Дочка священника глава 72

Весна стремилась наверстать упущенное время. Хотя в этом году зимой и не пахло, тепло как-то резко охватило нашу местность, заставив поверить в то, что лето обязательно будет знойным и беспощадным. Как мы тогда сильно ошибались.
По возвращении домой, Хильда заметно изменилась. Она некоторое время ходила молчаливой, замкнутой, по долгу не показывалась из своей комнаты. А в субботу утром вышла с задумчивым лицом, присела возле меня на лежанку, спросив:
— А как можно поисповедоваться?
— Гляжу, ты сама не своя, — сказал я, поднявшись с дивана, и развернув стул, сел напротив дочери. — Всё никак не можешь забыть происшедшее?
— Я пытаюсь. Только стоит лишь закрыть глаза, как сразу вспоминаются все те ужасы, что произошли с нами.
— С одной стороны, такое не самое худшее. Значит у тебя есть совесть.
— Мне тяжело.
— Ты права. Нужно пойти на исповедь. Давай, завтра с самого утра поедем к отцу Виктору.
— Нет! – неожиданно вскрикнула Хильда, даже соскочив с дивана. — Нет! К отцу Виктору не пойду. Что он обо мне подумает? Давай, я тебе поисповедываюсь.
— Тут стоит уточнить один момент. Ты хочешь просто повиниться мне, как отцу, или покаяться в грехах самому Богу?
Хильда задумалась. Она неспешно прошлась по комнате, подошла к уголку с иконами, с минуту постояла совершенно неподвижно, наконец резко повернулась ко мне, сказав:
— Хочу, чтоб мне легче стало. Хочу больше не переживать, не думать.
— Тогда поедем к отцу Виктору. Пойми, перед ним, по сути, чужим человеком, ты откроешь душу немного иначе. И стыд, и сокрушение, да и собственно покаяние, получится более искренним, запомнится надолго. Бояться нужно не исповеди, бояться надо греха, равнодушному к нему отношению. Если грех утаить, не исповедать его, продолжать с ним жить, он как раковая опухоль станет расти, тем самым рождая иные пороки, близкие ему, так сказать, по духу. Грех стоит искоренять любыми средствами, один из них, это исповедь. Что до того, подумает ли плохо о тебе отец Виктор… Так если б мы обо всех приходящих на исповедь что-то думали, исходя из его поступков, сошли бы с ума, или по попущению Божьему, сами б впали в такой грех. Иногда такое даже случается. Не страх перед человеком, коим является любой священник, а страх перед Богом, должен прежде всего волновать.
— Ладно, — тяжело вздохнув, ответила Хильда. — К отцу Виктору, так к отцу Виктору.
Всю ночь Хильда ворочалась в кровати. Она много-много раз представляла свою первую исповедь. Как это пойти к чужому человеку и выложить ему всё самое тайное, сокровенное, то что болью тяготит душу. Представлялось, что отец Виктор нахмурится, покачает головой, скажет: «Что ж ты, Хильдегар, такая-сякая негодная, как тебе не стыдно!» Затем придёт домой, станет пить чай, и там за столом, вместе с Маринкой, Марком, Ауксе, Алевтиной Сергеевной, тётей Алисой и Шоколадкой примутся насмехаться над ней, обсуждать её поступки, повторяя: «Мы то думали она добрая девочка, а она вон какая!»
— Всё, не пойду завтра никуда, — проговорила про себя Хильда, поворачиваясь на другую сторону. — Ничего, перетерплю, через время всё забудется.
Вдруг иная мысль начинает уговаривать, прямо умолять, мол забудь страх, стыд, смущение. Лучше один раз пережить унижение, зато поставив на колени гордыню, почувствовать радость и облегчение… Надо постараться заснуть. Завтра всё решу.
Под утро сон особенно сладкий, тем более, если всю ночь пришлось проворочаться, борясь с противоречивыми мыслями.
— Вставай, соня, Божий день на дворе, — послышала Хильда сквозь дремоту мой голос.
— Дай поспать. Не поеду я никуда… Передумала.
— Давай, давай, не выдумывай. Нас уже ждут.
Хильда хотела продолжить препираться, но прикусила язык, сама того не понимая, почему так резко решила смириться.
Наспех перекусив, мы с дочерью отправились в Анечкино. Всю дорогу Хильда молчала, пребывая в задумчивом состоянии. Она то и дело тяжело вздыхала, зачем-то оглядывалась назад, потирала лоб дрожащей рукой.
Возле храма никого не было, лишь только Лидушка моталась взад-вперёд, меняя в храмовых вазах цветы. Ей соорудили несколько теплиц, поэтому, помимо обычных цветников, она могла ещё заниматься зимней оранжереей.
Отец Виктор как чувствовал, вышел нам навстречу, застыв в ожидании у церковной калитки. Увидев, как Хильда заметно нервничает, он попросил меня подождать на улице, а сам перекинувшись с девочкой несколькими фразами, повёл её в середину храма. Я же присел на скамейку, погрузившись в свои раздумья. Так хорошо, спокойно казалось в церковном дворе. Скромный приход отца Виктора просто дышал уютом, простотой, каким-то необъяснимым благолепием. Даже деревья вокруг территории, выглядели как-то необычно, словно взяты из другого мира. Невольно возникали мысли: «а что нас ждёт впереди, в свете последних событий? Останемся ли мы верны своей вере, своей культуре, или её заменят чужими ценностями этнофилетизма, какие проповедуют церкви местных раскольников и униатов. Во что будут верить наши дети? И будут ли верить вообще?» На верхушку молодой сосны сел чёрный дрозд. Он деловито осмотрелся во все стороны и запел красивую, но очень грустную песню весны.
Исповедь длилась довольно долго. Я начал было уже беспокоиться, но тут двери храма открылись и на пороге появилась Хильда с полыхающим радостью лицом. Она бегом, вприпрыжку подбежала ко мне, и неожиданно обняла за шею.
— Ну… Ну, как всё прошло? – спросил я, немного взволнованным голосом.
— Чудесно, — тихо проговорила Хильда. — Странное такое чувство, радостное. Первый раз со мной такое.
— Вот видишь… Что ж, зайдём в гости к отцу Виктору?
— Нет, — отрицательно помотала головой Хильда, — давай поедем домой, пожалуйста. Очень хочется просто побыть одной.
— Не возражаю.
Продолжение будет...