Порывы ветра

       Стук был административный. Нет, точно, административный стук. Никакой другой. Безоговорочно требовательный. Вовсе не допускающий невыполнения требования. Административный.
        Сразу потянуло тоской неминуемой необходимости. Необходимости немедленно начать разбирать и убирать гармонично и сложно устроенную систему деятельности. И тягучая грусть от осознания того, что разобрать её (систему гармоничную) невозможно вовсе. Не удастся. – Картина моего деяния администрации всё равно будет ясна. А делаемая «деятельность» администрацией запрещена категорически.
         А разбирать надо вот что. – Я в номере гостиницы. Я плавлю лыжи. То есть наплавляю парафин на скользящую поверхность лыж. И таким образом подготавливаю лыжи для того, чтобы они хорошо скользили по снегу. А готовить лыжи в номере – вносить их в номер – нельзя. Запрет администрации.
         Это – прыжковые лыжи. Лыжи для прыжков с трамплина – классических лыжных полётов на дальность. Широкие и длинные, два с половиной метра (2.52 у меня).
         Это – спортивная гостиница. Здесь есть подвал, где как бы лыжехранилище. Но там холодно и плохо и не приспособлено ничего для того, чтобы лыжами заниматься… Вообще-то лыжи в чехле (чехол с лыжами) можно потихоньку притащить в номер, положить возле стенки. Ничего, вроде бы, ничего. Но делать то, что делаю я сейчас!..
         Это двухместный номер. Но в номере я один разместился. И – разложился с лыжами. На всё пространство. И, конечно, нельзя делать того, что я здесь устроил. У меня парафины и утюг. Это обычный небольшой «командировочный» утюг. Старый. Я его давно таскаю по сборам и соревнованиям. И, конечно, только для парафина – не одежду ж гладить. Бывают специальные фирменные утюги для подготовки лыж. Но у меня, вот, самый простой. И любимый. И вот я им расплавляю и наплавляю парафин на скользящую поверхность лыжи. А расплавленный парафин может  – и должен, невозможно, чтобы нет! – и мимо лыжи капать. На ковры и покрывала. И не отскребёшь. Но мы, бывает, «плавимся», где нельзя. Пока какая-нибудь администрация не берёт за какое-нибудь место. В номере-то плавиться уютнее. И всё под руками. Нет, я бы перебазировался в подвал, но там задувает холод. А у меня глубокие патологические предрассудки по части требований к обстановке, в которой надо готовить лыжи. Надо (это я полагаю) чтобы лыжу и парафин, который на неё наплавляется, ничто не охлаждало, чтобы процесс происходил в тёплом воздухе закрытого уютного помещения, где не сквозит, не задувает ни чуть-чуть-чуть. –   Таинство... (Вообще-то, где угодно можно лыжи плавить, на морозе даже, на дожде… -- нежелательно, правда. Но я, но я – стремлюсь в уют!)
         Нет, я заложил, покрыл всё рабочее пространство обширным пологом газет. Чтобы парафин на газеты капал, а не на кровати и ковры. Стараюсь всё-таки не совсем варваром-то быть…
         Лыжа лежит скользящей поверхностью кверху на спинках кровати. Да, да, да! Правда, кровать укрыта газетами. И окрестности кровати укрыты… Утюг. Удлинитель. Утюг дотягивается к любому месту лыжи по всей её длине. Разогретым утюгом я расплавляю над лыжей парафин, он капает, стекает на скользящую поверхность, я тут же утюгом – так гладят вещи, когда их гладят, – вожу утюгом по скользящей поверхности, разогревая её, вплавляя в неё парафин.  Быстро. Старательно. Есть сложности. – Нельзя перегреть лыжу: можно испортить её скользящую поверхность, это специальный тефлон. Нельзя перегреть и сам парафин – потеряет свои скользящие качества. Нельзя его недогреть. Он тогда в лыжу не вплавится…
         Скользящую поверхность лыжи завсегда называют «скользячка». А я ловлю себя на том, что мне её так называть как-то не хотелось бы. Должно быть я обожествляю лыжи…
         В Исландском эпосе есть богиня Скади. Она отказалась от брака с любимым ради лыж. Ну, там, если бы брак, то ей надо было при этом её любимом внизу у моря торчать, а ей не моглось без лыж. А для лыж надо наверх, в горы…
         Парафинов разных много, их надо использовать в совершенном  соответствии с погодой и снегом. Или льдом.
С той поверхностью, по которой лыжам скользить. И у меня парафинов  много. С собой вожу... Редко наплавляют только один какой-то парафин (сорт, вид парафина). А то всё – комбинации нескольких парафинов…  Даже когда один определённый парафин точно соответствует твоей погоде, не решаешься одним мазаться – подмывает исхитриться и лучше и ещё лучше намазаться. И – мудришь и мудришь с комбинациями… А как смешивать парафины? – Можно сложить вместе два куска парафина разных сортов (можно и три) и, прижимая их к подошве утюга, получать струйку смеси этих парафинов. И быстро водить утюгом вместе с парафинами (в одной руке утюг, в другой парафины) над всей длиной лыжи, прокапывая, проливая  парафинами скользящую поверхность и тут же вслед за этим размазывать утюгом, расплавляя, вплавляя парафины в поверхность. А можно маленькие кусочки выбранных парафинов положить в маленькую жестяночку, жестяночку поставить на подошву перевёрнутого утюга, тут же парафины расплавятся и получится сплав точно дозированной комбинации парафинов, тут же проливаем этой горячей парафиновой жидкостью скользящую поверхность лыжи и вплавляем в неё утюгом эту парафиновую жижу. А ещё можно… – А много чего как можно…
         Кромешный парафиновый пар встаёт стеной. Смрад! – Я же так не скажу, однако. Ну, наверное, атмосфера не полезная: углеводороды, фтористые соединения --  отравленная, но – моя! Мне нравится. Я воспаряю в этом пару. В этом художестве. Я сочиняю скорость. Скорость – единственное богатство прыгуна на лыжах. Главное.
         А я как дошёл… (до жизни такой) – до такого поэтического отношения к подготовке лыж? А – через горные лыжи. У горнолыжников с древних времён к этому делу традиционно подход трудоголический. А был эпизод, мы были на сборе в соседстве с горнолыжниками. Их тренерша мне предложила: «А ты не попробуешь с нами спуск походить. Вон ты как самоотверженно об бугор бьёшься. А к скорости ты привык. С нами-то ты хоть на подъёмнике подниматься будешь. Всё не пешком на трамплин лазить. А нам зачётник нужен в команду. Спусковик.  А?..» Горные лыжи нравились мне всегда чрезвычайно. Восхищали и влекли. Бывало, трамплины наши соседствуют с горнолыжными склонами. Лезешь по эстакаде трамплина наверх, лыжи на плече, а внизу по горе по трассам горнолыжники ползают. На самом деле не ползают, а носятся, резво крутят слалом. Но смотришь на них свысока, потому что сверху, потому что сейчас вот поднимешься и со всей горы напрямую, и пол-горы по воздуху… Но и завидно, и подмывает на их лыжах порезвиться зигзагами, и веет от их горнолыжного мира просторной и тайной романтикой… Я, когда удавалось, подкатывался самостоятельно на горных лыжах. А тут такое предложение! Ну и поехали. Обули они меня в свои лыжи, со старта крутяк, вираж, бугры, кулуар… С бугра меня аккуратно снимает и неаккуратно внахлёст в контруклон. Ухом. Встаю. Шлем разлетелся. Лыжи – только то, что под ботинками осталось – носки и задники в полные сопли разбились. Крепления не сработали, не открылись, весь хлам на ногах. На которых я стою. Посреди горного ландшафта. Красиво. Ухо расширило кулуар и само огромное, как ландшафт…

         …Вот это женщина!..
         Вечер. Ужин. В ресторане питаемся. В ресторане нашей гостиницы, где мы живём на сборе. Сидим... И эта женщина за другим столиком. А здесь в ресторане мы, спортсмены, сбоку-припёку. И, особенно вечерами, набивается ресторанно-гулёвая публика, певица на эстраде, оркестрик маленький... – Мы сбоку-припёку. Романтикой гудит шалман. И женщина такая, такая… И я – дебютировал на трассе скоростного спуска. С таким моим ухом – как к ней подойти? Со всей моею битой мордой. А надо, как неодолимо надо… – Женщина женщин!
         – Лёха, мы тебя вставили в наши дурацкие лыжи, ты нас прости!
         Но я-то уже знал-решил, что буду и буду скакать на скорости по их склонам и трассам.
         Поскакал…
         Повезло. Попал в хорошее обучение горнолыжным техникам. Что такое «хорошее обучение»?.. Это когда с самых начальных начал и с самых основных основ. И постепенно. И последовательно. И не торопят, а, наоборот, возвращаются назад и опять возвращаются, и тщательно всё заново. И то, что ты делаешь, ты можешь делать, и ты в уверенном восторге. И вдруг ба-бах! – делай невозможное! Давай! – Ну и давай. И надо собрать и сконцентрировать все уже состоявшиеся умения, придумать и продумать, и осознать то, что надо сделать, а ты этого (до этого) не делал никогда, а что-то ты умеешь уже, научился, но что-то ещё и нет, а делать надо всё вместе сразу, и абсолютно исключается альтернатива деланью, выполнению… – Делай!.. И делаешь. Надо. И – проехали… И потом, озадаченный (что это было?!), снова с основ последовательно и систематично и осознанно проделываешь то, что сделалось доступным…
         Вот великий лыжник и великий тренер Жан Вюарнэ (кстати, кроме того, что был наисильнейшим в Мире горнолыжником – кстати, специалистом в скоростном спуске – он был весьма сильным прыгуном на лыжах с трамплина), он говаривал, что удачно подобранные склоны и трассы воспитают лыжника лучше любого инструктора. Воспитают. А кто подберёт эти трассы – удачно? А если неудачно? И вся тогда спортивная практика – закрепление ошибок? – Гоняй, гоняй, гоняй! По косогорам наискось, напрямую по буграм и буеракам. И ты – лыжник… Но, но, но. – Техника! Техника это – как гонять. А главный-основной инструмент доставки технических знаний-умений – специальные и подводящие упражнения. – Это то, что надо делать для того, чтобы правильно и продуктивно на лыжах двигаться и лыжами управлять. Полученные технические навыки – снова на склоны. – Бугры напрямую – основа всей горнолыжной техники. Косогоры наискось – основа техники всех поворотов. И осваиваемые основы, и практику спусков – в трассы, трассы, трассы. В трассы на «качество», в такие, где обусловлена специализированная учебная задача.
         …И ещё тяжёлая общефизическая подготовка. Круглый год.
         И – поехали. В большую скорость больших гор. Которая – страшно озадачивает. Но к скорости лыжник вполне сносно приспосабливается. Но! – Если спортсмен технически подготовлен, готов, – с техникой скорость рождает вдохновение преодоления. Без техники – панику непреодолимости.

         …Стартовые городки над трассами скоростного спуска. Загоны страха. Никто не не боится. Или всё-таки кто-то – не?... И все разминаются, разминаются, разминаются. Надо чтобы все, какие есть, мышцы, сухожилия, связки были разогреты, разогреты и растянуты, растянуты. Все делают, делают разминочную работу. Сложно, последовательно, углублённо. Отрешённо. Будто сооружают что-то, строят. А они – строят, настраивают себя. Цель разминки, -- разогревая  тело, подготовить душу; преобразовать мандраж в стартовую решимость. Цель разминки, – разогревая и растягивая в себе всё и вся, почувствовать каждую частичку и точку тела. Хотя, казалось бы, чего там, – сел в низкую стойку и погнал. Но! – высочайший уровень ответственности за качество управления этой гонкой. И ещё цель долгой, старательной, тщательной, нудной разминки – подготовить тело к возможным «пачкам» – жестоким падениям на скорости на трассе. Возможным... Возможным. Чтобы при падении по возможности может быть не порвать, не поломать части тела… Уцелеть.      
         И поехали!..
         Сильнейшие уходят со старта первыми. А из долины снизу на подъёмнике приезжают первые очевидцы состоявшихся заездов. К ним сразу: «Ну как там?» -- «Букеты!.. Пачки!.. Обуваются через одного.» -- Это значит вот что. Спусковые лыжи – сложные устройства. Они изящно контролируют поверхность и рельеф трассы и на немыслимой скорости ведут по ней лыжника. – При падениях эти лыжи оказываются нежными созданиями, гнутся и расслаиваются, открывая своё разноцветное разнообразное сложное нутро; сломанные эти лыжи втыкают в снег поодаль от трасы. – «Букеты». Так это выглядит. Их хозяева, которые тут «обулись», «схватили пачку», грустные стоят, остывая в тонких своих комбинизонах, ожидая, когда тренеры или друзья-коллеги по лыжному делу подвезут утеплённую одежду и другие просмотровые лыжи – вниз спускаться. Или сидят, переживая свои ушибы. Или лежат даже. В ожидании акьи. А возле «обувшихся»… ну, те, кто оказался рядом.
         Скоростной спуск – удел элиты. Не все горнолыжники ходят спуск. Многие ограничивают себя только  техническими видами – слалом и гигант ходят. Опасно же – спуск-то! И совсем опасны наши советские трассы. – А зарубежных мы и не видим. – А те, кто пробился в сборные команды страны и выезжают «туда», и соревнуются в спуске там, они стараются здесь у нас в спуске не стартовать. Если нет неизбежной необходимости. В отборочных каких-то обязательных соревнованиях. Опасно же... Трассы ведь готовят как? – Вручную, вножную. – лопаты, ноги, лыжи, судьи, тренеры, туристы (если где они случаются) пешком утаптывают полотно трассы, 3 — 4 километра. Заглаживают лыжами. По бокам, по сторонам – вольная снежная целина, камни, деревья. Оборудованы трассы как? – Никак. Улетай свободно в скалы, в лес, в целину. Улетают... В Заполярье, вот, из-за мерзлоты трассы не уплотнить никак. Прогладят как-то середину трассы, но и она после первых стартовавших – бездорожье. Колеи и бугры. Колотятся по ним все остальные. Как устоять-то! А рядом и вокруг глубокая целина. Весной и в оттепель мокрая, тяжёлая. Вылететь на скорости – разберёт на детали... В Средней Азии – камни. На Кавказе, вообще, – пропасти. В Сибири – лес. А в Карпатах на самой трассе (а трасса-то в лесу проложена, вырублена) посредине соревновательного полотна можно встретить пеньки. (Встречали. Ломались ребята и девчата.) И ещё та трасса – единственная имеющая ограждение. Не для безопасности соренующихся. Чугунное. Это чтобы туристы на трассу не вылезали. – И изредка и регулярно возникает очередной «чайник», который с лыжами перелезает (забор высокий) на трассу и – поперёк. Во время соревновательных заездов... Ну, поколотят такого, бывает, слегка.
         И вот вопрос ведь: выигрывать здесь или выживать?!. На таких-то трассах...

         ...Лыжи, солидные и длинные (и красивые!) и такие надёжные – на трассе по неровностям колотятся и трепещут, как ...сопливые ленточки на ураганном ветру. И сам-то ты на трассе с этим справляешься (или не справляешься), и это вовсе не предмет твоего внимания на трассе, а вот смотреть за коллегами по трещанию лыжами по ледяным буграм – ужас!   

         Но какие персоны присутствуют в «приличной толпе» замечательных спусковиков! Такой обаятельной лихости ребята. И девчата. – Гусары! (И гусарки, что ли?.. Или гусарыни?) И без каких-либо черт причастности к гусарству вне полигона его проявления. В миру – ничего. Ничего внешнего. Ну, кто-то самым выдающимся образом поёт с гитарой, а кто-то и не поёт вовсе... – Железно стартуют всегда и – всегда «на все деньги»!
         Я всегда смотрел на таких как на маяки. И, при моём позднем вступлении в этот круто падающий мир, полагал для себя возможным только такое предназначение – быть «железным зачётником». Для команды, для себя, для идеальной абстрактной спортивной идеи. Мне вообще так думается: «Спортсмен не должен не стартовать!».

         «Лыжи у печки стоят...» /Юрий Визбор/... В падающем мире горных лыж вокруг «приличной толпы» плавает-крутится околоспортивная публика. Много. «Чайники». «Чайник» это же кто? – Кому неймётся делать то, чего он делать не может. (Но не может не не делать!) – А делать не умеет. Не готов. Не подготовлен. А хочет и лезет. И... – это должно вызывать уважение и почтительность. Если «чайник» готовит и подготавливает себя к выполнению того, что мечтает делать. Это ведь и есть первооснова спорта как феномена жизни. Неодолимое стремление персоны к совершенствованию и совершенству. Все-то думают, что спорт – соревнования. Соревнования в спорте дело третье. Соревнования это – персоны, устремившиеся к совершенству, сравнивают в своих предельных (запредельных, соревновательных) стараниях, кто чего стоит (в своём устремлении к совершенству)...
         Но если «чайник» не готовит себя к тому, что делает, это должно вызывать опаску и тоску...
         Вокруг «приличной толпы» не только «чайники», а и всякие лыжные пижоны, горнопляжники и горнопляжницы – не рядом вплотную, но близко и около. А есть и сильные и очень сильные лыжники. Серьёзные. И в отдалении от сильнейших и дальше вдаль – разный-разный народ наивно влюблённый в горы и лыжи. Который народ – живёт, как на облаке этой своей пожизненной привязанности. Доброкачественная атмосфера. Здорово в ней обитать. Этот весёлый простодушный колорит сразу меня умилил. Понравился. И там, там, в его очаровании покажется, покажется нечаянно образ Женщины Женщин в гитарной дымке. – Женщины женщин...
         Вот в прыжках на лыжах и в двоеборье такой обстановки нет. (Двоеборье, лыжное двоеборье, ещё называется «севернаая комбинация», это, если кто не знает, прыжки с трамплина и лыжная гонка 15 километров, два вида в одном зачёте.) Там у нас (вокруг и возле нашего вида спорта) околоспортивная публика приживается с трудом и мало. Единичные азартные поклонники только. Вроде, может быть, таких, что описаны у Хэмингуея вокруг корриды, – афисьонадос. Потому что лыжами-то горными можно много заниматься, а можно и немножко. Потому что на лыжах с горы так ли, сяк ли спуститься можно – вниз не вверх. А прыгать с трамплина немножко – не можно… Ну, и поклоняться нашему делу («наши»-то зачастую-завсегда смехом-ироньицей дело наше леучее дурацким делом называют; ну, это – наши) – поклоняться ему тоже, видно, не можно немножко. Не получается. Поэтому, наверно, околоспортивных вкруг нашего спорта не много.

         «Лыжи у печки стоят» – знаете почему они стоят у печки? Никто ж не озадачивался. Стоят и стоят. Поют и поют про это песню. Романтика и романтика. – Это Юрий Визбор песню сочиняет. -- «Гаснет закат за горой...» -- Я-то догадался! – Лыжи – у всех почти неважные или вовсе плохие. То расслоятся, то шурупы у креплений вырвет. Надо ремонтировать. Эпоксидкой. Клеить или заливать. Для этого сушить и греть. Вот они и стоят у печки.
       А то ведь и перефразируют чайнечествующие-то: «Лыжи ИЗ печки торчат…»

         А страхи-то одолевают. А они всех одолевают, от новчка до мастера. – В пропасть-то бросаться! «Очко играет.» Опасливость кричит: «Мама, роди меня обратно!». И приводит к искажению техники. К изменению стойки спуска, к уходу назад. От «пропасти». Задняя стойка – освобождаются носки лыж, лыжи утрачивают управляемость, едут, куда надо им. А не лыжнику. У новичка это безобразно выразительно, у мастера едва-едва чуть-чуть, почти и незаметно; мастер надрессирован в любой озадаченности спуска бросать себя вперёд по ходу скорости. Но и у очень опытных лыжников может возникнуть этот очень нежелательный уход назад в стойке спуска. – После долгого летнего перерыва или в результате практики страхов. Поэтому – корректировать, всё время корректировать технику. Эталонировать повадку – в случае любого сомнения – вперёд...
         Непреодолимый и непреодолённый стресс скорости выталкивает в действие технические ошибки, старые и новые. А стресс скорости преодолеваемый и преодолённый – огромная гора вдохновения. Прекрасна скорость, к которой удалось адаптироваться техникой. Техника приспособилась к скорости, и возникает чудо, когда скорости – не хватает! И это – вершина лыжного восторга. – «Можно прибавить, нужно прибавить! – кричит в тебе всё, что ты есть. – Это чего это я стою на месте?! Ход! Ход! Ходу надо!..».
         Тело в облегающем свисте скользкого комбинезона беспрепятственно падает-летит, ввинчивается в воздух бескрайнего пространства трассы, и душа, скользящая над телом в то же пространство – душа не в пятках, нет-нет, она надёжно уже не в пятках, а пятки настойчиво стоят на падающем в бездну скоростном накате, – и они, скользкая душа лыж со скользким телом, вместе-вместе поют-поют: «Скорости! Ещё скорости!..».
         И едут, и едут…

         И, для того, чтобы это ехало, горнолыжники готовят лыжи. Готовят, готовят, готовят. Всегда. Каждый  день. Вечер. Ночь... Перед каждой тренировкой – к каждой тренировке, к соревнованиям – непререкаемо. При этом, наплавлять лыжи, то есть заботиться о хорошем скольжении, – приятный курорт в общем деле подготовки горных лыж. Точить канты – вот главная нормальная каторга в этом ремесле. Стальная полоска по краю лыжи – кант! – фетиш спасения на любом спуске с горы. Она (он, они: канты) должна (должны) быть острой (острыми) идеально  для того, чтобы лыжа, лыжи держали направление на прямой и на дуге поворота. На жёсткой спортивной трассе. На льду. А спортивные трассы – всегда лёд. И лучше, когда лёд: рыхлый или сырой снег – это ямы (а и камни, да!)... И – точат, точат, точат... Вечером – нормальный народ развлекается – а тут,  лыжи, – а почти никогда нет ни приспособлений, ни условий, чтобы точиться, – лыжа вставляется во что-то устойчиво неподвижное, в батарею отопления, там, в мебель какую-то, и пошло-поехало... Стальной циклей надо циклевать скользящую поверхность – её тефлон должен быть заподлицо с кантами – и точить, точить брусками, плоскими фрезами, напильниками. Со скользящей поверхности и с боков. Переставляя, перехватывая лыжу. «Глаз-ватерпас», «верная рука – друг...». Ребята девчонкам лыжи готовят. Тренеры лыжи готовят. А некоторые встречаются девчонки – сами себе лыжи готовят, всё сами. Ну, тоже им помогать приходится. А есть такие, кто приходят и присутствуют, и обязательно приходят – обеспечивают моральную поддержку подготовки лыж. И это очень желательно для обладателя лыж – быть со своими лыжами вместе, в единении.
         ...Вечер в ночь. Точат, точат, точат...
         Я слышал легенду о конькобежце-чемпионе, который в ожидании старта точил себе коньки (в те давние времена многие сами себе коньки точили, не доверяли ни механикам, никому), этот чемпион точил и точил, это он так себя поддерживал в стартовом успокоении. Если старты, забеги задерживались, откладывались, – мог лезвия сточить до трубки. – Ну, у того чемпиона, наверное, с инвентарём всё было тип-топ, хватало коньков... Тут-то с лыжами – какое успокоение – выточиться бы. А канты-то зачастую забиты по камням. А должны стать острыми, как бритва. Страшная трудоёмкость! Но оказаться на льду на не выточенных (тупых! – страшно сказать) кантах... – инфернальный не-подарок... А плавиться... – плавиться потом. И потом, потом уже будут лыжи наплавлены (с ночным угадыванием утренней погоды) и оставлены до утра. А утром, если соревнования, аккуратно укутанные в полиэтилен, вывозятся лыжи на старт, здесь в стартовом городке окончательно подготавливаются, пластмассовой циклей убирается, убирается лишний парафин, выциклёвывается, выглаживается лыжа, а канты-то бритвенно острые, пальцы о канты режутся, капли крови на скользящей поверхности...
         Размялись. Поехали!..
         
         Тренерша наша, суровая, весёлая, чёткая тётка. Грубая. Ласковая. Оч-чень толковая. Тренерша наша, она не молодая уже, ноги её, когда удавалось увидеть их голыми, в глубоких шрамах былых тяжёлых переломов от давних тех времён, когда лыжи намертво прикреплялись к ногам – не было автоматических креплений. И она говорит: «Лёха! – железный зачётник. Результат команде всегда везёт. А чё, давай Лёху вставим слалом крутить. Вон он, смотри, вёрткий какой сделался... И стали меня заявлять и на гигант, и на специальный слалом. И поехал. – Поехал!..
         И тут тренершу... – выставили... И все горные лыжи «выставили» (весь вид спорта!): поменялось руководство этим видом, убрали календарь соревнований, когда многочисленные старты – как праздники бывали по всей стране... Убрали. «Железные зачётники» сделались не нужными.
 
         И – я в прыжках. Тут мне место. Но и тут стали выперать: бесперспективный. Старый. – Старый? Ладно. – А я не только чистый прыгун, я ж ещё и двоеборец, я же гонку бегу! И я её бегу прилично... Так что не так запросто-просто от меня избавиться, и... – погодите от меня избавляться!
         Но соревнования, на которые я приехал сейчас, -- чистые прыжки. И всего один старт.

         А лыжные гонки!.. Лыжные гонки... – мир особого пота. И здесь смазка, подготовка лыж и отношение к подготовке к этой.., – если в горных лыжах подготовка-смазка сфера романтизма (да-да, несмотря на все горнолыжные канты – романтический дух), здесь – аскетического фанатизма. Как и всё в этом спорте. (А я-то с лыжниками-гонщиками соли... – немало поел, но больше выпотел, проникшись, пропитавшись грандиозностью их марафонской философии.) «Кросс-кантри-ски»! Пропотевшие шмотки, которые – многократно выжимать. Вот они сушатся после гонки, после тренировки, после просмотра трасс. И вот и лыжи тут готовят-плавят-мажут. С подвижнической смиренной готовностью переделывать и переделывать эту работу, снимать смазку с лыж, гадая, составлять новые комбинации мазей, угадывать погоду, снова снимать, перемазывать... Чтобы эти невесомые сопли-щепочки, лыжата беговые, бежали-бежали по тягунам и буеракам быстро-быстро, долго-долго-долго, десятки километров...

         ...В дверь застучали административно. Да-да, конечно, административно...
         Но... сдержанно, вроде бы, и голос сдержанно и, должно быть, ограниченный горстями ладоней, старательно проговорил в щель двери: «Лёха! Это я, Лебедь. Можно открывать...». А я как раз одну лыжу наплавил, уже и держал её в руках. И поставил её наискось к стене, носком туда, где стена с потолком стыкуется. (Вертикально она здесь не встаёт, высоты потолка ей не хватает.) Надёжно установилась лыжа. Аккуратно. Проверил. Стоит. – К двери теперь. Коврик отодвинул, которым щель под дверью заткнута была (это чтобы дух парафиновый нерасходился) . Отпер. Лебедь вошёл. Зыркнул едва, посмотрел-увидел обстановочку. Кивнул едва (понятно), – знал уже за дверью, чем я здесь занимаюсь.
; Проиграй! – сказал Лебедь. – А я молчал. Молчал.
    – Мне – проиграй! – Ещё сказал Лебедь. А я молчал и молчал. Просто молчал. Я изумился. И ничего не говорил. А он ждал. Мы оба молча ждали. И он тогда мне, – будто умалишённому втолковывал или пьяному, разделяя слова и на слова надавливая. – Завтра! Соревнования! Мне! Проиграй!..               
         ...Вообще-то, считай, уже сегодня. – Сегодня уже – завтра. Ночь поздняя, заполночь давно... Соревнования! С чего он взял-то, что я у кого-то должен  выиграть? Что могу!.. Он-то может. Он здесь уже сколько дней. Обпрыгался, облетался на этом трамплине. А до этого – со сбора на сбор постоянно. А я – сюда только вчера примчался. Успел, правда, сделать четыре «удара». С поезда прямо на трамплин. Сразу. Чудовищные прыжки. И чудесные... Нет, первый прыжок был отличный. Да просто великолепный. В самый низ... Разгон уверенный, спокойный, выход со «стола» – в самую точку и сильный, и – воздух принял меня с лыжами, и ветер поддул-поддул, и держал-держал... И потащило. В самый низ. И «телемарк» сделал. Влепил. Разножку... – «Лёха! Ну, класс! Ты чё, за границей где-нибудь на сборах торчишь? В Финляндии? В Германии? Тебя чего нигде не видно?»... А следующие три прыжка... – кор-ряга! – Всё старательно, продуманно, точно, удачно, но... Но, но, но! – не складывались полёты. А лететь-то здесь далеко. А воздух не ровный: ветер, порывы. А у меня в этом сезоне ни одного прыжка с больших трамплинов. – Да я и не выигрывать, я попрыгать приехал! Полетать...

         Лебедь медлительно, с тягучей замирающей тоской оглядел номер с лыжно-парафиновым пейзажем (и атмосферой). Он просто голову от тоски своей ронял. Ронял, ронял и уронил. И жалобно, по-ребёночьи уже как-то, сказал: «Проиграй, а!» – И вышел. А я так ничего и не сказал. Ни слова. И он ушёл. А я взялся за вторую лыжу, уложил её, чтобы наплавлять, газетки поправил. – Будто никто и не приходил сюда. А я и не изумлялся... Не изумлялся, а изумился. – Да и откуда он взялся тут, Лебедь? Я же в этой гостинице из съехавшихся на соревнования один только живу. Всех в городе внизу разместили. Их на автобусах на трамплин возят. Их и сюда вчера привозили (спортивная же база здесь) – «парад участников» – называется. А я-то сюда сам один заехал вчера уже вечером после трамплина и здесь заселился.
         Лебедь-то как сюда ночью попал? Из города. На машине? А я не слышал никакой машины. А как бы я её услышал – ветер-то какой за окном...
         И я плавил и наплавил вторую лыжу...
         «Проиграй!» Ничего себе – проиграй … Это как? Этого не бывает.
         ...Скорость – богатство. Всё для скорости. Всё по скорости – по ходу скорости, вместе со скоростью, впереди скорости. Скорость – от высоты. Скорость – для высоты. Для высоты полёта. Высота для дальности. Удаётся забраться повыше на воздух – оттуда, может, и улетишь подальше...
         ...Как проигрывать?!. Любой прыжок выполняется на пределе готовности. И за пределом возможностей. И, чем прыжок лучше сделан, тем он комфортней для исполнителя. Чем хуже, тем ближе к катастрофе. Хотя, и в приближении к идеалу, трюк может быть сорван. Даже и катастрофически. Но лучше.., лучше – как можно лучше. И только так и можно... Проиграть? – Затормозить? На лету? «Остановить птичку»?..
         Странно. Странно... Нет. Нет и как не было никого и ничего.

         А за окном звенело. Там перед фасадом гостиницы большая площадка. На ней-то вот и проводили «парад участников» вчера. А за площадкой в темноте стоят флагштоки, стальные трубчатые высокие мачты. Большие и много. На флагштоках тросы-леера. На тросах поднятые флаги. Тросы на ветру колотят по флагштокам, и – звон, звон, звон. Когда ветер, круто собравшись ровной силой, напрягает флаги, они оттягивают тросы, и звона мало, а сами флаги рычат от ветра; а когда ветер уходит в порывы, тросы колотят по флагштокам, и – звон наяривает, отчаянный и тоскливый.
         ...Лебедь, Сашка Лебедев – наш прыгун. Сильный, очень хороший прыгун... Чистый прыгун, в двоебории никогда не выступал. И он удачный и удачливый спортсмен. И красавец. Ну, – красавец... У меня, так, всегда скептическое отношение к мужской красоте. Мнится мне подвох, дефект, неестественность природы, если мужчина красавец. Будто неполноценность в нём должна быть какая-то. Хотя, если красавец, так это наоборот – гипер-полноценность... вроде бы. Ну, внешне-то уж по крайней мере... Но, правда, изредка, изредка наблюдаю я красивых мужчин, чья красота подкреплена внутренним наполнением и поведением, и поступками. И тогда совсем-совсем нет ни малейшего ощущения неестественности в их обличии. И я очаровываюсь красотой таких мужчин. Но это редко... А Лебедь, я его красивость никак никогда не воспринимал, он же наш, прыгун. И мы живём совместной спортивной жизнью, тренировки, соревнования, сборы. Мы  вместе и много. И делаем одно странное дело – этот наш спорт. Красивый наш спорт... А Сашка красивый парень – ну да, красивый.
         И он, да, удачный и удачливый, всё у него в его спортивной карьере правильно и вовремя. В спорт пришёл рано. Смелый парень. Готовили его правильно. И рано и вовремя попадал он в соответствующие сборные команды, а неудачных выступлений у него никогда не случалось. Да у него и неудачных прыжков не было вовсе. Вот не было. Прекрасно всегда летел.
         Он малость моложе меня, чуть, немного, но мы одна толпа, один базарчик, одна карусель. Вместе. И мы, конечно, знаем друг друга, а часто и неплохо. Те, кто прыгают с больших трамплинов, знают друг друга и друг о друге и не только по стране по всей, но и по белу свету, хотя за границу мало кто выезжает... Тут такая штука – прыгунов-то, «лётчиков», и по белу свету не так-то много. Не очень-то многие горазды летать по воздуху на лыжах саранчой. Тут такое дело: «с листа» не полетишь; а нужен долгий бескорыстный энтузиазм. А где взять? А мало летать – нельзя. И получается, что спорт этот – элитарный, а контингент спортсменов (вообще в природе) – ограниченный.
         На сборах, бывало, Сашка – удалец. Ладно, прыжки. – Всё вообще житьё-бытьё. Драки, например. Загулы лихие... И – быстрые романы! А они у него только быстрые и были. Никогда, чтобы на весь срок сбора. И быстрыми его жертвами становились девочки изумительно прекрасно трогательные. И – красивые. Он их к нам обязательно приводил показывать. Хвастался. Потом обязательно хвастался подробностями обольщения. Эти свои быстрые порно-повести он иллюстрировал показами достоинств своих порно-инструментов. Они и впрямь были знаменательно достойны!.. Ну, мы все – что? Посмеивались. Не обращали внимания...

                ---------------------------------------------

         Лорка...
         ...Основная причина нескладывания спортивной моей карьеры – бесперспективность. И старость. С детства – старый. В детстве-отрочестве поздновато в спорт пришёл. А  пришёл – в прыжки. Пришёл, ладно, прыгай! Спорт-то не пижонский. Прыгай, пацан, ладно, но... – старый ты уже, бесперспективный. А я-то стараюсь-стараюсь. И успехи, успехи – вот они, вот. – «Ну, успехи, успехи – это сейчас успехи, а – перспектива?!» – Это всякое очередное спортивное «руководство», начальство, то есть, так решало. И – то возьмут в команду – соревнования, сборы, а то и не включат в состав. То пригласят на ставку в спортивное скромное какое-нибудь общество, а то и... забудут. – А я-то, я стараюсь-выворачиваюсь, закрываю зачёт везде, где надо, бьюсь для команды, в которой обретаюсь, бьюсь – и не только в переносном смысле, – но... – То я «профессионал» оказываюсь, а то я...  – не я.
         Но в мире, в жизни много интересного. Много-много. Труды-работы, путешествия, университеты. Искусства... Лорка... – Из путешествия. Из университета.
         Лорка...
         Враз захватила пространство души. Заняла его и превратила в крепость. В свою крепость. Взгляд опустил (дух захватило от очарованности), а едва поднял... – крепость стоит. Взять бы крепость, да не подступиться. – Только кругом и возле – крутиться, любоваться красотой крепости. И любуюсь, и любуюсь. И кручусь... Путешествуя-скитаясь, между тем, по собственной судьбе...
         А! – ...Что ж, такие ситуации очень даже ясно представлены в прекрасных русских романсах...

         Вторая лыжа встала рядом с первой. И я снова смотрел в окно на тёмный ветер. И он был, как был. С порывами.

         Лорка тогда поступила в университет. После школы. На журналистику. На заочное. А она там у себя в родном рудном своём Заполярье жила и уже работала на местном телевидении. И стала учиться. А потом переводиться стала на очное. В университет, к нам – я работал уже тогда в университете. Не на журналистике, конечно. И я помогал ей переводиться, главное, я был инициатором-организатором её перевода – переводилась-то она сама, отличницей всегда была невозможной. И она стала быть здесь. Рядом, то есть. А я пытался быть у её ног. Извивался ужом, гадюкой, питоном, крокодилом. Не выходило, чтоб роман – роман!..
         Приехав, Лорка растворилась в широкой масленице университетской жизни. Я – растворился в приехавшей сюда Лорке. Которая растворяться во мне вовсе не думала. (Так я это видел. И так-то мечталось мне, чтобы – не так!) Знакомит меня с друзьями. С подругами. И тех, и тех множество. – «Лёха, знакомься вот, Митько.» – «Мытко»,  – говорит потупясь загнанный в угол амбал-Митько. Тоже университетский, может, тоже и с журналистики... «Познакомься, Лёха, мой новый друг Гарь-ри.» – «Хаврвыи» (эмэрикэн эксэнт), – произносит  лучащийся улыбкой прерий Гарри. – «Лёха, ты зачем это, почему ухаживаешь за моими подругами? Тебе позволяли?!»
         А я... – И я живу университетской жизнью. Работаю.  Интереснейшая лаборатория. – Проблемы физиологии умственного труда. Уникальные методики. Сплошное изобретательство. Всё своими руками. И – среди гениальных голов!.. И спорт: тренируюсь с прыгунами в воду – акробатика... И театр. Театр меня достаёт. Или я его... Но главная концентрация души и тела («эго» называется; «экзистенс» называется) – лыжи, прыжки, трамплин. И хорошо идёт. Берут на сборы. Соревнования. Шеф (гениальный шеф нашей лаборатории) отпускает... Уезжаю, тренируюсь, соревнуюсь... Перегрузка, конечно, перегрузка жизни, это называется...

         Трамплины, горный лыжный спортивный наш комплекс – на отшибе. Место души. Главное место жизни. Мотаюсь... Мотаюсь туда. И «сюда» мотаюсь тоже.
         Этот наш «отшиб», он на горах. А город внизу. Сказали бы «даун-таун». И там внизу тёплый манящий уют доверительных отношений. А мы тут летаем по холодному воздуху. А и манит нас в темноту и в тёплые уюты доверительных отношений. Просто вниз. Просто к тем, кто просто внизу...
         Отпрыгавшись, отлетавшись, ты спешишь вниз к тем, которые – ты уверен и ждёшь – они милы и прекрасны, и они ждут тебя... – А они  тебя не ждут. И ты им не мил. Ты опоздал кругом. Они там прижились и пригрелись, а ты пришёл с холода, а они тебя и не ждали. И от тебя веет свистом ветра над неуютным пространством. И ты пришёл –  летучий красавец, ты знаешь это о себе, ты простодушно и легкомысленно в этом уверен, но и самому тебе и дела до этого нет, – а пришёл ты простодушно принести и подарить им свои светлые летучие восторги, радостную свою лучезарность, а они – презирают тебя. И смеются, отворачиваясь. (Что уж они так-то?!) Может быть, они даже завидуют твоей полётной  возвышенности и переделывают в себе зависть в презрение и насмехание. И не пускают тебя в тёплый свой уют доверительных отношений. А ты видишь их сияюще прекрасными, такими и только такими, сияюще-прекрасными, и очарован своим видением. Но твой к ним приход увязает в колючей непроходимой стене зарослей неприятия ими тебя.   
         ...И куда тогда я зову и веду Лорку? Понятно, куда.
         – Пойдём со мной к нам!
         – Куда «к нам с тобой»?
         – Это на отшибе.
         – ???
         – Там можно отшибаться. Всё можно отшибить. Можно не отшибить.
         – ???
         – Фабрика...
         – Фабрика?!.

         …Давно уже, давным-давно наш обожествляемый нами чемпион говаривал, – а я-то внимал благоговейно, запоминал, говаривал он – «Фабрика». – Это он трамплины так мог называть. – «Ну! – фабрика!» – Серьёзный трамплин, значит. Ещё могут сказать: «Во! – машина!» – Тоже такая же оценка мощности спортсооружения...

         – Птицефабрика.
         – ???
         – Фабрика птиц. Фабрика полётов...
         Лорка на «Фабрике» прижилась. Как тут и была всегда. Со всеми сделалась своя. По многу бывала здесь, полюбила  бывать. Стояла, смотрела на наше на всё, ходила, лазила по спортсооружениям,  влезала ко всем в их спортивную жизнь. И в не спортивную. Нравилась она нашим, очень-очень нравилась... На лыжи, правда, сама – ...не встала никак. Я с удовольствием таскал её вокруг и возле всяких наших дел, показывал, откуда на что смотреть, откуда и как видно наш вид спорта. И Лорка часто подолгу простаивала на «судейской» (вышке), на «столе» (отрыва) и над «столом», повыше (на горе разгона), откуда близко и впечатляюще видны наши разгоны и улёты вдаль и вниз. И под «столом», и на «лбу» – снизу смотреть на лыжи и на летящего прыгуна, и внизу, в «радиусе» горы приземления, куда на скорости и с дальней высоты лыжник-лётчик – шлёп! – и укатил... И наверх, на старт горы разгона поднималась. И на гонку приходила, когда двоеборцы гонку бегают... Так «на отшибе» у нас всё и ошивалась. Счастливая вполне. И со мной очень своя. И я был этим счастлив и счастлив...
         И притащила как-то к нам «на отшиб»  на трамплин   бригаду своих журналистов. Телевизионщиков. Передачу делать. Про прыжки. – Здоровую бригаду. Серьёзные все и нагловато самостоятельные. Полезли лазать по всему по спортсооружению, скользя и затрудняясь в лазанье. Никто не был обут и одет по зимнему. Но все активно деловиты... Они даже предупредили накануне, что прибудут. Что будут с утра. Даже ждали их немножко. Явились к вечеру. Сперва и не мешали. Потом стали мешать. Всё им что-то надо. А нам – прыгать... Вообще-то случаются киношники (редко, но…) на лыжных трамплинах, то «Анну Каренину» снимают, то «Кота в сапогах». Мельтешат, мешают, конечно, ну и обстановка складывается забавная. Разухабистая и неспортивная... Эти, Лоркины, настигли нас в раздевалках. Мы уже к вечерней тренировке готовились. А телевизионщикам тут как раз интересно всё про всё у нас пораспрашивать, инвентарь пощупать, порассматривать. Конечно, интересно. Ну, наши им простодушно всё и объясняют. Но и прыгать мы уже настроились. Я и ляпни (вмиг вдруг вздумалось), не думая: «Извините, у нас выход в эфир.» – «?????» – «Выходим в эфир.» – Шутка самому понравилась. А и с долей правды: у нас дела с воздухом, а воздух, он – эфир. «Ночной эфир струит зефир...» – «Одевайтесь-утепляйтесь, эфир у нас холодный!» – Журналисты не утеплились (нечем). Пооткрывали рты и стали хохотать. Согнувшись. Обрадовала их эфирная аллегория. Лорка потом рассказывала, что вспоминают они и вспоминают этот эфир. Похохатывают.
         Вечерние-ночные прыжки – сказка сказок. Особенно, если зимой. В прожекторах блеснут зеркально лыжи, яркая фигурка лыжника прострелит от кромки отрыва, зависнет над горой. («Астральное тело»)... И снежная алмазная пыль, – а каждая пылинка сверкает в ярких прожекторных лучах, каждую видно! – струится-сияет над пространством полёта...
         Передача получилась прекрасная. (Не даром излазила Лорка разные точки съёмки.) В эфир не пошла. Ни сразу, ни потом когда-то. Наверное, есть зрелища поинтереснее – чужие войны, свои колхозы. Или просто на телевидении... – свои дела...

                …………………………………………………………………………

         Лыжные трамплины – горы, красиво уходящие вверх к небу. Круто уходящие вниз в глубину долины. Гора-трамплин устроена так, чтобы можно было лететь над ней, разогнавшись на лыжах. Лыжный трамплин состоит из нескольких функционально связанных частей. Это: «гора разгона» со «столом отрыва», «гора приземления» с выполаживанием, которое называют «радиус» «горы приземления», и – выкат, чтобы было где затормозить и остановиться после выполнения трюка со спуском и полётом. Спуск напрямую с крутой горы-трамплина происходит очень быстро. Пол-пути – по воздуху.
         «Гора приземления». Над этой горой лыжник совершает полёт и на неё приземляется. Над «горой приземления» возвышается «гора разгона». – Крутая длинная гора с лыжнёй, по которой лыжник скользит, разгоняясь. «Гора разгона» в конце своём, внизу, выполаживается, это – «стол отрыва». Он тоже наклонён вниз в долину в сторону «горы приземления», но не так круто, как весь разгон, а полого, чтобы поднять траекторию движения лыжника над «горой приземления».  «Стол отрыва» обрывается уступом, дальше – полёт. «Гора приземления» имеет выпуклый профиль параболы, наивозможно приближенный к возможной траектории полёта возможного тела над этой горой, чтобы приземление (тела) на её поверхность в любой точке поверхности происходило под острым углом, по касательной. – Высоты и скорости много, а разбиваться прыгун не должен.
         Некоторые из тех, кто трамплинами близко не интересовался, бывает, спрашивают: а что, мол, мощность трамплина, его величина в метрах, – это  высота над глубиной, в которую устремляется (падает! – они себе думают) лыжник? Нет, это – расстояние от кромки «стола» вдоль по «горе приземления» до расчётной критической точки, куда лыжник может приземлиться. Длина прыжка или дальность полёта – расстояние, которое пролетел лыжник над горой от края «стола» до того места, где он приземлился, где его ноги встали на гору и его лыжи снова поехали. По краям «горы приземления» стационарно установлены таблички с цифрами – это «метраж», заранее намеренное расстояние в метрах, чтобы видно было, куда лыжник прилетел. На соревнованиях дальность полёта оценивают судьи на «метраже», они располагаются по краям «горы приземления», вдоль «метража», и ориентируются на эти таблички, определяя на глаз дальность прыжка. Могут ошибаться. Могут подсуживать.
         Если лыжник, разогнавшись по горе разгона, не сделает на столе отрыва никаких действий, просто съедет со стола, он и не улетит далеко. Его шлёпнет на гору приземления в самом её начале, где начинается её выпуклая часть. Выпуклая часть горы приземления  называется «лоб». На большом трамплине на большой скорости вылететь на лоб – не подарок. Чреватый авариями. И ещё прыжки на лоб, по меньшей мере, – не почётны. Чтобы лететь не на лоб, чтобы лететь далеко, лыжник должен на столе выполнить специальные действия, и, если он их выполнит, сразу со стола он возвысится над горой приземления и, если тут же мгновенно (мгновенно!) он свои специальные действия продолжит, переходя в специальное полётное положение, и если дальше он сможет использовать полётное положение, планируя и даже пикируя над горой приземления, он улетит далеко. В самый низ горы приземления. Здесь самая крутая часть горы, и здесь приземляться.., хотелось бы сказать, – комфортно. Если можно говорить о комфортах такого спорта... Ну, можно сказать, крутая часть горы – оптимальная зона приземления... Но если полёт задался совсем успешно, приземление случается там, где крутая часть горы закончилась и началось выполаживание «горы приземления» – «радиус»! Прыжки в радиус... – высокий класс этого спорта. Тут штука не только в том, что «стоять» в радиусе – то есть, приземляясь в радиус, остаться на ногах, на лыжах, устоять – физически трудно: ведь угол встречи прыгуна с поверхностью склона становится на выполаживании горы приземления менее острым. – Перелетев (в доблестном своём, далёком прыжке) гору, прыгун продолжает падать-лететь вниз круто, а гора-то уже выполаживается... Летящий в радиус видит выполаживание, как стену, бросающуюся на него. И страшно лететь в стену. И штука тут в том, чтобы на этом страшном подлёте (к «стене») продолжать гордиться удачностью далёкого своего прыжка и не изменить, не испортить полётных характеристик системы «лыжник-лыжи», не раскрыться, не отмахнуться от наступающего воздуха и от стены, летящей навстречу... Так, быть может, матадор, который мастер своего дела, должен всматриваться в близкую атаку разъярённого быка. Деловито. Улыбаться. Не дрогнуть... Конечно, в радиусе трамплина нет острых рогов, но на скорости в районе сотни кэ-мэ можно... – «схватить приличную пачку».
         Конечно, судьи на соревнованиях (и тренеры на тренировках, и сами прыгуны), они знают дело (должны знать), они выбирают стартовую вышку на горе разгона так, чтобы разгон не был чрезмерным, чтобы излишняя скорость на столе отрыва, набранная к началу прыжка, не переносила прыгуна через гору и за пределы горы (а это технически обязательно предусмотрено – варьировать длину разгона для подбора правильной скорости)... Конечно, конечно, – судьи, расчёты, безопасность спортсменов... – Задача прыгуна всегда – лететь, как можно дальше!

         Лыжи остыли. Можно проветривать. Окно... Воздух, сильный, бесконтрольный, тёмный, порывами стал впрыгивать внутрь комнаты. И так и казалось, что он из потёмок и – тёмный. И в душу впрыгивает, тёмный... И, тёмный, её будоражит.

         ...В какие-то сумерки Лорка «увелась» с «Птицефабрики». С Лебедем...

                ------------------------------------------

         ...Сумерки зимой, бывает, пахнут снегом детства. Но это вечером. Сейчас утро. Нет запахов. – Ветер. Как был, так и был. Порывами. Ветер сдул снег с елей, и они кругом чёрные. Высоченные чёрные ели. Лес. Кое-где пятна тёмного хаки – сосны.  Дорога через лес. От гостиницы до спорткомплекса. До трамплинов. Дорога длинная. Иду. Лыжи на плече. Подготовленные, хорошо уложенные. (Любимые.) ...Хорошая дорога. Чтобы дойти... До кондиции. Настроиться.  – Настроиться. Не вспоминать...

        Запах снега детства... Там, с того «отшиба», откуда я сюда приехал, там на базе в нашей каморке, где мы с коллегой тренером собираем наш малненький детский народ, прибившийся летать на лыжах и гоняться на лыжах, там тепло и скудный спортивный уют, и тесно, и забито всё инвентарём и экипировкой, старым инвентарём, в основном, или... очень старым... Отопрёшь-откроешь – там лыжи у печки.., ну, – не только у печки, тут, там лежат, стоят – в эпоксидке, в струбцинах: ломаные, ремонтировать всё приходится. И – этот мир придуман нами, этот мир придуман мной. Мир – меня... Соберутся там, наверно, скоро. Пойдут все трамплин большой засыпать. Наш большой не засыпан ещё, не готов. Мешки, лопаты. Снег должны были начать подвозить...

         Это бывает. Вчера было. Феномен характерный, хотя не частый. Редкий даже...
         Вчера прямо с поезда я понёсся на трамплин. День официальной тренировки, и, для меня – последняя возможность сделать сколько-нибудь прыжков с большого трамплина – с соревновательного трамплина. А у меня ведь прыжков с больших трамплинов нет с прошлого сезона, а в прошлом сезоне их тоже совсем мало... – «О! Лёха прилетел. Чего тебя нигде не видно, где был?» – «Где мы были, мы не скажем, а, что делали, покажем!» – Наверх. Разогретый спешкой. Бросаю барахло на базе, переодеваюсь быстро. Наверх. Торопливый и устремлённый. Разминаюсь и настраиваюсь. Собранный. Мандраж... Есть мандраж. Но спокоен, наблюдаю, вижу. Приземление подготовлено хорошо. Хотя, – уже давно сегодня прыгают – видно, набито серое леденистое пятно там, куда приземляются чаще всего. Но это не далеко, это в конце лба, сразу за лбом. Хорошо бы это место перелететь (во, наглый!)...  Нагловатый... Но, значит, основной народ не очень-то летит. Значит, не очень-то летится. Значит – проблемы. Но основной – молодые совсем ребята. А асы? А асов не видно. Наверное, отпрыгали уже на сегодня.
         Разгон и стол... Ледяная старая лыжня, как рельсы. Очень хорошо. Позёмка, сыпучий снег лыжню переметает. Такой новый снег называют «тормозун», он может «прихватывать», притормаживать лыжи, если встретится на пути, и подмазаться для такого случая трудновато. Но сейчас такого снега не много, мало, а народ накатывает и накатывает. Так что скольжение будет... – катапульта... Прекрасно. Но! Снега мало, а ветра много. Ветер неровный. Порывами. Сильный ветер, трудный ветер... Первый прыжок. Мандраж. («Очко играет».)
         ...Ну, мандраж и мандраж. Страх. Нормально... Страх приходит тогда, когда это нужно страху. Не обязательно, когда опасно. Когда – страшно. В катастрофически ужасной ситуации страх может и не придти. И тогда беспечная душа раскованно командует координацией движений тела... Но всё-таки, по большей части, страх приходит по делу. И, когда он пришёл, противостоять ему бесполезно. «Побороть страх»... – я не знаю, как. Как бороться со страхом? Это получается «нанайская борьба». Потому, что твой страх – это ты сам. Ты начинаешь состоять из страха. Как перебороть? Ты сильней – он сильней, ты – он. И страх сильней, сильней и становится непобедимо сильным. И, бывало, приходил страх и делался непреодолимым. И заполнял тело и душу замороженной стальной арматурой, и тело и душа не могли делать ничего. Пошевелиться не могли. А страх кричал пронзительно: «Зачем ты сюда залез? Что ты здесь забыл?!!» И... – ответ однажды пришёл от – конечно! – от Всевышнего. Совет. – «Не пытайся бороться со страхом. Дело делай. А дело такое: подумать, что надо делать, и сделать то, что придумал.» – И легче. И стало возможным действовать в ситуациях, когда очень и очень, и очень страшно...
         И я проповедую (преподаю) это откровение своим спортсменам. И не спортсменам. – Не боритесь со страхом, не тратьте стараний: увязнете в своей борьбе со своим страхом. Пусть будет. Пусть живёт, как хочет, как может. Это его, страха, дело. Ваше (наше) дело – подумать и сделать! – Единственная затея... Ну, если бесстрашный, проблем нет. – Разучивай трюк и вворачивай. А если накатит твой страх, и ты обделался?! А – ничего. Делай дело. Штаны сменишь потом.
         Уметь дело делать в состоянии эмоционального смятения: страх, там, влюблённость, тоска или восторг... – технология – результат. Выполнил – получил.
         Мне не приходит в голову учить кого-то быть бесстрашными. Не приходит в голову говорить: «Не бойся!» кому-то или себе... Поднялся на вышку, а там... А там ужас парализует, ладно, – волю; силу парализовало, не двинуться, ни шевельнуться. Зато дрожь. (Дрожательный что ли паралич?) Ноги дрожат. Конфуз же – увидят!.. Что делать? – Дело делать. Лыжи принёс – положил. Разминочные движения. Имитационные движения. Это разминка и настройка. Ботинок в крепление – щёлк. Другой. Проверил... – Проверил. Ждёшь. Сейчас дадут старт... На лыжню – хлоп. Поехали! Это твой мир. А что дальше делать, ты выучил.
         Уметь действовать в состоянии страха – вот, что ценнее всего...
         ...Нет-нет. Сейчас здесь без жути. А мандраж... – старый знакомый, даже и друг. Отношения с ним нормальные. Весёленькая задачка преобразовать мандраж в стартовое вдохновение... Лыжня ледяная. – Хлоп. Поехали. – Это мой мир... Скорость. Скорость сковывает. Или расковывает. Большая скорость на разгонах больших трамплинов зачаровывает. Скорость – богатство. – Трать! Празднуй! Веселись!..
         Я чувствовал – поехалось-то как хорошо. И, поехав, разгоняясь, чувствовал, что вчувствовываюсь в этот трамплин –  хорошо. (Нравится он мне, а, может быть, и я ему!) И концентрировался, концентрировался к столу, к отрыву, и... – вытолкнулся (чувствую же, чувствую!) точно в кромку попал, и – на высокую траекторию – воздух мой! (сразу работай на воздух, работай!)– мгновенно подхватил лыжи – в полётную позу... И... – высоко над горой. И выстилался, выстилался над высотой горы. И гора долго-долго-долго не подходила, не думала подходить; подошла стенкой радиуса – шлёп! – «телемарк»... – Выкатился.

         «Телемарк» – разножка при приземлении, технический элемент в выполнении прыжка... Давным-давно, в 19 веке в Норвегии в горном регионе Телемарк устроили лыжную школу. Школу тоже стали называть «Телемарк». В этой школе разработали технику управления лыжами в спуске. Основа этой техники – широкая разножка, одна ступня впереди, другая сзади, с глубоким сгибанием ног при этом. Моторика управляющих действий здесь странная, абсурдная, вроде бы, но ведь – поворачивали. Сейчас горнолыжная техника совсем другая, а разножка-телемарк вошла в технику выполнения классических лыжных прыжков-полётов ещё со времени зарождения самих прыжков. Сперва как способ смягчить удар при приземлении, а потом и до сих пор также и как эстетический компонент техники. За выполнение разножки добавляют баллы в оценке за стиль, за невыполнение – снимают... Полёты-прыжки на лыжах с трамплина – технический вид спорта. Результат здесь не только дальность. Формально дальность – половина результата. Вторая половина – стиль, оценка за стиль. Стиль – качество выплнения заданных технических условий, касающихся красоты полёта-прыжка: насколько красивым был прыжок, насколько техника выполненного прыжка соответствовала предписанным канонам. Это оценивают судьи на стиле. Они располагаются на судейской вышке, сбоку от горы приземления, и видят всю картину прыжка-полёта. И они – главные действующие лица в судействе соревнований. Ну, и, конечно, старший судья на метраже... Интересный парадокс в том, что красивый прыжок, он и будет далёким: правильно выполненные технические действия должны обеспечить хорошую дальность. Ошибки и нарушения в технике (в стиле) дальность сократят. Хотя и в далёком красивом полёте могут быть у прыгуна помарки или нарушения принятых норм оценки стиля. Это заставит судей убрать баллы в оценке за технику исполнения (за стиль). А судейство в этом виде спорта консервативное, ортодоксальное...

         Выкатился!.. С первого сантиметра разгона я настойчиво знал, что прыжок будет великолапным. Он и получился... – изумительным. Оглянулся на трамплин. Какая красивая гора!..
         «Лёха, ну ты король! Точно я угадал, тебя по заграницам по сборам возили, готовили.» – «Да не, не возят, не берут. Дома торчу.» – «Ну... Ну, значит «мастерство не пропьёшь».» – «И пьянством его не повысишь...» – «Да не, не! Классный прыжок,  давай так...» – Это приятель, молодой тренер из Сибири. Он не очень давно стал тренером, а сейчас привёз молодых пацанов облетаться и «прикинуться». Очень доброжелательный, и у нас хорошие отношения... – «Я же работал оператором коксовой батареи. После института. Нужда заставила. А у меня же спортивное образование, как у наших у всех. И спортивная карьера... Но – пришлось. В спорте-то денег не оказалось.» – Это он рассказывал про себя. – «Ломанулся в индустрию. И... – сбежал снова в спорт! Чтобы дышать. Чтоб выжить... Оператор – он с кочергой. Ковыряет и отковыривает. Не успел – пропал: застыло – век не отколупаешь. Весь в поту. А жар и химическая атака от печки они такие, что кожа, тело всё, изъязвляются; кожа, как содрана. На солнце показываться нельзя, мгновенно тело воспаляется и болит... С девушками встречаться – как? Ты же прокажённый!.. В спорте-то у нас, как не тяжело, а всё – жизнь...» – Хороший тренер. Очень доброжелательный – и к своим спортсменам, и ко всем...

         Наверх-наверх! Пока не закрыли трамплин. Успеть напрыгать, сколько успею. Ветер своевольничал, диверсии строил, но я уже чувствовал себя, как на домашнем празднике: дома!.. На самом-то деле, в глубине души, ещё перед началом всего и, уже спеша сюда, я, тревожась, предполагал, что трамплин может быть против моих здесь стараний… – И старался, старался вовсю. Но трамплин оказался «за». Спасибо, трамплин! И я... стараюсь и стараюсь... раз за разом.
         Но следующие прыжки не удавались такими, как первый. Нет, хорошие прыжки, далёкие, но далеко не безупречные, как первый. Всё мешало что-то, срывами грозило, «пачек» мог нахватать в избытке.., но обошлось, обошлось без падений. И ведь во всех прыжках выходил со стола отлично. А дальше – неточности и разбирательства с воздухом и – будто заново обучался летать. Но и ветер, сложный ветер – порывы... И тут закончили тренировку, трамплин закрыли. Четыре «удара» сделать успел.
         И... – Наташка. Спустилась с судейской, сбежала, подбежала. Я – как тёплым маем ударило бы – оттаял вдруг, ручейками забулькал. – «Алексей! Приве-ет! Лети-ишь классно! Я все прыжки твои видела. Специально ждала, смотрела.» – «Да нет, прыжки... – коряги, раскоряки, нет, не идёт пока.» – «Да нет, классные, высокие, далёкие!.. Ну да, искал ты там что-то в небе – так ветер же.» – «Блуждал. Чуть не заблудился.» – «А ты с кем сейчас приехал? Ребята? Тренер кто?» – «Один. Без тренера.» – «Ух ты!.. Жаль. – Меня здесь не будет. Я бы тебе помахала на ветер. Может, ребят кого попросишь?» – «Кого?» – «А мне завтра гонку бежать. Здесь по соседству. Прыгать вам без меня. Это я сейчас в судейской помогала, бумаги готовили мы в секретариате. А прыжки твои все видела, специально смотрела...»
         Коля прошёл, величайший специалист в нашем спорте. Теория, методика, идеология – всё. Мне на заре туманной совсем ещё юности посчастливилось у него тренироваться. – «Привет, Лёш! Смотрел твои прыжки. Нор-рмально. Ничего не меняй!» – Коля сейчас большой босс «наверху» в «аппарате». Интересно, в каком качестве сюда он приехал?

         ...Наташка. Светящееся явление здешних мест. И всего Мирозданья заодно! Тихо сияющий красивый маячёчек... Работает здесь где-то в спортивном медицинском центре и постоянно трудится в секретариате проводимых тут соревнований, помогает в здешнем спорткомитете именно в судейской секретарской работе... Светлый, лёгкий... – человек-цветок. И! – она же гоняется – сильная лыжница-гонщица. И тоже – промахнулась девушка мимо торной дороги преуспевания в спорте. Но упорно спуртует в нём по своей тропе, вдоль этой «большой дороги». Я восхищаюсь... И у нас... – особые отношения. У нас с ней… Я тут, было дело, давно уже, считай, весело и добротно «загудел» в травматологию, так она тогда меня буквально на себе таскала, потом отправляла домой. С тех пор дружба. Которая к моему тоскующему сожалению не переходит в «нежную» дружбу. Сдружились близко, но не сблизились. Дружба и дружба. Но души наши совершенно друг другу открыты и души (души) – в полном слиянии... Ждущая, льнущая, хотящая быть вместе – мне это уверенно кажется, а всего-то – разговариваем учтиво. Разговариваем и... – ничего...

         ...Бывает. Да... да. -- Это, когда умелец, надолго (почему-то-отчего-то) отстранённый от исполнения своего умения (любимого, может быть), и уже даже забывший-потерявший его, вдруг неожиданно получает возможность умение это своё воплотить – сделать своё (любимое) дело, и тут он... – вдруг выполняет его блестяще. И даже так, как раньше, в лучшую пору овладения умением, – и не выполнял... Мастер, надолго лишённый возможности делать свой главный трюк, вдруг выполняет его на высшем уровне. Так, как никто и не ожидал и сам он не ожидал от себя...
         Такая волшебная успешность может быть результатом подспудной яростной мечты. О любимом деле. И ещё –  безответственной раскованности. Но надёжность исполнения любимого дела (трюка) в таком отсроченном дебюте – низкая. Успех попытки «с листа» тут же может замениться поисками знакомой, родной, но ускользнувшей истины. Материал надо проходить заново. К такому квалификационному всплеску (если он случается – как чудо) стоит относиться настороженно: после первого – великолепного (пусть) – исполнения может (должен) произойти спад качества выполнения. Пойдут провалы, срывы, поиски, в былом стабильных, а теперь теряющихся стереотипов умения...
         Штука тут в том, что на этот отсроченный-возвращённый дебют собирается и бросается весь адаптационный ресурс личности, весь запас души. На повторы может не хватить...
         Но мне – мне надо держаться, стараться. Жажда души, восторг возвращения «в дело» могут помочь успеху. Дело – любимое-знакомое. Моё!
         Да и перерыв в подготовке не катастрофический. Ну да, с предсезонной подготовкой завал, ну, больших трамплинов давно не было, да. Но и не так, чтобы я совсем не готовился к этому старту. («Пропивал мастерство».) – Сам себе устроил некоторый объём старательной работы на нашем пятидесятиметровом трамплине. Дома.
         А здесь... – не я один здесь выступаю «с листа». Вот парень молодой с Колымы приехал. И там у них есть только пятидесятиметровый трамплин. Там он и готовился. А каков красавец! – Парень-то. Открытое, добрейшее лицо с наивнющими синющими глазищами. (Это внешность.) Длинный, пластичный,  изящный. (И сдержаннй, обаятельный.) – Летит... – не с первого прыжка, но – летит в самый низ. Как такого молодца не посчитать красивым человеком?!. А и тренер у него замечательно симпатичный. Такой же, как его спортсмен. Ну, немножко «потёртый», правда. (Внешне)...
         Напрашивается предположение: пятидесятиметровые трамплины могут выполнять особую полезную роль в становлении прыгуна. На таких трамплинах уже есть воздух, но они ещё не пугают скоростью и пространством, как большие. Но воздух здесь уже может дать представление о том, как – работать на воздух, как со стола отрыва, отталкиваясь, переходить к аэродинамическим позициям полёта. И можно ещё на таких небольших трамплинах напрыгивать большие объёмы прыжков. (Большое количество.) И это поможет прыгуну стать приличным «лётчиком» потом на больших трамплинах.
         Если опыт больших воздушных трамплинов был в прошлом или приобретается сейчас, практика технической подготовки на пятидесятиметровых трамплинах толково укладывается в этот опыт. И укладывает опыт в надёжный порядок.

         ...А было тоже дело. Один у нас «сидел», один из «наших». – Срок отбывал в заключении. – Освободился – сразу на трамплин… А конец января, полдень, ярчайшее солнце, погода классная, прыгаем. И – он. В чёрном костюме, в белой рубашке, галстук... Пальто новое на снег сбросил. –  «Лыжи дайте! Хотя бы одну.» – ...На спор на одной со среднего трамплина. И прыгал, и «стоял». (Стоять значит не падать.)  На другой ноге так и была штиблетина. Вторую лыжу – и на большой. В костюме и с галстуком. И-и-и... – очень... Потом распрыгался и прыгал, и прыгал...
         ...А тоже, вот, один очень сильный прыгун, олимпиец. И на своих олимпийских он был близок к очень, может быть, хорошему результату, но ему не повезло: ему в первом прыжке судьи посчитали «касание» при приземлении. И баллы за стиль оказались низкими. Это отбросило его на места не близкие к призовым, хотя дальность в обоих прыжках была среди первых. Хотя касания, скорее всего,  и не было, это он так приземлялся всегда, в низкий телемарк. А наши потом никто про касание его не спрашивали, было – не было. И он об этом не говорил… А если бы не это «касание», что-нибудь с Олимпийских-то и првёз… И он после олимпийских сразу оставил спорт, и никто его не видел. Долго. И вдруг пришёл: «Лыжи дайте!». Дали. Прекрасная погода тоже была. И – три прыжка подряд в самый низ, изумительные... – «Спасибо. Всё.» – Отдал лыжи. И с тех пор на трамплине не показывался. Интересно, что он, как?..

         ...Мерным шагом. Лыжи на плече. Утро. Дорога к старту. Дорога неширокая, заснеженная. Снег – целина – неглубокая, но кое-где дорогу переметают сугробистые надувы. Метели нет, но ветер активно перебрасывает снег. Дорога длинными, длинными тягунами тянется, втягивается в пологий долгий подъём. Через лес. Вдоль ширкого оврага. Затянутыми прямыми и долгими извивами. От гостиницы к трамплину. Далековато. Далеко. Значит, идти – настраиваться. Не вспоминать. Настраиваться.

         Тот период – вокруг и возле Лорки, и вместе.., это было для меня очень сильным временем...
         Наш «Отшиб», трамплинная спортивная жизнь, ребята наши... – «Ну, Лёха, ну, король, – такую деваху водит! Такую красавицу!.. Где взял?» – «Где взял, где взял... Места знать нужно!» – «Ну, Лёха!..» – Это они с восхищённым одобрением. С чуть-чуть увеличенной учтивостью... Но тут вот ещё что: летать я стал по-лучше. И бежать (двоеборие) – по-лучше. А спортивные проявления (показатели) у нас, среди нас, для нас – очень чувствительный модификатор отношений. Правда, внешних. – Чуть у кого стало не ладиться, стало недопрыгиваться, сразу и здороваются с ним.., как одалжиаются, без энтузиазма, а чуть успех кого посетил, – и оборачиваются радушно, и улыбки расцветают. Ну, немножко это преувеличение моё, но наблюдается, наблюдается...
          Но нет. Нет, нет! Лорка, её прекрасность (и вообще всё её), звёздное её сияние, оно отразилось на мне, подсветило меня. – «Ну, Лёха!..»

          И театр тогда. Университетский театр. Волшебный, вольнодумный, ветреный, поющий и танцующий... В темноте на реплику вышагнуть далеко... На яркий свет сказать громко... И – все. Вместе. Во всей красе!.. И Лёха-лётчик тут... (Нет-нет, вполне тут заурядный среди незаурядных, но безоглядно, безудержно влюблённый… в театр… -- Во всё влюблённый!)
         И закрыли... Разогнали театр. Разогнали. За вольнодумство. Парткомы, комиссии, комитеты, решения... Взашей художественного руководителя. Волчий ему билет. Не портил чтоб советскую культуру. А руководитель… -- мировой чемпион театральной режиссуры… Артисты... Кто куда. И кое-кто устроился даже в профессиональные служители Мельпомены. Артисты-то все были настоящие, (в любительском этом театре!) мощные. Великолепные. Иные другие вернулись к своим математикам, физикам и географиям, и, заглубившись в свои профессии (даже и весьма успешно), остались навсегда в тоске по небывалому космическому явлению, коим был тот театр...

         Лаборатория. Разогнали лабораторию... – Не разогнали, переориентировали. Передав в другое научное подразделение. Убрав нашего гениального научного руководитнля. Стало невозможно скучно. И я ушёл. В спорт. Сперва на формальную ставку, самим собой чтоб только заниматься и выступать за коллектив. Скучно (оказалось или показалось – ца-ца какая!) – перешёл тренировать детей и не детей. Ну, тут и денег капельку побольше было...

         Лорка... Вот мы зацепили друг друга и вот в зацеплении были... Тот период оказался для меня очень сильным в моём продвижении (росте!) в спорте... Наверное, сошлись как раз разные мои спортивные опыты и вместе вдруг дали скачок в уровне квалификации в основном моём спорте. И я уверенно чувствовал свою квалифицированность, как бы вдыхал её уверенно полной грудью. Сильно летел. Сильно бежал...
         Лорка. Сумерки... Уводится с Сашкой Лебедевым. С нашего «Отшиба». Исчезает, исчезает… Несколько раз ещё мелькает возле трамплина...

         ...С Лебедем, бывало, на некоторые спортивные события подтаскивалась небольшая толпа шикарных девиц и под стать им пижонов-джентельменов. Все дорого экипириванные. На авто. Микромирок закрытого уюта. Крутились вокруг и возле и сами по себе. Кто такие? Сам Лебедь бывал с ними чуть свысока. И вот и Лорка мелькала в таких его компаниях. Мелькала, исчезала, исчезла. Из моих телескопов. Всё. Так должны исчезать небесные объекты.
 
         На пике своего тогдашнего спортивного восхождения я разбился. Крепко. Восстанавливался. Трудно. Восстановился. Полетел и побежал ещё лучше.

         «Бесперспективный!..»

         ...А я спокоен. Со скольжением я спокоен... Да только они там наверняка лыжню оставят старую. Очень хоршая была вчера на тренировке лыжня, ледяная, ровная. И зря я тогда ночью с парафинами мордовался. А!.. – всё равно не спал бы перед стартом. Перед этим стартом...

         ...Мерным шагом. Ни запахов, ни воспоминаний, просто хорошо идти по лесу. Дорога своими извивами и прямыми, то вглубь леса, то вдоль края каньона идёт. В лесу ветер осторожничает, только порывы его загибают вершины деревьев. А у оврага, где пространство открыто, он позволяет себе много. Сосны надрывно произносят СОС. Ели молчат. Здоровущие елищи.
         ...Вчера после тренировки сверху от трамплинов по этой по дорожке неширокой, по широким её виражам под уклон, под уклон на своих на лыжах на прыжковых, разгоняясь и притормаживая, и веером на поворотах, а с рюкзаком-то тяжёлым как заносит! – но по наметённому снежку по свежему неглубокому – как ехалось-то!.. Ехалось и улетелось – выстрелилось: лыжи-то два с половиной метра длины (2.52 у меня) – поворачивать на них! – в мелколесье, в сучья «ушёл». Там по низу у елей сухие ветки торчат, как кинжалы. Как не проткнуло!.. – Но дальше, дальше и сверху прямо к гостинице. А тут как раз парад участников. Ну, постоял позади рядов. Положено. Флаги, то да сё...

         Если не знаешь, куда жить дальше (куда идти), – иди в бухгалтерию. Там тебе укажут твои возможности. По возможностям наметишь путь.
         Лидия Васильевна, наша главный бухгалтер в «совете», пытается совокуплять бухгалтерию с бытиём. Небывалый феномен! – «...На тебя деньги есть. Командировку шеф подпишет. Надо тебе попрыгать, – съезди, попрыгай, «прикинься», а, может, и зацепишься за что, а, может, и привезёшь чего. В любом случае шеф твоим результатом отчитываться станет в своих верхах. Денег возьмёшь в подотчёт. Но я могу и сейчас дать, но мало. На свои съезди, потом по документам тебя отчитаю. Да у тебя совсем короткая поездка, не сбор же. Суточные, билеты, квитанции. Тебе и талоны закрывать не придётся... Положение о соревнованиях только принеси. Даже и вызова не надо.»
         У нас с Лидией Васильевной сложились отношения особой дружбы. Они такие сразу сложились, с первого взгляда. Потом дополнились... Она – толстая. Ну, толстая и толстая. И вот как-то при общем сборе администрации кто-то из начальства ей и говорит, что, мол, во всём вы хороши, Лидия Васильевна, но – толстая. А я вижу, Лидия Васильевна тут как-то припогасла... А это у начальства, у администрации было какое-то своё выпивание, куда я попасть не должен был, но попал, – а мне по делу было нужно, а не выпивать, конечно, – и как раз под эту начальскую реплику я у их стола и оказался. И вмиг сочувствие к Лидии Васильевне меня охватило, и навскидку я срефлексировал: «Не толстая, а женственная. А женственность – главное и единственное, что к женщине влечёт мужчину...» – Во как! Администраторы присели, а я: «Девяносто девять с половиной процентов мужчин любят толстых женщин. И только пол-процента любят… -- очень толстых!»
         Не мои, конечно, это придумки, хотя я полностью – «за». – Есть у меня друг – автогонщик. Чемпион. Это его прибаутки.
         И вот я здесь. И у меня два дня. Двое суток в три дня. –  Напрыгаться... Предусмотрел себе специальную свою дополнительную тренировку. В день после соревнований, утром. Это (это я так считаю) –  сверхценное тренировочное время – сразу вскоре после соревнований. Тут можно срочно использовать свежий соревновательный опыт, и положительный, и отрицательный. Это есть такое явление в практике жизни, его называют, кажется, «диалог за закрывшейся дверью». Когда кто-то во время какого-то события должен и готовится сказать нужное и важное (а, может, и сделать что-то необходимое), но в нужный момент теряется, теряет слова, не делает действий... – Дверь («дверь» события) за ним закрывается, и тут, придя в себя, он находит вдруг слова ещё лучше потерянных, чувствует себя дееспособным, но... – дверь-то закрыта за спиной... В спорте соревнования – яркая и значимая практика. Если был успех, – сразу после соревнований, поскорее, по самой свежей памяти, – закрепить и проанализировать. Если неудача, – проанализировать и скорректировать. –  Практически. На том же месте. – А то,обычно, отсоревновались, и вся толпа – «хватай мешки, вокзал поехал!..»...
         Но не я. Я постараюсь задержаться и вернуться на место... выступления. Сейчас тренирую – то же самое стараюсь предлагать своим тренируемым... Я как тогда (горные лыжи) учился ходить слалом? – Там на трассе, в результате прохождения её поворотов многими-многими участниками, в снегу или во льду лыжами выскребаются, выкапываются глубокие кривые ямы-канавы, страшно неудобные для прохождения по ним по трассе, да даже и мимо трассы. Соревнования заканчиваются и трассу (древки) убирают. Трассы нет. Остаётся изрытая гора. И тут и я. Задача научиться ловчить. По ямам. Чтобы: а) быть независимым от них; б) уметь использовать рельеф ям для ускорения. Ускоряться и ускоряться: а) по брустверу канавы, как будто канавы и нет; б) по дну ямы, чтобы выбрасывала, как катапульта. Аутсайдеры стартуют в конце стартового протокола. Уметь воспользоваться ледово-снежной ситуацией на ямах – единственный способ пробиться вперёд.
         ...Утро после-соревновательного дня. Склон, оставленный после вчерашнего, ещё и обледенел. И я. В ритме ям. Тренируюсь...
         На трамплинах обучающей методики с ямами быть не может. Здесь гору перед тренировкой или соревнованием обязательно готовят. Здесь ценность послесоревновательного возвращения на трамплин в использовании свежего опыта и свежих впечатлений от только что прошедших соревнований. Но ценность эта – особенная. – Духом-телом исполняется заново исполненное уже было на соревнованиях. Или недо-исполненное. (Кажется, у Элвиса Пресли есть блюз с, кажется таким названием-содержанием: «Подари мне возможность ошибки!» -- Жизнь может не подарить, спорт – дарит.)
         И вот у меня предусмотрен такой день. Желательно в этот день напрыгать по возможности много. Вечером – уехать.

              ……………………………………………………………………..

         А вид наш красивый... Вид спорта запредельно красивый, переводящий личность человека, осваивающего и культивирующего этот спорт в иное высокое полётное состояние и качество. Это – прыжки на лыжах с трамплина – классические лыжные полёты на дальность... А двоеборье, – какое великолепное мужественное сочетание, симбиоз двух стараний: лететь на лыжах и бежать на лыжах гонку!..
         Но на трамплин никого не зову... Или зову? Или звать сюда нельзя?..  Здесь – из возвышенности полётов – устремление в приземления. Здесь – воздух полётов, …который может поставить возвысившегося и боком, и раком, и на башку, и всяко. Хотя все старания тренировочного процесса, вообще спортивного процесса здесь  – чтобы так не было. А бывает. Хотя по статистике, и горные лыжи, и футбол или, скажем, бокс более травматичны, чем прыжки... Но, бывает... – Можно звать плавать, бегать, играть в теннис. Звать летать... – не надо. Придёт тот, кто сам об этом затоскует. Такого тогда учить и учить, лелеять и лелеять, чтобы был готов к полётам и в полётах готов ко всему...
         Но трамплин многих наших спас. – Спас от отсутствия жизни в жизни. Без него не обрели бы себя в себе... Многие, кто и закончил прыгать, продолжают жить в полёте. Душа не теряет высоты. Как у Горького: «Я видел небо!».
         ...Спорт вообще – странная затея. Ничего не производит. Ничего не уничтожает. И даёт возможность личности так себя реализовать, как не даёт ни что другое...

             …………………………………………………………………………..   

         Отменят ведь соревнования. Должны. Не могут не отменить при такой-то погоде...
         А, если отменят, мне-то что делать с моей спортивной самодеятельностью?
         Если отложат... Или перенесут... Ладно, возьму выписку из решения судей и с ней и вернусь. Отчитают... То есть не «отчитают» – в угол поставят, выпорют, а примут финансовый отчёт по поездке. Хотя и в угол поставят. По существу. И правильно сделают: результат же нужен – за результатом командировали-то...
         А как мечталось... Ну да, попрыгать, попрыгать, попрыгать... – выступить!.. Мечталось, мечтается выступить, отпрыгаться так, чтобы очевидно было, – можно меня брать и включать в любые составы любых команд. А – можно! – Лечу-то прилично... Летел. И должен лететь!
         Но – гонят. – «Старый». «Не перспективный». Гонят меня с моих трамплинов. А возраст-то мой, цифры – тьфу! И прогрессирую я очевидно. Но начальству высокому не нравлюсь. Им что, воздуха жалко? Снега?..
         Жалко! – Мне жалко: вот, наконец, дошёл до хороших спортивных кондиций, до высокой квалификации, разобрался – мне уверенно это кажется – в нашем ремесле, в движениях и в чувствах, стал являться на трамплины не незваным гостем, не – званым гостем, а... – хозяином?.. – Птица – хозяин воздуха и ветра? Хозяйка? – Нет, конечно. Но воздух и ветер – это её, птицы, её, и она, птица – птица воздуха и ветра... И вот я, наконец, в своём спортивном пространстве – птица ветра. А меня гонят. Оттуда, где всё – моё. «Посылают»...
         Но вот наша толстая женственная бухгалтерша послала – в противоположном направлении. («Поезжай! Надо тебе прыгать, – прыгай. Съезди, зацепись за результат, а то и привези что-нибудь! За что она так ко мне? Ну не сам же по себе я ей нравлюсь. Может ей, правда, нравится, что я лезу и лезу настырно в спорт. А вдруг ей нравится, что я, вот, ушёл с формальной ставки, где числился только, на реальную тренерскую работу? Мне-то это нравится. Всем нравится. Детям моим тренируемым нравится и не-детям нравится, – что квалифицированный дядька переживает с ними вместе одну и ту же озадаченность. Что я вместе со всеми исполняю всё, что назначаю. Вместе прыгаем, вместе бегаем. Дети в восторге и серьёзны. Дают советы. Мы вообще в нашем спорте смотрим друг за другом и делаем технические замечания. – Такая открытая доброжелательная норма. – Замечания детей чётки, толковы, как правило, верны. Я очень внимательно их выслушиваю и анализирую. Сам-то я без тренера тренируюсь. Оценки и советы дают мне случайные друзья… Дети, вот, мои...
         ...«Играющий тренер».., ну, или, там, прыгающий-бегающий... Тут вот какая штука. Спорт – проявление высших возможностей. В соревнованиях спортсмены выкладывают всё, что могут, и ещё больше. Чтобы – победить. Победить других, которые тоже выкладывают все свои возможности. – Чтобы победить... Тренировочный процесс – подготовка возможностей спортсмена. И его способностей проявлять свои возможности в соревнованиях. Спортсмен вкладывает в свою подготовку всё. Чтобы достичь предела. Чтобы выйти за предел. Тренер, работающий на тренировочный процесс спортсмена (спортсменов), управляющий спортивным процессом, должен вкладывать в свою работу – то есть, в их подготовку – тоже всё. Весь свой жизненный ресурс. Чтобы совместный результат его работы-жизни и работы-жизни его спортсмена (спортсменов)... ну, понятно. – Для того, чтобы превзойти других, всех превзойти, надо вкладывать всё. Потому что другие именно это же и делают.
         Должно ли, может ли при таком жизненно-спортивном раскладе что-нибудь оставаться у тренера для подготовки себя самого (любимого или бедного) к высшим спортивным проявлениям?.. Но это – в жёсткой теории. А во «фривольной» (реальной, то есть) практике -- тренирование тренером своих тренируемых и тренирование им самого себя может весело сочетаться, совокупляться и эта совокуплённость может быть продуктивной, и «играющие тренеры» могут существовать... Но с трудом. Это я говорю. Я знаю... А что делать?..

         ...Овраг своим началом наверху, расширяясь, выходил к просторному цирку.  Местность открывала свободный вид. Лес и небо стали широкими. Погодочка хмурилась, бычилась,  расхулиганивалась. – Ветер! – Раскуражился на пространстве, которое сделалось просторнее, – не шалун, шпана. С плотными ударами...
         Трамплины!..
         В окружении трамплинов поменьше и маленьких – наше главное событие сегодня – большой трамплин. Красавец. Чудовище. Царь-трамплин. «Машина». «Фабрика»!.. Чудо.

         И был он подготовлен заново. Вчерашнюю лыжню на разгоне разгребли, разграбили. (Грабли – одно из основных средств подготовки снежного покрытия на трамплинах.) Сейчас прокладчики поднимались наверх накатывать лыжню. (Пожалуй и не зря я ночью плавился.) А гора приземления сделана, кажется, изумительно. Так выглядит. Выровнена прекрасно и в мелкий рубчик прорублена лыжами – это так размягчают и одновременно уплотняют снег на горе, поднимаясь и спускаясь лесенкой на лыжах, доводят её до кондиции. И сейчас этот мелкий поперечный узор совершенно не тронут. Красиво.
         Роль (юдоль!) тех, кто прокладывает наново лыжню на разгоне, героична и не почётна. Ни насильно, ни настойчиво сюда не посылают. Лезут отчаюги. И – неохотно... – Скорость – богатство. Чтобы улететь. Куда-нибудь всё-таки улететь. А тут ты (отчаюга: «Ладно, я вам наторю.») полез на старт и оттуда поехал вниз по разгону – какое уж «богатство»! – вообще без «кошелька»: неизвестно, как поедут лыжи по новому нетронутому снегу разгона. Лихо они, конечно, не разъедутся, скорости достаточной, достойной не будет точно. А – «притрёт»? А и притрёт – притрёт на столе, притрёт в момент, когда как раз пора выталкиваться в неистовом желании улететь хоть куда-то далеко. Не улетишь. Можешь и на лоб позорно – бум... (Позорище!)  Может и вовсе – скорости совсем не будет – съехать придётся со стола и по всему трамплину, как в скоростном спуске. И при этом всём, там, на разгоне, на столе, ты лыжню должен ровную проложить, чтобы другие накатчики вслед за тобой так её ровную и укатали для всех. А очень не просто на столе не вильнуть, когда притёрло и когда отталкиваться надо. А вильнул, испортил след, – вовсе смешали тебя с позором. А на стол уже поднялись кто-нибудь из тренеров или прыгунов, или из судей твой неудачный след заравнивать, чтобы заново его кто-нибудь торил. А, может, и ты сам... И ты, когда торишь, никогда не знаешь, как на разгоне поедется, в полном неведении ты, на всё готов...

         ...Вот он сейчас поедет, первый!..

         На стол уже пришли судьи. С граблями, с метёлками, с вёдрами с водой. Лопаты тоже есть. Если след выйдет неудачным, кривым, его заровняют («заграбят»), чтобы торить по-новой. Если нормальным выйдет, его могут ещё и поуглублять и поуплотнять шанцевым инструментом, а когда след уже и накатают, и лыжня станет формироваться, побрызгают её водой, чтобы затвердела и была более скользкой.
         ...Прокладчики летят на лоб. Жестоко. Трамплин-то здор-ровый, воздушный. Это когда всё правильно-правильно и мастеровито, когда всё строго-точно по техническим канонам, прыжки-полёты могут созерцаться благопристойно-изысканно. Даже (кто-то подумает и скажет) – скучно-просто. – (Что там делать-то, на трамплине? Там и делать ничего не надо.) Но, если на этой скорости, в этом беспощадно сгущённом скоростью воздухе, что-то, что-то хоть чуть-чуть не так, тогда... – Сказать бы, «зрелище не для слабонервных». Но да слабонервные вполне комфортно переносят созерцание чужих опасностей, – вот сильно-нервным, тем, кто разбирается в технологии этого трюка, им трагически трудно наблюдать, как лыжника с лыжами (есть в спортивной науке формула такая «система лыжник-лыжи»), как его (её, «систему») в безопорной безнадёжности полёта скорость превращает в разрываемый ветрами парашют... И они, коллеги, причастные к этому делу, – …хохочут. А что ещё?  Пока и если эта драматургия без потерь... А прокладчики лупят на лоб. Молодые здешние ребята. И, …нет, нет, о-оо! -- уже и полетели… Приостановили накатывать, закрыли разгон, вот, пробрызгали лыжню водой, снова прыгают, разгон приходит в норму. Ветер, вот, только на лыжню подтаскивает сыпучий снег-тормозун... Да нет, ничего, прикатается!.. Вот только ветер сам, ветер... Порывы!

                ……………………………………………………………………………….

         ...Решили дать две пробных попытки. (Вместо обычной одной.) – У многих приехавших мало тренировочных прыжков.

         Уже и полезли. – «Участникам подниматься на старт в порядке нагрудных номеров...»
         Лебедь. Встретились-столкнулись, друг на друга посмотрели. И – будто и не было его ночного визита с моим изумлённым молчанием. Просто пусто друг на друга взглянули. Пусто. А может и правда приснилось мне всё?.. Пригрезилось, причудилось… Вот только дверь потом утром отперта была: не мог же я её просто так отпереть, когда лыжи плавил. А после его ухода мог и забыть запереть. В удивлении-то... Теперь взглянули друг на друга. Мгновение. А зацепились взглядами надолго. Зацепились, а уже и не смотрели друг на друга. А будто зависли над пустотой, над глубиной тоскливого падения. (Или придумалось так, показалось? Почувствовалось.)
         И разошлись. Мне скорее наверх. Первыми стартуют в прыжках слабые, сильнейшие в конце. (Это в горных лыжах наоборот. Там по новой трассе ехать удобнее, здесь по старой лыжне лучше – скорость больше. Всё для сильных. «Пусть неудачник плачет!») Я сейчас среди первых: давно нет выступлений, нет рейтинга. Лебедю спешить не надо, мы в противоположных частях стартового протокола, он где-то в замыкающих. А я пошёл.

         Куда лезем? Зачем?.. А – лезем. В очередь прилаживаемся на старте. Зачем очередь, ребята? Что дают?.. Разминаемся, между тем. Разминочные движения, имитационные действия...
         Поехали!..

         Смотрим, как поехали те, кто поехали уже. Полетели... Не смотрим, не смотрим, а -- смотрим. Не смотрим, своими делами занимаемся, настраиваемся, лыжи протираем, имитируем, а – смотрим, посматриваем... Видим.
         Если понаблюдать (театр!), как смотрят те, кто к какому-то делу причастен, за тем, как делается то, к чему они причастны... Если подойти к тому месту, где тренеры, где спортсмены, те, кто сейчас в деле своём не заняты, а смотрят-болеют только, и где другие, разные, включённые в увлечённое болельщицкое созерцание, – и вот они тут собрались и смотрят за прыжками... – Они же вместе с тем, на кого смотрят, с тем, кто на разгоне, на столе, вот, сейчас толкнётся, толкнулся, вылетел, летит, тянет, тянет полёт, сейчас приземлится... – Они же, созерцатели, вдохновенно двигаются, повторяя действия стартовавшего, вместе с ним собственными своими телами и душами. Лицами!.. – Театр!..   Трогательно. Смешно...

         А мы. А нам сейчас самим. Ни до кого нам дела нет, не должно быть, настраиваемся, концентрируемся. Но отстранённым вниманием полностью видим картину событий; каждой клеткой тела-души регистрируя, как что у кого получается. Или не получается. С точностью до сантиметра и миллисекунды...
         Проехали открывающие и за ними первые номера. Отсюда сверху видна вся лыжня на разгоне и на столе. Долгий, длинный, ускоряющий, как падение, разгон, обрез кромки стола и дальше за ним, под ним, в упавшей, удаляющейся, удалившейся глубине, просторная выпуклая верхняя часть горы приземления («лоб»), …а дальше, за видимой кромкой лба,  нет ничего, бездна долины... Туда все и улетают. Всё. Не видно улетевшего. Что с ним, как?.. Долгие секундо-мгновения ожидания... – Оп-пп... – выскочила микроскопическая фигурка, промчалась-примчалась к краю выката в немыслимо далёкой бездонной глубине. Стремительно. Дальнюю часть выката сверху видно. Остальное, всё, что внизу, так далеко-глубоко, что и не существует для тех, кто наверху, нет его... – всё загораживает гора приземления, лоб... «Сверху можно!», – произносит громкая трансляция. Это значит – можно. Стартовать. Это значит – поехали!..

         ...Так зачем все эти «мы» сюда поналезли? Что нам здесь? Что потеряли?..
         Отсутствие потерянного – вот, что созвало сюда наш народ...
         То, что здесь нет того, – чего здесь нет...
         А чего здесь нет?.. – Всего здесь нет.
         ...Здесь нет отношений. Никаких. Нет материальных. Нет деструктивных. Здесь не смотрят друг на друга сквозь прицел. Здесь не смотрят друг на друга сквозь червонцы. Здесь нет денег. Не может быть. Здесь люди-птицы. – Зачем птице деньги?.. Здесь нет отношений с людьми. А со стихиями можно договариваться. А воздух не делят. Каждому – свой.
         Эффект отсутствия!.. Эффективное отсутствие – здесь.
         В спорт вообще идут за тем, чего в нём нет. Но лыжные полёты-прыжки – зона особого отсутствия. 
         Отсутствуют глобальные дела. И локальные. И властелины глобальных и локальных дел – начальники называются – тоже отсутствуют. С их мироустройствами. С их малыми и большими военными мясорубками. Мучениями и уничтожениями. С их хитрыми правдами и бесхитростными обманами. И увлечения заблудившихся толп. Здесь отсутствуют. И озарения провидцев, зовущих к истинам. Отсутствуют.

         ...Отсутствие потерянного...
         Отсутствие создаёт независимость. За отсутствием потерянного все и подстраиваются в очередь здесь на старте. За независимостью...

         ...Независимость от...

         Независимость от всего. От несостоятельности тела и зла духа. От беззастенчивой безжалостности несправедливостей. От непреодолимости быта, бытия, судьбы. От страха. От страхов...
         …Куют, плавят, отливают, штампуют, режут и варят собственное счастье... – не здесь.
         Независимость от счастья... – здесь.
         Независимость от жизни. – Риск, называется...

         ...Былые и текущие житейские и семейные благополучия и даже гармонии вместе с былыми и теперешними дисгармониями, поражениями и потерями кухарятся в крутую похлёбку зависимости от Судьбы. Время не лечит. Не лечат победы. Но полёты!.. – Это полёты. Они надо всем. Как любовь. Над правдой и ложью, над добром и злом.

         Независимость – свобода!..

         ...Улёт в свободу! Улёт в полёт. Как падение в любовь. Как в любовь... Как в любви нет ничего, – только любовь,  так здесь – только полёт.
         Полёт – зона независимости и свободы.

         Улёт!.. Улёт!.. Улёт...
         Чтобы улететь – толчок. Главная точка всего – отталкивание, толчок, там, в конце стола отрыва.
         Переход от разгона к полёту.
         Переход в другое измерение.
         В восторженную первозданность полёта-бытия. – Люди ж когда-то летали в мифической биологической своей предыстории. В этом уверены все. И не думают об этом никогда. Вспоминают в снах.

         ...От разгона к полёту.
         Чтобы там, за кромкой отрыва, дальше, где нет ничего, чтобы там – нет, не сжав зубы, а с открытым от восторга ртом, с деловитостью пилота – улыбаться собственному восторгу. Этому восторгу себя вверять и верить ему. И ввернуть, и вворачивать в тугой и быстрый воздух астральное (какое ж иначе!) своё тело. С лыжами. («Система лыжник-лыжи»...)

         Чтобы лететь, – толкаться.
         Толчок – главное обстоятельство прыжка-полёта. Толчок обусловливает успешность прыжка. Он – основа его успешности. Толчок обусловливает всё!.. А что обусловливает продуктивность выполнения этого главного элемента всей лыжно-полётной затеи на трамплине? Отталкивания. Отчего зависит его успешность?.. – Обусловлена всей жизнью спортсмена-прыгуна, всем, что у него было и есть, и также тем, что у него предположительно будет. Толчок и должен быть обусловлен всем.
         Толчок не должен быть обусловлен ничем. Не должен зависеть ни от чего. А должен – быть...
         Независимость!..
         В точке отсутствия всего концентрируется всё! Всё, что было – не было.
         Туда устремлён разгон.
         Для тех, кто на старте разгона, – там будет главная точка всего на свете. – Там, на кончике стола, в кульминации скорости разгона – кульминация концентрации стараний страсти...

         «...А берег, суров он и тесен. Как вспомнишь...» – Но здесь не берег. И не вспоминать... – Кураж! Стартовое состояние оптимальной экзальтации. Весёлая мобилизационная готовность. Никакого мандража. Спасибо!..

         Поехали!..               
               
         ...Разгон мгновенным наращиванием скорости концентрирует действие к столу, к отталкиванию. Толчок!.. – Главная часть лыжно-трамплинного трюка... – Определит успешность полёта.
         Скольжение...
         Но этот новый снег, его иногда называют «тормозун», – будет он «прихватывать» лыжи, притормаживать их скольжение – «притирать»?
         Нет, нет, нет. Прекрасное скольжение. Классное. Нормальное...
         Скорость – богатство!..
         Опережая собственное скольжение... Не отстать от лыж.., от скорости.., от воздуха...
         
         О!..

         ...Накатывали, да не накатали.
         «Дёрнуло» на столе. Тормознуло. Чуть-чуть, но...
         Но!..

         ...Существует в нашем деле, в прыжках, мнение, что отталкиваться на столе следует вперёд. – «Толкайся вперёд! Вперёд побольше!» – Идея понятная: если в результате отталкиваня лыжник окажется позади лыж, а не над ними, летающая система «лыжник-лыжи» превратится в парашют и скоро бухнется на бугор, а нужно превратить лыжника с лыжами в планер, чтобы – в радиус летел.  И, для того, чтобы «вперёд побольше», нужно на столе перед отталкиванием перенести опору на носки, и так и подъезжать к началу отталкивания, так и толкаться. Мне такая установка всегда не нравилась. Я не спорил с тренерами, но! – теоретически невозможно со скользящей опоры оттолкнуться вперёд или назад: опора ускользнёт в противоположную от толчка сторону. С шершавой опоры – толкайся, пожалуйста, а со скользкой!?. И ехать – мчаться бешено – на носках, перенеся на них опору, и тут же так же и толкаться... – не удобно и опасно. – Старательно выполняя тренерское требование «вперёд!», сам становился в полёте «на рога» и – башкой в леденистое приземление!.. Было. Бывало...

         И – от поверхности скольжения оттолкнуться можно только перпендикулярно этой поверхности. Стал думать о технической схеме своих соображений. Подсказка пришла... – ну, понятно, от Кого. А подсказал мне её, сформулировал, то есть, друг-приятель Борька. Прыгаем мы вместе. Борька, он малость меня моложе. И он – фантастически отважный. Смельчак бесстрашный, куражливый. Когда всем страшновато, – шутит, хохочет, орёт, подначивает мандражирующую толпу... И ещё Борька – рыжий. Такой нормально рыжий. А рыжие – это все говорят – отчаянные смельчаки.
         Я ему всегда завидую. Я-то – не смелый. А смелость считаю первым достоинством человека. И в практическом применении, и в возвышенно- героическом. Я – полная противополжность Борьке. Я боязлив. Страхи меня одолевают – страшные...
         ...Это был сверх-огромный трамплин. Мы туда лезли. Наверх. Мы никогда с таких не прыгали. Страхи меня одолевали. Борька поднимался впереди и поднялся раньше. Я был сосредоточен на предстоящем – «продумать, что нужно делать, и сделать то, что придумал», – поэтому ни на что внимания не направлял. На стартовой эстакаде, там, куда я направлялся, был слышен ритмичный стук. Взглянул-увидел. Борька на стартовой площадке положил лыжи и пытался их одеть. Но ноги его дрожали. Крупная дрожь. Он поднимает ногу, чтобы вставить её в крепление, а нога ходит ходуном и бухтит – ды-ды-ды-ды. Он хватает её руками, вжимает и вставляет в крепление. Защёлкнул. Стука («ды-ды») нет. Но остаётся другая нога. Чуть приподнял – ды-ды-ды. Конечно, он испытывал конфуз от того, что страх его заметят. И я не показал, что видел то, что видел. А мой страх тут внезапно прошёл вовсе. Хотя должен был быть – страшный. – С такой-то «машины» прыгать! Но если и у самого бесстрашного Борьки страх!.. И тогда я отпрыгал совсем без мандража. Странно.
         Но – страх, он приходит по своему усмотрению...
         …И вот Борька как-то мне и сказал: «Лёха, стой всё время разгона на всей стопе. Приедешь, куда надо, – толкнёшься, как тебе надо!» – Такую технику я и отработал.

         И так и теперь стоял (то есть, мчался-мчался) на разгоне в сбалансированной стойке. И устойчиво проскочил мгновенный этот «притир», дёрнувший меня на столе. И вытолкнулся... «на все деньги», точно в стол попав... И хорошо, что дёрнуло! – На миллисекунду скорее выскочил – подзакрутило! – в полётное положение, а ветер-то встречный порывом подпирал. И на этот воздух-ветер улёгся мгновенно... И подняло. Пошло. Полетело.

         И – в самый низ...Телемарк… -- Мой привычный, далёкий классный прыжок... Дальний, в самый низ горы...
         «Участникам подниматься на вторую пробную попытку!», – сказали. Иду...

         Лорка... Стояла напротив середины горы приземления.  В сторонке. Одна. Ни близко, ни кругом никого не было. А место-то хорошее – весь полёт видно, всё от разгона до выката.
         Лорка. Здесь. Взглянула мгновенным взглядом. Или смотрела давно, взглядом меня вела, когда шёл-поднимался, а это я взглянул на мгновение?.. Взглянула. Взглянули. Много, много, много мгновений глубокого, глубокого взгляда. Как в долгом падении с высокой высоты мгновения нависают над глубокой глубиной.
         Красивая непереносимо. И... – не та. Нет. Не Лорка совсем. Не Лорка-журналистка-весёлая-прыгунья-в-воду... Или та? – Да, та, та!.. Та.

         А как тогда вышло-то? – Институт, стройотряд, заработки-деньги. – Мотоцикл, лето (первый мотто-сезон), один (совсем один; палатка), «ручку на себя!» (там справа на руле ручка газа), – море Юга... Дети прыгают со скал. С небольших и с высоких. В глубокую воду и в мелкую. – В совсем мелкую! – «Как вы так?!» – «А нам... лишь бы мокро было...» – Нравится детям моё изумлённое восхищение.
         Прыжки в воду со скал – особое ремесло, ответственное и опасное. И, если на глубокой воде травмы от приводнения, то на мелкой – от приземления. В дно. Серьёзные могут быть – очень. Смертельные могут быть... Но как захватывает дух, душу, всё существо – прыгать в воду со скал!
         Стал изучать ремесло. Экскурсировали по скально-морским достопримечательностям тех берегов. – Дети водили и учили. Толково и с удовольствием. Водно-трюковые скитания вели к Заливу. И к Скале. Там в заливе торчали разной высоты камни, и с них можно прыгать. В глубокую воду. И в мелкую. А над заливом высокая и страшная скала с вертикальными и отвесными стенами. Глубина под ней бездонная. На скальных стенах – зацепы; можно залезать на уступы. Вниз – по воздуху. Только. В воду.
         Грелись на солнце на камнях, обпрыгивали эти камни. То есть, прыгали с них так и сяк. Лезли на стенку. Высота над водой некоторых уступов, с которых прыгать, была промерена, и уступы маркированы масляной краской: «7м», «9», «15»...
         ...Изредка являлся красавец, парень, атлет, безупречно мускулистый. Лез и залезал на 25 метров. Уступ «25» назывался «Курок». Красавец появлялся внезапно ниоткуда, его замечали только когда он карабкался уже выше «15»и. И тогда внимание всех направлялось только на него. Говорок толпы гулял по бухте. – Восхищённый... Он восходил на «Курок», настраивался, стоя на уступе, и тогда все, все, все на пляже, на пирсе, на скалах замирали в бесконечном «ах!». А он настраивался довольно долго, а потом, как будто ничего не делал, но взлетал и летел. Вдруг. – Он отталкивался сильно вверх и наискось вперёд. Медленно, разогнутой дугой тела нависая над дистанцией падения, давил, продавливал верхней частью туловища конфигурацию замирания тела над водой, долго оставаясь почти параллельным её поверхности, но вот уже оказывался отвесно вниз головой, и твёрдым вертикальным гвоздём пронзал красивую воду в белой вспышке пены. Уплывал. Куда? Вблизи красавца никто не видел. Выше 25 никто не прыгал. Полная высота Скалы – 70 метров.
         ...Подростковым водо-прыгающим кагалом верховодила Лорка. Верховодила и заводила. Кочевали по скалам и стенкам, играли в салочки, карабкаясь и спрыгивая (и сваливаясь тоже) в воду. Залезали всё повыше и повыше, испытывая себя на... решительность-нерешительность. Бывало изредка при выныривании после какого-то прыжка из пузырящейся воды весёлая крупная грудь вываливалась у Лорки из купальника. Лорка просто заправляла её обратно…
         ...Однажды местные пацаны стали показывать мне человека, который прыгал со Скалы. Сверху. Единственный. Легенда. Но он не сейчас прыгал. Три года назад... Местный мужик. Молодой. В местной столовой сидел, пил местное сухое вино из большой стеклянной кружки. Ел котлету. Ни на кого не глядел. В окно глядел, возле которого сидел и пил и ел. Невзрачный вовсе. Вообще-то он был бы красавцем моряцко-пиратского обличия, но был он очень тощ и хил. Я подумал, что дистрофия мышц могла у него развиться в результате травмирующих перегрузок позвоночника при входах в воду. С такой-то огромной высоты. Ну, иннервация мышц и ухудшилась...
         …Эти надводные глубины падений хорошо помогли мне потом осваиваться с нашими лыжными делами. Воздух полётов стал принимать меня гостеприимнее... На тех берегах тогда дошёл до высоты 15 метров. Сейчас прыгаю в воду с 25-и.
         ...Никого не зову на скалы. Обморочный ужас у меня за тех, кто прыгает. У нас ведь (у всех) – позвоночник. При входе в воду он испытывает перегрузки. Травмироваться может. А прыжки не в глубокую воду, в мелкую – совсем особая затея, технически хитрая. Там, едва коснувшись воды, необходимо мгновенно работать на то, чтобы тут же из неё выскочить, почти не погружаясь – прогнутой ловкой пружиной. Мышцы тела должны быть сильными и реактивными. А душа – готовой к «полному плацкарту». Тела. (Термин такой у прыгунов в воду: это, когда спортсмен приходит на воду из прыжка плоско-горизонтально. ) ...Чтобы лезть прыгать, надо созреть шизой души. Если такое созревание (как наказание или как любовь) приключилось, – учиться, учиться скурпулёзно, постепенно, с долгой любовью... «Волю свою, мускул и тело укрепляя с пользой для» ...этого дела!.. А лучше отдыхайте недозрелыми (для этого дела) по пляжам, аккуратно погружайтесь между скал с маской в красивую воду...

         А из той красивой яркой воды и выплеснулся для меня роман... Сделавшийся повестью. (Нет повести печальнее?..)

         Лорка. Совсем одна. Совсем не Лорка. Отрешённая аристократка. Небесно, бешено, нестерпимо красивая. И... – очень Лорка!
         Одежда её была весьма неспортивной и весьма шикарной. Весьма серьёзная шуба. Длинная, тёмного цвета. Шапка широким облаком дорогого меха окружала лицо. Спортивной можно было бы считать обувь: толстенные тёплые сапоги, так называемые «мун-бутс», весьма у неё какие-то фирменные. Из-под шубы. Красного цвета.
         Лорка стояла и смотрела, и смотрела на меня. Ничего не говорила. Я смотрел и смотрел на Лорку. И ничего не мог сказать. И шёл и шёл, куда шёл. Наверное, я поздоровался. Застал себя с открытым ртом... Так, может быть, проходят друг мимо друга в космосе по своим траекториям или, там, орбитам. Изумлённо, с открытыми ртами. Тела. Небесные. Космические. Может быть, некоторые там мечтали бы полетать вместе.

         Роман, который стал повестью, – травма, которая всегда с тобой.

         ...С четверть века назад (незапамятная история) финские прыгуны с трамплина стали вводить новый стиль полёта. Прежде всего, они освободили пятку ботинка. До этого весь ботинок плотно прилегал к лыже. Лыжи креплениями были неотрывно прикованы к стопе и в полёте оказывались почти параллельными траектории полёта, и почти не оказывались дополнительным крылом в системе «лыжник-лыжи». (А ведь всё равно далеко уже тогда летали, за сто метров летали вовсю!) Когда пятка ботинка освободилась, лыжи получили возможность с пружинящим усилием (благодаря креплению) и благодаря собственной парусности устремляться к плечам прыгуна, а прыгун получил непременную обязанность устремлять плечи, всё туловище вперёд и – «ложиться» на лыжи. Система «лыжник-лыжи» приобрела новые лётные свойства. Теперь составляющие её части, и лыжи, и тело спортсмена, становились компонентами летящего, планирующего «аппарата». Лыжи больше, чем раньше делались парусом или крылом. Аэродинамика оказывалась превалирующей во всей конструкции лыжно-трамплинного трюка. Напрашивался вопрос с ответом – нужно ли делать толчок в конце разгона при переходе к полёту? Не рациональней ли на кончике стола отрыва просто быстро броситься вперёд в лежачее полётное положение. – Прыгун разгоняется (едет по горе разгона) в низкой аэродинамической стойке, минимизируя сопртивление воздуха. Производя отталкивание на столе отрыва, он разгибает ноги и туловище, увеличивая в этот момент сопротивление воздушному потоку и, значит, мгновенно уменьшая скорость (главное богатство). Что лучше – устремившись резко вперёд, то есть, значит, не отталкиваясь, но зато и не возмущая встречного воздушного потока, «резаной» и очень аэродинамичной, но не высокой (толчка то не было в этом случае) траекторией пытаться улететь дальше-дальше или, толкнувшись вверх, забравшись повыше на воздух и там уже, на высоте воздуха, пытаться  сделать то же самое? Улететь...
         Стало распространяться сомнение в целесообразности выполнения отталкивания традиционным способом. Но... – Господство финнов в лыжном воздухе успешно нарушали восточные немцы. Со своей школой и спортивной наукой. Они провели изящные исследования, в результате которых было ясно, что отталкиваться следует, как и отталкивались, в направлении, перпендикулярном поверхности скольжения на столе отрыва. В этом случае усилие отталкивающихся ног создаёт ускорение, которое формирует траекторию полёта (системы «лыжник-лыжи»), удаляя прыгуна от горы приземления от самого начала его пребывания в воздухе до самого конца полёта...
         Задача – как можно сильнее и как можно быстрее (а одно с другим тождественно совпадает) толкаться при переходе от разгона к полёту, чтобы тело в мгновение отталкивания на как можно меньшее время открывалось навстречу воздушному потоку и тормозилось в нём, и, чтобы это отталкивание забрасывало лыжника с лыжами на как можно более удалённую и удаляющуюся от горы траекторию...

                ………………………………………………………………………

         А ветер был, как был...

         И я как раз поднимаюсь напротив стола отрыва. И тут один за одним проскакивают ребята из конца стартового списка, и есть, на что смотреть, и летят прилично. (Хотя ветер сложный, дёргает, бьёт. Сложный ветер.) И я смотрю-любуюсь. Хотя надо бы отрешиться и сосредоточиться на своём.
      
         То есть...
         ...Со старта наверху горы разгона плюхнуться в низкую аэродинамичкскую стойку. Поехали... Скорость. Богатство... Въезжая на стол, быть готовым... – в конце стола оттолкнуться от стола. Оттолкнуться – быстро и изо всех сил разогнуть ноги во всех суставах... Разгибать ноги с мгновенным упругим ускорением. Скорость разгибания ног мгновенно увеличивается по ходу выполнения разгибания, самая высокая она в завершающей его фазе, – ноги уже полностью разогнуты, финишное усилие заканчивается моментальным разгибанием голеностопов – завершение разгибания должно случиться точно в конце стола отрыва. С точностью до сантиметра! И тут же так же моментально – это уже полёт! – голеностопы, носки ног «берутся на себя», – чтобы взять на себя носки лыж, чтобы с первых сантиметров полёта лыжи атаковали встречный воздушный поток, всплывая над горой. (Взмывая, воспаряя, удаляясь от горы.)
         (!!! – Если лыжи сразу на себя не взять, носки лыж уйдут вниз с отрицательным углом атаки (нам-то необходим положительный!), и воздух, воздушный поток станет переворачивать прыгуна (систему «лыжник-лыжи») вперёд через голову!Это может происходить мгновенно... Вытащить, вырвать лыжи, уходящие в полёте, в любой его фазе, носками вниз, трудно или невозможно. – Нет-нет-нет – такого допускать категорически не надо...)
         И! – выполняя действия по разгибанию-отталкиванию, лыжник бросает верхнюю часть туловища, всё тело вперёд навстречу идущим к его плечам носкам лыж и воздуху, и бездне, в которую улетает...

         Сверху со старта в низкую обтекаемую стойку. Скорость. Ждать. Настраиваться, нацеливаться на кончик стола. Толчок. – Быстро-сверхбыстро и успеть. И попасть – в стол, в кончик стола. Толчок будет впрок только если совершенно своевременно точный. Есть мнение, что, когда точно попадаешь в стол, ощущение должно быть такое, что чуть-чуть не успел, проехал-опоздал. Я, так, не согласен. Попал – значит попал! Тогда чувствуешь «трамплины ног» – пружины, мгновенно завершившие отталкивание. – Разгибание ног выполнено полностью и попало в опору. Не в пустоту.
         ...Один наш друг- корифей сказанул: «Лёха, толкнись, чтоб стол захохотал!». Если захохотал, это – то!..

         ...Разгон. Стойка разгона. Ноги сильно согнуты в коленях и в тазобедренных суставах. Колени сильно поданы вперёд – острый угол в голеностопных суставах. Бёдра параллельны скользящим по разгону лыжам. Туловище уложено на бёдра. Плечи впереди. (Колени закрывают носки стоп, плечи закрывают колени.)  Руки вдоль туловища параллельно лыжам, кисти назад. Взгляд вперёд. Очень аэродинамичная стойка... Въезжая на стол, оставаться на всей стопе (моя версия – Борькина версия), наезжая на конец стола, на самый край, – толкнуться... Вектор усилия разгибаемых ног направлен чётко в общий центр масс тела. Но – скорость, скорость! – общий центр масс, всё тело, несётся над лыжами и лыжи несутся, и нельзя от них отстать, ситуация динамическая, скоростная, движения разгибания необходимо делать с опережением (чтобы не отстать), поэтому получается, что его вектор приходится стараться ориентировать вдоль   устремлённых вперёд голеней. Плечи устремляются вперёд, и вектор усилия завершающего разгибания проходит чуть позади общего центра масс, помогая закручиванию вперёд, укладывающему тело в полётное положение на лыжи, приблизившиеся к телу... Полетели!..
         А руки? При такой технической схеме движений руки могут помогать, делая мах в сторону спины, назад, довольно неестественный. Но можно сделать некстественность привычной. А можно руками не делать ничего. Мах (такой «обратный» мах), как мне кажется, помогает мало. Я его не делаю, чтобы не нарушать порядок схемы действий. (Его и многие не делают.)   

         ...Разгон! Досидеть! Толчок! Попасть!.. Простое (вроде) действие: подскок с четвертью оборота вперёд. Но выполнить его нужно на нервно, неровно, неверно несущихся лыжах. На скорости. На большой. На огромной... Сделать имитацию отталкивания абсолютно точно не просто даже просто на земле. Поэтому имитируют толчок тысячи раз в разных вариациях. Но проделать – мгновенно и безошибочно комплекс действий перехода от разгона к полёту в совершенном соответствии с установленной технологией на скорости, скользя по неизвестно какой лыжне над бездной, в которую лететь в неизвестность... – в совершенном тоже соответствии с установленной технологией...

         И – приземление!
         Приземление…
         …Тут ведь вот ещё какая штука. Там, в полёте, в самом его конце – должно быть всё-таки приземление. А здесь, в начале, на столе, желательно иметь самую наивозможную уверенность в том, что там, в конце полёта ты приземлишься. Хорошо приземлишься. Уверенно приземлишься. При всяко сложившейся перед этим полётной ситуации...
         Правда, да, главенствующая в нашем виде установка – толчок! – Толкайся хорошо, толкайся смело, побольше вперёд, толкайся! Что там дальше?.. Что дальше – дальше лети. Как можно дальше. Приземление? – Что приземление... Разножку, разножку, телемарк, конечно, конечно... Да ты не думай про приземление – толчок, толчок! Как толкнёшься, так и...
 
         ...Правда, (да!) бывали и бывают классные прыгуны... класса «небо – бездна». Летающие торпеды. Лётчики высокого (и высшего!) класса, у которых процент неудачных приземлений – падений! (и жестоких тоже падений) – велик. А в остальном («прекрасная маркиза!») у них стабильно далёкие и красивые полёты. – Качество толчка не обусловливается возможностями приземления. Камикадзе! Они независимы в своих полётах от того, чем полёт закончится… Непостижимая смелость и воля!..
         Ну и я – туда же тоже. Имея в виду такие яркие маяки. «Смелость города берёт!» Трамплины – только она...       
         И – есть смелость, нет смелости, а есть «маяки», и ты – лезь и давай!..
         …Но только потом, потом, – должно быть, в результате долгой практики горных лыж, после лыжных плясок скоростного спуска, возвращаясь после них на трамплин, я стал ловить себя на том, что там, на кончике стола, отчаянность броска в неизвестность стала замещаться во мне вдохновенностью ухода в полёт. Сопровождаемой смачно уверенной работой ног и туловища... И то сказать: по сравнению с теми полётами (и с теми приземлениями!), которые в скоростном спуске, у нас-то на трамплине приземляться -- комфорт – гора спрофилирована...
         И я для своих обучаемых-тренируемых (и для себя, для себя!) в учебно-тренировочном процессе на трамплинах ставлю приоитетным делом подготовку к приземлениям!
         (Все полёты заканчиваются приземлениями, поэтому приземление – дело номер ноль! Даже не номер один.)
         ...Всё! Всё пока. Это был «обучающий материал». Обучающий материал? Ну, да. Познакомился, пришёл, запрыгал, полетел!..
         …Никого на трамплины не зову. Звать туда нельзя. Созрел душой – прибрёл. Если прибрёл в мальчишестве (в мелком-то мальчишестве – как хорошо!), прибрёл и зажёгся, – прибился, прижился, припрыгался, прилетался. И тогда это дело – твоё дело… А и в не-детстве ребята приходили. Какие ребята! Акробаты, вот. Один циркач был, другой спортивный акробат. Стали летать на лыжах. Как полетели. Один олимпиец, другой чемпион спартакиады страны... Да ладно, акробаты-циркачи – совсем никудышные персоны регулярно появляются на трамплинах, совсем, бывает, к тому же и не дети. И совсем не подготовленные ни к лыжам, ни к спорту (какие полёты!) – не готовые. И… -- готовые на всё… Ну, что? – Учились спорту, тренировались, готовились – летели!.. Таких только необходимо беречь от их собственного героизма и ярости. 
         Ещё больше не-мальчишек приходили в двоеборье. – Из лыжных гонок. Были «чистыми» лыжниками-гонщиками, но «чистые гонки» не устраивали их мятущиеся душу. Осваивали прыжки. И прыгали – прекрасно!

               …………………………………………………………………..

         ...Поднялся.
         ...Вторая пробная...Первые номера стартуют.
         Судьи опустили старт разгона (укоротили разгон). Не из-за меня ли: далековато, подумали, улетел аутсайдер. Ну, и ладно, и укоротили, а мы попробуем прыгнуть туда же!..
      
         «Всё проверить – обо всём забыть!» – предстартовая формула автомобильных гонщиков...
          ...Сделать этот пробный как хороший настроечный прыжок. Чтобы соревновательные прыжки (залёты-улёты) были уверенными вполне. Да, да, прыжков необходимых уменя было мало, но и сейчас я вполне.., вполне...
         …Спокоен, собран и раскован...
         ...На старте... Старт...
         Поехали!..
         Этот новый снег... Не мешает. Не помешает... Скольжение... – «катапульта»...
         (Почему-то наши про идеальное скольжение говорят – «КатапульТ!». -- С восторгом.
         Скорость... Богатство...
         Туда. В точку отсутствия всего. – Сконцентрировать там всё...
         Стол...
         Опережая собственное скольжение. Чтобы не отстать. От лыж. От скорости. От воздуха...
          Уп-п-п-п!..

         ...п-п-п-п!..
         Проехал. Проехал стол. Опоздал. Не успел толкнуться. Промахнулся. Не толкнулся. Мимо стола!.. -- Лыжи ухнули под стол, ноги разогнулись в пустоту. Конечно, носки лыж поддёрнул на себя. Почти что в ужасе… Это прыгуну с новичков вбивается в навык как главная-спасительная «альфа» и... – нет-нет, не «омега», только «альфа» – не возьмёшь носки на себя, никакой «омеги» уже не окажется!.. – Носки на себя, сам вперёд на носки – бросился, сплющился кое-как в полётное положение – хоть куда-то улететь... По низам. Растрёпанною саранчой. Лечу...
            
         ...Гуп-п-п!.. – Лоб!
         Конец лба… -- Ударил в ноги безжалостно. Всё тело заболело гулко. И! – жестоко-жёстко-плотно выплюнул лоб меня высоко вверх и вниз далеко в радиус вторым позорным прыжком, и «на рога» меня поставить чтобы. – Лбом (моим!) чтобы вниз – лыжами вверх...
         Вытянулся, изощрился, исстарался, вывернулся, руками отмахнулся, как от напасти, на ноги приземлился. Выехал...

         – Ну, Лёха, ты шутник! То радиус, то лоб...
         – «Я клоун. Я затейник... Я выбегаю на манеж…»
         …Бежать! (С позором, что ль, бежать?) Чего бежать? Стол что ль никогда не проезжал? – Снова наверх. Потихоньку…
         ...А вот уже и... – «Первым номерам просьба подниматься на первую зачётную серию прыжков!» – Что это они торопятся так... скорее всё прокрутить. Может бы ветер поутих, – не торопились-то бы если...
         …Лорку не видно. Что ж, -- не видно...
         ...Наверх...
         ...Не разглядывать, кто там как, не глазеть, сосредотачиваться на своём... Только.
         ...Лорки нет...

                …………………………………………………………………….

         ...Травма, которая всегда с тобой... Ну и живи. С травмой. Как будто – без. Независимо от травмы. Спортсмен в спорте, он акцентируется не на травме – на том, чтобы сделать то, что надо сделать. Как если без травмы. Независимо.
         Живи! – Живёшь. С травмой. Притворяешься здоровым. Притворяйся!
         ...А если из-за реальной травмы свидание отменяется? Из-за физической невозможности на него явиться.
         ...А если отменяются тренировки...
         Не были инвалидами? Желаю не быть!

         Но если только... Если есть какой-нибудь хотя бы жизненный ресурс...  – Должен жить и притворяться! Поверят. Сам поверишь... А возлюбленные жёны помогут-помогают жить-выживать. Спасают. И друзья. И все остальные. И дети, которые нуждаются в тебе. И все остальные, кто нуждается в тебе. Это – отряды твоих спасателей. А притворяйся – сам. Они тебе поверят и поверят в тебя...   
         …А тут тебе полёты. Лети. Летай. Улетай!..

         ...Роман, сделавшийся повестью – травма, крторая... – информационная травма. Физиологические травмы и, вот, информационные... Информация – это что? Это то, что определяет, как всему быть. Проект конструкции Мироздания и бытия. И, если информацию нарушить, – куда быть, как жить?!.

         «Бытиё определяет сознание...» – Это путь «доходяги». Желательно не давать себе быть доходягой. Сознание определяет всё. Сознание должно определять всё!

         Роман, сделавшийся повестью, – «...нет повести печальнее»...  Там-то у них любовь была, а тут-то всё – нет… И нет, и нет, и нет...
         Ой, ну зря же, как же зря они там у Шекспира в суицид убрались!..
         ...А русские-то романсы повествуют о всяком таком – изобильно... Ой!..

         Как же я люблю своих женщин! И не своих...

            …………………………………………………………………

         Погодка.
         ...Неприглядная.

         ...А и не приглядывайся. В себя уйди. Не глазей ни на что, ни на кого. Иди себе сторонкой. На своё настраивайся. Никто ж на тебя не наедет тут. Не хоккей, чай…

         ...Там у нас спортивная база была. Тренировочная.  Замечательная база. Там размещались, жили на сборах, спортсмены разных специализаций, команды. Боксёры, легкоатлеты, там, пловцы. Общефизической подготовкой они могли заниматься здесь же – кроссы бегать, например, в спортигры играть, а для главных своих специальных дел разъезжались в залы-бассейны, на катки-стадионы. Ну и прыгуны-двоеборцы тут, конечно: рядом наши трамплины. Прыгать можно и гонку бегать можно – трассы кругом с трудным рельефом и большими перепадами высот. Жили на базе на этой, конечно, только спортсмены высшей квалификации,  сильнейшие в стране.
         Тут вышел эпизод, который теперь – всеми забытая мелкая легенда... Какой-то зимой находились там хоккеисты. Самые-самые звёздные. Те самые. Мужеству тех отчаянных парней верили все, а они тогда «драли» всех на всех хоккейных континентах... Ну и наши там были на сборе. Прыгуны. Ну и как-то в непринуждённой обстановке хоккеисты и заговорили, – а чего заговорили, мысли ни у кого не было тянуть их говорить на эту тему, – стали они говорить, что прыгать с трамплина – ерундовое дело, любой залез и прыгнул, а мы, так, хоть сейчас!.. А среди наших был самый наш великий, тот самый, который говаривал про трамплины-«фабрики». А он очень скромный. Как ни посмотри, скромный и невзрачный. Нет, он красивый, складный, держится очень с достоинством. Но уж куда против хоккеистов. И – скромный. И он ещё хохмач. Скрытый своей невзрачностью и скромностью. И может очень даже «завести» и «раскрутить» «клиента» на хохму какую-нибудь. Но тут он и не заводил никого, а скромно сказал, что дело наше прыжково-трамплинное, да, ерундовое, но что не надо, мол, залезать и прыгать. А те завелись. – «Давайте лыжи. Полезем!» И как-то сильно так завелись… – Ладно. Дали лыжи. Экипировали. Полезли. Лыжи на плече. Вверх-вверх, на самый верх. Подняли-и-ись… На ста-а-арт... – «Ой-ой-ё-ёй-ёй!.. Нет-нет-нет-нет!!! Заберите ваши лыжи и спустите нас вниз!» – Забрали лыжи, понесли лыжи вниз. Стали этих спускать. По лесенке вдоль эстакады разгона. Вниз страшнее, чем вверх. Эстакада на высоте. Вокруг пустота. Пропасть... Ну, спустились под стол. – «Ну давайте здесь-то лыжи оденьте. С горки, с приземления-то съехать можно, не пешком же лыжи тащить. Гора гладкая, ровная, встал на лыжи и съехал. Делать ничего не надо.» – «Ой, нет-нет-нет! Спускайте нас дальше в самый низ!..»
         «...Трус не играет в хоккей...»
         Трус скрывается на трамплинах.

                ………………………………………………………………………

         ...А мандраж подкрадывался и подкрался. Я лезу и он лезет. (Давно тебя, мандраж, не было!) Ладно, вместе лезем. Старый знакомый. Приятель почти...

         ...Как-то в новичковом отрочестве привёл нас Коля, тренер наш, на трамплин, на котором мы ещё не бывали. Трамплин учебный, но для нас тогда большой. Мы ещё с таких не прыгали. А погода – жёсткий мороз. И трамплин жёсткий, заледенелый. И сделалось жестоко страшно. – Как прыгать?! – Но лезем... – «А куда это вы лезете? А трамплин кто для вас готовить будет?» – И велел Коля нам разобрать грабли, лопаты и мешки. И стали мы «грабить» трамплин – это когда граблями скрябают уплотнившуюся его снежную поверхность, пытаясь сделать её разрыхлённой, а тут и вовсе лёд уже был, а на лёд прыгать не надо, – и снег на этот разграбленный лёд стали натаскивать новый, и разбрасывать, и разравнивать, и утаптывать его лыжами, поднимаясь и спускаясь лесенкой, и потом ещё укатывать, спускаясь на лыжах с горы приземления, а потом снова протаптывать гору лесенкой,. А, пока мы это делали, день разошёлся, стало по-теплее, а сами мы разогрелись. А трамплин сделался к нам снисходительнее, а уж нам-то как стал он нравиться. И мы тогда прекрасно отпрыгали первую нашу на таком трамплине тренировку...

         ...Неприглядная погодка. И ветер, порывы. И некому мне на ветер – Наташка ж говорила, правильно говорила, а и самому понятно – некому мне на ветер отмашку делать. А кого и попросишь? (Один, совсем один... У нас  тут ездил один по соревнованиям совсем один – в реанимацию попал. Это он в порыв попал, некому было ему ветер смотреть, отмахивать, без тренера он был, а сам не угадал. Ничего, сейчас дальше прыгает. В сильнейшей группе сейчас.)
         Ничего, я повнимательней сам за флагами, за ветром смотреть буду...

               ……………………………………………………………………….

         ...А это от гор и от горных лыж... Сперва в давнем детстве – в горах бывать приходилось – и вот не  заметил, а почувствовал даже: увидел гору и залюбовался, и восхитился даже, и захотел к горе придти, и пришёл. И хорошо поднялся, и спустился хорошо. И всё у тебя с этой горой хорошо и удачно, и весело ты туда сходил. А если без восхищения, то как-то всяко морока выходит. То заблудишься, то непогода, то не пройдёшь, не пролезешь никак, куда надо. Но, может быть, это я себе сам всё надумал... Но только потом, нескоро уже, когда дела пошли с горными лыжами, со скоростным спуском, опять отношения с горами стали выстраиваться способами чудесными. И нечаянно тоже. Там же на старте спуска – ужас. Леденящий, бывает. А вот старта ждёшь и, понятно, трассу в памяти, в уме вспоминаешь-продумываешь. А, бывало, время затягивается, и смотришь на горы. А горы всегда красивые. И подумаешь: «Какие же вы красивые, горы!» – И твоя гора, на которой стоит твоя трасса, перед которой у тебя ужас, она тоже красивая, твоя гора. И вдруг нечаянно ловишь себя на том, что любуешся своей ужасной горой, и стеснительно ей говоришь: «Какая ты красивая. Я люблю тебя, гора!» – И тут ты смущённо замечаешь, что все окружающие горы снисходительно тебе улыбнулись и даже кивнули слегка, а твоя гора... – она как будто пуховку на тебя накинула тёплую, тепло тебе стало, даже жарко. А леденящесть ужаса ушла. Так, остался нормальный рабочий ужасик.
         И я это с изумлением заметил и стал обращаться к горам и держаться с ними так, чтобы они могли меня полюбить. И я стал это делать не только на скоростном спуске, а и потом на слаломе. И почувствовал, что это очень правильно. И эту повадку взял с собой и на трамплин. Являясь, обласкиваю взглядом спортсооружение. Нет, стараюсь при возможности и облазить его. (Облизать.) – Но взглядом обласкивать лебединые профили наших гор- трамплинов – в любом случае обязательно.
         И в неприглядную погоду, и выглядит когда трамплин тоскливо, и снег кажется пожелтелым, как, вот, сейчас, – надо... – Надо дать трамплину полюбить тебя...

         ...Когда-то стал ловить себя на том, что поднявшись на старт, на самый верх, застаю себя любующимся пейзажем. Совсем же о другом надо думать, другим заниматься, настраиваться на ответственное дело. Не на пейзажи ж отвлекаться... А разные трамплины располагаются над разными интересными местами. То рынок внизу, то кладбище. Иногда природные просторы. Можно как раз задуматься о философских парадоксах спортивной жизни в сплётке с неспортивной... А то и дальние дали видно. С высокого-то места. А многие лыжные центры расположились так: промышленный город, какие-то его предприятия, рудники, заводы, строят себе спортивную базу в стороне от города и повыше в горы. И оттуда свысока можно бы смотреть на город. Но нельзя: город постоянно укрыт обширным и толсто-непроницаемым облаком-шапкой цвета угрюмого моренго. – Индустриальное добро. Из этой пухлой густо-серой равнины городской промышленной атмосферы вытарчивают яркие разноцветные дымы. Даже и красиво... Здешний большой город тоже укрыт тяжёлыми облаками промышленных выбросов. Но их отсюда почти и не видно: лес и горы загораживают… А сейчас и ветер. Сдувает дымы.
         ...А у нас трамлин тоже царит-плывёт над нашим городом. Дымов хватает, но город, как правило, виден в дымке. И, бывает, что им залюбуешься. Особенно в предвечернее время. Город – там, а тут, ближе... – красная река, синяя гора...
         Я вообще не люблю города. Никакие. Природа – нравится мне. Всякая-любая. А города – нет. Не люблю в них бывать. И в своём родном тоже. Я его хорошо знаю. Очень хорошо. Я примиряю себя с ним. – «Я живу здесь!» То есть, там, в своём городе. Я соглашаюсь с тем, что красоты города – красивые красоты. Но... – меня всегда тянет ускользнуть из моего города. И был только один случай, когда я почувствовал остро и мощно, что город мой – красивый. Даже дух тогда захватило. Совсем недавно это случилось. А вышло вот что. Было лето, спокойное пустое время. Ну, у нас, у меня оно не пустое вовсе было, а плотно заполненное: то самого на сбор вызовут, то сам со своими маленькими («мелкими») сбор провожу. – Общефизическая, трамплины с искусственным покрытием. А домой возвращаюсь на короткое лишь время. – А там  в почтовый ящик повестки стали приходить, – одна, другая – из милиции. Явиться чтобы. Причины вызова в них не обозначены, в одной, правда, что-то про документы, а мне всё равно некогда внимание обращать, и уж совсем не усматриваю повода в минувшей своей судьбе, чтобы к ним ответственно спешить или от них безответственно бегать... За мной – никаких преступлений страшней бесплатного проезда в электричке, да и то не ловили ни разу. Убегал.
         И в какой-то миг охватила меня галантность. Засовестился: что же это они всё вызывают и вызывают, а я плюю. А жена-то говорит: «Плюй! Тебе там у них что-нибудь надо? Им – надо. Тебе – нет.» – Умно. А я выкроил время и заскочил, зашёл в отделение. Узнать, какие формальности им понадобились. С документами. И милиционеры забрали у меня документы. И продолжили забирать: деньги, записи мои, тренировочные шмотки в сумке (прошарили), шнурки-ремешки. И в «ка-пэ-зэ» меня. Ничего не говоря. Заперли. И никакого ко мне уже внимания... В кутузке никого не было.  Интерьер предельно лаконичен. Треть или половину его занимало возвышение вроде сцены в малюсеньком сельском клубе. Нары – догадался. Всё покрашено многократно толстыми слоями масляной краски. – Пол «сцены» тёмно-краснокоричневый, а её передник голубой; стены камеры зелёные, пол – охра; дверь – тёмно-синяя. Скоро стали прибывать обитатели. Завели пожилого мужика, невзрачного, он сразу прошёл, сел в сторонку, никак себя не проявлял. И ещё совсем пожилого впихнули быстрого, маленького, сухонького, подвижного. Он сразу стал быстро говорить: «Сто-девяносто-восьмая-чердак-вышка-и-нет-на -мне-ничего-больше-а кум-грозится... А на мне ничего...». – Тут же привели вора. Настоящиий вор. Красивый, складный, молодой, небольшого тоже роста, изящный. И манеры изящные. И тоже сразу представился. Из его представления я сумел понять, что он домушник, одиночка, взяли его только что с поличным. – «Спалился малыш. Следак пятерик обещал…» – На воре были ботинки с высокими каблуками, кремпленовые брюки. Не дорого он был одет, но был изящен. С улыбкой и заботливостью ко всем обращался... Ещё – дверь лязгала – ещё один добавился, молодой вполне, с небольшими свежими ссадинами...
         И все со-капэзэшники вели себя сдержанно и достойно. Но не я. Я решил, что надо выбираться. А как? – И мне же ничего не говорили о моих перспективах, и ни за что и по какому делу меня сюда закрыли. – И я решил притворяться больным. Со скоропомощной симптоматикой. Если здешние в отделении не захотят мороки с осложнившимся состоянием здоровья задержанного, если вызовут «скорую», если меня на ней увезут в лечебное учреждение, и если там удастся договориться с медперсоналом и позвонить, и сообщить о себе, в первую очередь, жене... А она-то – врач...
         Я стал изображать всё, что надо. «Мне плохо!» – Симптоматику я знал ещё по институтским практикам в клиниках. Делал всё верно. – «Мне становится хуже...» – Звал ментов – они не обращали внимания. Тот пожилой, который в сторонке и ничего не говорил, сидел-сидел, но в какой-то момент быстро подошёл к двери и со знанием дела стал стучать в дверь и звать. Снаружи заругались и внимание на меня обратили. Недовольно пообещали что-то. Я предположил, что замысел мой всё-таки сработает и продолжил свои старания. Сердечная симптоматика.
         Вор пронёс («С «кумом» договорился.») еду: пол-батона  «отдельной» колбасы и батон хлеба. Стал всех подкармливать и ко мне в первую очередь – больной же. Я отказался – больной же. Играю больного; надо как взаправду. Я совершенно уверен, все со-капэзэшники совершенно отчётливо видели моё притворство. Но  относились к нему (ко мне, значит) с уважением и учтиво: «дуркует» парень, значит так ему надо. Подыгрывали. Я же «работал» с полной искренностью. Стал опасаться даже, как бы не вызвать в себе такой игрой реальную патологию.
         Камера стала закусывать. Самый пожилой, с «чердаком» рассказывал, улыбаясь: «Не за что, ну не за что меня закрывать. Нет на мне ничего. Кум обещал год впаять за нарушение паспортного режима. Как рецидивисту. Тогда отмечу тридцатилетие тюремного стажа...».
         Дверь грохнула и взвыла. Мне: «Выходите. За вами приехали.» – Я оказался в коридоре, расставшись с почтенным сообществом. Действительно почтенным. – «Ваши. Из области. – Сказал выводящий мент. – Там  ваши дела.»
         Никакая не «скорая», стоял уазик, даже не милицейской раскраски. Попросили сесть на заднее сиденье, никаких решёток. – «По месту совершния преступления.» – Объяснили. – «Какого?» – «На месте объяснят.» – Под ногами у меня был тросик стальной с петлёй. Больше ничего для удержания преступников в машине заметно не было. Сопровождающий говорил тихо и вежливо. Ни он, ни водитель не были в милицейской форме. Я осмелился пошутить: «Тросик тут у вас, чтобы привязывать задержанного? За ногу.» – Сопровождающий смутился. Водитель, смущаясь тоже, объяснил: «Это бензин, подачу, с бензобака на бензобак переключать. Тут же два бензобака»...
         ...Это, значит, эти, которые меня забрали сюда в ка-пэ-зэ, чтобы самим со мной мороки не иметь: вдруг правда начну загибаться, решили «скорую» мне не вызывать но стали торопить кого-то тех, для кого они меня забирали, чтобы быстрей за мной приехали... А то бы сколько я тут на их «сцене» кантовался? Дня три? Больше? Выходные на носу. Сидел бы и сидел...
 
         После пространства со «сценой» пространство города оказалось захватывающим. Пока я был в кутузке, тут прошёл ливень с грозой. Тёмно-фиолетовое небо туч – и оранжевое ослепительное солнце гонит тучи, просвечивает улицы. Такое, – дело к вечеру, – освещение...               
         ...Я всё это увидел, и меня вдруг поразило: «Какой красивый город!».
         Не какие-нибудь культурно-архитектурные достопримечательности впечатлили меня. Хотя и они тоже, – были они по дороге. Просто везли через весь город. Там приходилось любоваться на всё всякое. Город!.. И я залюбовался своим городом.
         Долго везли, привезли в загородные места. Большое ментовское ведомство. Запустение внутри. Время предвечернее. За окнами красивые отсветы уходящего дня. В хорошем кабинете большой начальник. Милицейский. Полковник. Мундир, погоны. Грустный. Устало и серьёзно смотрит внутрь меня: «Рассказывайте всё...». – А я молчу и молчу. Нечего и нечего рассказывать. А было бы что, тем более молчать и молчать надо. Наивно и доброжелательно смотрю поверх полковника, там в окне красивое вечернее освещение. И молчу. И начальник... – ну не думаю, вовсе не думаю, что он сам психологически сломался на моём дурацком молчании, он же профессионал, профессионал допросов – но что-то, мне показалось, изменилось в его внутренней профессиональной установке. – «Всё рассказывайте про свой спорт...».
         ...Пошёл у нас разговор про спорт. Я говорил-рассказывал о детском спорте, который с самых новичков. Как дети, которые «в миру» никому, вроде, не интересны оказываются, и они заброшены и родителями своими, и остальным чужим к ним и чуждым им «миром» этим, и они в одиночку и толпами прибиваются к странному миру беспредельных попыток стремления к совершенству, где с ними серьёзно занимаются, чтобы предлагать им серьёзные испытания. К нашему спортивному миру. Где они сгорают от счастья, оказавшись возле спортивного учителя, так, чтобы вплотную к нему, чтобы коснуться своего учителя, странного типа, который обращает к ним себя...
         О спорте высших достижений тоже говорили мы. Об олимпийских феноменах. Полковнику нравилось, что мы беседуем не о голах-очках-секундах и прочих заменах игроков, а о спорте реальном, роясь-копаясь в его природе... Полковник коротко и грустно рассказывал рассказы  про угловные феномены спортивного мира, громил мои философско-эстетические изящества. А что тут скажешь? Я пытался говорить, о том, что спорт, особенно современный спорт, человеческая цивилизация сочинила для себя как заповедник высшего совершенства и честной игры, но люди, да, – за что ни возьмутся, всё испоганят. Вот, религия, церковь – там проповедь добра... должна быть, а там – крестовые походы, там инквизиция, избиение волхвов... Или искусство... Но всё-таки, всё-таки, в идеале!... А мент говорил о том, о чём большинство из нас активно старается не знать. А он знал. Профессионально.
         «Вы проводили сбор на главной вашей базе здесь у нас на нашей подведомственной?..» – «Да, я проводил сбор на этой базе. Да, зимой, с детьми; очень много детей было у меня на том сборе.» – «Вы получали обеспечение на базе, экипировались?» – «Ну да. Мы же были причислны к этой базе, наша школа.» – «И у вас хищение. В особо крупном... Да. Они дают хищение... За вами... Вы отчитывались по мероприятию?» – «Конечно отчитывался.» – «Хищение по инвентарю. Получен – не сдан. То же по экипировке. Они дают материал.» – Вот-а что! Я и думать про тот сбор забыл. Это был мой первый большой сбор, который я проводил самостоятельно. И провёл его, и сделал там всё предельно аккуратно... – «Конечно, я всё сдал. Привёз и сдал. Правда, у них там всегда со складом непорядок, администрации, тех, кто нужен, на месте никогда нет... Это, во первых, а, главное, экипировки-то я на себя получал действительно много, но всё это совершенное барахло, которое уже давно подлежало списанию. Его вообще не полагается сдавать. А я сдал. Ну, там, скажем, «мягкие шмотки» – детское «хэ-бэ».» – Полковник грустно сморщился и потупился, скосил взгляд в угол пола. Подумал о чём-то, что хорошо знал. – «Н-на! Они там, начальство базы вашей, администрация, проворовались. Крупно. Дела на них висят. Вот они и спихивают всё, на кого попроще спихнуть... С тобой-то ясно... И я тебя попрошу, а ты сделай, как попрошу. Постарайся изо всех сил и достань у друзей – в спорте-то друзей много должно быть – любой спортивный лом, любую рвань – на сдачу. Ну ты же знаешь, сообразишь, что надо. А я этим скажу, я их накручу, они со свистом всё примут, поганки. Только очень быстро. Постарайся. Два дня. На третий я обязан взять тебя под стражу... Ты как отсюда домой поедешь? Деньги на электричку есть? Или бойцы в ментовке всё забрали? – На, без билета не езди...»
         Постарался. На третий день принёс полковнику коньяк. В кабинет. Он потупился, сморщился и, смущаясь, быстро убрал коньяк в сейф. Махнул мне рукой, давай, мол. Давай!.. Очень он был усталый. Серый весь.

               …………………………………………………………………………

         ...Вот, любовался Городом тогда... И, вот, любуюсь иногда с эстакады разгона нашего большого трамплина, со стартовой вышки, сверху... Я ведь как в прыжки пришёл? – Провидение вело. Всевышний привёл, конечно!...
         Это было отрочество. В городе. Далеко от трамплинов. Спортивные порывы... – были. Неспортивные прельщения... – захлёстывали. Город, центр, дворы, сараи, гаражи. Скрытные места. Блатные песни. Удалые подвиги смелых воров и налётчиков. Настоящих, серьёзных. Их закрытый мир, и там самобытное достоинство, своя для  своих справедливость и самоотверженность. Криминальная романтика. Меня не устраивает: есть пострадавшая сторона. Нечестная игра...
         И всеохватная тоска от непостигаемости мира вокруг. В котором неистово зовущие дороги по суше и по воде, Джек Лондон, бокс, вокзалы, драки, человеческие несправедливости и несостоятельности – кто-то беден, кто-то болен... Сопереживаю. Ищу... Могу пробродить ночь, заползая в глубокие дыры, траверсируя безграничные просторы. Как-то тащился через ночь. -- Пацан мелкий в одиночной самодеятельной экспедиции в непознаваемость бытия. -- Зима, нещадящий неуют. Забираюсь во внутренние пространства жилищ и заводов. Просто так. Спортивный интерес. Смогу – не смогу. Как никто не поймал, не забрал?!. Хотя – ловчил, чтоб не попасться... Шёл, шёл, шёл, город кончился... И! – трамплины. Большой трамплин! Чёрные стальные страшные конструкции эстакады в чёрном морозе ночи. Бесконечно крутые. В высоту неба уносятся. Торчат. Пронизало душу. Ушёл – пришёл днём. Утром – вместо школы. Ранний февраль, ярчайшее солнце, синющее небо, снег ослепительный. Ветер. В ветер они тренировались. Сильнейшие прыгуны страны. И с ними тренер, академик наших спортивных дел (наук), и не только спортивных, а и биологических, и технических. (А мне потом посчастливится с ним тренироваться… А потом-то, потом, и работать с ним!) – Вершит представление – тренировку проводит. А они сначала на учебном трамплине серию прыжков сделали, а потом пошли на большой. И я туда. Смотреть полез. Лазаю по трамплину. И они вблизи – со свистом и подщёлкиванием лыж на разгоне, с рокотом тел сквозь воздух...
         И вот я здесь. В их мире. В моём мире. В мире, придуманном нами, придуманным мной. Здесь и здесь.
         ...И как-то раз, поднявшись на самый верх большого трамплина, обнаружил («поймал») себя любующимся... тем всем, что там кругом. Внизу и вдали. И потом, время от времени изредка, случается со мной такая ловля себя любующимся... – «Красная река». Вдоль реки я шёл. Красная – солнце второй половины дня, оно становится предвечерним и подсвечивает реку. «Синяя гора». До горы я дошёл. Синяя – северный склон. Потом стемнеет. «Ясный огонь» зажгут – вечерние прыжки. «Что потерял?» – Знаю это сам. С высокостью дыханья, знаю. -- Нашёл... И, пока так, мне тут уверенно уютно и спокойно больше, чем где-либо.

            ……………………………………………………………………….

         «Участникам приготовиться к первой зачётной серии прыжков.» – А мы и готовы...
         «Первые номера приглашаются на старт.» – А мы уже здесь. Ждём...
         Поехали...

         ...А ветер?   
         ...А – смотрим внимательно на флажки на всём падающим вниз-вдаль пространстве. Флажки стоят на столе. Это первый-главный объект внимания. На судейской вышке сбоку от горы приземления сверху много флагов стоит для украшения. Напротив вышки над горой – самая зона полётов. И ещё много где на всей окружающей трамплин местности можно наблюдать флаги и флажки. Нужно наблюдать. – Что у них там с ветром? И ещё лес, ещё деревья по разным сторонам. Как их качает-нагибает. Надо внимательно оглядывать эту окружающую ветреную природу, быть вместе с ней, когда вышел на старт. Глядишь – и углядишь порыв, угадаешь ветер. Углядел – уцелел, угадал – улетел... Гора – подруга. А ветер... – друг. Ветреный друг. Но… – пусть будет.

         ...Скорость – богатство – скольжение уверенное – ровный ход – не отстать от скорости – от лыж... – Хоп-п-п! – Попал! – Точно в стол, в кромку, ноги-трамплины упруго вытолкнули... «систему»... Стол захохотал... Мгновенное-взрывное усилие отталкивания попало направлением точно в центр масс тела, чуть-чуть-чуть позади центра, и усилия сполна хватило выбросить «систему» вверх высоко и, выбрасывая её, четверь оборота вперёд вмиг выполнить – уложить «систему» в полётное положение – на воздух, на плотный, поднимающий, летучий, высокий...
         …Высоко и долго. По воздуху упорному скользя. Лишь чуть, слегка лишь дёрнуло порывом... И удалось не дёрнуться в ответ самому… А дёрнуло – поддёрнуло – вверх… И – ровно, с высоты, свысока – в «стенку» плывущего (бросающегося бешено!) навстречу радиуса... Шлёп!.. Телемарк. – «Шлёп» это сзади сразу потерялось… Любимый телемарк, мой низкий, – а как ещё принять удар приземления в дальнем таком метраже... – низко-низко сел, согнул-согнул ноги – просидеть, проехать тяжёлую нагрузку «компрессиона» радиуса там, где он вогнутой кривизной переходит в выкат...

         ...Выкатился...

         ...И упёрся... – Затормозил и упёрся в «лебединую» компанию. Да наверняка его толпа. Ну, толпа, – несколько персон, но какие разодетые. Девицы и красавцы-удальцы-носители бесценного шмоточного дефицита. Автомобили поодаль. Это Лебедь с собой народ привёз или они у него тут местные?
         ...Лоры тут не было... Не было.

         ...И я несказанно счастлив! Сказочно. Дико. – Своим прыжком счастлив. Этим прыжком. Я от своего счастья лечу над собой с лыжами на плече невесомый, спешу снова наверх... И – вслушиваюсь-вслушиваюсь: по громкому радио результат объявляют... –  Метры. А! – Украли. Метраж. Дальность. И прилично украли. – Я что ж, не вижу, куда прилетел!.. Ладно. Теперь баллы за стиль.  Ждать надо, внимательно ждать, не прослушать... – О! – О-о-о... Ну, понятно: они мне посчитали касание рукой. Наверняка. Иначе за что бы так оценки снизили? Понятно...
         
         «Компрессион» – это словцо от горнолыжников. От спусковиков. Обозначает вогнутый рельеф трассы – после спада восходящий выкат. Яма большая. Если проходить на скорости, инерция вместе с гравитацией вдавливают в склон так, что ногам только бы выдержать. Если прыгать в радиус, далеко, и тут же уже идёт выкат, -- чтобы выдержать нагрузку от приземления на вогнутый профиль горы, приходится  всё использовать: и ноги сгибать – удар горы смягчить, и движением рук ногам помогать, смягчая этот удар их «противомахом», ещё и пытаться сделать ускоряющее вперёд движение, как бы размазывая энергию удара приземления вперёд по скорости. И в «компресиионе» – стоять, стоять, стоять!..
         Я, бывает, сильно сгибаю ноги в телемарке. Низкая разножка получается. А руки дугообразно сзади вниз вперёд идут. Судьи могут посчитать касание рукой снега. Вот и посчитали. За это баллы прилично снимают. Вот и сняли.

         ...А я счастлив! – Классный прыжок. Лучший мой прыжок за не знаю какое последнее время. И я-то знаю, что прыжок просто прекрасный, и ничто не смутит моей счастливости от моего прыжка!

         Ну да, метры украли. Это бывает, когда прыгает кто-то не свой. На метраже-то местные стоят. А старшему судье на метраже тоже ты – зачем?.. А стиль мне в моих прыжках низко оценивают даже и без касаний. Тут штука вот какая: если наблюдать прыжки как раз оттуда, куда я на выкате приехал, то есть, оказаться напротив трамплина внизу, то есть, видеть весь полёт в лоб, с фронтальной позиции и снизу, и прыгун летит прямо-прямо на тебя, правда, из далёкой дали и долго, долго, как будто даже не приближаясь, и так становятся неожиданно видимыми перепитии его полёта. Как вертит его воздухом и ветром. А он выворачивается, борется, пытается верчение выправлять. А иногда не вертит. Ровненько летит себе прыгун, не шелохнется. Мастерство. Везение. Конечно, сочетание того и этого. Но часто, часто – не сочетается. Воздух ставит прыгуна – что там в неловкое положение – разворачивает чуть ли не боком, опрокинет вот-вот, а «лётчик» держится, работает с воздухом, пытается сохранять рациональное и предписанное (стиль!) полётное положение – лыжки вместе держать...
         Но не я!.. Я в последнее время повадился держать лыжи широко, – очень, неприлично широко. Вот оценки за стиль мне и снижают – немилосердно.
         А почему «я не»?.. -- Тут штука вот какая. За последнее недавнее время экипировка прыгуна чувствительно поменялась. Она сделалась более летучей. Все теперь одеты в новые специальные комбинезоны, которые увеличивают полётное качество тела спортсмена-прыгуна, оно лучше всплывает в воздушном потоке. А лыжи, они значительно более широкие стали, они лучше едут и лучше летят. – «парусность» у них стала больше. И вот сожительствовать с летучей, капризной, порывистой парусностью наш народ затрудняется. Вот традиционное полётное положение – на лыжи лёг, держишь лыжи вместе, а лыжи из-под ног выдувает, воздух норовит поставить их чуть ли не поперёк траектории полёта. А если ещё воздух не ровный, ветер порывистый! Отчаюги пытаются на это не взирать – их «ставит», а они «пилят» и «пилят» по воздуху (ужас!) – мол, придёт «земля» и поставит лыжи на ход... из положения «раком»... И, действительно, при приземлении у этих «невзирающих» касание со снегом ставит лыжи на ход... Но – не всегда. Ой, не всегда!
         А я взял и стал в полёте разводить лыжи широко. Ну – неприлично широко. Прямо сразу со стола мгновенно в эту «позу саранчи». Так я стал её про себя называть. Отработал. «Припрыгал». Использую. И так-то мне ловко залеталось. И воздух лучше поднимает. – Понятно: фюзеляж тела и две крыльевые плоскости по бокам. И с воздушной этой приподнятости, с верху и до низу до самого, я, как пикирующий бомбардировщик-камикадзе, утюжу, – не колыхнёт... Нет, вертит тоже... Но, но, но... – Совсем не так, как считается-полагается «так».
         Ну и баллы за стиль мне аккуратно убирают за эту мою саранчу-раскоряку. Судейство в нашем виде консервативно и традиционно. Положено лыжи вместе в полёте вести... Хотя сбоку мои полёты неплохо смотрятся: укладка на воздух аккуратная и плотненькая, лыжки почти параллельно туловищу. Мне – нравится – и по ощущению, и на фото. И на видео. И я так и попробую продолжить летать, пока традиция в судействе не поменяется.

         И!.. – классный прыжок... Как бы не судили. Я же попрыгать приехал. Вот и попрыгиваю. И – счастлив! Глупо и безответственно счастлив.

             …………………………………………………………………………   

         ...А Лоры нет. Нет нигде. Не видно. И на том месте, где сперва она стояла, откуда всё видно лучше всего, там её тоже нет. Там вообще почему-то никто не стоит, пусто, публика по другим местам прилепилась... – А! – как не догадался: Лорка могла на «судейскую» уйти и там из репортёрской кабины на наше всё на это и смотреть. Чем здесь дубеть, на ветру мёрзнуть. А, может, Лоре наши эти «прЫжки-с-вЫшки» до глубокой лампы – смотреть на нас...

         А нам вверх-вверх. Объявили, перерыва между попытками не будет.
         ...А наши «академики»?.. Летучие… Они топ-топ вверх, прыг-прыг вниз. Академики безошибочных наук. Нельзя ошибаться в прыжках. Возможность исправления ошибки отсутствует. Нет места. Абсолют точности действий. В любых прыжках ошибаться нежелательно (или катастрофично!) а в наших ещё воздух редактирует… Сурово… А, может, и в любом спорте негде ошибаться? – Сделал неудачный гребок или шаг, или финт и уже и не выгребешь... А, может, и в жизни так? – Неверный жест и – прозяпал! Прости-прощай, «ку-ку»... Или выгребешь?!.
         ...Элвис Прэсли поёт чудесный блюз: «Подари мне возможность для ошибки»... Примерно так.
 
         Вниз по очереди по воздуху. Вверх чередой пешком-пешком. Это у «этих» «там» подъёмники на трамплинах. Упрыгаешься-укатаешься. Зато нет философского практикума, который проделывается ногами. Может поэтому в нашем виде повышенный процент ребят – ну, академиков – не академиков, но – в науке. Нет, есть и академики, но эти уже не прыгают, так, на лыжах себе катаются, раньше прыгали. Но катаются-то и сейчас – мощно. И на горных, и на беговых. А несколько кандидатов наук и докторов резвятся в наших рядах...
         Промеж своих у нас говаривают с шуточным или шутовским лёгким превосходством: «Ну, прыгуны – кто? Кто прыгать лезет? – Или дураки, или хулиганы!». – Тут точно вот что: все те, кто прыгает тут, если бы прыгать не полезли, наверное стали бы хулиганами или одурели. А то так, им – всем нам, то есть, и думать приходится, и реализовывать своё эго так, как в более приземлённых видах активности могло бы не получиться...

         ...Но – нет, нет, нет... – не глазеть на них, не включаться... Я и не глазею... Сейчас – уйти в себя.  Отрешиться. Выключиться. Настраиваться на своё... На следующий, второй, заключительный…
         ...Вдруг!!!

            ………………………………………………………………………….

         Налетела катастрофа. Ударила. Ошпарила неожиданностью. Обожгла протестующим НЕТ!.. НЕЛЬЗЯ!.. Как стена налетела. Или сам налетел на стену с колючей проволокой. Весь мир внутри отчаянно заорал: «НЕ НАДО!!!»...
         ...Не смотрел. Специально – нет. Но мы, когда и не смотрим, видим. – Как, кто, что. Как получилось. Или...

         …Застыло в замедленном показе мгновение ужаса.
         ...Прыгун. Полёт. Воздух. Неровность воздуха, порыв ветра... – Порыв ветра сломал «птичку». Она была не готова к неровности порыва. И среагировала погибельно... – Прыгун в воздухе чуть согнул ноги...
         Чуть.
         Как в остановившемся кошмаре сна!.. Система «лыжник лыжи» стала переворачиваться, опрокидываться вперёд... На высоком воздухе переворачивалась птичка... Мгновенно!
         Ужас – как внезапно ниоткуда взявшийся боксёрский удар в лицо... – от ясного осознания молниеносной трагичности того, что должно быть дальше...
         Это был кто-то из самых последних номеров... Номер... – угадал, узнал, увидел... – это был Лебедь!..

         И я, как поднимался, так и поднимался. – Явление странного полёта мелькнуло в стороне, поразив-ошпарив катастрофичностью дальнейшей перспективы... – Шаг замер, но не остановил мерного равномерного подъёма. – А как Лебедь летел дальше и как он встретил «землю», мне уже было не видно: уже высоко поднялся, и бугор горы приземления не позволял увидеть, что, как там было дальше. Лебедь исчез за своим опрокидыванием вперёд.
         «Гора закрыта.» – Сказано было по громкой трансляции. Потом сказали: «Подготовить гору приземления.»… Пауза… Потом: «Продолжаем соревнования.»...

         А потом не говорили ничего. И старт второй попытки не давали. И мы топтались и топтались на старте наверху. А холодно, ветер. И перерыв затягивался, а ничего не объявляли... Сверху видно было, как далеко внизу фургончик «скорой» медленно пятится сбоку от выката в сторону радиуса и скрывается за выпуклостью лба. Ничего не видно, что там внизу.
         Те, кто поднимались позже и кто видели, что происходило с Лебедем в его полёте и после полёта, тоже они поднялись на старт и рассказывали. Скупо... – ««Пачка»! Очень прилично «обулся». Лыжи выдуло и – колом в гору.» – «Порыв! В порыв он попал.» – «Н-да. Неприлично загудел.»– «Задуло.» – «Очень он вперёд постарался. А ветер дёрнул. А он не готов. – Порыв...»
         ...Другая «скорая» приехала и съехала за бугор, так же как первая. Скрылась.
 
         ...Толпились тут наверху. Ждали. Мёрзли. Замораживались в неопределённости. Не готовы были замерзать. – Поднялись-то сразу стартовать, ни курток ни у кого, ни тёплых шмоток никаких. Комбинезоны тепло всё-таки держат, но – мёрзнем. – Прыгаем, бегаем на месте, имитируем, имитируем, конечно. Боремся с замораживанием рук и ног – кистей и стоп. Кисти отогревать – вращать руками, вращения с полной амплитудой и быстро. И много. Кровь приливает, и это согревает пальцы. А ноги – большие махи, вперёд-назад: тоже – кровь (центробежно) приливает к стопам, и они согреваются. Экономить махи, жалеть себя не надо. Более эффективных способов согреть руки-ноги самостоятельно – нет.

         «Может, вторую отменят, по первой результаты сделают?» – кто-то сказал. – «Ветрило-то...»

         «Скорая» медленно выползла и встала в стороне от выката. И там стояла. Не уезжала. Долго. «Плохой это симптом.» – Я так подумал...

         «Продолжаем наши соревнования. Начинаем вторую зачётную попытку. Участники с первыми нагрудными номерами приглашаются на старт.»

         «Из-за меня!» – Мелькнула мысль, но и угасла. – «Из-за меня он так расстарался. Перестарался... Да нет. Да ладно. Что ему я-то? Не конкурент же. Результаты в попытке – вот они. И я совсем не впереди: стиль подвёл, сильно подвёл... Прыжок, конечно, классный. И далёкий... И что, Лебедь завёлся что ли?..».

         Когда у нас дают старт на соревнованиях, по громкому радио каждому стартующему говорят «Гора открыта» или «Сверху можно». Заговорили. Поехали. Первые номера во второй попытке.
         ...А старт перенесли ещё ниже, ещё укоротили разгон. А нам ветер протыкать. Интересно – как?..

         ...Мотает ветер ребятишек. Фантастические фортели заставляет выделывать, чтобы выкрутиться. Выкручиваются. Пока без «пачек». Нет, вот и «обулся» кто-то... Вроде не катастрофично...

         ...И вот и мы... Скорость. Вместе со скоростью. Не отстать от лыж... Оп-п – попал, как попал-то. И – высоко, на большой, на плотный воздух. И по этому воздуху!.. Да далеко-то как...
         Мотало, немножко мотало, коверкало полёт неровным воздухом, но выправлял, извиваясь, теряя красоту (саранчой), но не высоту и был далёк. – Тащило и тащило... И тут – внезапно и на микро-миг – воздух исчез, ушёл порыв, убрался. Но уже тут же в завершение этого микро-мига на чистом автомате я сделал...
         ...Тут вот какая штука... Давным ещё давно, с личным тренером и большим другом (личным другом – да?!) – мы же и прыгали вместе, – так вот, взялись мы разбирать разные техники прыжков-полётов: кто как прыгает и какие действия к чему приводят. И нашли вот что. В тот давний период, когда финны предложили новую технику прыжка с отрывом пяток от лыж и более плотной, летящей укладкой на лыжи в полёте, прыгуны стали использовать две разновидности полётной позы. – Руки вдоль туловища кистями назад («по швам») или руки вперёд, вытянуты впереди головы. В обоих случаях руки неподвижны. Дело в том, что в ещё более ранний исторический период технический канон предписывал прыгуну во время полёта делать многократные махи руками в виде вращательных движений. Красиво считалось. Когда стали летать с неподвижными руками, аэродинамично, то есть, – среди мировой прыжковой элиты одни держали руки назад, другие вперёд; и те, и эти были примерно одинаково успешны. А мы высмотрели среди них одного финна, который чемпионом не был, но летал очень интересно. Вообще-то с руками назад. Но в некоторых своих прыжках, возможно, предвидя перспективу недостаточной дальности из-за недостатка воздуха или высоты полёта, он на завершающей трети или даже четверти прыжка динамично выводил руки вперёд и тянулся, тянулся за ними. – И его тащило и тащило «по низам». Метров 12-15 он себе прибавлял... Мы тогда исследовали кинограммы его прыжков. А потом стали пробовать на тренировках выполнять этот приём. Мы тогда им увлеклись. И отработали. И стало получаться. Даже попробовали пошалить, использовав его на соревнованиях. И потом и подзабыли о нём...
         И тут!.. – Быстро бросил руки вперёд, и сам-весь за руками... – на «автомате» сработало перед перспективой потери воздуха и высоты. А воздух – не потерялся, не ушёл, остался, был, как был. Порыв плотной волной. И – потащило. На передних этих закрылках. (Или они «предкрылки»?) И не «по низам». С хорошей высоты в радиус в самый конец, где и стоять нельзя, но – «Стоять!» – и, какой там телемарк, – в глубокий «горшок», как штангист под неподъёмным железом, – сел.., но – устоял... Выкатился!..

         ...Там за выкатом стояла «скорая». Возле неё крепкий мужик в телогрейке поверх медицинской реанимационной зелёной хламиды, под которой тоже была одежда ватная. И валенки на нём. Спокойное лицо. Флегматичный вид. Надёжный. Наблюдал прыжки. Остальная бригада в машине грелась. Я – лыжи на плече – туда. – «Вашего товарища на другой машине увезли.» – Я ещё ничего не спрашивал. – «Специальную машину специально вызывали.» – «Что с ним?» – «Не берусь сказать.» – «Куда его?» – «Не берусь сказать. В центральную могли в областную. Мы не знаем.» – «А кто-нибудь с ним поехал? Из наших.» – «Кто-нибудь...» – Спокойный такой медик...

         И я прослушал свои результаты. А и что мне эти мои результаты?! Баллы будут опять низкие. Лыжи широко, в полёте крутился, приземление – телемарк не сделал. И руки вывел. Наверняка посчитают, что отмахнулся. – Прыгун в полёте может начать делать руками движения, как бы панически отмахиваясь от воздуха и высоты. – Это если его начнёт опрокидывать вперёд или даже назад, или просто он испугается аварийности ситуации. И за это, конечно, весьма снижают оценки за стиль. А у меня-то это было техническое действие, особенность стиля. Но эти судьи так не посчитают... Ладно. Хотел попрыгать – попрыгал. Хорошо попрыгал. Те, кто хотел увидеть, – увидели. Что прыгал – хорошо... И – первая дальность во второй попытке… может оказаться у меня… Дальность, может, и в первой попытке лучшая была, но... Но сейчас-то во второй уж наверное... Но руководство.., они там: «Ну, «лезуртат-лезуртат», а «преспектива»?.. Ну, дальность, ну, далеко, а летит – коряга!..» – Может Коля им скажет, – что надо кому надо. Да они его не слушают никто... Ладно. – Хотел, попрыгал, всё! Всё, пока... Хорошо отпрыгался...
         Лебедя надо найти!

              ………………………………………………………………………..

         Я уже сразу решил ни окончания соревнований не ждать, ни итогов не ждать, ни награждения, ни закрытия. Пошёл! На базу пошёл забрать котомку с бахилами, в которых сюда по лесу шёл, и куртку. И комната, где всё это оставил, оказалась закрытой. Ждать пришлось. Пока ждал, смотрел прыжки издали, а как бы и не смотрел совсем, попытка закончилась, соревнованиям, значит, конец. Народ на базе собираться стал. Сказали, награждение и, там, торжественная часть будут не здесь, не у трамплина, а потом внизу в городе, где все живут. В тепле, то есть. Но мне в «торжественных частях» – чего ловить-то?... А про Лебедя никто ничего не знал. Ну, никто. Набычивались угрюмо, когда спрашивал...
         Полез повыше, повыше, чтобы сверху на лыжах с разгона на лесную дорогу и по дороге к моей гостинице. Как вчера. Но, не как вчера, – теперь лихо, без рюкзачища же, – с хорошим ходом и почти не притормаживая, и виражи закладывая форсированными этакими «христианиями» («Христиания» – другая лыжная школа в Норвегии в девятнадцатом веке, там в основе другая техника поворота, на двух рядом праллельных лыжах). – Веерами, наверное, снег, присыпавший дорогу, от моих поворотов разлетался. Радостное это дело, «лыжевать» (так говорят наши западные соседи-славяне), радостное (некуда деться), радостное, несмотря на омрачения... Покатишь – так уж раскатишься! Возрадуешься, куда деться!..

         Гостиница…
         Разогрелся-запарился, разделся-переоделся, – вниз, в город...
         По ледяной тропинке через лес. Скользя и скатываясь. За спиной звон тросов о флагштоки. Тропинка срезает петли поднимающейся к гостинице дороги. Быстро теряет высоту. Прочь от трамплинов. – В город. О котором ничего нельзя рассказать. Секретный что ли? Ну... и это тоже. У нас каждый город секретный, станешь рассказывть – обязательно государственную тайну разболтаешь – сажать за измену родине можно. А тайны эти все – все знают. А тайнами секретными всё везде начинено... Нет, тут вот что: нельзя рассказать, потому что невозможно. – Не про что рассказывать. А про что?..

         Тут уже дорога, по которой проходит автобус. Он ходит очень редко. Но ходит, должен ходить. Если не ждать и идти дальше через заброшенные бетонные сооружения, мимо железных свалок, а там потом с разных сторон будут видны вышки и хитросплетения бесконечных высоких заборов и стен с колючей проволокой, с прожекторами – зоны. Лагеря, тюрьмы. Здесь их множество. И в городе, а особенно в окрестностях. Если, например, на лыжах гонку бегаешь, тренируешься, например, обязательно, куда лыжня не поведёт, упрёшься в колючий проволочный забор. На километры. Или концлагерь, или какой-то закрытый объект, действительно секретный...
         А тут, если дальше к городу пробираться, пойдут встречаться уже и жилые строения  – бараки и здания в несколько этажей. Непрглядные. Тут трамвай ходит. А если продолжить путь через небольшие жилые райончики и мимо тут же расположенных разных заводов и автобаз, там уже и троллейбус будет ходить, это уже почти город. Но это далеко... Я же здесь не первый раз, знаю немножко места и дороги.
         Стал ждать автобус и раздумывал, ждать ли, – не хотелось по этим местам-дорогам бродить, но и не верилось в приход автобуса. Сразу подмерзать начал... А автобус взял и пришёл. Холодный, дребезжал-скрипел, трудно ему было на обледенелой поворотливой дороге. В смотровые проталины мёрзлых окон гляделся окраинами провалившийся в дымно-облачную шубу-шапку город.

              …………………………………………………………………

         ...Да нет, нет, надо, надо Лебедя разыскивать. Разыскать...
         Конечно, не представить, чтобы Лебедь оказался брошен, не присмотрен у медиков... Хотя... А вдруг?.. Бывают... нюансы... В любом случае... – ну да, не друг, не родственник, – но он же наш, наш, заботиться надо, надо дознаться. Надо – интересоваться!..

         ...Дорога сошла в низину и здесь по плоскому скользила по долгой прямой. Параллельно дороге , но не рядом, тянулись бараки. Жилые, одноэтажные, длинные; палисадники тесно их окружали, маленькие, огороженные заборчиками из палок, проволок и металлолома. Антенны торчали по крышам. Серым снегом всё завалено. Между дорогой и бараками протекало болото. Вся низина была болотом. Но дорога шла по невысокой насыпи, а бараки-то стояли на болоте. Но между ними и дорогой что-то ещё текло и над этим текущим поднимался пар. А само текущее имело чёрный цвет и было оранжевым по краям. А возле потока стояли мужики с весёлыми лицами и с шестами в руках и что-то вылавливали в нём. Смеялись... Это уж который раз мы сюда приезжаем (сборы, соревнования) и всё течёт здесь и течёт сквозь морозы и парит...

         А автобус прискрежетал почти к самому центру города... Гостиница, где наши, тут недалеко. А недалеко от неё на живописных буграх здешний парк культуры, на краю которого дом культуры, где предполагаются после-соревновательные церемонии. Наши всем кагалом из гостиницы как раз начинают выходить, чтобы туда. И про то, где Лебедь, никто не знает. И про то, что с ним... Ни ребята, ни тренеры. А тренеры Лебедя, его команды – они же здесь на сборе – их не видно никого.
         И я иду навстречу всем выходящим, в гостиницу. В администрацию. Стал узнавать телефоны больниц. Любезно дали, справочники достали, сами порылись. И адреса. Два адреса я знал:  те больницы, где сам когда-то бывал госпитализирован. Тоже совсем приблизительно знал, где они располагаются: меня ж самого туда на «скорой» привозили... Телефон. – Разрешили звонить. Стал обзванивать справочные. Не получалось. То занято, то трубку не берут, то отвечают отрицательно, «не поступал»... А я не только справочные телефоны терзать пытался, а и приёмные отделения, дежурных врачей – навязчиво вёл себя. И безрезультатно... И решил, раз справочным порядком не получается, надо – явочным. И администраторы, видя мою неистовую решительность, посоображали и посоветовали – если ехать – то в централтную областную: если с такого мероприятия (масштаб!) и если серьёзно пострадал, то наверняка туда. Почти наверняка.
         И я пошёл в клуб. И там приготовлялось торжество. В зале с креслами на сцене на стол нагружали кубки и коробки, а в зале без кресел поставлены были столы, на которые грузили какую-то еду. Снедь. И в этот зал никого не допускали. – «Мимо, мимо давай!» – А там, где кресла, и возле этого зала в коридорах слонялись ребята. Тренеры в зале поближе к сцене, суетясь, что-то узнавали. А заправляли приготавливанием к торжеству дядьки с добротно упитанными физиономиями. Выражение на которых было серьёзным – не допускающим возможности существования несерьёзности вообще в природе. «Мордовороты», в народе есть такой термин. Он здесь к этим подходил. Хотя они тут были разных размеров, крупные и небольшие, но все, как на один спец-заказ сделанные  своей специальной особой жизнью или – сделавшие себя в ней. Начальство. Сошедшее в нашу спортивную жизнь со своих специальных высот. Были среди них люди с высокой спортивной карьерой в прошлом и были совсем не по этому делу, но все теперь одинаковенькие. Кожа на их лицах была с одинаково переразвитой сеткой мелких капилляров, поэтому и те из них, кто бывал на спортивной природе по роду должности, и те, кто в помещении по должности сидел, все выглядели единообразно румяными. – Напитки! Напитками же обусловленный обмен веществ их организмов делал их фигурочки в меру округлыми с однотипными пузиками. А самый главный наш начальник нашего спорта – был худощав. И статен. Но он не был никогда, ни раньше, ни сейчас, спортивным человеком, не то что спортсменом. А к лыжам близко не подходил, какие уж трамплины! И физкультурного образования тоже у него не было. И – руководил. Всеми и всем... Почему-то он меня иногда замечал в спортивной толпе и обращался, заговоривал, говорил со мной. Доверительно симпатизировал как бы. Почему?.. Как-то во время такого случившегося разговорного эпизода я (снагличал, конечно) спросил его про одного очень высокого спортивного чиновника, который только что ездил с командой на очень высокие мировые соревнования, и успеха эта поездка не принесла. А настоящих-то тренеров туда не взяли. И я спросил, специалист ли хотя бы этот начальник? – «Да нет, Лёша, – он маляр, не гинеколог. Как все мы здесь. Знаешь анекдот-то? – «Женщина. Пришла в женскую консультацию, зашла в кабинет, там никого. Она разделась и в кресло. Гинекологическое. Сидит. Входят двое в белом. Внимания на неё не обращают. – «Ну, вы будете меня осматривать?» – «Ну, давай, осмотрим.» – «И что вы скажете?» – «А что мы скажем? Мы не гинекологи, мы маляры.» Вот и мы. Мы – начальство. Мы дела не знаем. Мы делом руководить только можем!»  – Так откровенно всё и разъяснил. Почему-то...
         И вот теперь я прямо к нему. На сцену к президиуму. (Ну ещё заседать не засели.)  Минуя упитанных. Многих из которых я знаю – это «комитетовские», «советовские». И они меня знают, многие. Мимо. К главному... А перед сценой Борька. «Слушай, я хочу у руководства спросить, что там с Лебедем, где он, махнуть чтобы, проведать.» – «Лёх, конечно проведаем. Махнём. Узнаем. Вот, сразу, после...» – Ладно. Мимо – к начальнику...
          К главному. – «Что с Сашкой Лебедевым, где он. Я хочу поинтересоваться.» – «А не надо, Лёш, интересоваться.» – Сразу, как вахтёр-охранник у секретной проходной сделался. – «Лебедев травмировался на соревнованиях, им занимаются врачи. Тебе не надо. А что Лебедев, что?» – «Так он наш, свой. Надо проведать.» – «Не надо. Без тебя. Не надо, Лёш!» – «Зачем при ветре-то при таком!..» – «Это спорт, Лёша, такой наш спорт. И ты... – не надо. Нет!..» – И лицо скрутил, как тряпку выжал. Туго. Строго. И я сошёл со сцены в зал.
         Тут Коля. – «Конечно надо было отменять. Переносить время... Но тут с такого «верха» «этих» напугали. Поторопили. Они решили проводить обязательно. Им отчитаться...» – «А ты?» – «Я ничего не мог сделать.» – «Коль, а есть какая-то паспортизация трамплинов – при каком ветре можно, при каком не можно? Сертификаты погодные на каждый большой трамплин.» – «Лёха! Ты что! Там у «них» – есть. У нас – какое там!.. Но я-то им компетентно закрыл старт. – А им надо было закрыть отчётность. И они закрыли меня... А что с Лебедем, где он, не говорят. Наши никто не знает, а «эти» всё засекретили...»
         Зал стал заполняться шумом и народом. А я пошёл вон. Мне призов не получать. Результаты – протокол пришлют в «совет»...
         Может за лучшую дальность специальный приз давать будут? – Ха! Может они мне ещё и лучшую дальность посчитают?!

         И пошёл себе. Тут надо краешком парка спуститься к транспорту. Под горку, под горку. Возле дома культуры топталась большая толпа. Ну, очень большая. Пацаны молодые. А девчонок что-то тут не видно. Мероприятие что ли тоже какое-то у ребят? Ну и ладно. Толпитесь парни, мне не до вас.
         Тут кулак – удар хороший прямо в физиономию, в рожу прямо – не попал: как среагировл, как ушёл?!. – «Нар-рядный, падла!» – «Клоун, с-сука!» – Кулак мелькнул незамечаемый, рукав прошершавел по щеке со свистом. Мимо. Тут же, уворачиваясь, в повороте, увидел позади себя тело приникшее к снегу: кто-то примостился сзади у меня под ногами, чтобы от удара я грохнулся на спину. Чтобы не упасть, подпрыгнул, доворачиваясь ещё, поджал ноги, перепрыгивая через тело, ударил в него ступнями, выталкиваясь, и упрыгнул далеко, и оказался на льду. И не упал. Это был наклонный лёд, чёрный лёд, раскатанная для катания горка. Ледяная дорожка до самого низа. Я и покатился. На ногах. Впереди меня по этой же дорожке лёжа катился какой-то малый, он пытался выкатиться со льда вбок, а лёд был довольно широкий и вогнутый к середине дорожки. А я его догонял – скольжение на ногах оказывалось лучше скольжения на одежде. Может быть, это был промахнувшийся в ударе. И я почти на него наткнулся, когда он всё же зацепил шероховатый край дорожки и уползал уже вбок со льда. Красное капало у него через руку, которой он держал лицо. Успел заметить, пролетев мимо, и обрадованный тем, что об него не споткнулся, не задержался, скорость не потерял, на ногах  остался и с удовольствием скользил и скользил быстрее и быстрее, скрадывая неровности спуска сгибанием ног, – дорожка была с хорошими трамплинчиками. Но я стоял.
         ...Дело в том, что катание на ногах по раскатанному льду – прекрасная тренировочная затея для любого лыжника. Просто на ногах, безо всего, в любой скользкой обуви. Мы и катаемся... Дело ещё и в том, что именно как раз на этих горочках мы, давно, правда, уже, когда были здесь  как-то на сборе, катались-тренировались шуточно, при этом прыгая на трамплинах-неровностях, которые я сейчас, страхуясь, пропускаю мягкими ногами; ещё и на дальность тогда прыгали, ещё и в разножку...
         И сейчас, тренируя своих, я очень даже такой лёд  стараюсь использовать, особенно перед сезоном, когда снега ещё нет, а лужи уже замёрзли. – И не только для «устоя», а и для отработки техники падений...
         И сейчас – меня мой спуск развеселил (устоял!) и обрадовал (ушёл!). А то в больницу-то я совсем по-другому ехал бы. Я не боксёр. Драться не люблю. Не умею. И какой бокс с толпою-то! И – у меня совсем другие дела.
         А с горки от толпы стали сбегать. Что-то кому-то во мне или в моей экипировке не нравилось. Сбегающие падали. Скользко. – Все горки в парке здесь в таких каточках – дети раскатали... Мой каточек внизу заканчивался большой глубокой ванной с крутым финишным краем, который так и выбросил меня вверх, – так ногами в  воздухе и заболтал. И этими ногами так и побежал дальше – там уже не скользко – быстро-быстро-быстро.
         Через улицу. Оглянулся на преследователей, спеша оглядеться, куда теперь дальше, – в троллейбус впрыгнуть (нет троллейбуса), в закоулки (нет закоулков)... Старые тормоза завизжали (зимой-то! Совсем сношенные, значит), поскользил по льду улицы милицейский «козлик» жёлто-голубой. Остановился наискось. Совсем тоскливо. – «Загребут! А у меня-то другие дела. – Бежать! Куда? И мне же совсем не до...» – Милиционерчики высыпали мгновенно: «Дерутся?» – Я молчал. – «Там у них мероприятие патриотическое. Задерживается. Призывники. Военкомат повестки разослал. Они собрались. Спортсмены в клубе их задерживают... Снег – к щеке приложи!». – И укатили...
         Троллейбус полз по центру города. Тут красиво было. Старые и старинные дома то дворянской, то купеческой архитектуры, были и деревянные большие строения со сложными формами, с витиеватыми резными украшениями, запущенные, правда... Город-то древний. Современные коробки там и сям врезаны, но и красивого много осталось... Университет. Старые здания и новые. В этом университете училась девочка, которую Лебедь приводил как-то показывать нам, хвастаться чтобы. Я ту запомнил. Светящаяся. Крас-сивая!.. Скромная... Что с ней потом?.. – И вот общежитие, мы сюда к девчонкам проникать пытались...
         Троллейбус-то был тёплый, а трамвай – мёрзлый. И как будто бы злой. Хотя трамваи должны быть самыми добрыми из того, что ездит. Но этот таким не казался. И ехал долго, и уезжал в бесконечность. А путь его был неровен. Как волны и горы бездорожья. И по ним он, то плыл медленно и выл, то мчался неистово и прыгал, и звенел. И как же далеко он ехал!.. А окна у него некоторые были покрыты узорной мерзлотой в ладонь толщиной, а некоторые совсем чистые. И за ними – «на сотни вёрст стоят кварталы и заводские корпуса». То жилые зоны, то промзоны. Как совмещённый санузел. Спальня-туалет-столовая. Она же кухня. В одном месте потянулся райончик – деревня настоящая: домики-крошечки в три окошечка. Малюсенькие и старинненькие. Всё деревянненькое, много-много сложной резьбы на окнах и карнизах. Некоторые домики были покрашены в голубой цвет, а другие в коричневый. А наличники и разная другая резьба украшений в белый. Только это они – были – так покрашены, а сейчас имели они никакой копчёный цвет... И – заводищи-заводы. Сооруженьища до неба и без конца-края. Металлическая бесконечность. Что для чего – не догадаться. Что плавят здесь, отливают, куют? Синтезируют, разлагают, обогащают. Кроме дыма?..
         Но – приехали!

         «Нёс жизнь и – уронил...» – Вдруг подумалось...

         ...Кубические строения из блоков. Редкие сосны между ними. Низенькие и высокие. Главный корпус. Справочная. В окошке темно. Пошёл бродить по нижнему этажу. Пусто. Но (может и тут мою экипировку заметили откуда-то?) вынырнули две в белом служительницы Гиппократа, одна совсем-совсем пожилая, а другая юная. Ангелицы. Прошли и юркнули в справочную конторку. Свет зажгли. Стали в журнале смотреть-смотреть: «Нету. Нет, нет, нет. Не поступал. Сегодня? Недавно? Из «приёмного» сведения могли ещё не дать?..».
         У входа в приёмное на морозе курили санитары. Рядом фырчала «скорая». В коридоре от входных дверей было холодно, дальше потеплее. На каталках вдоль стен (а и поперёк тоже) лежали доставленные, на них лежали их сопроводительные бумажки – «истории». Некоторые были в окровавленном виде, другие... – кто как, в сознании и... – всяко. Всех жалко... Быстро на каталке ввезли и провезли кого-то – не увидеть и кого – врачи вокруг. С капельницами. А ещё в небольшом холле у застеклённой не то регистратуры, не то лавочки стояли в очереди люди. Кто кровил, кто в полуобмороке обвисал на подоконнике перед застеклением, серенькие совсем; а некоторые ничего. Они в окошке, кажется, получали какие-то медицинские материалы, бинты, там, гипс, или что...
         Спрашивал, спрашивал, – а меня не «отшивали», не «несли по кочкам», любезно вполне перепроваживали – и оказался в комнате врачей. Большая комната. Там было очень тепло. Там в небольшой кадке росло большое тропическое дерево, очень зелёное с ярко-оранжевыми плодами. Много плодов. Большое, оно раскорячивалось ветвями в стороны, упиралось в потолок. Так разрослось, что убрать его отсюда ни через двери, ни через окна стало уже невозможно. И здесь ему тоже, видно, никак. Но симпатичное. – «Нет. Нет-нет. Соревнования? Недавно ведь. Нет. К нам не привозили... А? – ветер?» – «Порывы.» – «А в городе.., туда могли, там лучшая нейрохирургия – в регионе лучшая; по характеру травм могли туда. Можем позвонить, а лучше вам туда заехать. – Всё через центр. Адрес вам нарисуем... Щёку зелёнкой намажем!?» – «Зелёнкой...» – «Ну ладно, йодом.» – «Да, йодом – да. Спасибо... А что дальше?» – Я показал на дерево. – «А, не знаем...»

         Дорога обратно оказалась или показалась быстрей-короче. Но была почти мучительной. – Голод! – Я когда ел-то! Я с ощущением выкручивания живота (как половой тряпки, туго) вспоминал о столах в доме культуры. Откуда убежал. Вот бы придурку задержаться! – Подхватился, понёсся! Задержался бы, – что-нибудь, может, про Лебедя бы узналось. Не пришлось бы мотаться вслепую. Впустую. И поел бы... Но всё внутри говорило, что поступаю правильно. И ничего бы ни от кого там не узнал. А в спасательных стараниях не может быть лишних стараний. Напрасные – могут. А, чтобы были не напрасными, надо помогать, искать возможность помочь. Что-то достать, кому-то сообщить, организовать... Что-нибудь, глядишь, да надо. Хотя бы быть наготове...
          А есть хотелось!..

         ...А это оказалась как раз «моя» больница. Моя! Где-куда в очень не лучшем виде я попал как-то – и как здесь все со мной возились – «вытасквали»! И сейчас! Узнали сразу от двери. И сразу под белы руки. И все сбежались. И в одну ординаторскую. В другую! – Родственник! – И чай, и кормить, и «Что со щекой?», «Пачка?!»... И врач мой лечащий тогдашний (врачиха замечательная!) – сейчас как раз на дежурстве оказалась…
         …А ещё!.. – Я тогда, себя здесь едва осознав, нашёл себя в руках прелестной, юной совсем, медсестры. Она... – светилась! Так я её нашёл. (Найдя вдруг всё Мирозданье, которое до этого отсутствовало: я в нём отсутствовал. И вдруг, она – оно!) И больше всех она тогда со мной возилась. И из-за её светлости, свечения я стал наполняться нежностью, огромной нежностью к ней, весь заполнился, распирала она меня, парил я на ней (на нежности), летел. И мне казалось, что и она взлетала возле... Очень хотелось наладить любовь. – Невозможно приладиться было. Совсем не в том я виде пребывал... А потом в другое место меня забрали... Наташка («лыжная» наша Наташа) как раз забирала.
         И вот теперь со всем сбежавшимся радостным медперсоналом сидим за чаем друг напротив друга через стол с этим «чаем», а – весело всем, весело! – а я гляжу, глаза влажные у моей «светительницы». А она сделалась ещё красивее с того времени, когда мы расстались, женственной она стала и… неодолимо-неотразимой в воплощении желания быть у её ног!.. А уж у меня тут точно глаза влажные были...
         А Лебедя в эту больницу тоже не привозили. Нет его здесь...

         И ещё одну больницу посетил, сумерки в темноту уже давно ушли, закрыто, заперто было здесь со всех сторон – обошёл, обстучал, достучался, выяснил: «Нет.»... И потом добирался «домой» – в гостиницу свою то есть – тащился, пробирался, транспорта не было и не было, и всё пешком, пешком...
          ...Снежочек тонкий нападал. А следов на снежке сейчас почти не встречалось. А снежок был чёрный сверху, и там, где свежий след изредка проходил, там каждое промятое чьей-то неизвестной стопой углубление имело красивое белое окаймление, – как модная толстая подошва каждый след выглядел. – Копоть не успела равномерно смешиваться со снегом. И такое выходило изысканное графическое оформление любого прохода и моего тоже бега-бегства в моё убежище. 
         ...Разогретый в него влетел. В гостиницу свою. И на разогретости, с инерцией хода – спасение-то! – в душ. Успел устоять (под душем) перед падением в усталость… А спасение-то потому, что мытое тело, оно совсем не то, что немытое, оно от усталости восстанавливаться станет не сравнить как здорово с немытым по сравнению. А то немытому-то и не восстать вовсе... И пить – пить! А у меня, – вожу с собой – две маленькие баночки, одна с протёртой клюквой с сахаром, другая с яблочным вареньем кислым. От лыжегоночных дел повадка. Намешать кислятину в воде – лыжное пойло, и пить, пить – опять спасение... А усталость навалилась... – лавиной усталости... Навалилась катастрофой падения... Я и рухнул...

         И рухнул, и толкнул, и бросил себя с последним-заключительным усилием, и упал глубоко, и закопался, закопался в глубине. Нет меня. Сон называется. Мгновенный. Мегатонный...

         ...Уронил себя в сон... Сверху засыпал сном... Зарылся. Зарыл себя в сне... Запропастил. Запропастился в пропасти сна...

         ...А административный стук?!. А и административный... Проснуть себя?!. – Да нет... Нет!.. – Бери меня, ешь меня с маслом, администрация! А я бросаю, бросил себя в сон... – «дальше, быстрее, выше»! Олимпийские штучки. «Дальше...» Куда ещё? Глубже! Глубже... Не дамся. «Лыжи у печки стоят.» Лыжи у стеночки... лежат. Всю ночку. В чехле – лежат... И ничего не нарушал, и двери не запирал. – Ха! Да даже если бы всё в парафинах-утюгах, вся комната, и весь-весь-весь виноват... Заходи, администрация! «Для нашей Челиты все двери открыты...» /песня/. – Берите меня голого голыми руками, берите!.. Но не будите... Или: «О, не будите меня...»?

         ...Холодные ноги и холодные руки. Ледяные. Кисти и стопы. Надо греть. Альпинистские способы согревания на биваках. Самое тёплое место, чтобы согревать чьи-то стопы, – живот товарища. На живот их! А кисти? – Под мышки... Какие же замороженные... Греть!

         ...И, в панике спасаясь от реального, всего, что не сон, что будит и будет (и будет?!), – глубже в сон упал и уполз. Вполз.
         ...Но ноги холодные, и руки холодные. Очень. Надо греть... Хотя не замерзал. Разогретый забрался в тепло. Отчего же замороженные? Надо греть. Живот – самое тёплое место на теле. Ноги на живот. Руки под мышки. Холоднющие. Тело стылое. Но я ж не мёрз, не замерзал,  был разогретый. Не важно. Мёрзлое – греть!
         ...И нет могущества проснуться. И нет, и нет! И есть – и  только и есть – мечта и паника охранять убежище сна. Во сне бороться за сон... В борьбе в этой соединяются воедино и то, что вне меня, и то, что внутри; и то, что я, и, что не я, но близко. Или не близко. – Там, в убежище сна, тёплом и тесном. Вместе – всё. И всё надо греть. Если холодное. Такое-то леденистое...
         …Много ног или их в самый раз... Те ли эти ноги? В убежище сна... Там...
         ...Раздвоение личности... Это понятно… А – сдваивание? Объединение. – Должно же быть, должно же... – сдваивание... личности.

                ……………………………………………………………………….

         Догадок не было. Уверенность сразу. Без вопросов. И я спросил.
         – Десять?
         – Тридцать.
         – Ух-х!.. Наелась?
         – Ужралась. Накормили. Такие мочалки понаехали, мочалят и мочалят. Фонари... – фонарихи! Такой ходище разогнали...
         – И ты как?
         – Нормально.
         – И ты после тридцатки сюда понеслась? Ты как сюда-то добралась?
         – Нормально. Я ещё и в комитет заезжала и на награждении вашем была. А тебя там не было. А мне всё хотелось, всё... – К тебе же не подъедешь никак, ни на какой козе, не поймаешь... Ускользаешь ты.
         – Да я... вот он-он – он. Ползу к твоим ногам. Холодным.
         – Не успела нагреть. Прости, спешила...

         ...И сползались. Верно и точно. Не корректируя параметров сближения. Будто вечную вечность только так и...
         ...И подтекла к ногам, к телам, и возвысилась волна, и понесла. И возвысилась и рухнула. В пропасть. В бездонную. И не упала. Возвышалась и несла, и возвышалась, и возвышалась…

         ...Шалость... Жалость... Сдваивание... Сдваивание...

               ………………………………………………………………………..
                ------------------------------------------

         ...Безграничная непроглядная чёрная графика во все стороны. Но в середине – прямоугольник светлее чёрного. Светло-чёрный – может такой быть? С чёрными скрещёнными поперечинами. На не-чёрном чёрная фигурка. Тонкая, гибкая, женская. Неподвижная, но будто двигающаяся. Театр одной тени. Холод от сцены театра.
         – Холодно им там, -- сказала тень.
         – Кому?
         – Тем, которые звенят. Вон раззвенелись. Холодно им.
         Она стояла на подоконнике и открыла форточку, и смотрела в неё. Холодом дуло...
         Я всегда говорю: «За окном может быть лето. Может быть, дождливое, холодное. Или зима. Лютая. А в доме должно быть жарко.» И – не порываюсь открывать окна. Но этот холод, сейчас повеявший в глубину уюта, показался полётом на волю. Потому, что это был её полёт, её холод. И – из-под одеяла и проворно навстречу холоду заоконья. – Рядом с ней. Встал. Стояли. Театр двух теней. Голый диалог без слов. Снежинки искринками задувались-влетали в жильё. Даже без света их малюсенькие колючечки казались видимыми, вонзались в чувствование… В более отдалённой невидимости высматривались мачты. Флагов на них теперь не было (когда-то снять успели), и теперь звон тросов о флагштоки стал свободным и непрерывным и равномерным...

         Кисти и стопы не холодные, а даже горячие, горячие. Тела же прохладноватые стали от форточного воздуха. Надо согревать... Прибой прихлынул к подоконнику смывать тени с тёмной сцены; смыл, потащил с собой из театра вместе с холодным ветром и снежинками. Дальше волны становились больше и теплее. Больше и теплее... Большие-большие... «Носиться над волнами...» /романс/ – вспомнилось... – «И в беспредельную даль…»
         Волны разыгрывались, шалили, делали, что хотели, кувыркали, на голову ставили.

                …………………………………………………………………..

         ...Невесомое тонкое тело. Начинённое неутомимой силы жилами-тросами, железными пружинами жизни;  вечнодвигательный реактор – чтобы преобразовывать пространство во время. – Пространство трасс во время на финише... Но эта сталь была в глубине невесомого тела, а сверху снаружи, сразу под руками – тоненькое облако нежнейшей нежности. Но и всё глубокое в глубине глубин под действием ласковости расслаблялось и плыло. Над волнами и в волнах.
         Два странных глотателя расстояний сплавляли свои    усталости в единый сплав.
         Два странных существа, изнурившие себя спортивными стараниями.
         Два парафина на утюге... расплавлялись и сплавлялись в скоростную торопливую смесь...

         ...Слюни поцелуев сладкие. Или кажутся сладкими? – Сказочные особенности углеводного обмена организма спортсмена?.. – А тело солёное, где ни облизывай. – Особенности солевого обмена?.. – А облизывать необходимо непременно и кругом... Обрушиваясь в сон. В бездну сна, но мимо бездны...
         …Но всё. Мы в бездне. Нет нас. Нет...

                …………………………………………………………………………
                ------------------------------------------

         – Нет. Они не говорят. Не говорят, что с ним, где он. Я спрашивала, я пыталась узнать. Молчат глухо, уходят, убегают. Все... Можно понять: если там серьёзно, руководству это лучше замять. Это же на них повисло. У них произошло. Ну и засекречивают...
         …Я же приезжала после своей гонки к вам на подведение итогов. Тебя там уже не было...
         …Ой!.. Попить бы... Пи-ить!.. Пить!
         – Забацаем! Накипятим...
         – Чай-вода? «Голый вассер»?
         – Не. Клюква и яблоко! Всё кислое. Само-лучшее гончее пойло. Для загнанных, но не пристрелянных. Намешаем, намутим... А я-то-то бы и поел бы бы.., если б... – Я вдруг вспомнил о своей сверх-долгой почти-некормленности. – Живот к позвоночнику, оказывается, прилип!..
         – Забацаем! Я ж не зазря у вас на награждении крутилась. – Затарилась спец-угощением-то. Накрываем!.. И... – там тебе приз за лучшую дальность дали, а я получила у них, чтобы тебе передать, и привезла его тебе.
         – Интересно, как они на тебя посмотрели!
         – А я не смотрела, как они смотрели. – Бери свой приз!
         И я взял свой приз. Маленькая сумочка-пакетик, глянцевитенькая, красивенькая. Она её сняла с вешалки и мне дала. А я взял и повесил на вешалку туда же. Не заглядывая внутрь. Что-то маленькое там было.
         – А я знаю, как ты отпрыгал. Что в первой тебе касание посчитали и длину зажулили, а во второй у тебя первая дальность... И по больницам ты никого не нашёл...
         – Откуда ты знаешь, что «по больницам»?
         – Догадливая.
         – И не нашёл...
         – Не должен был.
         – Почему?
         – По всему...

         ...И пили и ели наградную снедь...

         – Почему народ прыгать лезет?..
         – Ну – народ!
         – Ну, не весь, не всякий народ... Но, кто пришёл прыгать, лезут и лезут...
         ...Ух-х-х! – Разгружать-вагоны-нагружать-грузы... (а бывало в институте, бывало же, подрабатывл с вагонами-то!) – сейчас неохота. – Размышлять, не грузить, как грузить-разгружать. Я же напряжённо-постоянно размышляю и размышляю об этом обо всём. Как о главном. О спорте и о нас в спорте. А сейчас... – слова говорить не хотелось. Хотелось обласкивать тело свалившейся в объятия ангелицы.
         – Независимость, – сказал. – Освобождение. – «Свободен, как сопля в полёте...» – вспомнилось. Не сказал. – Так так и во всём спорте, не только в нашем виде.
         – Сказал... Не в каждом виде летают по воздуху-то.
         Ещё «лететь, как фанера над Парижем» вспомнилось. Не сказал.
         – Но – феномен освобождения! – Сказал.
         – Какое в спорте освобождение? Там правила кругом.
         – Правила обозначают пути выхода к свободе.
         – Сказанул!
         – Ну.., ну и полёт... – это полёт, который всегда с тобой.

         ...Хотелось обласкивать. И обласкивал.

         – «Наелась» на дистанции-то. Наелась, на ногах не стою. Только бы кровать отыскать. Искала и отыскала – бум!.. Твоя кровать. Я плохо сделала? Глупо, да...
         – Гениально!.. 
         ...И обласкиваю. Стараясь касаться не сильно, но нежно, нежно доставать сразу до всех мест тела... А ангелица сама не делает никаких ласкающих действий, только напирает всеми возможностями тела, прижимаясь и прижимаясь, ограничивая этим ареалы ласкаемости себя мной. Налезает, собою обволакивает, говорит губы в губы, слюни выкапывают на щеки. Я ей отвечаю, надвигаю свой рот к её рту, язык высовываю, достаю её зубов, между зубов – а и зубы об зубы – стараюсь языком достать её языка, залезая ей в рот, в слюни, и слюни в слюни, и как будто так и надо... А так и надо...
         Сползаемся... Сползлись... Сползаем... Так, может быть, десантники в самолёте теснят друг друга – выбрасываться в небо чтобы. Чтобы в небе не разбросало... Сползаем по наклонному скользкому, крутому над пустотой падения...

              ………………………………………………………………………….   

         ...Полёты сулят независимость. И восторг первозданности бытия. Которое было полётом. Люди ж когда-то летали в своей мифической биологической предыстории. Все уверены в этом. Но об этом никогда не думают. Только в снах вспоминают...
         ...Люди не только птицами были. Ещё они – рыбы. В той же своей биологической первозданности. В волнах... Волны, воля, полёт...

               ……………………………………………………………………….

         ...Сплетаться, слепляться, сплавляться...

         ...Тела и лица слитно. И рты, и глаза. Мокро. И солоно. – Слёзы из глаз выпуклыми спокойыми потоками вытекали на оба лица: Наталья плакала...

                -------------------------------------------------

         Взаимная влюблённость – случается ли? Или не бывает? Или, вот, считается, что у Всевышнего жёсткие лимиты на взаимность. Раз в тысячу лет.
         Взаимная влюблённость это... – не описать? А так прекрасно стараться это описывать! Это... – это? – Это абсолют. Покоя. Высокого и глубокого. Уверенности. И!!! – доверия.., доверительности.
         И умилённость!..
         …Совершенные взаимные умилённость и доверие. Невесомая доверчивость бытия. Когда можно ничего не делать для любви и влюблённости. Или делать. И всё, что делается и что не делается, всё – для влюблённости и для любви. Всё, всё – для! И она – есть! Такая, какой не бывает никогда...
         Очень-очень редко снятся мне сны про взаимную влюблённость. Неимоверно редко. Но – снятся. А тут – вот оно. А, считается, не бывает. А – вот!.. Взаимная влюблённость это. Вот она – вот!..
         ...Спокойствие – большое спокойствие от того, что любовь – есть. Она есть, и можно быть спокойным, а беспокойным быть не надо. Такой большой покой на весь мир... Невесомое всеохватывающее облако взаимно-влюблённого бытия окутывает и втягивает в себя действия и бездействия, события и места, и местности красивые и не красивые, но все они – прекрасные и тёплые, и ласкающие душу и тело ласкающие, потому что... – взаимная влюблённость это.
         Хорошие какие места-то. А все места хорошие – все к нам благожелательны и нам приятны... Изумительные луга. Безобразные бараки. Забрели и выбрались. И луга – заливная пойма большой ласковой реки. И так-то хорошо с предметом обожания по тесной тропинке луговой. А травы с головой скрывают. А если в них залечь!.. – Какие травы? Зима сейчас, холод. А «предмет обожания» не Наталья, другая, не встречавшаяся никогда, прекрасная, взаимновлюлённая... – Значит, сон?.. Сон... Но и пусть уж будет сон. Прекрасный. Таких и снов-то не бывает... А раз он – вот он, то пусть и длится... И длится...

         ...Рухнуть в сон... Упасть в любовь...

            …………………………………………………………………

         «Надо много целоваться!» – ...Сказал.
         «Надо много целоваться...» – ...Сказала... Но не сказала: её не было. А сон переходил в не-сон, но не переходил...
         Натальи не было там, где была, где её тепло. Нигде её не видно было. Но тепло её было там, где было.
         «Сейчас будет, – подумал. – Сейчас.»
         Невесомая, обволакивающая всё и всё околдовавшая нежность открытости оттуда, из сна продолжала быть, висела, витала ощутимо. И звона не было, была тишина. Вот. От тишины я проснулся. Ветер, что ли, ушёл? Ровный холод шёл от окна. Её холод. Я с нежностью думал, что этот холод – её, и не хотел, чтобы этого холода не было, и не думал вылезать из постели закрывать форточку, из её постели, из нашей, из её тепла, которое здесь, и вовсе вылезать не думал, а обе кровати номера давно уже счалены вместе (сдвоены!) и все одеяла и покрывала навалены и делают большое тепло, а холод, он её холод, и так он прекрасно напоминает о далёких больших горах...
         «Сейчас вернётся. Будет, как была. – Уверенно и спокойно. – Она здесь... Усталость тел станет уплывать. И мы, уснувши и уткнувшись, поплывём, – рыбы в волнах, птицы в невесомости... Сейчас. Поплывём... Придёт... Наташка, пришедшая с холода. В постель... Наталья, состоящая из воли и нежности... В нежности жилы-пружины-тросы расслабленные, растаявшие, сплавленные вместе... Сдвоенные. Сейчас. Вот...»

                ……………………………………………………………………..    

          Летать можно! Это – игры с гравитацией. Это можно. Просто нужно не спешить. Не спешить приземляться. Идём по дорогам. А там лужи. А можно перепрыгивать. Разбег – толчок. Разбег вперёд – толчок вверх. Раскованно. Легко. Слегка зависнуть в воздухе, в полёте. И – не-при-зем-лять-ся!.. Оставаться навесу, на висе. Зависнуть. Зависать. А земля с лужами пусть там пониже проплывает. Можно ведь! Одна лужа, – а можно и дальше, дальше там что? – и другая лужа, и – и – и!.. Вовсе можно оставить землю, ну, изредка, играючи, подпихиваться, а так – порхать невесомо.  Но это ещё не полёты. Хотя уже и – полёты. И это – просто-запросто. Так тренируются легкоатлеты. Прыжковые упражнения на бегу или с лёгкого разбега. Или с не-лёгкого. – Пришёл на стадион и...
         Но полёты... Да что там, – летишь и летишь. Летаешь. Давно – забыл уже – толкнулся от земли – забыл, когда и толкался, – и летаешь. И высоко летаешь, и низко пролетаешь, свободно и естественно, управляешь своим полётом незначительными и лёгкими смещениями частей тела. Вьёшься, маневрируешь; по ходу, по пути полётов, будто вспоминаешь былой опыт («мастерство не пропьёшь») и тут же ловко изучаешь лётные свойства самого себя. Получается! Можно! Летаем! Почему все говорят, что люди не летают? Вот же оно, – вот!..
         ...И снятся трамплины. Регулярно снятся. Но в снах с трамплинами нет у меня прыжков, нет полётов. Снятся небывалые трамплины в мрачных незнакомых краях, в серых хвойных лесах чёрные высоченные эстакады трамплинов, высоченные чёрные ели, всё чёрно-белое. И всё во снах тех  – суета и перетаскивание спортинвентаря от спортсооружения к спортсооружению, а прыжков нет и нет. – Полёты на тех жестоких трамплинах мне не снятся.
         ...А сейчас я опять летал по всякому, по разному и с привычным удовольствием вспоминал опять лётные приёмы. И я знал, что это сон. И, зная, отрицал во сне, что это сон. Но потом согласился – пусть сон: такой прекрасный этот сон. Этот сон снится мне редко, но снится и снится, и этот, вот этот сон, он про лыжные трамплины и про полёты. Вот этот сон...
         – …Весна уже не ранняя, но новый снег, белый. Солнце. Яркий день. Большой трамплин. И прыжок задался, толчок – так, как надо, идеально в стол попал, выход со стола высокий, удобный, тело наполнено ощущением успешности отталкивания... Воздух весь под себя взял, всплываю на воздухе и плыву над горой, лежу над ней на воздухе. Высоко. Гора приземления внизу, подо мной большая, красивая, подготовлена изумительно: в скользящем свете солнца, которое сзади (трамплины ставят обращёнными на север),  по всей, по всей горе – чёткие поперечные чёрточки-ступеньки. – Это протоптали лыжами снег, прошли лесенкой всю гору... Но приземления нет. Не наступает, не приходит. А продолжается полёт. А приземления и не предполагается вовсе. Закончилась гора приземления, радиус, выкат трамплина проплыл подо мной, а дальше за ним снег стал пропадать, таять, там солнце его давно убрало, там на солнце трава и цветы, трава и цветы. И полёт плывёт – я плыву – над цветами...
         Такие сны...
 
           …………………………………………………………………………………
                ---------------------------------------

         Никого не было рядом. И нигде. Никого.

         ...Закрыть форточку. Снаружи, за окном пространство состояло из серых искр. Они стали не колючими, стали крупнее, их стало больше. И они спокойно стояли в спокойном тёмно-сером пространстве. Плотно. Мачты не различить.

         Стало сниться снова, что всё приснилось. Всё... Или не снилось, а думалось, а почти как снилось... Или снилось, что думается, что всё снится. Всё...

         И тогда сделалось бело. То есть всё сделалось тёмно-белым. Может быть белое – тёмно-белым? То есть таким сделалось окно. И оно было пустым. И всё было пустым и под стать цвету и свету окна. И тогда почувствовалось ясно, что выспался я на холоде воздуха так, как не высыпался с давнего времени гор.
         На холоде Натальи. А её не было.
         А, может, её и не было?!.
         Форточка-то закрыта. О холоде не вспоминается. – Сильно топят... И наяву уже строго подумплось... – ой-ой-ой, а наяву ли, ё-мэ-нэ-кэ-лэ-пэ-рэ-сэ-тэ! – не есть ли, не было ли всё – сон? И серьёзно сам к этому думанью отнёсся. Стал исследовать. – А тоже ведь, может я и исследую всё во сне? И сплю, то есть. Нет? – Нет. Форточка закрыта. Как и была. Сам-то я её никогда не открыл бы. А была ли открыта?.. Дверь отперта. Как и была. А я её ночью запирал, когда Наталья пришла. И она её могла отпереть, когда уходила. И кровати. Это что, когда вечером пришёл и шатало от усталости и шатался, в полусне сдуру сдвинул их что ли ни с того, ни с сего?.. И еда. Еда на тумбочке... Еды-то у меня вечером точно не было... А так-то что же, всё приснилось – и трамплин, и тренировка, и соревнования, и Лебедь!?. Тут понял: «Лебедь! – очень внутри души хотелось, чтобы то, что там произошло, – не произошло, а это сон был бы. Вот душа в сон и просится!..

         ...Запах? Изнюхал кровати. Везде пахло, как надо для подтверждения того, что было всё, что было.
         Раздвинул кровати по местам. Застелил. Привёл себя в порядок, коротко размялся. Душ. Взялся доедать из недоеденного. Завтракать. Не доедалось. Убрал остатки в рюкзак... Ну да, вот он, приз мой висит на вешалке. Не приснилось? – Было всё, что было?..

         Искать!
         Опять искать...
         Конечно, – искать!..

         Ветреник. – Тоже ишь! – Винд-сексуал. Wind-lower... Порывы ветренности... Безответственно. Беззаветно. Безвестно. Ветрено...
         Беззаветный, безответственный, ветреный, верный...
         ...Наш театральный шеф (тот, изгнанный тогда от нас и отовсюду партийно-искусственным начальством, а мы, его студийцы, его за глаза между собой часто называли «Шеф»), он – пушкинист. Пушкин – его любовь и жизнь. Переполняющая его мечтами-замыслами ставить на сцене и на экране эту свою любовь и жизнь. (Кое-что поставил уже.) Шеф любит разъяснять своего (и нашего же!) любимого Пушкина. Он говорит, пушкинский Дон-Жуан («Дон-Гуан», он говорит) ради каждой, кого он спешит обольстить, – готов отдать жизнь. Действительно. Он действительно каждый раз так любит каждую обольщаемую, обольщённую им. Больше жизни.
         ...Где бы столько жизней раздобыть? Чтобы отдать. Ради любви.
         ...В центральном совете нашего ДСО инструктор отдела зимних видов говаривает: «Ловчить надо везде!»... Классный мужик. Помогает спорту, как может. И спортсменам. Вот мне организовал вызов на эти соревнования.

         Вчера решил: всё, лыжи в чехол; отменяю свою любимую послесоревновательную тренировку. Сейсас... – взял чехол с лыжами, рюкзак со всеми шмотками – на трамплин. Чтобы оттуда на вокзал через город. А на трамплине – может, узнаю что-то у кого-то и, может, сделаю сколько-нибудь «ударов» с большого... Два-три-четыре?..

         Возле гостиницы штабелем сложенные лежали флагштоки. Вместе с тросами. Их засыпало снегом. А там, где они стояли, были лунки в снегу, и в их глубине, тоже засыпаемые снегом, виднелись фланцы, к которым снятые эти мачты прикреплялись болтами. Когда успели отвинтить? Зачем? Один флагшток торчал на своём месте. Наверное, болты у него прикисли, и их не смогли отвернуть. Теперь вернутся с автогеном, будут их греть, чтобы открутились, или просто срежут...

             ………………………………………………………………………..

         Идти теперь тяжело было: с полным грузом и вверх-вверх всё. И снег. Взмок. Но легко и быстро дошлось. Не думалось ни о чём...
         На маленьком трамплине – такие называют «кочками» – маленькие дети проводили тренировку. Трамплинчик этот внизу, ниже моего пути, и мне по дороге к базе долго его обходить и любоваться их тренировкой. И я себя ловлю на том, что уже участвую в её проведении. Всей душой. Я ловлю себя на том, что вкладываюсь всем существом в исполнение каждой попытки каждым маленьким исполнителем. – Вот это надо добавить, этого избежать, вот это надо так... Я ловлю себя на том, что каждое исполнение производит в моём существе бурное методическое композиторство. Я как будто слышу и ощущаю внутри себя зудение и возню счётной машины. Она анализирует наблюдаемый тренировочный процесс и тут же выдаёт варианты его модификации. Отмечает перлы. Тогда – восторг. Корчится от боли (это счётная машина души!) когда наблюдает учебные ляпы... А красиво проведённую тренировку мне посмотреть… – это, наверное, театрал или меломан такого счастья не получает от сценического представления...

         ...Не отставать от собственной скорости!.. Отстают. Упираются и не хотят (не могут!) устремиться туда, куда скорость их влечёт. Надо, значит, срочно уходить с кочки на другие склоны-склончики и трассы-трассочки. Чтобы в других, посильных, условиях вырабатывать необходимую повадку устремляться по скорости и вместе с ней. – Чтобы, в условиях непосильных для правильного исполнения действия, не закреплять отрицательный навык.
         Здесь – типичные трудности исполнения нашего трюка. Здесь – главнный фактор, обусловливающий эти трудности – в пропасть бросаться надо. А страшно. Поэтому, не сложный (казалось бы!) трюк (наш прыжок-полёт) не хочет поддаваться освоению.
          А смелость – такое же тренируемое качество, как и другие качества, физические и моральные. И такое же утрачиваемое качество. Утрачивается – при перегрузке необходимостью проявлять смелость или в результате отсутствия тренировки. А тренировать его (это качество, смелость, то есть) – как?.. – Предлагать специальные задания, упражнения. Предлагать проделывать (проделать: взять да и выкинуть вдруг!.. или не вдруг...) то то, то другое смелое что-то. То есть то, что сделать страшно. А что такое смелое? А это то, что исполнить сумеешь только если соберёшь (всё соберёшь) -- сконцентрируешь знания и умения и – исполнишь. Значит – тренировать навык концентрации.

         ...Нет. Летят ногами вперёд. Упорно. Значит, затрудняются понять, что просит (требует) дядя-тренер. (Долговязый парень; симпатичный, вчера, кажется, прыгал среди прокладчиков.) Желательно бы, значит, по-скорому уводить народ с кочки. (Им пока здесь «глубоковато».) – На другие разные склоны и трассы. Носиться по снежным горам. На лыжах стоять, на лыжах подпрыгивать. Ловить кураж на небольших буграх. Которые выбрасывают прочь от горы. Пусть погоняют, поотскакивают от поверхности скольжения. Возвращаться, – напрактиковавшись. И тогда – будьте любезны! Соберите навыки – проявите смелость, то есть...

         Когда кто-то только встаёт на лыжи, ну, или, там, на коньки, и надо заскользить, – какие тут «активные действия»! – первая огромная трудность – фобия (боязнь!) резкого перехода в «устойчивое равновесное состояние». – Страх падения то есть! А в наших лыжах к тому же горки. И всё – сверху вниз. С потерей опоры под ногами. Над пропастями...

         Был у нас сказочный прыгун. Фантастический спортсмен. Был он, к сожалению, пьяница. Оттого и погиб. Совсем молодым человеком. А прыгун – сказочный! И – симпатичный, доброжелательный, участливый, очень... – просто свой. А – чемпион!.. И эпизодик вот. Приходят пацаны, новички-прыгуны на трамплин. Не на большой – это был учебно-тренировочный. И – страшно. Они с такого не прыгали ещё. А трамплин ещё и не подготовлен, приземление укатано в лёд. Его ещё готовить надо, «грабить», засыпать, утаптывать... Ребята робеют. Чемпион спрашивает, а вы, мол, как, если падения, падать если придётся, готовы, умеете? – Падать!.. И сам без разговоров бросается на эту горку, на лёд, и съезжает, соскальзывает до самого до низа на собственном теле. Показывает. Потом объясняет, как надо: не группироваться – тянуться, вытягиваться (увеличивая момент инерции, чтобы не кувыркало), переворачиваться на бок, на спину, убирать от снега голову, убирать от снега ноги с лыжами, чтобы лыжи ноги не выкручивали. – Пробуйте, ложитесь, падайте, катайтесь!.. Дети попробовали, проделали, понравилось. По ходу облазили трамплин, залезая на гору и спускаясь-катаясь с неё  на телах-боках-спинах-пузах, потом, подготовили гору и полезли прыгать. По ходу взаимно полюбили друг друга, новички – трамплин, трамплин новичков...
         …Чемпион!..
         Стандартные методики обучения горным лыжам предлагают подобные упражнения имитирующие падения. (Для коньков, для льда тоже есть похожие.) – Извалять обучаемых! – Если проделывать такие упражнения, падать как-то уже и не страшно, можно уже скользить на лыжах или на коньках почти спокойно. То есть, балансировать в неустойчивом равновесии. А там и активные действия выполнять, скользя...

         ...Вырабатывать навык концентрации умений… – А если концентрировать нечего, нет умений, нет ещё ресурса понятий, представлений? Тогда педагог должен проанализировать, какой ресурс необходим для базиса представлений о том, что предполагается выполнять. Придумать средства, создающие ресурс. А средства – какие? – Другие всякие проделки-трюки. (Специальные и подводящие упражнения. И не-специальные.) Разные. Некоторые подготовят умения, которые необходимы для выполнения (понимания!) основного трюка, другие будут готовить повадку концентрировать понимание, умения, приобретённые качества для использования в исполнении трюка. Смелость то есть. Решительность то есть. – Главные качества.

         И объяснять потихоньку, постепенно, как надо, независимо от всего, что есть (и от того, чего нет), постараться представить и продумать то, что нужно сделать, и сделать то, что придумано…

         Наши лыжные дела – склон, спуск, неровности рельефа. Обретение повадки выполнять активные действия на неровностях рельефа. На буграх. Чтобы бугры преодолеть. «Ужимки и прыжки»... Сгибание, чтобы «проглотить» выбрасывающее действие выпуклости рельефа, не отделиться от поверхности склона. Разгибание на выпуклом рельефе, чтобы оттолкнуться и взлететь над горой!
         Ну и тогда потом – на кочки, на трамплины!..

         Красавец-тренер здесь же возле кочки учит своих новичков летать. Имитируют они. Он им преподаёт позу полёта. Он с ними проделывает имитации тех действий, которые надо выполнить в конце разгона, чтобы перейти к полёту. С возвышения они прыгают вроде как со стола отрыва. Без лыж. А он ловит своих маленьких орликов и поднимает на высоту поднятых над головой рук, и держит там высоко, держит, а они лежат на его руках, лежат, будто чемпионы на воздухе лежат над стометровыми трамплинами. И сверху, с высоты рук высокого дядьки – он их быстро опускает – бац! – в телемарк... 
         …Но только эти дети ещё не летают. Им эти имитации... – козе баян... Им по скользкому скользить насобачиться бы!

         ...Взаиможительство с буграми рельефа гор. Взаимодействие...

         О, о, о! – Вот один, имитациями задрюченный и вздрюченный увещеваниями «засадить вперёд» сразу в позу полётную, – …попробовал засадить. Кинулся-ринулся-бросился. Вперёд-вперёд... Это он – проехав стол, сбросил лыжи под стол, стараясь старательно толкнуться – лыжи носками ушли вниз, подхватывать их на кочке некогда – полёт тут микроскопический – да и суметь смекнуть надо, а юный этот начинающий и изумиться не успел… – плюх! – Вперёд, на пузо, на морду; так и выехал на выкат. Ничего, сам встал, ушёл в сторону, плачет, снег выплёвывает. Лицо поцарапал... Но и – практика падений и практика неудач, если не катастрофична, – ценна!..

           ………………………………………………………………………………

         …Лебедь-то никогда не падал… Не помню, падал чтобы…

            ……………………………………………………………………………..

         Носиться по снежным горам!..   

         Но, но, но! – Штука в том, что, когда процесс идёт,  «методические» красоты учебно-тенировочного процесса в спорте (да и не в спорте) – они не трудности вовсе, а цветы и ягоды, и крупные плоды. Приятные и полезные даже если не сладкие... – Тут я резко вспомнил о своих тренируемых. Подумал: «Научить-то мы научим, чему угодно, – пришли бы учиться. И не ушли.» – О плодах ли думать. – Чертополохи мотивации!.. Научить хотеть, если не хотят хотеть. Научить уметь хотеть, если захотели хотеть... Один великий тренер говорит: «Наш вид не скороспелый!» – Будто в спорте может быть что-нибудь скороспелое. – А наш вид уж точно требует бескорыстного и бесконечного энтузиазма... А детский народ уже меркантилизуется. Уже не «как я лечу», а «во что я наряжен, какой у меня инвентарь»...

         … «Ужимки и прыжки...» Соревнования по прыжкам, соревнования по ужимкам...

         Изучайте спорт, как любовь. Любовь – работа. Бескорыстный энтузиазм страсти. Страсть бескорыстного энтузиазма. Говорить об этом нельзя. – Проповедовать и преподавать существом и существованием!..

         ...Покуда, за наблюдениями-сопереживаниями, и переживаниями, панорама, – траверсом по краю которой брёл, панорама широкой белой чаши рельефа с маленькими трамплинчиками и болшими трамплинами, – она преодолелась... – А большой – закрыт.

             ………………………………………………………………………………….

         Внезапно вспомнился вчерашний «кол» Лебедя, плохо стало. Оборвалось внутри, упало.
         Остановился, постоял...

         Погода пыталась стать солнечной, воздух стоял неподвижно.

              ………………………………………………………………………….. 

         ...Те, кто в твоей жизни, в судьбе твоей, они – твои люди. Своих бросать нельзя.
         ...Жена моя – врач. В реанимации работает. И вот она и её друзья-врачи – наши общие давно подруги-друзья – и она говорит, и они говорят, что, конечно, надо опекать судьбу любого, кто попадает в объятия медицины. – Узнавать и знать о нём всё, чтобы быть всегда готовым помочь. – Побегать, организовать, достать что-нибудь...      

         ...Большой был закрыт. Там сыпали снег...

         …Федотыч. Если представлять бога из сказки, – вот он. Невзрачный. Строгий и сдержанный. – «Привет! Хорошо отпрыгался. Молодец. Чего тебя не было? Не приезжаешь...» – «Что на большом?» – «Ничто. Закрыт.» – «А сбор же у ребят. Прыжковая сегодня тренировка.» – «Закрыт. Засыпаем.»
         Редкие самосвалы подъезжали; скользя, маневрировали, стараясь высыпать снег поближе к краю специальной площадки, откуда его растаскивали по приземлению. Рабочие стянули вниз, в радиус громоздкие сани-грабли. Их будет тянуть лебёдка из-под стола отрыва. Трос навис над горой приземления. Такая механизация.
         Федотыч. Он стоит в главной точке всего. Строгий и сдержанный, невзрачный, ничего не делает, не говорит. Всё само вокруг делается... А без него здесь ничего бы не стояло. И не делалось. – Эти трамплины – его работа. Он ещё довольно недавно сам прыгал. И вот, стал директором своего спорткомплекса, выбивал у начальства постановление о строительстве трамплинов, большого трамплина, построили, сам лазил, варил железки на эстакадах. Необходимо, потому что. Да и нравится ему варить...

              …………………………………………………………………   

         ...Ветер-друг. Ветреный. Может поднять, может уронить.
         Сейчас не было никаких «друзей». Воздух стоял спокойно. Солнце пособиралось выбраться, не собралось. Серое всё, как было, так и было. Снежочек маленький мельтешил. И пусто, не прыгал никто. И малыши исчезли тоже.

         «...Там могут быть серьёзные дела, – говорил Федотыч. – Колом в гору... Перебрал вперёд, перестарался. А – ветер же!.. Его и перекрутило. – Порывом... Да он был к этому и не готов... Конечно, руководству сеьёзный случай ни к чему. Замнут, постараются... И его могли мимо нас провезти, к вам, в центр. Ну: руководство… Хотя здесь хорошие больницы, особенно, которая в городе... А ты со всеми вещами? Уезжаешь? А ты с грузовиками в город спустись...»

         Неси, неси, неси – не роняй!

           ……………………………………………………………………….
    

         Лыжи с рюкзаком в пустой заснеженный кузов, сам на промасленное сиденье в промасленном тепле кабины. Скользит-юзит-гуляет пустая машина по снегу, по льду под горку. Я телом своим, и с удовольствием даже, ощущаю скольжение тяжёлого грузовика. Сопереживаю ему... Один мой друг, автомобильный гонщик, говорит, что мотоциклисты очень хорошо чувствуют занос, момент начала соскальзывания колеса – для них это альфа и омега жизни на колёсах. Поэтому хорошо приходить в автоспорт мотоциклисту. Там управляемый занос – основа скоростного вождения. Я очень чутко чувствую занос. Но кто ж меня посадит в спортивный автомобиль?..

         ...Зачем ничего Лебедю ночью не сказал? Может, он бы и не завёлся. Не было бы «серьёзного случая»... Ну да, изумился я его приходу, – так странно он явился и говорил странно, – но надо ж быть инициативным!... Не инициативен я...
         Надо было Лорку... Когда тогда с Лоркой не складывалось, …тогда на уровне тканей и клеток и молекул тела непереносимая тоска потери была. Ужас утрачивания... Надо было Лорку самому уводить, а не романтику размазывать. Не было бы сейчас «серьёзного случая». – Не инициативный...

         …И зря вчера не наваляли мне призывные патриоты. – Вырядился, красавчик! Страна в военной мясорубке застряла, а эти в спорт играются. – «Заповедник чистой игры» им, «лыжи – счастье»!..

                -----------------------------------------

         И приехали...
         Ха! Приехали... Ещё на автобусе ехать и ехать... А он и едет вот. Автобус набекрень. От перегрузки. Но остановился. Двери открыл. Народ гроздями изнутри выпирает. Но – «Шеф, стой-стой! (Весело кто-то и кто-то изнутри.) Мастера спорта заберём, давай, прокатим. Ему тоже...» – втянули, всосали меня вовнутрь, – как, куда? Там мышонка не втиснуть. И рюкзачило мой упрятался в недра толпы кому-то на руки из сидящих, и лыжи, два с половиной (2.52) мэ, чехол с лыжами,– как-то приладили...
         «...Я к ним прикасался плечами...» /Булат Окуджава/. – Что плечи! Все вместе сплетены, слеплены, слиты в общий пластилин. Тело в тело, лицо в лицо, разговор в разговор.

               
         «Мы все стоим за колбасами.../ Под крышей дома.../ ...Магазин...» – Веселящийся мужской голос. – Веселящий себя. – Споёт несколько слов и молчок. Через некоторое время опять. Никто не смеётся.

               
         – ...Ташкент...
         – Тёплое место.
         (Это две женщины. Тихо.)
         – Он написал: «Ташкент – двести четыре». Это значит – «туда»... А чего теперь! Чего теперь-то?!! – Они ж не возвращяются, он же водитель!.. Что делать та-а?..
         – Чё?
         – Не-воз-вра-ща-ют-ся. Там остаются. Жгут их.
         – Чё – кто?
         – Кто? Кто надо. То?.. «Духи»...

                …...................................................

         ...Через промежуток снова и снова про колбасу и крышу. Это перефразировка эстрадной сентиментальной патриотической песни про свой дом под коллективными небесами. Но со жратвой-то под коллективными небесами и под крышами – «швах». – Нет колбасы… И этот. Воспоёт вдруг и – тишина. И обрывки тихих разговоров в тишине – в скрежете и громе машины...

                …........................................................
   
         – ...Опять у них на «Семёрке» выброс. Всё пролило.
         – Скоро, значит, у нас везде прольёт...

                ….......................................................

         – На сто тридцать восьмом-то карточки-то выдали, а у нас-то и не слышно.
         – А всё равно нигде не отоваривают...

                ….......................................................

         (Мужчины.)
         – Кто – кто? «Долговые интернационалы». – Кто!..
         – Куда?
         – Туда!.. Туда – алюминиевые огурцы, обратно – цинковые упаковки...
         «Я сажаю алюминиевые огурцы на брезентовом поле...» -- «Алюминиевые огурцы» – ещё одна песня. Не эстрадная, не патриотическая. Откуда взялась?.. Из жаркого военного «подбрюшья» страны должна была родиться такая песня. Хотя по внешним параметрам – молодёжно-малохольно абстрактная. Но там аллегория тоскливо трагичная вырисовывается: военный учебный класс лётчиков с брезентовым ковром для тактических упражнений и игрушечными летательными аппаратами. Дальше – не игрушки и поле не брезентовое... Да и не поле вовсе.

                ….........................................................

         – Спра-ашиваешь! – Опять срезали. Я по тем расценкам восемнадцать раз на стенку лазить на насест должен был, выставлять там, сваривать – норма; теперь двадцать три. – За те же деньги...

                ….....................................................

         – Телевизионщики у нас в общежитии ночевали. Выпивали с ними половину ночи. Распрашивали они про всё... А сами рассказали: у нас в стране шестьдесят процентов народа работающего в общежитиях живут.
         – А они-то откуда...
         – ...Знают? Статистика у них.
         – А, наверное, так и есть...

              ……………………………………………………………………….

         ...Стали проезжать заводские пригороды. Стали выходить из автобуса кое-кто, стало возможным не только реплики случайные из сплетения тел услышать, а и разглядывать людей. Везунчиками они не выглядели.
         Одеты худо. Зимние северные края – а и вся страна зима да север – ну уж здесь, в глубинке, быть бы всем в тулупах, в валенках, независимыми от холодов; в ватниках хотя бы, ладно, некрасиво, но... – они же в курточках жалких на рыбьем меху, в ботиночках. И всё некрасивое,  кургузое и очень не новое. Некудышнее...
         И лица!.. Лица-лица-лица. Некрасивые все.
         ...Вчера был выходной день. Лиц мало было. А я и ни на кого не смотрел. Сегодня будний; лиц и тел – не пропихнёшься. И это не час пик, а как они в такой-то час? Смены рабочие, может быть…

         Я давно расстался со спасительным автобусиком и – пешком-пешком, трамвай-трамвай, тащусь-тащусь.
         Что это они некрасивые? Они же не уродливые, они правильно сделанные, но... – утяжелённые они. Как водолаз в скафандре с грузами, чтобы на дно опуститься. Сам-то он,  – поднимется из глубины, шлем ему отвинтят, там из  тяжеленного костюма водолазик изящненький высовывается и, как совсем его разденут, складный он, а улыбка у него лёгкая, невесомая.Но грузами когда глубинными обвешан до уродства и малоподвижности...
         …И вот – тяжёлые лица. И – усталые. Как будто не свои.

         «Хабитус» – медицинский термин. Это как человек выглядит. Больной, пациент; или здоровый. По внешнему виду терапевт должен узнать о внутреннем состоянии того, кто перед ним: органы и части тела, органические особенности или расстройства, функциональные возможности. Или расстройства. Жизнь. Судьба. Всё разглядеть. Спортивные специалисты, хотя специализируются не в области патологии, а в области нормы, тоже насмотрены угадывать скрытые причины внешнего вида тех, кого наблюдают.
         Лица вокруг были такими, какими были, от хронически запечатлённых на них гримас. Это были гримасы претерпевания некачественной жизни и судьбы. Перетерпливания такой жизни и такой судьбы. Гримасы на лицах людей тренированных обязательной пожизненной несчастливостью. Лица несли надёжную уверенность в том, что ничего хорошего здесь нигде никого не ждёт. Лица, наполненные устойчивым отсутствием надежды. Оттого тяжёлые.
         И усталые. Хронически. Лица, сформированные не только всегдашней усталостью, а и безнадёжной невозможностью восстановления жизненных сил отдыхом и отдохновением.
         Усталые. Возможно, они «доходили», «доходили» и «дошли». И теперь – «доходяги». Они «наелись» отсутствием всего. «Квартирный вопрос»... – только ли квартирный – вопрос жизнеобеспечения, только ли жизнеобеспечения, -- вопрос жизни, – которая вечно под вопросом – этот вопрос портит и портит всех – века. Века не жизни, чтобы жить, – а атаки для жизни или для «не жизни», но атаки: в атаке (так рассказывают те, кто это знает доподлинно) атакующие не должны и не могут обращать внимание на то, что кругом, на тех, кто кругом. Иначе нет атаки, А выхода из атаки – нет. Века атаки сделали атакующий народ («атакующий класс» без «звонкой силы поэта») тотально безразличным и безжалостным. И жалким: атака – героизм; героизм – это страшно, травматично, больно. Смертельно. Испуганные, искалеченные и мёртвые не могут выглядеть хорошо. Герои не выглядят киногероями.
         Всегдашнее претерпевание безысходной неудачности бытия выковали отрицательное обаяние лиц, не излучающих добро и не ожидающих добра людей, которых усталость вечной атаки сделала нравственными доходягами. Людей, с которыми дела иметь лучше – не надо.
         И я понимал, понимал: это моё теперешнее состояние  сделало меня таким остро-впечатлительным ко всему вокруг. Остро отрицательно-впечатлительным. Состояние моё виновато.
         «На лицо ужасные,/ Добрые внутри...» – вспомнилось. Да ведь они, задрюченные и задроченные, ну, многие и многие, – очень даже ничего себе, как до дела доходит, а некоторые вовсе невообразимо замечательные, – несмотря на вековые атаки и нравственную усталость!.. Им бы чем-нибудь помочь, и женщины были бы ласковыми, а мужчины великодушными. И, независимо от возраста, лица мужчин могли бы быть мужественными и моложавыми, а лица женщин жентственными и молодыми, они несли бы легковесное обаяние иностранных киноактёров и актрис, ну просто были бы мило обаятельными, добрыми и добротно подтянуто молодыми.
         И чем помочь? Что предложить? Лыжи?Предложить им, оставив выпивку, вывалить на лыжах в заснеженные леса. А когда снега нет, они на полянах станут гонять в футбол для тренировки. Летом. Весной и осенью. А так всё на лыжах и на лыжах. И возрадуются. Вынырнут из хронического уныния и что-нибудь толковое учудят. С лыжами-то! А? И это я-то предложу? Я-то! И я – я предложу!
А они?..

         А у них неплохие лица. И, наверное, за этими лицами – хорошие люди!..

               ………………………………………………………………………

         ...В спорткомитете все уходили. Все были уходящими. Про вчерашний день ничего никто. Как не было вчерашнего дня. Все уходили... – так, вбок...
         Натальи нигде не было, а я везде чувствовал присутствие её отсутствия. Как если бы я –  дикое животное – ловил её запах, вынюхивал её след и шлейф её ухода для погони за ней... – «Да здесь она. Она вышла.» … «Наташка? Да она в отделе.» … «У руководства.» … «Она должна быть ...» … «Да нигде она не должна быть. – Она вчера тридцатку бежала на зональных. Очень прилично пробежала...»

             ……………………………………………………………………………
                ----------------------------------------------------------

         ...Я никогда -- не видел её – не замечал. Очень она скромная, невзрачная. Не подходил. Мимо проходил, наверное. А теперь оказался нос-к-носу. Нос-к-носу с её дверью. Было ясно, что дверь никогда не открывается. Я стоял на ступенях невысокого крыльца маленькой церкви. С рюкзаком и с лыжами. Церковь смотрелась запертой и забытой, а, в предыдущие свои приезды, я наверняка проходил и проезжал здесь, но заметил церковь только сейчас. «Заметил» – неправильно; я здесь – «оказался».
         Дверь оказалась живой. Приоткрылась беззвучно, и вышла женщина в чёрном и длинном. Осмотрела меня коротко и исчезла неслышно и не видно, куда. А её взгляд.., он остался во мне. Будто я в классе шестом учусь, а это чужая незнакомая учительница вдруг в меня, незадачливого, взгляд свой глубоко погрузила, взгляд печальный и мудрый к трагедиям... И нет учительницы, как не было.
         Я положил то, что нёс, там, где стоял. Рюкзак и лыжи. Тяжёлая дверь отворилась легко. Какой-то, значит, механик эту древнюю дверь наладил и держал в порядке. Внутри было темно. Огонёчки светились там, наверное, где надо. Мрак был тёплым. Никого не было. Я в церковь никогда не хожу, но у меня есть любимая икона. Это Божья Матерь. Я стал высматривать такую, тут же увидел. Икон, Её изображающих, было несколько в разных местах. И несколько с Иисусом Христом. Я встал напротив «своей» и стал стоять. Никого в церкви не было, а, если бы был кто-нибудь, я не увидел бы, потому что...

         …Я, когда тогда к морю на мотоцикле приехал, одна девочка повела меня ночью туда, где их компания обычно ночью купается. И другие похожие компании купаются там ночью. Там скала, нагромождение скал с уступами, купаться весело. А скалы – с карстовыми промоинами под водой. И девочка моя мне рассказывает, что здесь в одном месте (показывает, в каком) есть подводный ход, он извилистый и узкий и выходит на другой стороне этих скал (показала, где). Знают об этом «проныре» только свои, и не все берутся проныривать: путь длинный и можно застрять, и такое уже случалось с каким-то юным новичком. И, поэтому, не надо этого делать... – Ка-ак же! – Полная луна над заливом, волны тёплые, ласковые, ласковый голос пропел про опасности погружения мне нежно... – Нырнул, нащупал дырку, внедрился, пошёл-пошёл-пошёл, вперёд-вперёд; ход тесный, коленами изламывается, но скалы не цеплючие, сглаженные, скользкими водорослями тонко покрытые, приятные. Покрутился-покрутился (а долго без дыхания, долго… и темно, и темно), но, вот, окно впереди (в неодолимости темноты блеклая дыра) – лунная светлая свободная вода. Выход!.. Вылез на скалы с той стороны, наверх залез, пляшу. Вот  я каков. –  Дикарь!
         ...В другой раз сюда приехал, и за дневным купанием девочка мне рассказывает, – нет больше дырки, забетонировали. Чтобы не застревали. – А то кто-то застрял…
         ...И в другие разы в других местах заманивали меня местные юные ныряльщицы или ныряльщики в подобные подводные проходы. И я не отказывался.., проходил... Когда ныряешь, нет дум, есть спурт проплыва. Я ныряю неплохо, могу проплыть под водой большое расстояние. И вот ныряешь-плывёшь под водой, дыхание остановлено, дум никаких, времени нет, исчезло, а только очарованность независимостью от воздуха, плывёшь и плывёшь. Специалисты-подводники говорят – опасное состояние.
         Очарованность…

         ...Здесь, в храме, дышалось тепло и невесомо. Как не дышалось. А дум не было. Ни воспоминаний, ни переживанний. И времени не было – исчезло. Стоял и стоял. Славно стоялось. Смотрел, но и не смотрел будто. И вдруг, как боль острая от внезапной травмы со вспышкой белёсой яркой, – «Пусть бы «этот» не уронил, а нёс бы и нёс ...жизнь! Свою…» – ...Страстное желание, страстное. Неистово искренняя вспышка...

         Рядом стоял худощавый спортивного вида в чёрном и длинном. Молодого вполне вида мужчина. Усы-борода аккуратные, волосы длинноватые, красивые... Стоял и стоял. Ничего не говорил, не делал. И я стоял и молчал. Стояли. И вдруг я сказал, а будто и не я говорил.
         – Я не хожу в церковь...
         – Не обязательно ходить в храм, чтобы придти к Нему. Весь мир – храм Всевышнего, здесь Он создал всё или попустил созданию возникшего. Можно выходить в мир, как входить в храм Всевышнего, а в мирском повсюду видеть промысел Его. Но лучше в храм приходить. Это как в спорте: и в лесу, и на озере или где-то ещё можно делать что-то спортивное. Но люди устраивают стадионы, специальные трассы, трамплины и приходят туда, чтобы воплощать свои спортивные устремления. Вы начните ходить в храм. Приходите. Иногда.
         – Я живу не здесь...
         – Не здесь. В другом месте. В другом месте приходите в храм. Храм ограждает от суетного, и это помогает найти самого себя и осознать себя, и себя обратить к Нему... Можно пойти в пустыню, в горы... На свалку!.. Можно не удаляться из суматохи и грома окружающего нас всего и всякого, а прямо и напрямую, – но только с искренней, открытой, наивной душой – обратиться к Нему. В любом месте. Ответит. Надо слушать, внимая. Ответит. А может явиться Сам. И могут явиться Его ангелы. И может не быть белых одежд и белых крыльев. И они, и Он могут обретаться в любом образе... Машинист в телогрйке, врач в реанимационной робе, водитель троллейбуса, женщина суровая учительница... Это может быть животное, любая живая тварь, растение или неживое любое нечто. Но потом или сразу обратившийся понимает, что это был – Он... А можно и не услышать ответа. И тогда обратившийся может подумать: «Ответа нет!...». Но и если нет ответа Оттуда, – спросивший не услышал или Он промолчал, – это тоже Его знак: надо поискать Его ответ в себе. – Он послал нас сюда в образе и подобии своём, подарив каждому свою систему навигации... – совесть! Спрашивай и слушай свою совесть. Это Его напутствие. Бог – Совесть! Для нас от Него это – всё. Больше невозможно. Меньше нельзя.
         Я молчал, и он замолчал. Молчали.
         Стояли на своих местах, но как будто плыли, огоньки, которые светились там, где надо было им светиться. Лики икон, едва ими подсвеченные, многих икон, в которые я упирался широким, как широкоэкранным, и, как бы не видящим, взглядом, глядели на меня с неторопливым ожиданием... Хотелось сказать о своём смятении, совсем не знал – как...
         – Вы в смятении, – сказал он. – Вы переживаете. Переживаете за другого человека. Тяжело переживаете.
         Я молчал.
         – Вам бы очень хотелось, чтобы с ним не произошла трагедия.
         – Она произошла, – сдавленно буркнул я...
         – ...Страстно хочется, чтобы не произошла...
         – Очень, – выдавил я. Хрипло получилось. Я совсем не знал, что сказать и как.
         – А вы молитесь! И я буду молиться.
         – Но!..
         – …Не – «но»! Будем молиться. Будем уповать. Всею душой! Всем существом...               
         – Но уже...
         – ...Что – «уже»? Молитесь. И я молюсь. Может, «уже» и не «уже» ...уже... Ещё. Это у нас – «уже». Там «уже» может не быть. А для нашего «уже» все распоряжения – оттуда...
         Я молчал подавленно.
         И долго. Слов молитв я не знаю. Но всем существом стал желать молитвенно, чтобы с «ним» -- обошлось. Желать невыносимо сильно. Неожиданно для себя. Очарованно. А что было кругом или где-либо, я не видел.

         – Вас зовут – Алексей. – Он сказал это без интонации.
         Я взглянул утвердительно. Удивления не было.
         – ...Лёха! – Паузу сделал. -- Ты что! В нашем виде это редко. Может быть, сложный случай. Серьёзный. Это может быть... Пойдём! – Супа дам... Пойдём...               
          Пошли через дворик в каменных стенах. Под стенами по краям аккуратно сложено всякое строительное: тут кирпичи, там деревянное под снегом.
         – Я же прыгун, Лёх. Больше даже двоеборец, не чистый прыгун. Я и не так уж много лет, как перестал выступать. Я, правда, не был сильным прыгуном. Но старательным... А сейчас я только гонку бегаю. Для себя – как любитель. Где открытый старт, стараюсь прокатиться. Длинные предпочитаю дистанции, марафоны... – Тяж-жело!..
         ...Остановились посреди двора.               
         – Нет, Лёх! Не должно. Того, о чём ты думаешь... – этого не должно случиться. Нет, в нашем виде таких случаев за всю историю только два было. До сих пор. Ну, вот, я знаю.
         – И я знаю.
         – Всё-таки по касательной приземляемся... Сейчас, правда, в последнее время  лётные характеристики изменились у прыгунов. – С новой экипировкой. Да. Затрудняется прыжковый народ к этому новому приспособиться... Приспособится!..
         Стояли. Смотреть во дворике не на что.
         – Уповать!.. – Молчал недолго. – Уповать!

         Суп. – Фасоль и непонятная смесь овощей. Неодолимо вкусный, наверное, из-за приправ. Густой. Большая миска…
         …Небольшое помещение. Дощатые аккуратно строганные стол и лавки. Каменные стены очень толстые – видно по небольшим окнам...
         …Сам есть не стал, меня кормил только.
         – Бредущему в унынии открой дверь, впусти в тепло, закрой за ним дверь. Налей супа.
         Потом была жаренная картошка и к ней квашеная капуста. Сколько хочешь.
         – Бери-бери, Алексей!..
         Сам картошку и капусту ел. Может, супа у него мало было? Только меня им поэтому кормил... Картошка очень горячая, капуста ледяная. Надо капустой картошку гасить. По мере того как картошка остывала, а капуста теплела, и та, и та обнаруживали свой изумительный вкус... Компот – яблоки и брусника. Кислый. Не холодный, тепловатый даже. Хорошо такой пить без ограничений в послесоревновательный день.
         – Пей, Алексей, пей без ограничений. Хорошо такой пить после соревнований. Я-то тоже пью его, пью...
         И пили компот...
            
         – … «Чем ты помог Господу?..» -- Я, Алексей, сам неожиданно вдруг придумал этот вопрос и сам ему вдруг изумился. Все ведь только и твердят: «Господи, помоги! Господи, помоги!». Это, когда прижмёт. Особенно, когда невыносимо прижмёт. А когда отпустит, могут так настойчиво уже и не просить. Подзабыть про Него могут. А уж самим чтобы к Нему обратиться: «Чем помочь?», я такого не встречал. Ты встречал?.. И вот этот вопрос. Я этот вопрос как бы нашёл. В себе. Для себя. После своей войны. Я ведь недавно в церкви служу.
         – А какая ваша война?
         – Алексей, Лёх! – Говори мне «ты». Всё-таки я святой отец... Моя война – наша война. «Долговая»! («Интернациональный долг».) Я на неё вольноопределяющимся определился, на сверхсрочную должность – «куском», «спиногрызом». Армию-то я тогда давно отслужил... Я тогда увлекался писателем Гаршиным. Прекрасный русский писатель Всеволод Михайлович Гаршин. Изумительно сострадающий и совестливый. Вторая половина девятнадцатого. И тогда тоже была война – наша, чужая, мясорубочная. И вот война эта начинается, а Гаршин всем существом своим против, а сделать против ничего не может. И страдает душой непереносимо. И... – случается у русских интеллегентов такую повадку проявить: если трагедия происходит, а остановить её никакой возможности нет, – идти в трагедию, влиться в неё. Вот и Гаршин – пошёл в армию, на войну пошёл. Пошёл вольноопределяющимся. А он был тогда студентом-медиком и заканчивал курс; и мог бы пойти хотя бы фельдшером. Но он записался простым стрелком и воевал, как все... Ранен был... Вся его жизнь страдательная... И короткая... – И я. Пошёл. Взяли. Я – техник. Образование серьёзное у меня. – Навгационные системы...               
         (...Меня не взяли. Я-то же тоже ходил... – пытаться попасть на эту «нашу» войну. Было дело. Военкоматовские чиновники и чиновницы ухмылялись с негодованием. Глядели удивлённо. Крутили головами. Спросили военную специальность. Сказал, что кроме военной своей сециальности я ещё водитель, имею права на грузовики... Главный там был у них – полковник авиации – нет, не десант, не парашютики на петлицах, крылышки – сам выцветший, выветренный, как пустыня, – взглянул... Выцветшие голубые глаза – как опалённые. А в глазах – тоска знания «оттуда», из адских таких запределов, где жизни нет; а живым тоску ту не понять... – Посмотрел на меня, как с неба на мелочь, с сожалением посмотрел, с небесной тоской, и – прогнал… И уже потом и документов не принимали...)
         – ...Определили в вертолётный полк. На технику. С базы никуда, ни-ни... Ну, вот, там война... Там как? – Кто-то ходит в атаку, кто-то в атаку не ходит. Кто-то улетает, кто-то не прилетает... Идёт вал. – Туда – солдаты, сюда – контрабанда. Наркотики. Оружие. Ведро гранат можно на бутылку водки сменять... (Нет, не менял, конечно. Жалею ли теперь, глядя на здешних «клиентов»? – Весёлый вопрос...) Война всё, всё – война. Ранение получил. Серьёзное. Награду получил. Серьёзную... Там госпиталь. – Палаточный город в пустыне. Закрытый, засекреченный. Чтобы никто не знал, что – война. И – какая война. И – какая продукция у войны. И – не добраться туда, не пробраться. И жарища. Там сгинуть, пропасть, – самое оно... – Ангел спас. Мой ангел. Подруга. А как спасала – не знаю. Не рассказывает. Не хочет, не любит. Рассказывать. Кажется, угнала «козёл» у командования. А я-то не был тогда в контакте с происходящим... А награда (та, серьёзная) была потеряна. А я – найден. А у нас до этого... с этой ангелицей только дружба – ну, сдружились близко. Но не сблизились. Но души.., – души-то в слиянии были. И вот – спасение...
         – А потом, теперь?
         – Потом-теперь? У нас... – Очень! Хорошие! Отношения!.. Лечить, вот, долго меня пришлось...
         – А как вы... ты меня...
         – ...Разъяснил? Алексей! Тут провидцем быть не надо. – Молодой человек стоит и стоит в храме отрешённо, не крестится. Значит, он не ходок в храм, а сейчас сюда привело его сильное смущение и смятение душевное. Молодой человек спортивного обличья. Значит, (вероятно) что-то произошло в его спортивной жизни. Но сам он внешне в полном порядке. Значит, (вероятно) он переживает за кого-то другого в этой своей спортивной жизни. С кем что-то произошло... Тут не провидчество. Достаточно посмотреть в стартовый протокол и в протокол результатов соревнований. А я ещё и тренировки смотрел, приходил. Видел твои прыжки на тренировке. Соревнования не видел – гонку в это время бежал. Тридцать... Наталья тоже там бежала, тоже тридцатку. Она свою женскую, я мужскую. Очень прилично она пробежала!
         – А ты?
         – Скромно. Не могу пока раскатиться, разбегаться... Нет, нормально, для себя нормально прокатил... И она говорит: «Давай к прыгунам на подведение итогов заглянем!». Ну и уговорила. А тебя там уже не было... Лебедева вашего, если с ним кто-то был, кто бы о нём заботился, – а с ним могли быть такие люди и люди серьёзные, и, если дела у него серьёзные, а они наверняка серьёзные, – его могли или должны были мимо наших больниц провезти. Вроде как в лучшие медицинские центры. Могли... А Наталья... – а я и увидел, и догадался, как она к вам.., к тебе относится. Такое отношение – дар бесценный. Сокровенный... приз. Сокровище. Не обижать, ни оплошать!.. – Нельзя.
         – Но где?.. Она! Я!..
         – Наталья – трепетный человек, парящий в высоте. Но и чёткий. Если решит, что надо, найдёт...
         – Но она ж не знает...
         – ...Отправит официальное письмо на твоё спортивное ведомство...
         – Извините.., извини... Я не спросил, как тебя зовут. Или не расслышал.
         – А я, разве, не представился? – Сева. Или Володя. Сева-Володя – Всеволод...               
 
          ...Огоньки горели во мраке, где надо светились они, освещали знакомые лики. Проходил. Крестился теперь. Невпопад.

         На крыльце пусто. Не было, конечно, моих вещей. Неожиданная, как вздох короткий, мысль влетела: «Налегке на вокзал поеду, без вещей. Налегке, легко.» – Даже дух захватило.
         – Не надо поклажу на пороге оставлять. – Сзади едва ощутимо удерживали за одежду. «Учительница» в чёрном многозначительная незнакомая (знакомая теперь) из сказочного шестиклассного детства... – Это тогда в те времена прижился в душе лыжный запах снега... – Сейчас она придерживала неслышную дверь. Тонкая чёрная фигура. Высокая. Взор строгий, доброжелательный, из глубины мудростью наполненный. Детская робость – это следующий вздох короткий у меня. Придерживая дверь, учительница приглашала войти. Направила в закуток возле входа. – Лыжи и рюкзак.
         – Тяжёлая у вас ноша...

           ………………………………………………………………………………..               

         Грустные лица усталых вокзалов. И прикопчённые. Будто паровозы ушли только что. И сами вокзалы, как лица машинистов, которые делом заняты. Не сопереживаниями.

         Дорога – счастливое дело. Дорога – изумление воплощением мечты о перемещениях в пространствах. А особое дело – дорога по железной дороге. Здесь дорога – дорога. Она не отрывается от пути следования. Она приземлена. Её можно чувствовать. Ей жить можно. И путники здесь – спутники. Со-жительницы и со-жители на празднике пути-дороги-перемены-мест. «...Веселится и ликует весь народ...»...
         …Но не было кругом праздничных персонажей, а почти все только те, кто в путь пустились не от хорошей жизни. И не за хорошей. И так они и выглядели. Махнули рукой и поехали. Как складывается, – так складывается...

         А... – дорога терапевт. А время залечивает раны... А – увечья? 

         Билет...

         Билеты, кассы, очереди... Нет билетов. – «Могут появиться билеты на проходящие поезда.»  – Которые пройдут не скоро. Но билеты могут появиться в любой момент. Но это, если кто-то сдаст билет. Но кто ж сдаст билет на проходящий поезд?! Билеты должны (могут) появиться только перед его приходом или по приходу...          

               ………………………………………………………………………   

         Лорка!.. – А вдруг Лорка тогда потеряла ко мне интерес, решив, что я – «бесперспективный»?!.

              ………………………………………………………………………..
 
         ...Стоять, стоять, стоять. Стоялось. Не думалось. Не думалось ни о ком, ни о чём...
         О чём не думалось, о ком? Не думалось о Лорке. А как будто бы подразумевалось и зналось, что ей сейчас приходится делать... Не думалось ни о ком из оставленных мной там, куда я сейчас пытаюсь вернуться... Лидия Васильевна, командировка, совет, отчёт. Протокол результатов-то я не взял. Попробую врать, что результаты пришлют. А их и пришлют... Приз за дальность покажу – во!.. А приз... – а он висит, где висел, на вешалке в гостинице. Как Наташка тогда принесла сумочку красивую эту. Так туда же я её обратно повесил. А я её точно с собой не взял! А что там могло быть? – Маленькое что-то. – А вдруг деньги!.. И я перестал думать о призе... И о Наташе я тоже не думал. Ну, вот, не думал. А только тепло было во всём существе. И в окружающем пространстве. Надёжное тепло... И об Оле из больницы не думал. – Как мы глядели друг на друга там у них за чаем... И про тех в автобусе... Трамвае-троллейбусе-пешком-везде-встречаемых... И о чём они говорили... О трамплинах не думалось вовсе... И о всех кругом непраздничных вокзальных... Чёрная учительница. Отец Всеволод. И та... – «козла» угнала у командования и по пустыне. И спасла!.. Кто она? Какая?..
         …Не думалось про Лебедя...
         Не думалось, не думалось, а хотелось, хотелось, хотелось, чтобы не было у него беды. У них беды. Хотя бы фатальной беды у них не было чтобы!.. И понимал, просто тяжеловесно, грузно чувствовал: столько беды вокруг, и далеко, и близко... А хотелось, чтоб не было.

         Хотелось есть. Снова…

            …………………………………………………………………………

         ...Мне рассказывали, что я нравлюсь пожилым женщинам. Ну, ладно, нравлюсь и нравлюсь. Мне – не нравится, что с возрастом люди утрачивают первозданную неотразимость ранней красоты. Были бы красотками и красавцами всю жизнь! А особенно мне женщин жаль. – У них, у многих и многих, с нарастанием времени прорастает внутреннее красивое свечение. И как бы здорово, чтобы никакое время ему не мешало!..

         Свой багаж я уложил возле вокзальной лавки недалеко от касс. На лавке возле моего багажа сидела пожилая женщина. И, наверное, надолго. И теперь я уже вовсе не хотел, как в то мгновение на церковном крыльце, путешествовать налегке. И очень любил свою спортивную экипировку. И я попросил эту долго ожидающую женщину посмотреть за багажом. И развязал рюкзак, и достал пакет с недоедками (а их ещё там столько), и... – буфет бы. Чай-кофе. – Без этого такие яства-лакомства... И был буфет. И правильнай кофе. И доставал из пакета обрезки счастья... – Конечно, счастья! – Согласно колбасной-то нашей религии. – И это ж я какую кормушку вчера пропустил!.. И Наталья... – спасительница...

         Очередь была, как была. (Любимая...) Снова тут стоял и стоял. Все стояли. Я-то встал туго. А иногда возникало оживление – из очереди обходили меня время от времени те, кому не туда или по-ближе. Произносили в окошко названия диковинных мест. Торопливо, аврально ворошились, просовываясь в кассу. Поезда-то всё проходящие, спешить надо – уйдёт поезд.
         Хранительница моего багажа давно уже не «живёт» на той лавке, и моё передвижение в очереди завершилось: первый я. Только поездов нет. Стою, всех пропускаю.
         Багажи свои. Подхожу к ним иногда, переналаживаю. Чтоб не мешали никому и самому видно было их от кассы.

         Тут подходят (кто-то подходит), чтобы устроиться здесь же в ожидании... – Молодая семья. Захватывающе молодые. И возле моих вещей взялись забазироваться нескладными своими сумками и старыми чемоданами. Для ожидания. Она, он, двое детей маленьких, чуть поменьше, чуть побольше, девочка-мальчик. У них у всех на лицах и руках был лёгкий матовый налёт дорожной немытости. Не грязь, но – когда в дороге нет возможности умываться. А меня они и не замечали вовсе. Уложили своё имущество вокруг моего... А я их сразу всех увидел. И вдруг – вдруг! – меня копьём поразила зависть. Острое живое животное желание оказаться в их качестве! Чтобы так, как они… 

         ...И тут «подвалил» и заходил вокруг малый непонятный. Что ему надо? Я за соседей новых забеспокоился, им-то приключения зачем?.. Сухощавый, щуплый, складный, крепенький, невзрачный. Симпатичный даже. Но подозрительно высматривает... – что ему надо-то?.. А он ко мне...
         – Попросили вас поискать. Я и на трамплин сбегал, и в комитет. Куда ещё за вами? А вы – вот!.. А я истопником работаю в котельной в гостинице. И я прыгаю тоже. Вчера вам лыжню торил. Первый прокладывал... А вы вчера классно отпрыгались! Классно... И я больше двоеборец, гоняюсь тоже, значит... А вчера... погода такая.., ветер, порывы!..   – Он говорил со мной с восхищённым почтением, и я смутился. Почувствовал, что покраснел. И он покраснел. – Нашёл вас всё-таки. Вот! – Он выдал мне, – с удовольствием поднял высоко – красивую сумочку. – Ваш приз! Вы забыли.
         – Спасибо...
         Стал совать сумочку в рюкзак, не заглядывая. А заметил – там протоколы. А больше и не увидел ничего.

         «Твоя очередь! Твоя очередь!», – заорали из очереди.
         «Спасибо!», – заорал я.               


                1986 год.