Памяти Наума Моисеевича Коржавина посвящается...

22 июня 2020 года – вторая годовщина со дня смерти поэта Наума Моисеевича Коржавина.

Наум Моисеевич Коржавин (Мандель) – русский поэт, прозаик, публицист, переводчик, драматург, мемуарист. Годы жизни: 14 октября 1925 года (Киев, Украина) - 22 июня 2018 года (Дарем, северная Каролина). Он ушёл из жизни в  возрасте 92 лет.


***
Познакомиться с Наумом Моисеевичем Коржавиным мне довелось в мае 1996 года на  встрече, организованной мытищинским ЛИТО им. Дмитрия Кедрина. Мытищи – город творческих личностей и знаменит не только своим литературным объединением. С этим ЛИТО связаны судьбы многих известных поэтов. Всё начиналось с кружка рабочих авторов, созданного при активном участии корреспондента «Кузницы» Кедрина, который в начале 30-х годов работал в заводской многотиражке Мытищинского вагоностроительного завода. Мне тоже повезло поработать литсотрудником на ММЗ, только намного позже - в начале века нынешнего, а многотиражка уже называлась «Машиностроитель».

Приезжая  в Москву Наум Моисеевич Коржавин, чья жизнь до эмиграции была частично связана с Подмосковьем, традиционно посещал и Мытищи, а именно – ЛИТО им. Дм. Кедрина. Здесь его всегда ждала тёплая и доброжелательная обстановка, располагающая к общению. Конечно же, на встречу пришёл и Лазарь Шерешевский – русский поэт и переводчик, которого с Наумом Коржавиным связывала давняя дружба ещё со школьных лет. Как всегда, не обделила вниманием и областная пресса.

Воспоминаний на встрече было много, но и стихов Наум Моисеевич также прочёл немало. А потом он с грустинкой в голосе сказал: «...Хотелось бы написать стихотворение с такими словами: мне семьдесят лет, а ведь было когда-то и пять... Трудно привыкнуть к старости. Казалось бы, те проблемы, которые донимали, должны были отойти, но они не отошли...»

Всем присутствующим хотелось лично пообщаться с Наумом Моисеевичем, подискутировать и о политике, и о прошлом страны, и о будущем. Но очень интересны были рассказанные Коржавиным эпизоды, связанные с жизнью в Мытищах. Он ведь даже квартиру здесь получил, а помог с квартирой сам Александр Твардовский. Вспоминали также и общение с Дмитрием Кедриным, Николаем Глазковым...  И ещё было знакомство с актером Евгением Леоновым! Это было в 1967-м, когда театр Станиславского поставил пьесу Коржавина "Однажды в двадцатом", а Евгений Павлович исполнял главную роль. После премьеры произошло запоминающееся событие. Зрители аплодировали и требовали автора пьесы на сцену. И тут новая буря оваций: все увидели поразительное сходство Коржавина с Леоновым.
 
Тогда ещё, в 1996 году, я не была знакома с творчеством поэта Коржавина, но, как оказалось, ни в одной мытищинской библиотеке не было его стихов. Конечно, этому факту нашлось объяснение - запрещённый поэт, да ещё эмигрант. Сейчас доступность Интернета даёт возможность познакомиться и с биографией поэта, и его стихами.  Но, к сожалению, в Интернете есть некоторые биографические неточности, поэтому хочется хотя бы немного уточнить факты и рассказать о том, что не всем известно.
 
На встрече мытищинцев с Коржавиным любители его поэзии не могли не вспомнить об одном стихотворении Наума Моисеевича. Тогда было сказано, что популярные строки «А избы горят и горят...» ходят в народе, но никто не знает, что эти слова принадлежат Коржавину...

«Но кони - всё скачут и скачут. А избы горят и горят...» - действительно, эти строки  давно ходят в народе, но практически никто не задумывается, о каком промчавшемся столетье идёт речь, не вспоминают ни автора, ни название. Для многих это стихотворение имеет название – «Есть женщины в русских селеньях» и считается, что его написал Некрасов.

С одной стороны, не удивительно, что небольшое стихотворение, да ещё с двумя процитированными фразами Некрасова из поэмы «Мороз, Красный Нос» (1863 г.), сразу приписали Николаю Алексеевичу. С другой стороны, почти никто не задался вопросом авторства, не обратил внимания на остальные строки, где слова о русских женщинах звучат по-новому. И это не просто эмоция автора, присущая далёким шестидесятым годам, - это философия целой эпохи. Коржавину удалось в короткие фразы вложить и сочувствие, и сожаление о несбывшихся надеждах, и гордость за силу духа и стойкость русских женщин. Не удивительно, что стихотворение полюбилось и запомнилось многим. Так, спустя сто лет, именно благодаря Науму Коржавину некрасовские строки о "женщинах в русских селеньях" зазвучали с новой силой:

...Столетье промчалось. И снова,
Как в тот незапамятный год -
Коня на скаку остановит,
В горящую избу войдёт.
Ей жить бы хотелось иначе,
Носить драгоценный наряд...
Но кони - всё скачут и скачут.
А избы - горят и горят.
(Наум Коржавин, «Вариации из Некрасова»,1960 г.)

А вот ещё «вариация» и мироощущения двух талантливых поэтов, до сих пор волнующие литераторов. И сегодня многие подключаются к дискуссии на тему "угла" и "овала", начатой Коржавином:

...И люди вышли из квартир,
Устало высохла трава.
И снова тишь.
И снова мир,
Как равнодушье, как овал.

Я с детства не любил овал,
Я с детства угол рисовал.
(Павел Коган, 1936 г., «Гроза»)

  ***
Меня, как видно, Бог не звал
И вкусом не снабдил утонченным.
Я с детства полюбил овал,
За то, что он такой законченный.
 
Я рос и слушал сказки мамы
И ничего не рисовал,
Когда вставал ко мне углами
Мир, не похожий на овал.
 
Но все углы, и все печали,
И всех противоречий вал
Я тем больнее ощущаю,
Что с детства полюбил овал.
(Наум Коржавин, 1944 г.)

Стихотворение написано Наумом Коржавиным в 19 лет; Павел Коган написал "Грозу" в 18 лет. (Годы жизни П.Д. Когана: 1918 г.–1942 г., погиб на фронте).


Несмотря на то, что многие популярные строки из других стихов Коржавина часто цитируются, мало кто знает, кому именно они принадлежат. А ведь поэт-шестидесятник всегда был довольно популярен, заявив о себе ещё в послевоенные годы. Его стихи переписывались от руки и распространялись в народе. Но и в прозе Коржавин оставил фразы на все века. К примеру, знаменитый тост, ставший девизом шестидесятников - «За успех нашего безнадежного дела!» - тоже придуман Коржавиным. Не секрет, что и в наши дни часто пользуются этим крылатым выражением.

По духу Наум Моисеевич был истинно русским человеком и никогда бы не покинул Россию, если бы не обстоятельства. Он так и писал: «А любовь моя давно и бесповоротно отдана России. Почему я, прежде всего и главным образом, — русский». Этот человек не просто любил свою Родину, но и всегда мысленно жил в России. Он был настоящим русским интеллигентом.


***
14 октября 1925 года в городе Киеве, в одной еврейской семье родился мальчик, которому дали имя деда матери – Нехемье (по-русски – это Наум). Однако от имени деда «веяло стариной» и оно не прижилось, но «преобразовалось» родными в просто Эма или Эмка*. Чтоб было не совсем по-женски, проигнорировали одну букву «м». Зато в этом имени была душевность и нежность, и звучало оно как-то естественно. Главное – очень подошло мальчику.

Эмка дома сам выучился читать лет в пять. Потом его забрали из садика, и дальнейшим обучением, в том числе и немецкому языку, занялась «фребеличка» (воспитательница детей дошкольного возраста по методу немецкого педагога Фрёбеля).

Отец - Моисей Мандель обрёл много профессий и остановился на профессии переплётчика. Он отказался от религии, став «убеждённым и наивным атеистом», не смотря на то, что был сыном  цадика (в хасидизме – мудрец, святой). Моисей Мандель проявлял интерес ко всему, много читал, размышлял. Самому хотелось все понять и во всем разобраться. Именно от своего отца Наум обрёл умение понимать других, не осуждать, быть доброжелательным и объективным.

Мать Анна Гинзбург была хорошо образована. Имела профессию зубного врача. Именно мать приучила Наума к «культуре» в широком понимании этого слова, к высоким ценностям. Дед со стороны матери, чьё имя и дали Науму, жил в Кёнигсберге примерно в начале XIX в. и был писатель, религиозный мыслитель, по-видимому, один из основателей хасидизма.

«Ни отец, ни мать, ни семьи сестры отца и одной из сестер матери не были религиозными и не придерживались связанных с этим традиций, - писал в воспоминаниях Наум Коржавин. - В старинном понимании этого слова они вообще не были евреями... Нет, я не поборник равенства. Люди не равны ни по ответственности, ни по уровню постижения и потребности в истине, ни по многим другим параметрам. Эта простая мысль — одно из самых грустных открытий моей жизни, а может быть, и целого отрезка новой истории. Но перед Богом люди все равно равны. Это означает, что их жизни в главном равноценны. И что почти у каждого из них есть свои преимущества перед другими».

Рос Эма в среде, в которой всегда почитались честность и порядочность. Большую роль в воспитании и становлении личности сыграли его родители, о которых он всегда вспоминал с теплом и благодарностью.


В 1933 г. Наума определили в русскую школу. Именно русские школы в Киеве пользовались особым уважением, где в то время, наряду с украинскими, были русские и еврейские школы. В послевоенное время остались только русские и украинские школы, а также смешанные - с русскими и украинскими классами. В этих школах учились и дети евреев, но никогда не возникало конфликтов и упоминаний о национальности. В русских школах украинский язык и украинская литература были обязательными.

Программу первого класса Наум освоил еще до школы, но перевод в следующий класс оказался невозможным. Пришлось повторять усвоенное. Уже во 2-м классе у Наума появилось желание писать стихи. Вдохновило общение с сыном маминой подруги. Яша был старше на три года, сочинял стихи, которые очень поразили Наума... Собственные стихи сразу не получились, но он долго и упорно старался.

В школе взаимоотношения с учителями и друзьями были хорошие. Наум с нетерпением ждал принятия в пионеры, увлечённый «революционной романтикой». Но всё чаще детские восприятия дополняли и совершенно недетские. К примеру, арест отца друга Люсика (Лазаря Шерешевского), в один миг ставшего сыном «врага народа», дал повод к недетским размышлениям. Постепенно начался поиск истины, чтение марксистской литературы. Наум с ближайшими друзьями-поэтами Люсиком и Гришей Шурманом  попытались организовать марксистский кружок. Потом друзья вместе ходили в литкружок при газете «Юный пионер», а вскоре и в литкружок при Дворце пионеров. Так, в возрасте 12  лет, начиналась детская литературная жизнь юного поэта. Наум Мандель действительно начал писать «не совсем плохие стихи» и, главное - не имел «литераторских амбиций». Он спокойно переживал критику товарищей по литкружку и даже не надеялся стать поэтом. Тем не менее, упорно писал и писал стихи, осваивал различные жанры. Делал это, по его словам, «для романтического самовыражения». Вскоре и он, и другие почувствовали, что стихи получаются хорошие, тогда Наум уже решился и сам читать свои стихи. В 6 классе он написал то первое, запомнившееся надолго, стихотворение:

Так спокон веку повелось —
Что умным в жизни счастья мало.
А дураку — где взгляд ни брось,
Судьба повсюду помогала.
Я разгадал секрет. И вот
Я говорю: к нам счастье строго
Не потому, что не везет,
А потому, что надо много.

Постепенно у Наума изменялось и отношение к окружающему миру, и восприятия происходящего, что находило отражение не только в стихах, но и в небольших детских протестах, в борьбе за справедливость и несогласие с происходящим. Он всегда был готов стоять за правду и уже в школьные годы отчасти из-за этого пострадал. Наум Мандель, начал чувствовать себя «учеником» Маяковского, увлёкшись его стихами. Пытаясь ему подражать, стараясь выглядеть «футуристом» и новатором. Постепенно появлялись более серьезные собственные стихи. И вот в этих стихах Наума директор школы уже тогда почувствовал крамолу. Завуч строго следил за неугодным учеником и выжидал момента наказать «виновного». Наконец, когда Наум был в 7 классе, у завуча нашёлся надуманный повод для исключения из школы, хотя ученик даже не был виновен. Завуч умышленно обвинил его в «хулиганстве». Не помогла защита учителей и комсомольской организации. Борьба за справедливость закончилась переходом в другую школу.

Однажды Науму Манделю повезло и он познакомился с Николаем Асеевым, который во время пребывания в Киеве, обратил внимание на юного талантливого поэта. В частности, ему очень понравилось стихотворение «Жуча» (о девочке Евгении, учившейся в одном классе с Наумом):

Вот прыгает резвая умница,
Смеется задорно и громко.
Но вдруг замолчит, задумается,
Веселье в комочек скомкав.
Ты смелая, честная, жгучая,
Всегда ты горишь, в движении.
Останься навеки Жучею,
Не будь никогда Евгенией!

Вернувшись в Москву, Асеев даже рассказал московским литераторам о талантливом юном поэте. Когда Наум Мандель и сам приехал в Москву, то о нём уже знали.

Войну Наум Мандель встретил, когда ему еще не исполнилось шестнадцати лет. Решение об эвакуации принял отец. Долгие скитания, начавшиеся от киевского речного порта, в конечном счёте, привели в Челябинскую область, посёлок Сим. Позади оставались воспоминания  о городах и железнодорожных станциях: Ростов, Харьков, Воронеж, Новочеркасск, Луганск, Шахты и Лихая, Глубокая, Миллерово, Лиски...

После окончания школы Наум Мандель решил поступать в ИФЛИ, который был эвакуирован в Ашхабад, и отправил туда документы. Учиться там он мечтал давно. Решил, что потом уйдет в армию и будет работать в газете. Вызов пришёл из Свердловска в связи со слиянием ИФЛИ с МГУ при Уральском индустриальном институте. Из Челябинска в Свердловск Мандель ехал с мечтой о философском факультете. Получил направление в общежитие, познакомился там, в частности, с Николаем Глазковым, с Владимиров Гальпериным... Однако пробыл там недолго. Философия его не заинтересовала, филология – также, да и бытовые трудности не способствовали учебному процессу. Наум вернулся в Сим...


***
В Википедии написано, что Коржавин «в армию не попал по причине сильной близорукости». Но это неверно. Вообще в  Интернете гуляет много разночтений  в отношении службы Коржавина. Видимо, никто не вдавался в подробности армейские, поэтому и получилось – «служил-неслужил».

У Наума Манделя  был порок сердца, о чём он не распространялся. Вскоре, в эвакуации, на военных занятиях в школе, обнаружился серьёзный дефект зрения, о чём он и не подозревал. К своим заболеваниям относился спокойно, никогда не бравировал этим, а на всех комиссиях ни на что не жаловался.

Приписное свидетельство в армию уже было, но не подошёл возраст для призыва. Наум чувствовал себя взрослым и хотел  приносить пользу, а в редакции ошиваться без должности было не интересно... Зато привлек заводской инструментальный цех, куда Наум оформился с удовольствием, получив бронь, за которую вовсе не держался. В конце осени 1942 г. он уже был  учеником фрезеровщика-инструментальщика. Там молодого рабочего приняли радушно. Но, к сожалению, у Наума ничего не получалось так, как хотелось бы, и он был огорчён этим...

Вскоре появилась возможность подать документы в МВТУ и переехать в Москву с мечтой найти Эренбурга, с которым когда-то познакомился, а с его помощью «уйти в военную газету»... Получив вызов, он пошёл сниматься с воинского учёта. Но тут вмешалась судьба: после увольнения с завода бронь была снята, а Манделя призвали в армию. Последовало небольшое путешествие к месту службы – Челябинск – Курган – Свердловск – Елань – Камышов... и  Наум Мандель после традиционного армейского карантина, прибыл в 384-й запасной стрелковый полк, оказавшись «кандидатом в военное училище» (категория КВУ). В роту КВУ подбирались те, кто окончил 10 классов. Рядового Наума Манделя определили в полковую школу (готовившую младший командный состав), но потом быстро выделили в отдельное формирование как ожидающих отправки в училища. Работать пришлось тяжело. Для Наума с пороком сердца и слабым здоровьем она казалась непосильной, но он старался как мог, хотелось быть как все. Потом Коржавин писал в своих воспоминаниях, «...начался короткий, но едва ли не самый тяжелый период моей жизни — служба в армии». Приходилось таскать тяжести, а пятипудовые мешки просто валили его с ног. Вскоре, после дежурства в СМЕРШе, была медкомиссия, и Наум всё же сказал о болезни сердца. Его обследовали и признали “годным к нестроевой службе в тылу”. Последовал перевод в нестроевую роту.

Далее была станция Самоцветы, а нестроевая рота оказалась распредпунктом, то есть «пересылка» с камерами пересыльной тюрьмы. Затем, по военному предписанию - шахта... Потом приказ об увольнении с резолюцией: “Ввиду невозможности использовать”. Наум вернулся в Сим, по его словам, "оборванным и голодным"...


***
Послевоенные годы у Наума Моисеевича были связаны с Москвой и Подмосковьем. Он считал, что именно там началась его подлинная жизнь. После демобилизации из армии был направлен в Подмосковье. Посланные в МВТУ документы из-за переполненности вуза были переданы в Лесотехнический институт (ныне – Лестех, г. Мытищи). Кстати, там тоже была бронь. Приехал будущий студент на учёбу только в апреле 1944 года... под конец учебного года. Однако, удивившись такому приезду, всё же его приняли в институт, дали место в общежитии.  Особого желания учиться именно в Лесотехническом институте не было, но нужна была прописка, постановка на воинский учёт... Наума зачислили на орудийный завод № 88 в Подлипках (будущее базовое ракетное предприятие Королева, Калининград Московской области) учеником контролера ОТК. Это дало возможность некоторым образом «легализоваться» в Москве, получив паспорт и военный билет. Поскольку экзамены не были сданы, Манделя исключили из института и лишили места в общежитии.

Связь с Москвой не терялась, хотелось быть поближе к мечте... В это время Наум начал посещал литературные объединения, в частности, при издательстве "Молодая гвардия", при "Комсомольской правде" и некоторые другие. Знакомством с литобъединениями поэт был обязаны редакциям, сотрудники которых отсылали туда взамен публикаций. Науму везло на хороших людей, которые ему всегда помогали. Приезжая ночью из Москвы, он ночевал в котельной Лестеха или жил у знакомых ребят... Это помогало ему выжить в те сложные послевоенные годы.

Одевался поэт в одежду, которую ему дарили. Ходил в шинели без хлястика, в будёновке со звездой на лбу - подарок Марка Малкова. Бывало, Манделю в некоторых литобъединениях не давали выступать, запрещали там появляться, но он как «призрак коммунизма»  упорно выступал, публично читая свои стихи. Продолжалось сказываться увлечение Маяковским. «Я себя чувствовал не политическим борцом, а вариантом скандалиста-футуриста - образ в те годы для меня гораздо более привлекательный». Когда в этом же, 44-м году, Наума Манделя не приняли в Литинститут, ему пришлось восстанавливаться в Лестехе.

Надо сказать, что талантливый поэт, активно читающий свои «политические» стихи, привлекал внимание не только людей, близких к поэзии и творчеству, но и товарищей с Лубянки, которые взялись его «перевоспитывать и опекать».

В 1945 г. Мандель поступил в Литературный институт, где в это же время там учились Расул Гамзатов, Владимир Тендряков, Владимир Солоухин (они были его соседями по комнате в общежитии) и многие другие известные литераторы. Были восстановлены утерянные документы, появилась возможность работать и приодеться от Литфонда. Перед организованным для поэта Манделя творческим вечером в редакции, пришлось обрести литературный псевдоним. С лёгкой руки писателя Мальцева Елизара Юрьевича Мандель стал Коржавиным, обретя якобы «сибирскую, кряжистую фамилию». Как потом выяснилось, «коржавый» - это "маленький", "плюгавый". Но Наум был не привередлив, а псевдоним ему даже понравился.

Накануне поступления в Литинститут была встреча с К.Г. Паустовским, который решил посодействовать и написал письмо директору Ф.В. Гладкову. Потом началсь учёба, были запомнившиеся увлекательные семинары М.А. Светлова и другие светлые моменты, отличное завершение 2-го курса и командировка в ялтинский Дом творчества...

Всё же «перевоспитание» не получилось, и поэта обвинили в антисоветской деятельности - за «чтение стихов идеологически невыдержанного содержания», обнаружив в нём «социально опасного элемента».

В конце 1947 г., во время сталинской кампании и борьбы с космополитизмом, поэт Коржавин-Мандель, которому было тогда 21 год, был арестован и помещён в тюремную камеру почти на полгода - до Постановления Особого Совещания при министре госбезопасности СССР... На допросах он ставил в тупик сотрудников Лубянки, приводил их в шоковое состояние своей искренностью, доброжелательностью и некоторой наивностью. Потом ещё была палата института им. Сербского и опять камера... и ссылка в Сибирь. Но до ареста «подаренные три года нетюремной жизни» дали возможность обрести уверенность и осознание себя как литератора. После  "сердечных встреч на Лубянке" появлялись стихи, популярность  которых была высока не только в окружении поэта. Но странное дело, эти стихи даже умиляли «гэбистов», несмотря на то, что «перевоспитать» поэта не получилось. Возможно, поэтому дело ограничилось только ссылкой. В то время было написано и это знаменитое стихотворение:

Я все на свете видел наизнанку
И путался в московских тупиках.
А между тем стояло на Лубянке
Готическое здание ЧеКа.
Оно стояло и на мир смотрело,
Храня свои суровые черты.
О, сколько в нем подписано расстрелов
Во имя человеческой мечты.
И в наших днях, лавирующих, веских,
Петлящих днях, где вера нелегка,
Оно осталось полюсом советским,
Готическое здание ЧеКа.
И если с ног прошедшего останки
Меня сшибут - то на одних руках
Я приползу на Красную Лубянку
И отыщу там здание ЧеКа".

Кстати, популярное стихотворение не всеми было одобрено, И.Г. Эренбург критиковал за «готический архитектурный стиль», что якобы не соответствовало действительности. Однако  некоторых поэтов именно этот «стиль» вдохновил на несколько эпиграмм:

"Я находился как в консервной банке
И потому не видел ни черта,
А между тем стояло на Лубянке
Готическое здание ЧеКа".
(Николай Глазков)

"Я все на свете видел наизнанку
И сочинял свои стихи, пока
Не вызван был за это на Лубянку,
В готическое здание ЧеКа".
(Яков Козловский)

Но вот позади арест и ссылка в Сибирь (1947 г.), Чумаково (1948 г.), затем Караганда (1951-54 гг)... При учебно-курсовом комбинате Наум Мандель освоил специальности бурильщика, проходчика и помощника машиниста комбайна, получив диплом горного мастера (1953 г.). Под псевдонимом Наум Мальвин публиковал некоторые стихи в «Социалистической Караганде» и «Комсомольце Караганды». Делал переводы с казахского, при его участии создавалось литобъединение при редакции  «Социалистическая Караганда», где он с начала 1954 г. был литсотрудником. В декабре 1954 года, после амнистии, уволился из газеты и вернулся в Москву, уже с женой. Был восстановлен в Литинституте и закончил обучение в 1959 г.

Как известно, 1960-е годы знамениты «хрущёвской оттепелью», что положило начало появлению диссиденства, сексуальной революции, развитию рок-музыки, популярности авторской песни, зарождению культуры хиппи и психоделического искусства. Для этого времени была также характерны первые публичные демонстрации  и  возникновение самиздата.

Уже в 1961 г. подборка стихов Наума Коржавина в поэтическом сборнике «Тарусские страницы» принесла ему широкую известность. Появилась возможность публиковать собственные стихи в журналах. Надо сказать, что Наум Моисеевич никогда не хранил свои стихи у себя. Он к ним относился очень странно. Писал на отдельных листочках, которые могли валяться где угодно, мялись, терялись, отдавались «на хранение» знакомым и друзьям. Нельзя не упомнить, что его стихи переписывались другими и негласно распространялись. И вот когда Коржавину предложили издать собственный сборник, то рукописных стихов у поэта не оказалось. Пришлось «побираться» и обращаться к тем, у кого они хранились. В 1963 году при содействии Евгения Винокурова вышел сборник «Годы», куда вошли стихи 1941—1961 годов. Наума Коржавина приняли в Союз писателей.

Однако  к концу 60-х «оттепель» приблизилась к завершению и начиналась эпоха застоя. В это время Коржавин выступил против суда над писателями и диссидентами, присоединившись к движению прогрессивной интеллигенции. В связи с этим поэта прекратили печатать, как неугодного советской власти. Начало 70-х для Коржавина были отмечены допросами прокуратуре, и уже в 1973 г. он подал заявление на выезд из страны. «Нехватка воздуха для жизни» завершилась эмиграцией в США. И начался период «после жизни»... Но это уже другая история.


***
В некоторых интернетовских источниках Наума Коржавина-Манделя называют «Эммануил». Вполне возможно, что именно в воспоминаниях поэта Н.К. Старшинова, с которым Наум Моисеевич учился в Литинституте, впервые Коржавин назван Эммануилом. Склоняюсь к тому, что никакого отношения к Науму Манделю это имя не имеет. Сам себя он так не называл в написанных воспоминаниях. Для своих близких и друзей Наум Коржавин всегда был Эмка, Эма...

Многие современники считали Наума Коржавина человеком не от мира сего. Некоторые его даже сравнивали с Сократом, видимо, из-за непритязательности к своей одежде и преданности своим идеалам. Наум Моисеевич был не просто философом и созерцателем, для всех он остаётся человеком-легендой эпохи советского времени. Коржавин никогда ничего и никого не осуждал. Он с самого детства старался всё понять и объяснить, будь то происходящее в стране или неблаговидные поступки людей. Коржавин всегда размышлял не как простой обыватель, а как провидец, идя по тропам сталинизма или оттепели... Он безгранично любил Россию. Так любить мог только истинно русский человек, которым он считал себя.




Фото взято из Интернета