чужим жизням признак дегенеративного характера, чуждого эмпатии и милосердию?

Считав суровый взгляд деда, вошедший постучал по косяку и расшаркиваясь, спросил позволения войти.

— Разрешите до вас, Павел Матвеич?

— «Разрешите» … Прежде чем в Машку войти, ты у меня разрешения не спрашивал. Заходи, холера! Да дверь прикрой, дует!

Бранясь, дед поковылял ставить чайник.

Из этого краткого диалога Оператор уяснил, что незваный гость — помянутый Васька, жених дедовой внучки, местный командир ополчения.

Робевший перед дедом, Василий расслабился, когда тот ушел. Предупредительное лицо командира приняло свое обычное, нахальное выражение.

Он грузно опустился на тахту, положа автомат на колени. Правая рука покоилась на спусковой скобе, пальцы левой отбивали такт по бетонной голове Ленина. Василий уставился на Оператора, не транслируя взглядом ничего располагающего. Два куска бесстрастного, талого льда. Этот человек совершал поступки, из обывателя превратившие его в холодную машину войны.

Ещё не отрицающего комфорт и прелести мирной жизни, но познавшего сладострастие вершить судьбы людей и обществ своей вооруженной рукой.

Угадывая в нем это пещерное самодовольство, Оператор представил новое знакомство не столь приятным, как предыдущие.

Тем не менее, они пожали друг другу руки. Стоя перед командиром он вовлекался в армейскую субординацию, невольно выражая Василию уважение. Оператор взял стул и сел напротив ополченца.

— Правильно, в ногах правды нет, — гулко произнес командир.

Василий ещё раз пробежался глазами по лицу Оператора, внимательно его изучая и стараясь постичь его мышление и мотивацию, прежде чем завести разговор.

— Та-ак… Выходит дед правду сказал? А то мы там в комендатуре все натурально охуели. Россиянин, журналист, безоружный. Ушел от своих, странствует, значит, по фронтовой полосе, снимает тут всё, фиксирует… Вот что я думаю — я тебе не верю. Ты приехал нас снимать для своей выгоды, для своей славы. Фестивали там, Оскар, вся х**ня. Не для людей. Ну что ты, своей камерой снимешь, а у них дома по волшебству отстроятся? Стрелять по ночам перестанут? Нет. Ну вот, видишь… Ради славы это всё. Поэтому, мне не нравится, что ты будешь расхаживать здесь и снимать. Но тут, понимаешь, дело такое — женюсь я, на дедовой внучке. Бля, люблю её безумно, не могу. Да и она говорит, хочу все оформить, пока тебя…

С мрачной ухмылкой он постучал себя по лбу пальцем.

— Понятно, короче… Но надо же заснять, чтоб память осталась. А в поселке отродясь ни у кого камеры не было! Ну чё, не посылать же в Город! А тут вдруг ты на нас свалился… А камера я у тя вижу ничё, намальная? В общем, ты понял. Я хочу, чтобы ты снял мою свадьбу. А ты эти два дня можешь ходить и снимать чё хочешь. Два дня, не больше. Ничего личного, но если о тебе моё начальство узнает, мне будет взъёбка, а тебя повезут на подвал. Усёк?

—Да и на свадьбе моей погуляешь, как свой, — добавил он, — По рукам?!

Не дожидаясь ответа или согласия, он ловко вскинул автомат и вышел не прощаясь.
 

V

Разделив с дедом скромную трапезу, Оператор с камерой наготове вышел в посёлок, поначалу хмуро встреченный людьми, поставленными на грань выживания. Съемку они восприняли в штыки, сочтя издевательством предстать перед объективом в своём бедственном положении.

Но он не отступил. И вскоре выяснил, что отказываясь сниматься, люди кокетничают, набивая цену своему мнению, воспоминаниям, наконец — мировоззрению, определяющему их взгляды на жизнь, а потому бережно оберегаемому от посторонних.

Однако кто не любит похвастаться своим богатством? Каждый хочет высказаться, каждый хочет быть услышан и понят. Чтобы за ним тоже признали ценность уникальной личности. Рожденной только раз для какой-то своей задачи на Земле, условия которой невидимыми чернилами написаны у нас перед глазами.

Уверившись в этом, Оператор приступил к съемкам. Напрасно он засомневался в жителях поселка. Они тоже приглядывались к нему, любопытные и в глубине души благожелательные. Да и дед успел разнести слух, что прибывший Оператор не просто журналист в погоне за конъюнктурой. Деревенские, воспитанные в старой традиции люди восприняли его кем-то вроде подвижника, по-христиански решившего изведать свою долю страдания, разделив его с братским народом.

Да, «братский народ» любят поминать политики, предавая первый закон этой формулы — все люди братья и всё зависит лишь от степени родства. И мы, Оператор был в этом уверен, вправе определять его самостоятельно.

Подкупившая сельчан готовность разделить чужую беду легко читалась в его спокойном и кротком взгляде. Вовсе не таком, что говорит о слабости и вызывает презрение у чрезмерно мужественных людей. Нет, в его взгляде было нечто непобедимое, нестираемое насилием и смертью.

Это был взгляд человека, прочитавшего написанную невидимыми чернилами задачу своей жизни.

Поэтому, спустя время местные во всем пошли ему навстречу, позволив запечатлеть себя в самых разных обстоятельствах.

— Ты только смотри, чтобы до свадьбы пленка не кончилась, — шутливо, но с оттенком безотлагательной угрозы сказал Василий, проходя мимо со своей вооруженной силой.

Оператор в это время говорил с тихой, обесцвеченной горем женщиной. Её сына, ещё до войны попавшего в украинскую армию, убили в бою.

Её последнюю опору, потому что всех остальных — отца, мужа, братьев, она потеряла по пути. Все они прибыли в пункт назначения много раньше. Ей же ничего не осталось, кроме как сидеть в зале ожидания и смотреть на часы. Всё, что у неё есть — прошлое. Настоящего и будущего нет. Только прошлое, чьи милые сердцу картины постепенно замещаются воспоминаниями о болезненных, тоскливых часах, проведенных в опустевшем зале ожидания.

У неё осталось лишь одно дело в жизни — уходя из зала, потушить свет. Уйти спокойно и тихо, без крика и «Не хочу», незаметно для всех, ставших чужими после её тягостного переезда в зал ожидания. Это видно по её тихой улыбке и отрешенному взгляду, когда она вдруг погружается в неожиданное молчание.

Её сын был убит в бою с отрядом Василия, только что весело мимо них прошедшего по своим ратным делам.

Вся эта неразборчивая жестокость судьбы, отнимающая у одиноких людей последнюю радость — согреваясь в любви к человеку, принимать свой печальный удел; эта слепая жестокость погружала Оператора в безбрежное уныние. Ставшее будничным для всех, кто отказался брать в руки оружие и пытался по-прежнему жить среди то бушующей, то вяло тлеющей месяцами войны.

Всех игнорирующих законы войны жестоко за то наказывали бездумные проводники её воли к уничтожению. Чистой, не имеющей материального воплощения и от того безобразно ревнивой к Жизни.

Война и смерть — две самые жестокие любовницы мужчин, за свое расположение требующие непомерных жертв и моральной деградации. Впрочем, надолго завоевать их ни у кого не выходит. Эти женщины всегда предают. Что же, хоть что-то в истории остается неизменно справедливым. Заключенным, как игла, побеждающая Зло, в самом сердце несправедливости.

Несправедливость ощущалась здесь с ослепительной очевидностью, словно прикосновение к оголенным проводам. Чем дальше Оператор погружался в сердца людей, с каждым пройденным домом, с каждым разговором он с ужасом понимал, что его усилий не хватит объять всю эту тему.

Которая почти готова была раскрыться всей ошеломляющей простотой истины, незримо бродившей рядом, мельком попадающей в кадр и тут же отстраняемой банальными бытовыми сценами. Но у него была надежда на тех, кто увидит этот фильм, что они смогут расшифровать эти образы так, что за чередой откровенных разговоров и тоскливых пейзажей зрители ощутят призрак истины и соприкоснуться с нею в первоисточнике. В своей душе.

И тогда, наверное, вырвется то позабытое, что мы так редко стали ощущать — уникальность собственной жизни, дарованной нам фантастической случайностью и потому бесценной. Равно как и уникальность всех остальных людей, так же случайно и ненадолго посетивших этот прекрасный мир, который мы бездумно превращаем в ад.

В этой общей случайности, общей судьбе и таился секрет братства всех людей. И если осознать эту и все прочие случайности, составляющие нашу жизнь, то может, должна родиться взаимная нежность людей друг к другу.

Об этом думал Оператор засыпая на теплых камнях печи, прислушиваясь к скрипам старого дома. Смотря в потолок он прозревал над собой высокое, холодное небо, откуда ему обнадеживающе подмигивала звезда, засиявшая на небосводе в день, когда он появился на свет.


VI

Настал день свадьбы и в дверь деда раздался нетрезво требовательный стук.

— Аллё дед, открывай! Оператора сюда нам давай, на выкуп опоздаем!

Чертыхаясь, дед открыл дверь. Во дворе стояли несколько бойцов из отряда Василия. Разные на лица, все они были одинаково развязны в своей браваде, вызванной ношением оружия и распитием самогона. От выпивки глаза их походили на мутный, зацветший пруд. Они оглядели Оператора с осторожным нахальством, придержанным как резвый, необъезженный конь.

Лента свидетеля поверх обмундирования одного из них, назвавшимся Лёхой, смотрелась довольно нелепо. Но верхом абсурда стал украшенный под свадебный автомобиль бронетранспортер, зловонно рычавший за калиткой. Неуместным пятном бросалась в глаза кукла-пупс, по старой традиции закрепленная на передней плоскости машины.

Оператора посадили на броню и с залихватским гиканьем они затряслись по улице. Разумеется, камера была включена.

— Расклад такой, — обдав перегаром, нагнулся Лёха, — Мы сейчас едем к невесте, выкуп, х**-моё… Василь отдельно приедет, на понтах…

— На бумере на чёрном! — с гонором встрял один из бойцов.

— Нн-аа, вчера гоняли у барыги в N… его отжимать! — ухмыльнулся Лёха.

— Не, ну а чё, если он гуманитаркой вашей российской барыжил втридорога? — возмутился Лёха. В молчании Оператора ему почудилось осуждение.

—Будет теперь знать, как надо торговать-на…

По кругу пошла бутылка. Оператор отказался.

— Чё обижаешь, оператор? Ёбни для вдохновения!

— Пацаны, я лучше до банкета подожду.

— Смотри, только в обяз с нами бухнешь. За жизнь перетрём. Мне тоже есть чё рассказать, много чё повидал! — легко пошел на компромисс веселый и непосредственный Лёха.

Петляя по улочкам они выехали к дому, украшенному по мере скромных возможностей разоренного края. У крыльца толпились люди, яркие и праздничные, что было ослепительным контрастом среди оплывшей серости окружающего мира.

Под выставленные во двор колонки яростно двигалась молодежь, выплескивая в танце столь долго довлевшие страх и напряжение. Старики скромно притопывали в такт, тоже захваченные непривычной, густо разлитой вокруг атмосферой праздника. Между ног у них сновали визжащие дети, которым наконец-то дали вволю побеситься.

Вся эта орава возликовала, когда БТР сигналя вклинился в толпу. Ополченцы вскинули автоматы к небу и открыли стрельбу. Одни весело приветствовали пальбу, но многие морщились и вздрагивали от оглушительных выстрелов. Одна из женщин бросилась к бэтору, истошно крича. Поняв её с полуслова, Лёха тычками принудил всех прекратить огонь. Женщина спрятала лицо в платок и затерялась среди гостей.

Ругаясь на чем свет стоит, подвалил запыхавшийся дед, кинувшись бранить не дождавшихся его ополченцев. Все перемешались, ведя непринужденные разговоры. Отовсюду звучал нечастый в этих местах смех.

— Вы где жениха потеряли? Давно начинать пора, заждалась благоверная!

— Я могу за него! — под общий хохот отмочил Лёха.

— Нее, подавай нам командира боевого! А ты куда со своим рылом прёшь? Брысь отсюда!

Грузная бабка с тяжелым взглядом грубо оттеснила Лёху от пестрой калитки.

И как раз за поворотом раздалась какофония гудков. Полностью тонированная, меся грязь колесами с литьем, черная и блестящая BMW пришельцем из космоса потеснила ликующую толпу перед домом. Жирно подчеркнутая сабвуфером, из динамиков басила «э-рон-дон-дон»… Василий действительно прибыл «на понтах», произведя эффект. Его самодовольное лицо, когда он вальяжно выступил к народу, вызвало у Оператора неприязнь.

Однако он тут же одернул себя, видя искреннюю радость людей, с поздравлениями обступивших командира.

Он знал, что ошибается насчет Василия и прочих ополченцев. Сложившееся впечатление о них было слишком однозначным. Но окончательной однозначности в людях, зная это даже по себе, никогда не бывает.

Люди обычно далеко не сразу, если вообще раскрываются перед незнакомцем, предпочитая на публике соблюдать привычные образы. Например, образ «настоящего мужика», не говорящего о наболевшем и по-спартански носящим тяжкий груз в себе. Это было их достоинством и проклятием. Невысказанная боль годами теснила грудную клетку, толкая их на грубость в обращении с близкими и поискам забвения на дне бутылки.

Все подбадривали осаждавшего калитку Василия, напряженно вспоминавшего любимый цвет невесты, дату их знакомства и клички её домашних питомцев. Всё это было паролем для входа.

Дед во всю глумился над Василием, заметно терявшим терпение — привыкшему не к смеху над собой, а к почтительному страху. Не то в шутку, не то всерьез он демонстративно тянулся к кобуре, выпиравшей под пастельно-голубым пиджаком.

Лёху окружили подруги невесты. Со смехом они требовали плату за пропуск с поддатых друзей жениха, норовивших проскочить нахрапом. Лёха заговорщицки подмигнул Оператору:

— Э-эй, помнишь про барыгу из N…? Наш сегодняшний спонсор.

Посмеиваясь, он веером взмахнул увесистой пачкой купюр.

Наконец, все вошли в дом. Мать невесты, сноха деда, испуганно поглядывала на него из-за угла. В её позе читалось осуждение, что последний оставшийся в семье мужчина допустил этот вынужденный брак — её муж, сын деда, погиб в аварии ещё до войны.

Но приглядевшись, Оператор уловил в ней робкое удовлетворение тем, что командир ополчения (важный человек и при деньгах!) выбрал именно её дочь. Опять же, муж Машку заберет на содержание, и она с младшенькими вздохнет наконец свободнее… Ах, а если убьют его! Что же, назад вернется, да еще и не одна — приживет от него бремя! Ох, нелегкая женская доля…

Маятником качаясь от радости к беспокойству, будущая теща ввела Василия к его невесте Маше. По той нежности, с какой Василий притронулся к округлому животу невесты было понятно, что причиной свадьбы стало желание узаконить не только чувства. Повод злым языкам судачить впоследствии о свадебной дате и сроке рождения первенца.

Откупорив шампанское, все вывалились на двор, собираясь в местный клуб на банкет. Утвердить же брак перед Богом и обществом пригласили священника. Чтобы лучше запечатлеть торжественную процессию, Оператор снова взгромоздился на броню. Рядом с гоготом навалился Лёха:

— Как говорится свадьба — это торжественная сдача п***ы в эксплуатацию!

Праздничный кортеж растянулся на весь посёлок, следуя к одноэтажному каменному зданию на центральной улице. В сером небе над кровлей реял трехцветный флаг с хищным орлом.

Гудящей гурьбой все устремились внутрь, возбужденные алкоголем и предстоящим таинством брака. Василий принял царственный вид и это ему очень шло. Когда все расселись и успокоились, выступил священник. Новобрачные поднялись со своих мест. Все подробности обряда дотошно запечатлела камера Оператора. Затем громыхнуло оглушительное «Горько!» и началось застолье.

Люди громко делились впечатлениями и всевозможными планами о дальнейшей жизни молодых, а также о своих. Праздник вытеснил все беспокойства последних месяцев и вдохновил смотреть в будущее с возбужденным оптимизмом.

Оператор же одиноко бродил вдоль столов. Увидев это замешательство его кликнул дед, заносивший бутылку над порожней рюмкой.

— Садись паренёк подле, что как не родной? Махнём!

— Ну, — начал он тост, — За мир! И чтобы всем капиталистам карачун пришел!

Дед махом влил в себя водку и крякнул, занюхав выпитое засаленным рукавом пиджака.

— Куда?! Не закусывают посля первой! — дед отстранил протянутую к соленьям ладонь Оператора и безоговорочным движением наполнил рюмки.

Это повторилось несколько раз.

Взгляд деда размягчился, глаза наполнились мечтательной влагой. Он подпер голову кулаком и уставился куда-то вдаль — на самом деле, в дальние закоулки души и путанные лабиринты воспоминаний.

— Эх, так и на моей свадьбе гуляли. Вся деревня явилась! Женился-то я на девке, простоволосой хохлушке, ну самой обыкновенной… А отец ейный набравшись горилки, вышел в круг и давай лезгинку плясать! Чистый вайнах! Вот тебе и думай, когда и кто наследил… Видишь вон внучка черноокая, а у меня, глядь, какие?

Дед подмигнул ему серым глазом.

— Окосевшие! — крикнул сидевший поодаль Лёха.

— У, холера! — погрозил кулаком дед.

В ответ стол ополченцев грянул тост за здоровье деда. Беспрестанно опрокидывая стопки, он доверительно рассказывал на камеру. Как «сопляком» его отправили в эвакуацию, спасая от наступающих немцев. О голодных послевоенных годах. О десятилетиях рутины в забое, добыв за эти годы не одну сотню тонн угля «вот этими вот руками» …

— Да брось ты его! Он как тяпнет, одну и ту же пластинку заводит! — донеслось из-за стола ополченцев.

— Дуй к нам, мы тебе своё расскажем!

— Садись братан! Давай, за нас что ли ёбнем?! Чтоб не последний раз мы так гуляли! — поднес ему рюмку Лёха. Выпив порцию он заметно разомлел, фокусируясь прищуром на Операторе.

— А то знаешь, сколько пацанов уже укропы покрошили?!

— Да и мы их немало! — забасил осоловевший громила.

— Не лезь, дай я скажу! — обрубил Лёха.

— Все одноклассники мои, кореша с детства, прикинь? Все вон в степях остались… Стрёмно мне бывает, Оператор. Как выход, так сразу на измену. От того и бухаем. У меня сын вот такой…

Он чуть поднял ладонь над краем стола.

— Как он будет без батьки? Я сам же без отца рос! Никто ничё не объяснял, не помогал них-х-**я… Сп***ил я пацаном мотоблок у соседа, в городе продал. И пошло-поехало, по-серьезному зачудил. На силу откупила мать у судьи. Дом продать пришлось, в коммуналку вон на Профсоюзной переехали. Век не забуду, как она посмотрела, когда на мне браслеты застегнули. Я же у ней один… Ну хуле, я не беспредельщик, пошел в шахту-на, мать-себя кормить-одевать… А ты думал, совести у меня нет?! Скажи вот по чесноку, ты думаешь мы тут все быдло е**ное?!

Разговор принимал нежелательно-угрожающий оборот и Оператор поспешил убедить его в обратном.

— Да куда уж… У вас в Москве небось все с образованием, а у нас? Думаешь, мы не хотели учиться? Работать на нормальных работах? Чтоб жопа в тепле и карманы набиты, а жены мозги не делали, что ребенка не на что в школу собрать?! Какой тут университет, когда каждый…реально, возьми любого: меня, Василя, Лёньку. Всех после школы в армию, а потом куда? У кого девчонка залетела, у кого родители старенькие, какой тут нах-х университет?! Лопату в руки и в забой, и х**ришь целыми днями, лишь бы на покушать хватило. Вот так вот…

Тут к ним подошла миловидная девушка с яркими, озорными глазами. Оператор уловил в них искорку игривого флирта.

— Простите, что отвлекаю… Сейчас будет наше поздравление, подруг невесты. Вы не могли бы его заснять?

— Нама-а-альна всё, — протянул Лёха возвращаясь к беспечно-хулиганскому амплуа.

— Чё толку п***еть, надо мешки ворочать...

Оператор безоглядно отдался властному очарованию незнакомки. В её губах, обнаженных спелым фруктом улыбки, в малоросском акценте, очаровательным в устах молодых девушек; во вздернутом носике и чётко очерченных скулах светилось что-то первозданно чистое и гордое, какой была и сама эта земля, взрастившая её для любви и счастья.

Её тело было исполнено грации, подобной плавным, полным нежной уверенности движениям кошки. Незаметно для себя Оператор очутился с ней за одним столом. Очаровательная визави радостно раскрывалась перед ним под влиянием алкоголя и его присутствия.

Вдруг по плечу его хлопнул скалившийся Лёха:

— Пайдем па-акурим! Хватит наших девчонок клеить…

Девушка, улыбаясь, кивнула и Оператор встал из-за стола и вышел на холод.

— На самом деле никто не против, если ты с ней того, ну ты понел, — смущенно, что было крайне неожиданно для него, ухмыльнулся Лёха.

— Я тебе скажу – к ней тут все пацаны подкатывали. И никому не дала, прикинь, даже мне! Ну и все забили давно. А она видать принца ждала, с кинокамерой, — он фамильярно подмигнул.

— Давай братух, дерзай, я в тя верю! Смотри не подведи! — Лёха погрозил пальцем.

— Я против пацанов сотку поставил, что ты с ней уйдешь…

Оператор вернулся за стол и живо включился в диалог с девушкой. Они торопились рассказать друг другу как можно больше о своих жизнях. Зная, что скоро на это не будет времени, предчувствуя сладкий момент безвременья, когда между двумя исчезает весь остальной мир.

Начались танцы. Сомкнувшись вместе, они медленно плыли по залу среди прочих молодых людей, сопровождаемых несколько жадными взглядами пожилых. Созерцая их, те переносились в давние и от того теперь чуждые им времена юности. И пожилые вздыхали о чём-то трудном, что танцующим парам еще только предстояло узнать о жизни.

— Давай уйдем, — коснувшись его уха нежным лепестком губ, прошептала она.

Он заглянул в ее глаза и увидел в них отражение своих желаний. В секунду поняв друг друга, они отстранились. Она пошла искать сумку и предупредить подруг. Оператор направился к Василию, во хмелю тупо смотревшим перед собой в окружавшем его веселье.

— Уходишь?! А ты всё снял?

Его новоиспеченная жена с жаром подтвердила, что всё необходимое снято. Хорошая подруга девушки Оператора, она быстро вошла в их положение. Василий протянул ему со стола одну из бутылок.

— Смотри только, чтоб никакого блятства…— загадочно напутствовал он.

Оператор кивнул и вышел на улицу. Она ждала его, зябко кутаясь в пуховичок.

— Я здесь совсем рядом живу... у нас тут все близко…

Они вошли в темные переулки поселка. По пути их облаивали запертые во дворах собаки, напуганные одиночеством бескрайней ночи.

Тревожным багровым отсветом на западе полыхала ложная заря, клокотавшая отдаленным гулом. Там пытались уничтожить друг друга те, кому по правде делить меж собой было нечего. Оглашенные ложью, вещаемой политиками в целях разобщения и контроля вверенных им народов, ожесточенные сражением бойцы уже не могли принять эту простую очевидность...

А здесь, прелюдией весны под талыми снегами журчали ручьи. Молча слушая их, парень и девушка радовались про себя, что им не нужно озвучивать свои чувства. Одинаково понятые ими впечатления играли на одних и тех же струнах души, рождая гармонию, соединяющую их нежным сплетением рук.

Она остановила его долгим поцелуем возле одной из кирпичных многоэтажек. Они пришли. Гулко поднялись на второй этаж. Скрежет замка, скрип не смазанных петель. Глухой удар хлопнувшей за ними деревянной, обитой дерматином двери. Навалившаяся тишина ограниченного пространства, принадлежащего им двоим; тишина, ожидавшая когда они разделят над нею власть.

Небрежно сброшенная обувь, шуршание верхней одежды, застывшей на вешалках. Она ведет его за руку в комнату, скрадывающую их шаги коврами, пухлым диваном и неустанным тиканьем часов. Садится на диван, с небрежным изяществом скидывая с крутых плеч бретельки платья. Он подходит ближе, рука его ложится ей на плечо, опускаясь ниже и увлекая за собой податливую ткань, открывающую грудь…

Дальше было тесно и горячо. Неразделимое, безраздельное обладание людей друг другом. Краткое явление Бога, что есть любовь, в наш бренный мир…

После, ночь укрыла своим бесконечным, расшитым серебром покровом обнявшиеся во сне тела, зорко оберегая их своим бессонным бдением, пока солнце небесной механикой движилось к рассвету, намереваясь рассыпать всю хрупкость прошедшего и заменить её зыбкостью нового, непредсказуемого дня.


VII

Наутро пришлось им проститься. Он скинул ей запись свадьбы для передачи молодоженам, а еще оставил свой бронежилет. В прифронтовом тылу такую экипировку можно выгодно продать. Они не расценивали это как плату за совместную ночь. Девушке было ясно, что без всякой пошлости он пытался хоть чем-то отблагодарить её, ненадолго ставшей для него самым близким человеком. С которым ему пришлось навсегда расстаться, выйдя за дверь и спустившись на улицу.

Оператор не навестил деда и не показался Василию. Два дня отпущенные командиром истекли. Не собираясь дальше испытывать его благодушие, он направился в сторону вчерашней ночной зарницы. Оттуда и сейчас доносилось глухое, голодное урчание смертельной угрозы.

Когда пару дней назад они с дедом появились в посёлке, первый житель их увидевший — подслеповатая и набожная старушка в этот предрассветный час гремела ведрами, спозаранку выбравшись за водой. Шагая спиной к посёлку Оператор не мог видеть, как она тревожно осенила его вслед крестным знамением. Вперед в неизвестность извивалась под его ногами покрытая инеем, седая дорожная лента...

Пройдя так несколько километров он набрёл на обезбашенный остов сгоревшего танка. Далее по дороге тянулись, теряясь в тумане, вереницы ржавых боевых машин, угрюмо зиявших сажей выжженных бойниц. Оператор свернул в реденькую рощу у края шоссе. Роща казалась безопаснее чем жуткая, прострелянная дорога, ставшая кладбищем стальных левиафанов. Но показалось так не только ему.

Углубившись в усеянный кустарником бурелом, он наткнулся на занятых пищей солдат, облюбовавших укрытую со стороны дороги низину. Увидев Оператора они заскрежетали затворами, резво побросав консервные банки.

— Ти хто такий? Га? — приказным тоном спросил нервный, поджарый человек с щёткой усов над резиновыми губами. Черный берет на лысой голове подпирал пересекавшие лоб напруженные жилы. Взгляд его был холодным и немигающим, как у готового к броску хищника.

— Вiдповiдай, сука!

Семеро остальных бойцов нервничали позади усатого. Они напоминали стаю волков, при альфа-самце почтительно опустивших хвосты, пока вожак держал его пистолетом. Который плавно лег из кобуры в командирскую руку, направленный на Оператора.

— Стойте! — поставив камеру на пенек, Оператор приподнял руки вверх.

— Я кинооператор! Собираю материал о войне! У меня нет оружия, только камера!

— Москаль… — сплюнул усатый.

— Напевно розвiдник, раз з камерою тут вештається, — пробасил напоминавший бронированный шкаф, бряцавший пулеметом верзила.

— Сто відсотків, — бросил другой, перебирая пальцами по цевью наставленного на Оператора автомата.

— Я не разведчик!

— Молчи, сука! Какого подразделения, сколько вас? Какова задача?

Оператор вкратце пересказал им свою историю, которую выслушали с нескрываемым скепсисом. Командир указал пистолетом на мигавшую индикатором камеру.

— Вимкни камеру!

— Послушайте...

Вспышкой мелькнула тыльная сторона пистолета. Удар в висок уложил его на землю. Бойцы обступили душным кругом, направив оружие в лицо Оператора.

— Послушайте, я не разведчик и не военный!

— Російською не розуміємо, — проворчал верзила-пулеметчик.

— Я оператор телевидения. Российского! Но три дня назад я сбежал от своих, чтобы снять правду об этой войне, которую по телевизору не показывают!

Страшной мглой черневшие, дула автоматов подступали все ближе, завораживая его как удав…

— Мужики, да о моем побеге должны уже раструбить в новостях! Вы...возьмите меня в плен! Ведь на своей базе вы сможете меня проверить!

— Ось ще, возитися з тобою, до бази перти…

Стучавший пальцами по цевью автоматчик выступил вперед, нашаривая что-то массивное в кармане разгрузки. Он достанет пистолет и его голову разорвет на тысячи тёмных осколков, миллисекунду назад составлявших трепетное сияние мыслей и чувств. Но подошедший боец извлек из кармана…

Смартфон.

— Ось ще, возитися з тобой, ми прямо тут усе перевiримо.

Ожидание тугой резиной растягивало звенящее напряжение, пока палец командира дрожал на спусковом крючке курносого пистолета, чей металл настойчивым холодом требовал обагрить себя кровью.

— Есть, нашел!

— Читай…

 «В минувшую пятницу Оператор федерального телеканала был объявлен пропавшим без вести в зоне боевых действий на юго-востоке Украины. По словам его коллеги, специального корреспондента М…, в ходе артиллерийского обстрела вблизи поселка В…, наш сотрудник, для которого это была первая командировка в горячую точку, запаниковал и бросился бежать. На сегодняшний день судьба Оператора остается неизвестной. Имеющейся информации недостаточно, чтобы рассматривать какую-либо версию приоритетной» …

— И фотография его есть!

Усатый командир недоверчиво принял протянутый смартфон.

Отряд загудел:

— Що робити-то з ним будемо, командир?

— Вiн правду сказав…

— Вставай! — прохрипел командир.

Оператор поднялся и с опаской взял в руки камеру.

— Поки що з нами піде. Відпускати не можна, щоб він кого на нас не навів. Взвод! Побудуватися ланцюгом! Оператор пiде в серединi, мiж Вакарчуком та Дегтяренко.

Оператора поставили позади автоматчика, решившего его судьбу. В спину уперся пулемет подозрительного верзилы.

По команде усатого, дисциплинированный и крайне собранный отряд осторожно двинулся вглубь лесополосы, сканируя обстановку как точно откалиброванный прибор. Каждый член отряда был необходимой деталью в его правильной работе. Чей-то тонкий слух дополнял чье-то острое зрение или внимание к деталям местности, вместе предсказывая наилучший маршрут.

Судя по уверенному поведению, а также по экипировке, Оператор стал пленником заброшенного во вражеский тыл отряда диверсантов.

Оператор не стал уточнять свою догадку. Он старался как можно меньше отсвечивать, опасаясь враждебности. Не за свою жизнь, а за камеру и сохранность отснятого материала.

Военные держались очень сурово, позволяя отрывистые, похожие на донесения разговоры меж собой лишь на кратких привалах, после выставления караула и полной убежденности в безопасности места, что после встречи с Оператором, заставшим их врасплох, было делом принципа и профессиональной чести.

Во время такого привала на краю балки, стороживший его автоматчик Дегтяренко первым нарушил молчание, подсев к Оператору на ствол поваленного дерева, где он расположился поодаль от уморившейся группы.

— Командир велiв передать, что вiдпустит тебя лишь как пересечем фронт, выполнив задание. Сам розумієш, безопасность отряда ему понад всего, но... Не отпустит он тебя на самом деле — знаю. Хочет завести, где потише и тело твое глаза мозолить не будет...

Оператор молчал.

— Слухай... А то, что ты нам сказав, це правда?

С неожиданной жаждой доверия он пристально всматривался в лицо Оператора.

— Только не бреши. Следователем до войны работал. Чуйка у меня на такие речi.

— Всё правда.

— Снимешь як есть? Без «хороших» и «поганих», без пропаганды?

— За тем и приехал…

— Добре. Почему-то я тебе верю.

Он оглянулся по сторонам и быстро зашептал:

— Хочется, чуешь? Хочется верить, что вас таких много. Понимающих, что войной нас тупо развели, стравив ради передела бабла на верхах, а до наций, народа им дела никогда не было. Бабки надо делать. Кому война, а кому... Так всё и есть. А я чё, мой брат пошел и я за ним, мать упросила — пригляди. Вот в один отряд с ним попал, тут все как он дураки идейные, а я быстро всё понял — что за п***ец творится... Показать бы диванным воякам, они кричат громче всех, что надо до победы воевать и похуй какой ценой. Причем показать как есть, без оправданий происходящему и сдаётся мне, что и ты это видишь так же, если правду сказал зачем приехал... Короче чё — хорошее дело твой фильм и поэтому сейчас я тебя отпущу!

Обрадованный изумлением Оператора, он весело подмигнул в объектив.

— Нехай русские побачат в твоем фильме, что украинцы зовсiм не звери…

— Дивись значит. Побежишь щас во-о-он к тому деревцу, видишь его? Мы там пикетов не ставили, на караул не нарвешься. А я из пистолета шмальну, якобы в тебя беглеца пытаюсь попасть. Тут неподалiк сепары патрулюють и шоб нас по звуку выстрела не спалили, командир уведет группу и не станет тебя искать. Ты тiльки не попадайся больше. Пощады тебе от командира не будет. Давай соберись! Готов? Пошёл!!

Оператор ожидал выстрела в спину. Но выбора не было. Всем телом он бросился в бурьян. Позади грохнул выстрел…

Невредимый, он кубарем скатился на дно оврага и упав замер, прислушиваясь. Всё заглушал бешеный ритм жаждущей сохранить себя жизни — биение его сердца.

Погони не было. Должно быть, отряд сейчас спешно снимался с привала. Разыскав оброненную камеру, Оператор двинулся в путь, надеясь вскоре выйти к мирным людям.


VIII

Сквозь поредевшие деревья показалось однополосное, разбитое временем, а не снарядами шоссе. Не ориентируясь на местности, Оператор медленно зашагал по нему в неизвестном направлении.

Рокот двигателя, загудевший среди уже привычного гула далеких выстрелов он услышал задолго до того, как машина выехала из-за поворота.

Памятуя встречу с диверсантами... Спрятаться среди редких деревьев и переждать, посмотреть кто едет? А если его примут за боевика в засаде и откроют огонь?

«Останусь на открытом месте. Захотят убить, в любом случае сделают это… это может быть шанс взять попутку до первого городка или поселка, а там можно раздобыть какой-нибудь еды…»

Из-за поворота выкатился белый грузовой микроавтобус с крупными красными крестами, выведенными от руки на всех плоскостях кузова. Фургон сбросил скорость и притормозил в отдалении.

Видимо поразмыслив, водитель преодолел сомнения и медленно покатил Оператору навстречу. В салоне машины было сумрачно — за бликами стекол водителя было не разглядеть. Его согбенная тень скользнула по лобовому стеклу, когда поравнявшись с Оператором приоткрылась пассажирская дверь.

— Залезай! — бросили ему из салона, и он поспешил захлопнуть дверь изнутри.

— Журналист, блоггер? — скрипуче пробасил водитель.

— Долго вы добирались в наше захолустье.

За рулем сидел худой, нескладный мужчина неуловимого возраста. Но в этой нескладности угадывалась скрытая сила.

Ясные глаза на его землистом лице чётко указывали на происхождение этой силы — этот человек всегда говорит правду и не умеет её скрывать. Все-таки, привычка лгать и утаивать накладывает отпечаток на наш взгляд. Делая его как бы крадущимся, словно ночной убийца. Ещё ложь часто маскируется за оскорбленным достоинством, выдавая себя надломанным напором, звенящим как треснувший колокол. Человек, который уверен в своей правоте, уверен в ней тихо. Ему не нужно ничего доказывать и лгать, убеждая скорее себя, чем своих оппонентов.

Через это проходят все. И взгляд водителя изумлял тем, что эта, казалось бы, обязательная в программе жизни лукавая наука была ему вовсе никогда не известна.

— Серёга, — они обменялись рукопожатиями, — Ну, рассказывай, с какого ты телеканала, как оказался здесь один, так далеко… Что ты сказал?! Да ладно!

Рассказ Оператора его ошарашил. Серёга рассеяно двигал взгляд по дороге, погружаясь в себя и оставляя на поверхности мира лишь механическое внимание за ходом машины. Идеи и принципы Оператора были выстраданы им самим. На своем фургоне он скитался по местам сражений и подбирал оставленных раненных. Подбирал даже умирающих, что всегда вызывало недоумение медиков, которым он их привозил.

Сейчас он ехал на поле боя, багровой зарницей в небе виденный Оператором минувшей ночью.

Подслушав радиопереговоры Сергей понял, что фронт отхлынул от этих мест, убегая вслед атакующим вражеские окопы бойцам. Несомый их штыками, наутро фронт порадовал полководцев округлыми линиями на картах, соблазняя перспективой дальнейшей эскалации войны.

Серёга живо поддержал Оператора, едва тот завел речь о возможности запечатлеть его за работой.

— Нужно чтобы мое дело получило широкую огласку. Тогда создадим фонд, купим машины, призовем людей, организуем взаимодействие с местными властями и вооруженными отрядами. Да, на это тоже потребуются деньги. Купить если не содействие, а чтоб сквозь пальцы на нас смотрели хотя бы. Куда же без мздоимства власть имущих. Этой «славной» традиции, воспетой губернатором Салтыковым-Щедриным…

Он продолжил:

— И это действительно традиция. Только плохая, атавизм. Но в нашей культуре нашлось место и другим вещам. Состраданию к ближнему, например. Вот если бы все мы держались за него, то всё изменилось бы к лучшему! Но мы используем ненависть. Чем консолидировать общество, кипящее противоречиями? Ненавистью! Ей принуждают людей забыть о человечности и низводят до скотов ограничениями прав и свобод. Оправдывая затянутые гайки временными трудностями — испытанием, которое нужно пройти, прежде чем пастыри приведут стадо в светлое будущее. Ради его сочных пастбищ можно и потерпеть, если пастушья собака больно тяпнет за ногу. Ради новой лучшей жизни можно и смириться с коллективной виной за такое страшное общественное преступление, как война. Выбор ненависти как средства управления людьми полностью определяет последствия — насилие, репрессии, войну...

Оператор молча сопоставлял услышанное со своими убеждениями. В его безмолвии Серёге почудилось сомнение, и он поспешил объясниться.

— До войны я в Киеве преподавал социологию. Когда стало ясно, что это всё реальная гражданская война, то пришел в ужас. Но никто не стремился разобраться и найти выход, все бряцали оружием и перекладывали вину и ответственность друг на друга. А я всё думал, что надо делать... В итоге плюнул и ушёл из универа, продал нахрен квартиру, обрубил всё и перебрался сюда. На вырученные с квартиры деньги я приобрел фургон, закупил медикаменты и стал вот кататься вдоль передовой, подбирая раненных, неважно из какого они лагеря, разные попадались... Фильм твой позволит мне раскрутить это дело; воодушевить людей отбросить установку на взаимную ненависть и указать им путь к состраданию, а значит и к примирению… Но ты глянь, что кругом творится!

Увлеченно крутя баранку, Серёга никак не мог свернуть с болезненной для него темы.

— На войну, на убийства, на оружие и военные припасы, на всё это люди собирают всем миром в Интернете! А раненным помочь, финансировать бригаду независимых фронтовых скорых, которую я мечтаю создать, на это деньги не находятся. Все громогласно требуют войны. Нет ни одного внятного обращения о мире и сострадании, столь же воодушевляющих, как призывы к войне. Да и пацифизм уже полвека не в моде...

Сергей поморщился:

— Хотя и он был порождением вечного стремления человека к господству. Шансом для угнетенных ранее взойти наверх под благими лозунгами не щадя ни врагов, ни соратников. И победители дракона становятся драконами. Более слабые хищники подмазываются к драконам, а те считают себя рулевыми истории. Все эти политики, звезды, «лидеры мнений». Которые сходят с ума от восторга власти над массами, чьим низменным порокам они вынуждены угождать, дабы боготворящие толпы не растерзали их за обман. Растущее самомнение кружит им голову потягаться с Богом и это всегда кончается оглушительным крахом... Я не сторонник демократии, но следует признать, что ротация кланов во власти уберегает от полного произвола элит.

Оператор усмехнулся, вспомнив потаённую суть общественной жизни на родине, где все играли с государством в прятки. Ты и рад, что спрятался хорошо и боишься, что найдут. А в глубине души даже хочешь, чтоб нашли, ведь можно будет сорваться с Молохом наперегонки до места, условленного негласными правилами отношений власти и общества. «Стуки-стуки-за-себя!». Успеешь первым – выиграешь свободу жить как хочется, а проиграешь, испытаешь весь гнёт.

Напуганное двуглавым орлом этой дилеммы, коллективное бессознательное зациклилось на прятках под ковром, постыдных для великого народа. Ведь неловко, когда всем всё очевидно, ноги ваши торчат из-под ковра наружу, а под этим ковром ещё и грызутся бульдоги*.

(* "Борьба бульдогов под ковром" — фраза, которой Черчилль якобы охарактеризовал кремлевскую политику)

Наконец, Оператор ответил:

— Провозгласив себя, как ты сказал, подобием Бога, жить среди людей становится невозможным, для такого все человеческое умирает. Его душу опустошает неизбежная изоляция от простого человеческого счастья, которого не достичь в одиночку. Но возвысив к себе других — утратишь сакральную над ними власть. А одиночество на вершине охлаждает душу, от чего опять же теряешь власть над теми, кто остался людьми — не понимая с высоты Олимпа простоту их чаяний и надежд. Наполеоны и сталины умели скрывать этот конфликт. Ведь всякая власть зиждется на обмане и уверенности в своей игре, а все именитые завоеватели были маститыми актерами, упрямо разыгрывающими свой идеал. В нашем веке мы утратили волю воплощать идеалы, ради которых можно пойти на любые преступления. Например, война — как и все прочие идеи, объединяющие людей принуждением, сейчас буксует на месте без намека на катарсис. Повсюду тлеют угольки конфликтов, не разгораясь во всемирный пожар. Хоть мы и остаемся заложниками к небесам однажды брошенного вызова, люди просто устали пытаться сравниться с Богом в переустройстве мироздания. Состаренное веками просвещения человечество научено, что результаты всегда будут сомнительны и непредсказуемы. Этого больше не желают даже самые могущественные из нас. Теперь все просто хотят жить, желательно как можно комфортнее…

Оператор смотрел прямо перед собой, взглядом пригвоздив свою мысль и последовательно её излагая:

— В открытую наконец столкнувшись с биологически детерминированным мещанством духа, утратив маскировавшие его представления о вечном и непостижимом Абсолюте, осмеяв сопричастность великим идеям, мы получили свободу прожить пускай лишенную пафоса героизма и подвига, весьма короткую жизнь, но зато свою. Отныне у нас есть право на личную мифологию, где каждое воспоминание могло бы создать свою собственную легенду. Многие страшатся этой новой свободы, страшатся большей ответственности за свою жизнь, более не руководимой ничем извне их собственного духа. И они прячут страх за отжившими, побитыми молью знаменами и прочим реквизитом. Или мастерят из обломков старых идей новые, радикально яркие ширмы и декорации. Всё чтобы отмежеваться друг от друга, обвиняя ближних в своей тоске. Развязывает войны или по одиночке убивает нас тоска по Абсолюту, стремлению к высшей цели. Желание употребить себя на нечто неизмеримо высшее, чем наша краткая жизнь, отчаянно не находя ей лучшего применения за столь скупо нам отпущенный срок. Однако кое-кто находит свое призвание там, где все остальные искать брезгуют. Правильно ты сказал, что такие подонки возглавляют всеобщий хаос, умножая сомнения, растравляя раздоры, чтобы в неразберихе урвать свой кусок богатства и власти. Им лучше быть владыкой Ада, чем слугою Неба…

Беседа зашла в тупик, придя к логическому завершению всех разговоров простых и смертных людей. Сквозь века засияла ухмылка незнающего ничего Сократа и воцарилось молчание. Небо впереди подернулось дымкой догоравших в полях, разбитых обстрелами позиций.

Бывший социолог осторожно вышел из фургона, демонстрируя сколь прилежно он усвоил повадки войны. Остерегаясь мин, с болезненной внимательностью он осмотрел подтаявшее поле.

Прогалины с бурой прошлогодней травой всякий раз предполагали быть принятыми за припавшего к земле бойца в камуфляже.

Серёга хорошо навострился разбираться в смертельной науке, чьи правила неустанно дописываются кровью столько лет, сколько существует воинствующее человечество. По размеру воронки он отличал калибр уже упавшего снаряда, а по свисту ещё рассекающего воздух мог определить, нужно ли выгрызать в земле укрытие или же пронесет мимо.

— Занятная это наука. Большинство рано или поздно ошибаются…

Бурые холмики среди снега оказались телами павших бойцов. Раненых они не нашли.

— Давай-ка прокатимся до передовой и посмотрим там. Как-то я подобрал одного в пяти километрах от поля боя. Он нёс в руках свой кишечник, по пути промывая его водой из луж, чтобы не высох... Порой мы недооцениваем волю к жизни.

— А это даже хорошо. Не зная ей истинную цену, убийцы будут беспечны в своих преступлениях, оставляя нам пространство для маневра, — отозвался Оператор.

Через несколько километров, проезжая вдоль лесополосы, они увидели широко раскинувшего руки и ноги, на талом снегу хорошо заметного издали человека. Видимо он пытался скрыться в зарослях, но обессилев рухнул на кромке лесопосадки.

— Он жив! — Серёга склонился над бойцом, помимо трехцветного шеврона отмеченным множеством осколочных ранений.

Оператор взялся помочь. Открыл грузовой отсек, передал затребованные медикаменты и перевязочный материал, разложил носилки. Он тихо ощущал про себя, что наконец-то способствует важному и нужному делу и действовал спокойно и точно.

— Автомат захвати… — слабо, но настойчиво прохрипел растревоженный раненый, когда они осторожно перекладывали его на носилки.

Серёга никогда не подбирал оружие, остерегаясь вопросов и проблем на дорожных заставах. Но раненый так настойчиво просил, так разволновался, что спекшаяся было кровь просочилась сквозь повязки, когда он попытался соскочить с носилок, сопротивляясь уезжать без ствола. Пришлось уступить. Хирургически безжалостно грохнул автомат о железный кузов и раненый, закатив глаза, впал в забытьё.

Серёга опустил педаль газа в пол.

— Надеюсь не скажут опять, что случай безнадежный…

Примерно после восьмого спасенного им человека, он насилу заставлял себя не волноваться и не гадать, довезет ли? Вместо битв с предстоящими угрызениями совести, он полностью погрузился в управление фургоном, не думая о черневшей буре грядущего отчаяния и уделяя максимум внимания громыхавшему рядом богу войны.

— Где-то совсем рядом бой.

Оператор вздрогнул, ощутив внезапно скакнувшую ближе яростную стрельбу. Фургон притормозил у обочины. В тесной кабине воцарилась гробовая тишина. Они напряженно вслушивались в звуки сражения.

— Маневренный бой, не позиционный. Одни догоняют, другие отступают… — как по бумаге читал Серёга развитие столкновения.

— Может переждем?

— Нельзя, у нас раненый… По идее, впереди глубокий тыл. Возможно, бой идет с единичной группой, отставшей от своих. Попробуем проскочить…

И они поехали вперед. Их напряженное молчание подчеркивал надсадный рев двигателя. Казалось, бездушная машина тоже нервничает, стремясь быстрее промчать опасный участок пути.

Угрожающе подняв оружие из кустов на дорогу вышла группа людей. По лобовому стеклу зазмеилась трещина. С пронзительно-мерзким звуком пуля отскочила от кузова в безразличное пространство природы. Серёга дал по тормозам, повинуясь жесту лидера группы. Поредевшая до четырех человек, она была тем самым отрядом диверсантов, от которых недавно улизнул Оператор.

— Глянь командир, старый знакомый… — грустно протянул Дегтяренко. Он явно сожалел о новой с ним встрече.

Командир нехорошо улыбнулся, обнажая уверенную жестокость хозяина положения. Это человеческое воплощение ненависти и смерти неожиданно вызвало у Оператора гнев, погасивший едко тлеющий страх.

— Що везете, що в кузовi?

— Ми волонтери, ми пiдбираэмо поранених, — ответил Серёга.

Под устремленное в прицелы внимание бойцов командир деловито обыскивал его карманы. Он надеялся найти оружие, чтобы обосновать задуманную им расправу. Досмотрев Серёгу, командир выкатил на Оператора стеклянные шары своих глаз.

— Знiмай поки, недовго тобi залишилося… Показовий, що в тебе там за поранений!

Он подтолкнул Серёгу к задним створкам фургона. Защелкал замок, отпираемый дрожащими руками. Скрипнули петли, открывая содержимое…

— Сепара пiдняли?!

Резким движением приклада командир ударил Серёгу под дых.

— Да какая разница, это же раненый! — выкрикнул Оператор.

За пару минут до этого, очнувшись в тишине заглохшего мотора и услышав снаружи украинскую речь, ослабленный ополченец потянулся к автомату и снял предохранитель…

Щурясь на распахнутый в белый день проём и уличив замешательство противников, занятых пассажирами фургона, он притянул автомат к плечу и нажал на гашетку.

Хрипя пробитым лёгким командир расшибся об землю. Бойцы загрохотали беспорядочной пальбой и ринувшись остановить кровопролитие, Серёга был намертво срезан перекрёстным огнем...

Оператор кинулся к бесконечно далекой роще у края дороги. Он хотел снять пронзительный фильм о человеческой природе в декорациях войны, где с максимальной крайностью обострялись качества людей — благородство, милосердие, жестокость. Но до самого конца он не верил, что когда-нибудь декорации рухнут, погребая его под собой.


IX

Уже много часов они шли по пятам диверсионной группы противника, заброшенной к ним в тыл и оставившей на своем пути несколько кровавых автографов.

Одержимые жаждой мщения, они теряли своих бойцов одного за другим, пока на оставшихся в живых вдруг не навалилась страшная усталость от сплошь окружавших смертей.

Прервав погоню, двое уцелевших спешно перевязывали друг друга, ощущая леденящее прикосновение бродившей рядом Смерти. Которую они не раз бездумно навлекали на тех, чьи тени вдруг осуждающе восстали из пепла укрытых от совести и сожженных спиртным воспоминаний.

Василий ощущал беспросветное отчаяние, смешанное с раздражением. Но не столько из-за гибели своих людей.

Впервые за все время, кровным врагом перед ним предстала сама Война, развязанная Бог знает зачем. Вынудившая его взяться за оружие, сея смерть в ожидании неизбежной за то расплаты, тогда как дома его ждала жена и не рожденный ребенок, ответственность за которых вдруг тесными путами привязала его к жизни, лихо презираемой раньше.

Он взглянул на Лёху, всегда его выручавшего в их удалом, махновского духа произволе.

Произволе раздавленных миропорядком маленьких людей, волею случая получивших власть над своей судьбой, а также, что было им всего дороже, власть над судьбами ближних, которым они могли диктовать любую свою волю.

Продолжая на регулярных выборах одобрять самодурство профессиональных политиков, можно ли осудить этих людей, так же не знающих как правильно распорядиться случайно обретенным могуществом? Но в отличие от политиков легко готовых не только лишать жизни, но и расстаться с нею, потому что никогда они не владели собственной судьбой, несомые потоком превосходящих их волю сил?

Вопрос без однозначного ответа… Каждый сам выбирает во что верить и каждый в любой момент волен отказаться от того, что еще вчера представлялось незыблемым основанием для всех своих действий.

Семя сомнения в том, что он живет правильно, зароненное в душу Василия, пробиравшегося с Лёхой к ближайшей дороге, вероятно, может искупить его ошибки и злоупотребления, если оно даст добрые всходы не только для него, но и для других людей.

В конце концов, даже воплощаясь маленькой травинкой, свои незыблемые принципы жизнь утверждает на мертвой почве бесчисленных смертей…

Дорога замелькала своим рациональным устройством в лихорадочном хаосе спутанных ветвей. Василий припал к биноклю, наблюдая мчавший по шоссе белый фургон с намалеванными красными крестами и выходящую ему наперерез диверсионную группу, за которой они охотились.

Должно быть, это их сообщники. Замаскировали фургон под «таблетку» , чтобы беспалева доставить диверсантов через кордон. Вдвоем с Лёхой они не могли подавить превосходящую огневую мощь отряда, получившего подкрепление и транспорт.

Василий раскрыл карту и связался с артиллерийским расчетом, расположенным в нескольких километрах. Смутная неуверенность в принятом решении развеялась гордостью за то, как быстро и точно определил он координаты для удара.

В считанные секунды, когда снаряды далеких орудий взвились ввысь, распугивая щебетавших в небе птиц, ситуация на дороге странно преобразилась, став не такой однозначной для наблюдавшего за ней Василия. Но было уже слишком поздно.

Со свистом рассекая воздух, пытавшийся своим сопротивлением уберечь тех, кто вдыхая его совершал отлаженную работу жизни; столпы огня и стали с неумолимой яростью обрушились на людей, обращая их во прах мертвой материи.

Настигнутый осколком Оператор умирал у края дороги, не успев скрыться в роще. Он так и не узнал, что через несколько сотен метров дорога обрывается…

Говорят, когда-то давно здесь собирались что-то построить, но работы так и не начались из-за проблем с финансированием. Однако дорога осталась. И люди шли по ней, не находя того, кому бы предъявить жалобу, что она так внезапно обрывается.

Тот, кто мог бы это решить был слишком высоко, слишком далеко и слишком занят, чтобы обращать внимание на судьбы оставленных Им людей. Одни утверждают, что Его вовсе нет. Иные беспрестанно докучают Ему, обращаясь по малейшему поводу. А кто-то пытается отыскать Его в себе.

Встретившись с Ним и поняв, что Он всегда был внутри него — всю жизнь это и был он сам; затопляемый теплом простого, по-детски наивного вывода Оператор тихо растворился в окружающей природе.


X

— Осколочек то махонький… — стоя над умирающим, грустно протянул Лёха. Взглянув на Василия он понуро покачал головой.

После обстрела они вышли осмотреть пораженных врагов и среди мертвецов опознали парня с камерой, своим телом укрывшим её от осколков. Взгляд Оператора потерял осмысленность и стал зеркалом для бегущих по небу, изменчивых облаков.

Василий посмотрел вверх, наблюдая как они сливаются и перетекают друг в друга. Он прикрыл покойнику веки, подобрал камеру и оставив Лёху дожидаться бронетранспортёра с соседнего блокпоста, отправился домой пешком. Ему были нужны эти несколько километров чтобы всё хорошенько обдумать...

Спустя несколько дней он поехал в штаб своего подразделения, сдал оружие и вчистую уволился с военной службы, устроившись в Городе водителем на скорую помощь.

На это решение в том числе повлиял и просмотренный им материал, за который отдал свою жизнь Оператор. Осознавая возможность фильма повлиять на то, чего так и не удалось ему добиться силой оружия, Василий передал запись антивоенным активистам. Быть может, она вскоре всплывет невзначай в соцсетях, вызвав шквал пересуд и эмоций.

А война продолжается…


___________________________
январь 2018 — январь 2021