Перевоплощение

В детстве я обожал всякого рода перевоплощения... Чтоб, непременно: папина портупея, ремень, фуражка, кобура... Всё это придавало мне - сытому и пухлощёкому - героический вид, и из домашнего зацелованного чада я превращался в вояку, в эдакого парня хоть куда - хоть на амбразуру, хоть под танк!

Надо полагать, схожие переживания испытывают трансвеститы, облачаясь в перья-стразы и тоже превращаясь в парней хоть куда - только, с иным вектором.
А вот мой, геройский вектор бросал меня в атаку, заставлял кричать «ура!», и побуждал швырять в шкаф самодельную гранату, оставлявшую на лакировке свежие выбоины, а на моей заднице красные полосы от ремня.

Так что очень скоро я вывел для себя самоочевидную истину, гласившую, что за любое перевоплощение отдуваться придётся заднице.
Вывел, и в пионерлагере в очередной раз успешно её подтвердил.

Там тогда проходил конкурс военной песни, и наш четвёртый отряд должен был выступить на нём со шлягером про печурку, слезу и гармонь. А поскольку пел я лучше всех, точнее – громче, и хора из-за меня не было слышно, то мне в той постановке отвели роль контуженного.

Сиплому Саньке наказали протирать автомат. Глухой Маринке – бинтовать мою отбитую снарядом голову. А голосистому мне доверили сидеть на полене и, подставляя окровавленную башку под заботливые Маринкины руки, карябать что-то на листе, поминутно при этом задумываясь и слюнявя карандаш.
Настоящий, надо сказать, карандаш. Химический!

- Только не просто карябать! – наставляла меня пионервожатая Лиля, которую мы звали Филя из-за её крючковато-совиного носа. – А писать матери своё возможно последнее в твоей жизни письмо!  После которого ты наверняка умрёшь от ран! Понял?!

И я понял, что моей заднице в очередной раз несдобровать, ибо перевоплощение неизбежно, а истина безошибочна.

Впрочем, на репетициях всё скользило, как по маслу. Аккордеон играл. Хор пел. А мы, сидя в сторонке - поскольку, ну, чего нам там репетировать? – слушали, как разоряется Филя, костеря хор последними словами в попытках добиться от него слаженного звучания.

- И вы рты раскрывайте! – в какой-то момент проорала вожатая и нам. И мы тоже стали раскрывать рты. А я даже запел.

- Не пойте, а лишь раскрывайте! – рявкнула на меня Филя, и тут же добавила. – Вы же только что из боя, а значит, вам неудержимо хочется петь! Потому что от песни у вас поднимается дух! И, вообще, всё поднимается! Вы поняли?!
- Поняли! – покивали мы. Ибо - чего ж тут не понять? Всё поднимается – ясно, как день.

И я приступил к проработке сверхзадачи.
Принял монументальную позу, гениально задумался, и заслюнявил, как бог - так что даже прокапал немножечко на шорты.
Правда, слюнявил я не карандаш, а сухой стебелёк, но разница ведь несущественная...
Глухая Маринка, имитировавшая бинтовку, отгоняла от меня комаров, и погружение в образ, в общем-то, прошло гладко.

Поэтому на сцену летнего театра, я восходил вполне уверено. И лишь, глянув в зал, ощутил неприятный холодок в кишках и лёгкое онемение членов. Но, так как половина моей головы была основательно измазана йодом, внезапную бледность контуженого зрители сочли вполне уместной.

Сиплый Санька подкатил мне ногой полено. Я на него монументально водрузился. Глухая Маринка, подперев меня сзади, взяла бинты наизготовку. И когда Санька начал уверенно натирать свой автомат, я достал из нагрудного кармана гимнастёрки карандаш и листок и, крепко задумавшись, густо-густо обслюнявил кончик карандаша, так что во рту появился гадко-кислый привкус.
«Может карандаш просроченный?!» - успел подумать я, и хор, по мановению Фили, затянул: «Бьётся в тесной печурке огонь». А из меня закапала синяя слюна.

«Дорогая мама...» - втянув её, вывел я на листе неровным почерком, и стал размышлять над тем, как бы мне незаметно сплюнуть.

Но потом в землянке ожидаемо запела гармонь, в белоснежных полях зашептали кусты, а проклятая Филя, энергично артикулируя, беззвучно проорала мне:
– От-кры-вай-рот!!!
И всю эту гадость мне пришлось проглотить...
Отчего меня сотряс нешуточный спазм, - голова моя дёрнулась, бинты с шевелюры соскользнули, Маринка, зашипев гарпией, больно притянула к себе мою башку за волосы... И когда хористы затянули про тоскующий голос живой, я взвыл в унисон с ними!
После чего начался и вовсе уж хаос.

Дело в том, что лавры Юлия Цезаря не грозили мне никогда, и любая моя попытка совершить несколько дел одновременно неминуемо заканчивалась эпилепсией.
То есть – самого-то припадка может и не было, но со стороны он виделся вполне отчётливо.

Поэтому, когда, подставив голову под бинтующие Маринкины руки, я попытался попасть ртом в слова, и при этом приписать ещё что-то к «дорогой маме», у меня получилась - мама дорогая!
Глаза мои, закосив, разъехались, губы зашлёпали, язык вывалился, а разладившиеся руки вместо карандаша начали совать в рот скомканный листок.

«Пой, гармоника, вьюге назло...» – надрывались пионерские глотки.
Я же, превратившись в разбитого параличом Квазимодо, всё ещё дотягивал строчку: «а до смерти четыре шага». Дотягивал, натурально ощущая её приближение. Потому что с каждой секундой смех в амфитеатре нарастал, а робкие, одиночные хихиканья принимали форму безудержного пионерского гогота.

Вдобавок ко всему, глухая Маринка, двумя мощными витками бинта перехватила мне сразу оба глаза и, потеряв зрение, я инстинктивно дёрнулся... Тогда то отслоившаяся от полена щепа и пронзила мне мозг!
Вонзилась она в зад, но пронзила мозг!!!
И когда я попытался с неё соскочить, эта психованная, глухая Маринка, резко одёрнув, насадила меня на ту щепу окончательно. Так что долгожданное погружение в образ, наконец, произошло!

Доковыляв к последнему куплету, хор вновь запел про тесную печурку, а в моей печурке уже торчал кол. Натуральный, плохо обструганный, нестерильный КОЛ!!
И когда у поющих по полену текла слеза, у меня тоже что-то текло -
и по полену и колену.
И мне захотелось порвать ту гармонь! Убить, посадившую меня на кол, Маринку! Расстрелять Филю! Казнить всех гогочущих пионеров!..
Но сперва - сняться с той щепы, задуть в печурке огонь, залить её
зелёнкой, забинтовать... И больше никогда, ни за что, ни во что не перевоплощаться!!!
Потому что искусство искусством, а задница у меня одна.