Жилины. Глава 23. Весной в Лапино. 1748 год

     - Вот на этом, - сказал папа, - всё написанное рукой Тихона закончилось. Так и не узнали бы мы, что там дальше происходило, но после жирной черты, проведённой кем-то другим, и множества восклицательных знаков под ней поставленных, на новой странице продолжение началось. Дальше всё писалось совсем другим почерком, твёрдым и очень чётким, практически без наклона, с характерными острыми и угловатыми буквами, которые в основном отдельно друг от друга располагались, хотя иногда попадались по две или три буквы, связанные вместе. 

     - Первую дату я запомнил, - сказал задумчиво папа, - её, вообще, трудно было бы не запомнить – 1 сентября 1748 года. Начиналась она так, - папа даже глаза закрыл, - и каким-то совершенно не свойственным ему голосом, так, что даже мама, которая теперь у плиты стояла, обернулась и с удивлением на него посмотрела, заговорил:

     "Ну, вот, вернулся я с Фроловской, со всеми расплатился, товар новый заказан был и в Жилицы привезён, да в амбар загружен. Пришло время рассказать о всех тех страшных событиях, что с весны, как я в Лапино ушёл, произошли".  Тут папа глаза открыл и на нас посмотрел, а потом продолжил:

     - Мы все, когда нам бабушка это читала, первую фразу, Иваном написанную, наизусть заучили. Ты, попробуй проверить мою память, сегодня как раз такой редкий случай будет, когда это сделать можно. Мы ведь все сегодня соберёмся, так что запиши это и ненароком, без предупреждения, начни её читать, а мы вместе на общую реакцию сестриц моих и Фимки посмотрим. Прав я или нет. Мы ведь вечерами, когда в своей детской оставались без присмотра, начинали в Ивана с Тихоном играть. Торговались друг с другом, спорили и выдумывали различные приключения, которые с нами, то есть с ними, происходить могли. И всегда начинали игру этой фразой. Пиши, пиши, а я диктовать буду.

     И он, чуть ли не силой, заставил меня всё это записать. "Ну, ладно, - решил я, - сам напросился. Не верю, что такую непростую фразу можно вот так помнить в течение семидесяти лет. Обязательно проверю", - но виду, что это меня задело, не показал.

    А папа продолжил:

     - Ведь, что интересно. Игру эту мы выдумали, лишь, когда бабушка или мама, даже и не помню кто, до дневника Ивана дошли. Тихон писал скупо, конспективно, я бы так сказал. Иногда даже слова сокращал, и нам всем приходилось только, что догадываться, что там написано было. А вот Иван, тот почти роман о своих приключениях нам на память оставил. У него всё так живо было, он всем персонажам такие характеристики образные давал, что легко было, нам детям, в них преображаться. Всё то, что я о Пафнутии Петровиче, или деде Матфее, или о Петре Васильевиче, тебе рассказывал, я из дневников Ивана помню. И слог у него настоящий литературный был. Надо отметить, что предок наш не только умным был, но и подлинным талантом оказался. Так вот слушай, да и ты Сонечка тоже послушай, я вроде ещё некоторые места из тех записей вспомнил, может они тебе тоже интересными будут.

      - Ты, Вань, представляешь, - мама к нам повернулась с ножом в руках. Как резала что-то, так и повернулась, но я это за символ какой-то языческий принял. Типа, всё, о чём я сейчас буду говорить, чистой правдой является. Для меня тогда вполне очевидным стало, она решила правду-матку нам резать.   

     - Саша мне всю эту историю, как только мы познакомились, рассказывать принялся. Наверное, этим пытался меня увлечь. Вот ты ведь увлёкся его рассказом, сколько дней уже вы на эту тему общаетесь. Ну, и мне тоже это все интересно было. Тем более он был высокий, стройный, с фигурой атлета, худой, правда, очень, но тогда толстых, как сейчас, мало было. Толстый – значит больной, мы так тогда считали. Да, еще форма. Вначале он в кожанке лётной ходил. Она в те времена в моде была и, хотя в основном её, конечно, летуны носили, но встречались и такие, кто для форса её надевал. Ну, а, глядя на твоего отца, чувствовалось, что он настоящий летун. А уж когда он в середине 1937 года в военной форме первый раз появился, это перед самой его командировкой в Испанию случилось, можно было вообще на колени от восхищения пасть – пилотка набекрень, гимнастёрка светло-зелёная с красными яркими нашивками, издали в глаза бросающимися, ремень широкий офицерский, на пряжке выпуклая золотая звезда пятиконечная сверкает, портупея с кобурой на боку грудь молодецкую пересекает, брюки галифе синего цвета, на бёдрах так лихо топорщатся, и сапоги горят, сверкают. Это ведь не в кино придумали, что, когда на улице офицер появлялся, мальчишки со всех дворов сбегались, да за ним строем шли. Это так на самом деле было. Я сама не раз видела, как за твоим тогда ещё не отцом вовсе, а так моим ухажёром, толпа мальчишек вышагивала.

      Мы ведь случайно познакомились. Это в сентябре 36 года было, я тогда только в институт поступила, на первом курсе начала учиться, и с Дорой Рубашкиной, и с Кирой Базульской была. Ты подружек моих помнить должен, мы с ними до их смерти дружили и встречались часто. Так вот, вечером мы по тёмной пустынной улице из гостей возвращались. Весёлые такие идём, а навстречу нам целая толпа из-за поворота вывалилась. С гармошкой, песни орут, явно в сильном подпитии были. Мы даже остановились и думать начали, куда бежать. А нас трое парней и все в кожанках догнали, Саша, а с ним ещё двое его друзей закадычных – Петька Анкудинов и Виктор Достаткин. Догнали и спрашивают, мол, что девчата замерли, испугались, чай? Мы стоим и совсем не знаем, что теперь делать. А вдруг эти с теми заодно. Но на деле вышло не так страшно, как нам с перепугу показалось. Ребята нас в кольцо взяли и мимо той пьяной толпы провели. Пока шли, мы расслабиться успели и с ними познакомились. Они тоже студентами были, только в авиационном институте учились, - мама настолько в любимое своё состояние воспоминаний о юности погрузилась, что мы с папой даже переглянулись, думая, что всё, теперь до выхода из дома вспоминать будет, но нет, она спохватилась:

     - Ладно, это всё вы уже не раз и не два слышали, а вот, ежели ты, - она к отцу обратилась, - что новое вспомнил, я с удовольствием послушаю. Хотя и так мне хочется ещё разок выслушать эту историю.   

      - До Лапино, - начал папа, - Иван добрался неожиданно быстро. Лошадка в стойле застоялась, ей поразмяться хотелось, да дорога ровной была, снега на ней почти совсем не осталось, даже подсохнуть она уже местами успела, а погода, так самой, что ни на есть расчудесной, выдалась – солнышко светило, птички вовсю чирикали, а грачи, пока Иван на тракт не выехал, прямо по дороге разгуливали, важные, толстые такие, издали заметные. На лошадь внимания почти не обращали, так в сторонку отходили, как бы из уважения, пропускали её и всё, снова что-то там искали и клевали, прям как куры, ему смешно даже становилось, на них глядючи. Иван со скуки, поговорить то не с кем, первоначально даже пересчитывать их принялся, но на второй сотне сбился и бросил это бестолковое занятие. Зато, как на столбовой дороге оказался, начал встречных - и конных и пеших считать, их поменьше, чем грачей, оказалось, и дело споро шло. Народа на тракте было достаточно, обгоняли его редко, и в основном лишь те, кто верхом передвигался, да иногда почтовые кареты мимо проносились. Это естественным было, лошадки, в них запряжённые, только до ближайшей станции так летели, а дальше их меняли, и передохнуть в конюшне оставляли. Среди встречных, много пеших попадалось, кто с котомкой за плечами, а кто и, как они ранее с Тихоном, брели, или уцепившись в тележку за собой её тянули, или наоборот перед собой толкали. Некоторые по самой обочине шли, но большинство по тропинкам, в поле протоптанным, рядом с укатанной дорогой. Иван так увлекся своим занятием – пересчитыванием встречных, что даже не заметил, как до поворота к дому добрался. Солнце еще довольно высоко в небе висело, и он поразился, как быстро преодолел такой дальний путь, на который ранее целый день с самого восхода солнца тратился. "Всё же не прав Тихон, - думал он, поворачивая с тракта на просёлок, ведущий к Лапино, - нельзя, имея лошадь с телегой, столько времени терять на бестолковую ходьбу. Надо попытаться всё-таки убедить его пользоваться телегой и лошадью. Ну, что мы, словно нищие побирушки, или странники какие-то, которые по святым местам ходят, всё пёхом, да пёхом. Не дело это, да работников следует нанять, прежде всего для начала парой приказчиков обзавестись, которые независимо от нас с Тихоном, работать будут. Естественно под нашим с ним контролем. Да лавку следует на ярманке в наём взять, там крупным, тяжёлым и объёмным товаром поторговать, таким как горшки глиняные, Лукой горшечником производимые, или колеса для телег, сёдла конские, бочки и прочий подобный товар. Там со временем и до крючников руки дойдут, хочешь не хочешь, а парочку нанять придётся". Идеи о том, как бы он дело, на месте Тихона находясь, поставил, переполняли его, но времени на все их обдумывания не хватало.

     "Ну, вон и дом родительский, прибыли", - это было последняя из мыслей, которая у Ивана в голове возникла. Он с телеги соскочил и рядом пошёл, сдерживая Воронка, а то тот разошёлся очень.   

     Конечно, никто его так рано не ждал. Когда он вошёл в избу, там было тихо. Мать возилась около печи. Он от порога даже не понял, то ли она дрова недавно подложила и в устье кочергой шуровала, то ли ухват у неё в руках был. Заметил, что-то длинное, в руках мелькнувшее, а вот что, разобрать не успел. На скрип двери все оглянулись и тут такое началось, что ему уже не до рассматриваний было. На него все сразу кучей навалились, и мать, бросившая всё, что у неё в руках было, и братья с сёстрами. Чуть не задушили, особенно младшие. Самый маленький, Валюшка, так тот повис на его шее и начал раскачиваться, как будто это и не шея вовсе, а ветка дерева над рекой раскинувшаяся. Отца только нигде не было видно, и Иван забеспокоился:

     - Папа то, где? Что это я его не вижу?

     - Здесь я сынок, здесь, - раздался откуда-то со стороны окна тихий голос, - жив пока. Лежу только, знобит меня, а ноги держать не хотят, я встать пытаюсь, даже подниматься начинаю, а они подгибаются, и я опять ложусь. Старым я должно быть стал, мне ведь в мае уже сорок исполнилось, пора, наверное, и на вечный покой собираться.

     Иван расцепил Валькины руки и подошёл к широкой лавке, на которой виднелась фигура отца, закутанная в шерстяное одеяло. При слабом свете, сочившемся через мутный бычий пузырь, он смог разглядеть лишь очертания его лица. Отца он не узнал. На подушке виднелось какое-то его подобие, всё сморщенное и серого цвета. Он подошёл ближе, присел на краешек лавки, и погладил рукой вначале по голове, а затем провёл ей по заросшему седыми волосами лицу. Некогда жесткие и непокорные волосы, обмякли и стали почти шелковистыми.

    - Ну, ты брось глупости говорить, сейчас весна начинается, скоро мы с тобой в поле выйдем, пахать будем, потом засеем всё его, да огородом займёмся. Дел то, сколько предстоит, а ты помирать собрался. Завтра мы с тобой на тот пруд, где карася много живёт, пойдём, рыбки наловим, вечером ушицу сварим, ты молодость вспомнишь, мне чего-нибудь интересное расскажешь. Лёд-то с пруда, небось, ещё не сошёл, а рыба от зимней спячки очнулась совсем, есть желает, вот я её с раннего утреца у проруби подкормлю, а, как ты проснёшься, мы с тобой туда и отправимся. Она же вся там соберётся и ждать будет, когда на неё сверху ещё манна небесная сыпаться начнёт. А мы тут, как тут будем.

     - Вряд ли это получится у нас сынок. Я до порога дойти не могу, мать под меня горшок подсовывает, чтобы постель не измочил. А ты говоришь – рыбу ловить пойдём.

     Голос у отца был слабый, хрипловатый, совсем не похожий на его, привычный Ивану с детства. Только по интонации, да построению фраз Иван понимал, что это действительно отец с ним разговаривает

     - Ничего папа, скоро совсем потеплеет, травка зазеленеет, ты выздоровеешь, и мы с тобой рыбы столько наловим, что съесть её невозможно за один раз будет.

     Тут мать на стол накрыла и позвала:

     - Ванюшка, не беспокой его, иди лучше поешь с дороги, устал небось.

     - Нет, мам, погоди. Вначале надо телегу разгрузить и Воронка в стойло поставить, а то замерзнуть может, на улице не лето, чай, - Иван, не задумываясь, повторял слова Тихона и только, произнеся их, осознал это.

     - Так ты на повозке приехал? Вон оно как. Тихон дал, что ли? Хороший он человек. А, в телеге, что лежит? Ты, что торговать надумал? Так у людей денег нет, всё закончилось. Осенью надо торговать, а ты что-то к лету надумал, - говорила и говорила она, разглядывая в сумраке, царившем в избе, лицо сына.

     - Сейчас разгрузим и узнаешь. Ну-ка все, живо во двор, помогать будете. Накиньте на себя только что-нибудь, там холодно, - и он вышел в сени.

     Пока остальные во главе с матерью, выбежавшей следом за детьми, разгружали телегу, что в сени перетаскивая, а что и в погреб спуская, Иван распряг лошадь, поводил её немного по улице, чтобы она успокоилась после долгой дороги, и к стойлу направился. В одном стояла их старая лошадь, а на место рядом, куда жеребёнка ставили, когда он подрастал, Иван Воронка завёл. Тому тесновато было в жеребячьем стойле, да ещё запах стоявшей лошади смущал, вот он и фыркал недовольно, да глазом всё время косил. Успокоился лишь, когда Иван из мешка, который он из Жилиц привёз, овса немного в торбу насыпал, да ведро с водой поставил. Воронок, издал довольный звук, не ржание, а так причмокивание какое-то и первым делом к воде потянулся. Иван полное ведро не занёс, а налил ровно столько, чтобы жеребец горло смочить смог. "Пусть пока постоит, отдохнет в относительном тепле, овса пожуёт, вот тогда воды ещё можно будет добавить, уже побольше", - решил Иван. Он ведро из стойла забрал, да из конюшни вышел, только, когда Воронок голову свою в торбу с овсом засунул.
 
     В избе царило веселье, особо разошлась малышня. Они ужом вертелись по всей избе, перепрыгивали с лавки на лавку, затем соскакивали на пол, и всё повторялось раз за разом. Мать уж замечания им устала делать, что они своим шумом отцу покоя не дают, но тот, как Иван в горницу вошёл, голос подал:

     - Не мешай им, мать, пусть хоть немного порадуются, что брат в богатеи подался. Видано ли дело, чтобы по весне столько запасов в закромах сохранилось. Ну, и рачительным хозяином Тихон оказался, даром, что у него своей семьи нет, а у нас вишь сколько их набралось, - и Иван заметил, даже улыбку, промелькнувшую по измождённому лицу отца.   

     - Ну, здесь ты папа совсем не прав. У него большая семья. Жена с детьми малыми, сыном с дочкой, действительно погибли давным-давно. Жениться он больше не стал, до сих пор жену свою покойную любит и считает, что ему её никто никогда заменить не сможет. Об этом не говорит, характер у него очень твердый и сердце, как в броню заковано, но иногда это невольно наружу прорывается, вот тогда и начинает это, если и не видно воочию, чувствоваться очень. Сестра у него есть, Авдотья, единственная живая душа, кроме него разумеется, кто в тот страшный день уцелел. У неё детей пусть немного поменьше, чем у нас, но так уж видимо судьбе угодно было, что муж её утонул, когда последний сын ещё в утробе находился, и всё это на Тихона свалилось. Так что, не такая уж у него беззаботная и безмятежная жизнь, как у многих хлебопашцев, начинается, когда работа в поле заканчивается. Ведь он и пашет, и сеет, и жнёт, и косит, и всё это один, помощники ещё не подросли. А потом в тележку впрягается и без устали из деревни в деревню ножками топает. Ладно, я появился, но почти пятнадцать лет он один всё это на себе тащил, без отдыха и продыха.

     Отец, молча, всё это выслушал, ещё помолчал чуток, а затем прошептал:

     - Пусть он меня простит, когда ты с ним встретишься, я не знал всего этого. Я думал, он одинок.

     - Сам ему об этом скажешь.

     - Я знаю, что больше мне с ним встретиться не суждено, поэтому тебя прошу, поклонись ему за меня в ноги. А теперь ещё одно выслушай, только не перебивай. С год назад прислали к нам в округу нового полицейского, унтер-офицера бывшего, чтобы он наш покой ото всяких лихих людей оберегал, за порядком наблюдал, лиц беспашпортных чтобы отлавливал и прочими важными для государства вещами занимался. А на самом деле самым лихим именно он и оказался. До него у нас никаких проблем не было, а как он появился, так началось: и это не так, и то не этак, а, как надо, не говорит. А вместо этого или плёткой хлестал, да не просто хлестал, а так, чтобы до крови кожу рассечь. Мог и пару раз хлестануть, а мог разойтись и чуть ли не до смерти людей забить. Ну, а иногда для забавы или силу ему девать было некуда, мы этого так и не поняли, он кулаки в ход пускал. А бывало шашку выхватит и давай ей плашмя по чему попало лупить. Шашка острой была, как плашмя на мягкое место попадала, с двух сторон порезы оставляла. Болезненные очень порезы те были. И ведь, что обидно, сдачу дать ему нельзя. Он же лицо государственное. С ним обычно два солдата при ружьях верхом ездили. Те уже в возрасте были, для войны не шибко пригодные, вот их к таким, как наш унтер в подмогу и назначали. Замучил он нас совсем, мы уж даже челобитную хотели царю-батюшке послать, вот только Тихон с тобой вместе в самый пиковый момент не появился. Ну, а мы сами такую сложную бумагу написать не решались. Думали, что вы придёте и нам поможете её составить, ну а мы бы все её подписали. Но всё получилось совсем по-другому, страшно получилось. Вот ты послушай, и своей головой подумай, может, поймёшь, что.

     Кто уж из наших этому унтеру донёс о тех деревнях, что на дальнем берегу Оки стояли и в которых твои знакомцы жили, не знаю, да и какая собственно разница. В общем, нашлась такая чёрная душа, весь грех на ней, поэтому гореть ей вечно в гиене огненной и весь сказ. Унтер тут же на коней и поскакали. Прошёл день, другой, никого. Исчез куда-то и унтер этот и солдаты ему приданные. На третий день смотрим за лесом тем, - и он в окно показал на расположенный вдали лес, - столб дыма черного появился, потом чуть в стороне другой, третий. Мы с мужиками собрались, беспокоиться начали, как бы к нам пожар не дошёл. Мы ведь думали, что это лес полыхает.

     - Мать, ты не помнишь, когда это случилось? Тепло ведь, вроде, ещё было. Октябрь, наверное, ну может ноябрь, только самое начало. До снега с холодами это уж точно всё произошло. В общем дальше слушай. В тот же день к нам парень один молодой прибежал, Павлом назвался. Вот он всё и рассказал, да предупредил, чтобы мы никому постороннему о том, что там произошло, не рассказывали.

     Первой по ходу деревня Забедуево, по-моему, стояла, - в голосе отца явный вопрос прозвучал, он на секунду замолк, но увидев, что сын головой согласно кивнул, продолжил:

     Павел, который прибегал, оказался внуком хозяина первой избы, известного дебошира и подстрекателя Матфея, который соседом нашим в Гороховце был. Ох, и баламутом он был, я его, честно говоря, не шибко привечал. Так вот Матфей на пути лошадей и встал. Унтер потребовал, чтобы тот ему дорогу уступил, но Матфей ни в какую, не пущу говорит и всё тут. Унтер долго думать не стал, он как в седле сидел, так и размахнулся, плётка только свистнуть успела, как унтер на земле оказался. Дед ловким был, он плётку на лету ухватился и унтера за неё на землю сдернул. Не известно, что дальше было бы, но тут жинка Матфеева, Фёкла, подбежала, да принялась мужа в сторону оттаскивать. А унтер рассвирепел весь, на ноги вскочил и её плеткой огрел, да по щеке попал, рассёк ей щёку. Кровь потекла, Фёкла в крик. Матфей старый-старый, а подскочил к унтеру, почище любого молодого. У того шашка на боку в ножнах болталась, вот её Матфей выхватил и одним движением голову унтеру отсёк. Та так по траве и покатилась. Солдат тут же мужики разоружили, связали. Павла к нам послали предупредить, чтобы мы знали, как дело было и всяким наветам не верили. Сами тем временем быстро собрались, всё имущество на струги погрузили, на которых они в Макарьев ходили, и которые в укромном месте спрятаны были, деревни подожгли и по Оке на Волгу ушли. Солдаты после того, как деревенские уплыли, смогли освободиться и пешком, поскольку лошадей их тоже увезли, до нас дошли. Целую экспедицию в погоню за беглецами отправили. Долго их везде разыскивали. Слышали мы, что они струги свои бросили на реке Белой, и там, в лесах и горах исчезли. Мужики думают, что они за Камень ушли и в Сибири где-нибудь осели. А ты нас звал туда. Хорошо мы на твои уговоры не поддались.      

     Иван чуть было не заплакал, услышав всё это, но сумел сдержаться, не маленький уже, чтобы нюни распускать по каждому, пусть и такому недоброму поводу. Но очень уж ему стало жалко, что он деда Матфея больше никогда в жизни увидеть не сможет. Нравился ему дед тот. И рассказами своими нравился, и рассуждениями о жизни, да и ещё неизвестно чем, нравился и всё тут. А теперь его поблизости не будет. Иван говорить ничего не стал, лишь комок, в горле возникший, проглотил, мысленно пожелал беглецам всех благ, да к столу направился. Мать уж извелась вся, что еда на столе стоит, стынет, а сын разговоры разговаривает. Поел бы сначала, а уж потом разговаривать начал. Но окрикнуть, как ещё совсем недавно сына, она не посмела, поняла, что всё, кончилась её воля, взрослым сын стал, вон борода, какая выросла, не прикрикнешь, можно и сдачи получить.

     Несколько дней Иван с близнецами занимались ревизией и починкой всего того инвентаря, что им в поле нужен будет и не только в ближайшее время при пахотьбе, а и летом во время сенокоса и жатвы. Тогда времени на ремонт не будет, только успевай крутиться. Вилы пришлось немного поправить, у граблей зубья укрепить, а цеп так вообще заново надо делать. Гужик - полоска кожи, которая соединяет бито с держалом, совсем износилась, того и глядишь лопнет.

     Как-то раз утром он проснулся совсем уж рано. Мать даже ещё не встала. Шуметь во дворе поэтому не стал, а решил ту свою идею, что отцу предложил, исполнить. Пошёл в амбар, собрал там последние крошки, что от жмыха остались, на земле валявшегося, да на пруд поспешил. Лёд действительно там ещё крепкий стоял, прорубь за ночь и та, тонюсенькой корочкой покрылась. Иван её тронул чуть, она и лопнула и по поверхности закрутилась, а когда он пару горстей крошек жмыховых в воду бросил, та, как кипеть принялась. Караси аж из воды выскакивать пытались, чтобы к крошкам дотянуться. "Сколько же их здесь? – удивился Иван, - я знал, конечно, что их много, но, чтобы столько? Прав я оказался, когда отцу говорил, что всю семью свежей рыбой накормить можно".

     Как домой вернулся, начал думать, чем рыбу ту ловить лучше всего. Вершу бросить? Задумка, конечно, хорошая, но много ли той вершей поймать можно? В баловство одно хорошая идея превратиться может, в детскую забаву. Бредень? Это было бы замечательно. Только там его протянуть негде. Что же придумать такое, чтоб одним махом кучу карасиков глупых из проруби вытащить? Там ведь не глубоко. В том месте, где прорубь устроена, не глубже чем по пояс будет. Прорубь ведь именно там и пробили, чтобы доступ рыбе к воздуху дать, иначе она вся задохнуться могла. Вот Иван и придумал – намётку использовать, но не простую, а собственной конструкции. Для этого он взял шест деревянный с сажень длиной и очень по толщине ровный, конец, которого заострил, чтобы его в дно воткнуть. На шест, почти на самый заострённый конец, на пару вершков повыше низа, он за самую середину перекладину примерно в два аршина длиной прибил. "Теперь можно и сетку начать прилаживать, но прежде надо…", - Иван мысль, в голове возникшую, даже додумывать не стал и так всё ясно, а вышел во двор камушков небольших набрать. Их целая кучка у забора лежала. Близнецы, небось, с поля или с реки натаскали, ворон из рогатки бить, а то те обнаглели и цыплят прямо из-под носа человеческого таскали. Целую их горсть Иван в сарай, который отец под мастерскую приспособил, притащил и отправился в дровник бересты тоненькой безосновной надрать. С пучком бересты он к столу, на котором камешки кучкой лежали, подошёл и задумался. "Как всё это соорудить, чтобы работало? Идея ясна, а вот исполнить как, чтобы попроще, но в тоже время понадёжней получилось". Огляделся вокруг, заметил трубу деревянную, к стене сарая прислонённую и падавшую часто, да под ногами путавшуюся ещё в ту пору, когда он сам маленьким был, кусок отпилил, с верхней части на шест надел, и даже руки от удовлетворения, что всё так ладно получаться сталось, потёр. Затем сетки кусок саженей в три квадратных на земле расстелил, шест вплотную к одному краю сетки в землю воткнул, так что перекладина теперь на земле лежать стала и сетку всю расправил тщательно. Натягивать особо не стал, просто расправил, чтобы не морщило нигде и всё. Вот как она лежала, он её к перекладине маленькими гвоздиками, которые в самом конце, когда шляпка готова была в деревяшку вплющиться, сгибал, в своеобразный крючок превращая, ячею сетки за него цеплял и прибивал. Следом он моток верёвки конопляной взял, и начал от нижней части кольца, что на шест надето, отмеривать верёвку до всех углов сетки. Отмеривал, отрезал и тут же один конец прибивал к нижней части кольца, а другой к углу сетки привязывал. Когда с этим покончил, он кольцо вверх потянул, верёвки за ним последовали, и сетку всю собрали в своеобразный кошель. "Плохо, что посередине складки здоровенные образовались", - решил Иван, потрепал свою бороду, опять всё на земле расстелил и к мотку верёвки потянулся. Теперь уже он мерить начал от кольца до середины каждой стороны сетки, снова всё приделал, ещё немного постоял, посмотрел на то, что на земле лежало и решительно вновь начал верёвку отматывать. И опять от кольца теперь уж до новых получившихся серёдок намерил, нарезал и приделал. "Вот это уже нормально получилось, - рассматривал он аккуратный сетчатый мешок, болтавшийся на шесте, - теперь можно и грузилами заняться". Эта работа и времени отняла больше всего и сноровки потребовала много. Иван каждый камень тщательно, так чтобы тот не вывалился ненароком, в бересту заворачивал и бечевкой тоненькой обвязывал, дергая за каждый краешек и добиваясь при этом максимальной прочности. Скоро камешками, в бересту завёрнутыми, почти весь стол был заполнен. Когда Иван эту работу механическую, много сил не забравшую, но времени немало отнявшую, завершил, он голос материнский услышал:

     - Ваня, Ваня. Ну, куда ты запропастился? Горе, ты моё.

    Иван чуть в голос не засмеялся. Вспомнил, что мать вот также звала его, когда он, совсем ещё крохотный, прятался от неё. "Небось, она меня до сих пор неразумным полагает", - подумал он и с улыбкой вышел во двор.

     Мать стояла на крыльце и оглядывалась. Она только руки ко рту потянула, чтобы громче получилось сына звать, как его заметила:

     - Вот ты где? Мастеришь, что ли, что? А я уж решила, что ты усвистал куда-то. Иди, руки мой, да за стол садись, там уже всё остыло, небось. Опять греть придётся, - она даже рукой от огорчения взмахнула и к ручке дверной потянулась, но добавить успела, - пошли ужо, потом свое мастерство домастеришь. 

     Ивану так докончить всё хотелось, в груди аж ломить стало, но он сдержался и к рукомойнику направился. После того, как он каши ячменной, на молоке сваренной, досыта наелся и киселём смородиновым её запил, он сразу же решил опять к сетке вернуться, но не дали ему сделать это. Малышня со всех сторон окружила:

     - Расскажи сказку, да расскажи.

     Пришлось уступить им. Глядя в такие ждущие и даже дрожащие от напряжённого ожидания глаза, отказать разве возможно? Тем более особой спешки нет. Днём-то, кто на пруд пойдёт, рыбу там пугать, вся деревня обсмеётся. По рыбу он завтра, также на самом рассвете отправится, а нынче вечером, как бы мимо проходя, к проруби подойти надо, да, как бы от нечего делать, на корточки присесть, да воду рукой попробовать, а самому под прикрытием всего этого, туда прикорма бросить, чтобы караси утром там его уже ждали. Иван так живо себе всю эту картину представил, что ему даже показалось, что произошло это уже всё. Потом он себя даже по лбу стукнул, и от мыслей посторонних отключился. Времени у него, ещё полным-полно было, успеет он снасть свою доделать и даже так вот насухо опробует, внося необходимые изменения и уточнения. С этими мыслями он уселся поудобней, к отцу поближе, чтобы тот тоже послушал, и принялся рассказывать, придумывая прямо на ходу, сказку о приключениях маленького медвежонка, который случайно в речку упал, да унесён ей был за тридевять земель, но испытав множество самых необычных испытаний, и приобретя многих друзей, умудрился домой вернуться. Сказка длинной получилась, он всё рассказывал и рассказывал, а она всё не кончалась и не кончалась. Когда, наконец, он проговорил последнюю фразу, - "и он бегом побежал туда, где его ждут и любят", - все даже в ладоши хлопать принялись, так им эта сказка понравилась. Даже мама и та оказывается, у печи ковыряясь, её слушала и тоже хлопать начала. И совсем для Ивана неожиданным оказалось, что сестрицы Александра с Софией, в невест превратившиеся, и уж из сказочного возраста вроде выросшие, тоже сидели рты понаоткрывав, да слушали, а потом Софья даже слезу пустила, так её Иванова сказка тронула. Отец ничего не сказал, а только головой от удивления покачал, да и всё.

     После обеда, когда маленьким спать положено, их примеру и почти все взрослые последовали. Лишь близнецы, обидевшиеся слегка на старшего брата, что он их утром с собой не позвал, хотя, как это Иван решил, они это для вида, скорее всего, сделали, с ним в мастерскую отправились. Иван им места показывал, куда к сетке грузики привязывать, а уж они старались это понадёжней сделать. Ряд привяжут, Иван расправит сеть и смотрит, правильно привязаны грузила или их переместить куда следует. Возились, возились, но к вечеру сетка, по мере того как кольцо вниз опускалось, как бы сама по себе расправлялась и на земле разлеглась абсолютно выпрямленной.

     Иван на братьев посмотрел внимательно, а затем им, как бы между делом, вопросик задал, да на их лица изучающе глянул:

     - Ну, и как ваше мнение, много мы карася наловить сможем да домой принести?

     Братья переглянулись, как они это всегда делали и Федот, что было привычным, сразу же бабахнул:

     - Я думаю, ведра два наловим. Я осенью там ловил, не успевал удочку забрасывать.

      Павел же задумался, что опять же самым, что ни на есть обычным делом было, и лишь после неких размышлений, своё мнение высказал, да не прямо так, как истину в последней инстанции, "я сказал, а значит так и будет", а с каким-то сложным и осторожным подходом к ответу. Так обычно умные и уверенные в себе люди поступают:

     - Хотелось бы думать, что немало, но есть одно "но", - вот, что услышали Иван с Федотом, - и вот это "но", если нам не удастся решить эту проблему, заставляет сделать предположение, что наиболее вероятным будет ответ "ничего нам поймать не удастся", - и он с виноватым видом на братьев посмотрел.      

      - И, что это за проблема такая сложная, что решить её трудно? – спросил Иван, с любопытством на братьев поглядывая.

     По внешности различить их не мог никто. Даже родная мать долго должна была вглядываться, чтобы по каким-то одной ей известным приметам сказать, кто из них, кто. По голосу их отличить было намного легче, а уж по поступкам своим, по действиям, это были совершенно разные люди, что даже ответы на вопрос Ивана подтверждали.

     - Ну, как же, - послышалось объяснение, - вот эта штука, - и он показал на кольцо, - не знаю, как она называется, на дне лежать останется. А, коли так, то и сетку мы достать из воды, не изломав всё, не сможем.  Придётся Федьку послать, он у нас любит под водой плавать, вот пускай эту штуковину на поверхность и вытащит. Ну, а ежели он туда поплывёт, то вся рыба распугается. Так что ни так, ни эдак, нам ничего поймать не удастся.

     - Молодец, - похвалил брата Иван, - догадливый. Ну, а теперь давай, предлагай, как эту проблему решить, - и в качестве подсказки глазами на моток верёвок показал.

     Павел согласно головой кивнул и словами своё решение подтвердил:

     - Верёвку вот сюда привязать надо и вверх её потянуть, тогда эта штука тоже вверх поползёт, и рыба в сетке окажется.

     - Делай, как предложил, затем на стол залезай и тяни. Посмотрим, получится у тебя или нет. А вообще, правильная мысль у тебя появилась.

     Павел прикрепил верёвку к верхней части трубы, залез на стол, чтобы оказаться выше, чем сетка, лежащая на полу, и потянул за верёвку. Труба перекосилась и ничего не получилось.

     - Я понял, - закричал Павел.

     Он отрезал ещё один кусок верёвки, прикрепил его всё к той же трубе, только с другой стороны и потянул. С трудом, но трубу удалось подтянуть к верху шеста, и сетка превратилась в мешок.

     - Молодец, - похлопал брата по плечу Иван, - правильно придумал, но только для надёжности ещё пару верёвок вот сюда и сюда прибей. А завтра хорошо было бы выйти из дома до восхода солнца.

     На следующий день утром, чуть солнце появилось над горизонтом, по лугу со стороны пруда к деревне шли три человека. Один в своих руках нёс два ведра, почти доверху наполненных серебристыми, размером с ладонь взрослого человека, ещё судорожно открывающих рот и шевелящих своими жабрами карасей. Другой тащил на плече какую-то длинную палку, замотанную в рыболовную сеть, а третий, подпрыгивая и размахивая руками, крутился вокруг, чаще обгоняя, но иногда отставая от своих попутчиков и снова их догоняя и, что-то при этом непрерывно говоря. 

     - Вы знаете, - посмеиваясь, проговорил тот, который был повыше и поплотнее, нежели двое других, - сказали бы мне, что буквально за десять минут, из проруби можно столько рыбы выудить, в жизнь не поверил бы. А вот мы смогли, чудеса, да и только.      

    Они, уже таясь и осторожничая, подкрались к избе, где жила семья Ивана. Тот, который постарше, как был с вёдрами, так и зашел в сени, но тут же выскочил назад с пустыми руками и, еле сдерживая смех, быстренько шмыгнул на сеновал, куда уже поднялись его спутники. Практически одновременно из хлева с подойником полным молока, вышла мать Ивана. Она, не глядя по сторонам, привычно поднялась на крыльцо и вошла в сени. Через несколько секунд женщина вновь показалась на улице и начала лихорадочно озираться. Не заметив ничего интересующего её, она поднялась по лесенке на сеновал и увидела своих сыновей, спокойно там спящих.

      - Чудеса, - прошептала она и опять пошла в избу. Однако перед тем, как открыть дверь, она вновь оглянулась и увидела три головы, свесившиеся сеновала. Лица её сыновей расплывались в улыбках.

     - Сама всё не чисть, у тебя вон сколько помощниц, - услышала она и вздохнула. 

     Вечером вся семья вдоволь наелась карасей, пожаренных в сметане. 

     Продолжение следует