Да простит меня Бог

                В 1970 году он изменил имя Исаак на Александр
                И. Пуппо

                1

       Мы жили в бараке – 6 человек в однокомнатном помещении. Перечисляю: мама, моя бабушка (мама моей мамы) и её две дочки, а также я и моя родная сестра Аза. И как же тут не вспомнить строчки из известного стихотворения [1]:

                Тогда мы жили в Омске.
                Жмых для нас был слаще леденцов.
   
      Реальность моих воспоминаний тех лет скорее всего сомнительна, поскольку смазана длительностью прожитых мною лет, но я и доныне вижу себя наяву ходящим вокруг барака в надежде найти корочку хлеба, но откуда ей там очутиться в годы всеобщей нужды и недоедания? А еще (это я помню точно) хлеб выдавали по карточкам. И как-то в один из омских дней мама выстояла долгую очередь в хлебном магазине. Принесла буханку хлеба домой, внутри которой оказалась испеченной мышь. Мама аккуратно вырезала эту мышь из хлебной мякоти и то, что осталось от буханки было съедено.
      К этому добавлю, что в моей память буквально отпечатался тот самый солнечный омский день, когда отец после ранения и излечения в госпитале, перед тем, как отправиться на фронт, приехал повидаться. Через день или два я и мама провожали его на железнодорожный вокзал. Мы шли через залитую солнцем рощу, в которой росли высоченные сосны. Отец посадил меня на плечи и сказал: «Веса в нем никакого. Кожа да кости. Худоба. Но ничего страшного. Откормим, если вернусь!».

                2

       А потом последовал необъяснимый провал в моей памяти. А затем мы жили в ауле (переехав в эти пустынные места из Омска). И, хотя я не помню отца в армейской форме, но в его военном билете я вычитал, что он был уволен в запас со званием капитана 22 марта 1947 года. А это говорит о том, что когда мы жили в ауле, отец еще служил в армии. Однако военного кителя на нем я не помню. Весьма может быть, что место службы отца располагалось в таком азиатском захолустье, которое позволяло носить и солдатам, и офицерам гражданскую одежду.

                3

      Аул запомнился мне фрагментарно. Сразу за пустынной и однообразно волнистой плоскостью свейных песков резко вздымались отвесные горы. Неподалеку между низкорослыми кустарниками протекала алмазной прозрачности извилистая и неглубокая трехметровой ширины речушка. Рыбы водились в ней видимо-невидимо. Однажды, неподалеку от речушки в глубине кустарников я заметил двух местных  пацанов с приспущенными до колен трусиками. Один из них, совершая колебательные движения, прижимая к себе задницу другого. Время от времени они, с выразительной опаской, будто чего-то боялись, поглядывали по сторонам. Обдумывая увиденное, я догадался, что пацаны совершали между собой что-то непотребно постыдное. Не знаю по какой причине, но с этих самых пор у меня проявилось чувство паталогической брезгливости. Мне стало противно пользоваться общей кружкой. Ведро с питьевой водой стояло у входа в комнату, и я буквально выслеживал места соприкосновения всех прочих губ с кружкой. Когда мне хотелось пить, я черпал из ведра воду и поворачивал ободок кружки таким образом, чтобы мои губы не соприкасались при питье с местами соприкосновений посторонних губ с ободком питьевой кружки. Вскоре я ощутил, что мне не надо все эти моменты выслеживать, ибо проявившаяся у меня сверхчувствительность позволяла мне определять с непогрешимой точностью те места на ободке кружки, к которым прикасались все прочие губы. Неестественность проявлялась и в том, что при таком питье мне приходилось выворачивать кисти рук до предельно возможной степени. Именно такая кистевая гимнастика, по моему мнению, сделала успешным мои пробные выступления на ринге. Но боксировал я недолго. Мой неразговорчивый отец, не любивший тратить слова впустую, узнав о моих кулачных подвигах, сказал: «Теперь у тебя вышибут даже ту малостьума, которая у тебя была!»

                4

       Отца моего, каким он был во времена нашего пребывания в Средней Азии, почти не помню. Вижу неоседланная лошадь. Отец пружинисто лихим прыжком взлетает и садиться ей на спину. Прижимаясь к холке коня. отец мчится в сторону пустыни. Ловкость моего отца, как наездника, удивила меня и навсегда запомнилась. Так откуда же у отца приобретенные им навыки верховой езды и когда он этому научился?               
       После смерти отца, умершего от злокачественной опухоли, мне был передан его военный билет, в котором аккуратным почерком зафиксировано, что мой отец родился в 1912 году в селе Вязовок Петровского района Киевской области.  Из этого же источника логически вытекает, что мой отец являлся от рождения сельским жителем и ,следовательно, верховая езда была для него с малолетства привычным делом. А что касается меня, то лошадей я опасался и старался к ним не приближаться, несмотря на мое увлечение Маяковским, начавшимся со знакомства с его стихотворением «Хорошее отношение к лошадям» [2]:

                «Лошадь, не надо.
                Лошадь, слушайте —
                чего вы думаете, что вы их плоше?
                Деточка,
                все мы немножко лошади,
                каждый из нас по-своему лошадь». 
       
                5

       Признаюсь, что я опасался лошадей и на это у меня были веские причины, от меня не зависящие, а конкретнее – инстинктивно негативные. Мое боязливое отношения к лошадям – рефлекс приобретенный. Мне было не более 4 лет. И, каким-то образом я оказался на пустыре, где паслись кони. И пастух (человек, вероятно, нехороший) посадил меня на необъезженную лошадь и та, брыкнув, меня сбросила. Я больно ударился – да так, что дыхание перехватило. С каким умыслом он это сделал, мне неизвестно. Вполне вероятно, что он был антисемитом. Услышав, что меня зовут Исаак, он сорвал свое плохое настроение на попавшемся под руку «жиденыше», посадив его на молодого, не знавшего узды коня. 
       Антисемитизм, как известно, не имеет логического объяснения. В подтверждение привожу еще один случай из моей жизни. Свою первую не только трудовую, но и поучительную жизненную закалку я получил, работая слесарем на радиозаводе. Сентябрь выдался жарким и недождливым. В середине сентября работники радиозавода, по указанию власть предержащих, выехали в один из ближайших совхозов на уборку кукурузы. Вынужденная смена рода деятельности воспринималась благожелательно. На вытоптанном участке среди кукурузных зарослей звучали шутки и смех. Дневные обеды из совхозной столовой нам привозили в разъездной кухне прямо на поле. Надо отметить, что коренные жители совхозов относились с недоверием к качеству выполняемых нами выездных работ, считая нас дармоедами. Время от времени проделанная нами работа проверялась крикливо наезжавшими бригадирами.
       Один из таких уборочных сезонов обозначился в моей жизни незабываемой вехой. На нашем полевом участке появился статно восседающий на коне бригадир. В этот момент кто-то из заводских, с которым я был в дружеских отношениях крикнул [3]: «Исаак! Где ты? Слышишь ли ты?» Я тут же отозвался и совхозный бригадир, воинственно восседавший на гривастом жеребце словно Тарас Бульба, уразумев, что Исаак, это именно я, направил в мою сторону резвую внушительного вида кобылу. Резко остановившись он натянул удила и лошадь поднялась на дыбы. Моя голова при этом оказалась под передними лошадиными копытами. Умело развернув поднятую на дыбы кобылу, бригадир хлестанул ее плеткой и ускакал прочь, выстукивая кованными копытами колебательно затихающую дробь. 

                6

       В процессе предпринятого мною прозаического повествования я попытался с предельной краткостью высветить и прояснить (в первую очередь для самого себя) некоторые исторически закономерные моменты собственного бытия. Историчность проявилась в том, что я, оказывается, полностью зависел от тех обстоятельств, в которые был погружен в гораздо меньшей степени в сравнении с величиной той степени, которая неотвратимо погружала меня в себя. Но речь ведь не обо мне, а о моем отце. Таких как он, участников Великой Отечественной войны, были сотни тысяч. Имена большинства из них остались для историков неизвестными и навсегда забытыми. И мой отец мог бы быть одним из них. И остался бы безымянным, но судьба распорядилась в этом конкретном случае совершенно непредсказуемо. Мой отец умер в 1987 году в 75 летнем возрасте. И, практически, его реальная жизнь являлась для меня тайной за семью печатями.   

                7

       В 2018 году (спустя 31 год, после смерти моего отца) в Оренбурге появился сборник научно-практических материалов, выпуск девятый под названием «Евразийский перекресток».

             http://evrazia-ural.ru/sites/default/files/vyp._9.pdf

       В сборнике представлены материалы научно-практических мероприятий, организованных и проведенных АНО «Содружество народов Евразии», совместно с партнерами, в г. Оренбурге и в г. Бишкеке.
       Меня лично в этом сборнике заинтересовала статья Курумбаева А. Ш. «Братские могилы времен великой отечественной войны на территории Бокейординского района Западно-Казахстанской области». В этой статье на стр.208 я неожиданно для самого себя обнаружил сведения о моем отце: «Зенитчики 122-го бронепоезда (командир капитан Журавлев, заместитель командира по политчасти станции лейтенант М. Я. Кобринский), прикрывавшие станцию Сайхин, сбили два и подбили один самолет неприятеля. Их записали на боевой счет взвода орудий среднего калибра лейтенанта С. Ф. Петрова, взвода орудий малого калибра лейтенанта Ковалева и зенитно-пулеметного взвода лейтенанта Журова.
       181-й отдельный зенитный бронепоезд (командир капитан И. И. Князев, заместитель командира по политчасти политрук Н. А. Башевой) прикрывал станцию Джаныбек и с 3 ноября 1942 г.  по 28 января 1943 г. отразил налеты 16 самолетов противника. Ни один из них не был сбит, но и не смог приблизиться к объекту атаки. Залповый огонь трех 76-мм и двух 37-мм орудий, непрерывный огонь крупнокалиберного и двух строенных 7,62-мм пулеметов вынудили самолеты менять курс и, сбросив бомбы вне цели, уходить на запад.
       Всего же зенитчики, охранявшие три казахстанские станции, сбили 21 и подбили еще 3 фашистских самолета. Хорошо поработали в небе нашей республики и истребительные авиационные части Сталинградского корпусного района ПВО».

       П о д т в е р ж д а ю щ и е   с в е д е н и я:

       В военном билете моего отца (Серия Я №08442) говорится о о том, что он, Кобринский Михаил Яковлевич, в период с 1942 года по 1943 год являлся комиссаром бронепоезда. В разделе «Семейное положение и состав семьи» рукописно указаны жена Кобринская Зинаида Исааковна, сын Исаак 1939 г., дочь Аза 1941 г., мать моего отца Кобринская Баба Гершковна 1983 г.

       К имеющимся сведениям добавлю, что я поменял имя Исаак на Александр. При этом изменение имени имеет вполне объяснимое обоснование. Моя жена, Кобринская Лариса Васильевна, по национальности украинка. Для сына моего национальность матери оказалась предпочтительнее. Но отчество (Исаакович) выдавало в нем еврейский замес. А у пацана служба в армии на носу. Антисемитских насмешек при таком отчестве не избежать. И я, ради сына своего, пошел на попятную. Изменил имя Исаак на Александр для того, чтобы мой сын в антисемитской среде был не Исааковичем, а Александровичем.

       Да простит меня Бог за эту мою невольную и единственную уступку антисемитам!!!   

                22 июня 2020

Примечания:

[1] – из стихотворения Роберта Рождественского «Тогда», 1958 г.
[2] – фрагмент стихотворения В. Маяковского.
[3] – «…Где ты? Слышишь ли ты?» - вопросительные фразы из гоголевского произведения «Тарас Бульба».