Музыканты и меценаты

Фонтан, откупоренный в честь пятисотлетия Солигалича восемнадцатилетним купеческим сыном Васей Кокоревым (1817-1889), ударил на высоту трех метров со скоростью восемь литров минералки в секунду. Орудия для ее добычи на Костромской промышленной выставке 1837 года осматривал сам наследник-цесаревич(Выставка Костромской губернии.- М., 1837.- С. 4-7), а водолечебницу зарегистрировал Медицинский департамент, после чего солигаличские дворяне, дальше Чухломы не выезжавшие, почувствовали себя, как в Баден-Бадене.
Четверть столетия спустя «Костромские губернские ведомости» сообщали: «Проводя крестный ход, г. Никольский кратко, но приветливо передал собравшимся в зале мысль Василья Александровича – открыть ванны с 9-го июня; при чем отрекомендовал присланного г. Кокоревым доктора медицины Александра Порфирьевича Бородина, как человека с большими познаниями, изъявившего с своей стороны желание – служить каждому больному безденежно. Как сказано, так и сделано: ванны действительно открылись с 9-го числа; явился доктор, явились и больные; по расспросе о болезни, сделано каждому удовлетворение. В настоящее время больных на ваннах более 200 человек; из них более 30 благородных семейств из других уездов, и все весьма довольны как водами, так и вниманием доктора»(Думаревский Д. Вести из губернии // Костромские губернские ведомости.- Кострома, 1858.- № 27.- Часть неофициальная.- С. 262).
Сам курортный врач писал Павлу Матвеевичу Ольхину 23 июня 1858 года из Солигалича: «Я здесь живу очень хорошо, полным хозяином; окружен хорошенькими дамами, которые не оставляют меня даже в лаборатории»(Музыкальное наследство: в 4 т.- М., 1970.- Т. 3.- С. 121).
«Благодаря своей тонкой фигуре, яркому румянцу и вообще красивой наружности он очень нравился женщинам, - вспоминал его брат. – Вот там-то, при открытии вод, барыни преследовали его своими ухаживаниями, и однажды некоторая Б., вызвавшись довезти его до квартиры, которую он занимал, привезла его в свое имение, находившееся в нескольких верстах от Солигалича. Барыня красивая и роскошная признавалась ему по приезде, что она похитила его и что он теперь в ее руках. Затем она отправилась переодеваться и вернулась облеченной в богатый пеньюар. Появилась закуска и вино, и брат, по непривычке к нему, несколько захмелел. Когда же он улегся на постланной ему в зале постели и хозяйка явилась проведать его ночью, то нашла – увы! – спящим крепчайшим сном праведника. Наутро брат, сконфуженный, поспешил уехать из-под чересчур гостеприимного крова»(Там же.- С. 255-256).   
Возможно, похитительницей являлась Елизавета Ксенофонтовна Болотова, урожденная Цилинская, рассказавшая об этом Борису Владимировичу Марину, а последний – Льву Михайловичу Белоруссову(Белорусов Л.М. В глуши звучнее голос мирный // Губернский дом: историко-краеведческий и литературный журнал.- Кострома, 1995.- № 4.- С. 68). Ее клавесин, которого касались пальцы композитора, хранится в Солигаличском музее.
В свою очередь, Николай Николаевич Зинин, наставник Бородина в Медико-хирургической академии, «рекомендовал Сашу тогдашнему богачу Кокореву для открытия и анализа соляных минеральных вод в имении своем в Солигаличском уезде… За исполнение этой комиссии брат получил 3000 руб.»(Музыкальное наследство: в 4 т.- М., 1970.- Т. 3.- С. 256).
Отчет курортного врача Бородина, опубликованный в «Костромских губернских ведомостях»(Солигалическия солено-минеральные воды // Костромские губернские ведомости.- Кострома, 1859.- № 5-7), не оставляет, казалось бы, места для домыслов, но жизнеописательница композитора уверяет, будто «по предложению членов военно-медицинского ученого комитета Медико-хирургической академия направила его в г.Солигалич»(Зорина А.П. А.П. Бородин.- М., 1987.- С. 32) «летом 1857 года»(А.П. Бородин в воспоминаниях современников / сост., текстолог. ред., вступ. статья и коммент. А. Зориной.- М., 1985.- С. 231). О Кокореве при этом ни слова.
Нечего добавить той же исследовательнице и к рассказу Владимира Васильевича Стасова: «Осенью или зимою 1874 года приехал с Кавказа молодой доктор В.А. Шоноров (ныне уже умерший), бывший слушатель Бородина на курсах Медико-хирургической академии и всегда глубоко симпатизировавший ему человек. Среди интимного, совершенно случайного разговора он услыхал, что Бородин бросил свою оперу и даже не думает продолжать. Шоноров с жаром стал доказывать своему учителю и другу, что это истинное преступление, что музыка его оперы поразительна и глубоко талантлива и что сюжет именно всего более соответствует натуре Бородина. Но Бородин уже и сам в это время снова чувствовал аппетит к своей опере, не раз задумывался о ней, только все не решался. Разговор с Шоноровым глубоко подействовал на Бородина, дал ему окончательный толчок. Он решился продолжать оперу. На другой же день он, весь радостный и сияющий, точно от найденного счастья, прибежал ко мне в Публичную библиотеку и объявил, что «Игорь» его воскрес и вот теперь заживет новою жизнью»(Там же.- С. 34).
Сын «неслужащего дворянина Алексея Карловича Шонорова»(ГАКО. Ф. 429. Б / ш. Д. 31. Л. 93 об.) Владимир (1853-1882), по окончании Костромской губернской гимназии в 1869 году и Медико-хирургической академии в 1873 году служивший военным врачом на Кавказе, известен, между тем, своим письмом к учительнице нерехтской Мариинской женской гимназии Костромской губернии Александре Николаевне Прохоровой (1851-1921) о выручке Баязета(Труды Костромского научного общества.- Кострома, 1917.- Вып. VII.- С. 133-139).
Неосведомленность бородиноведов о современниках Бородина как бы оправдывается их незначительностью, как то: «После разных других проектов остановились на предложенной А.А. Столяревской даче – усадьбе никих Хомутовых»(Дианин С.А. Бородин. Жизнеописание, материалы и документы.- М., 1960.- С. 125). Это о приглашении другого ученика Бородина в Лесной академии, затем выпускника Технологического института (1875), кинешемского землевладельца и земца Николая Федоровича Хомутова (1847-1914)(Некролог // Вестник Кинешемского земства.- Кинешма, 1914.- № 1.- С. 22; ГАКО. Ф. 122. Оп. 2. Д. 4. Л. 3 об.-4; Ф. 134. Оп. 14. Д. 259. Л. 1-26).
«Забрался я в Костромскую губернию, Кинешемский уезд, в восьми верстах от Кинешмы, - повествовал Бородин 23 июня 1880 года тому же Стасову.- Поселился на высокой крутой горе, у подножья которой раскинулась чудовищным зверем-змеем Волга. Верст на тридцать раскинулась перед моими глазами, со своим прихотливым плесом, с грядами да перекатами, с зелеными берегами, лесами, деревнями, церквами, усадьбами и бесконечной дальней синевою. Вид – просто не спускал бы глаз с него. Чудо что такое!»(Письма А.П. Бородина. Полное собрание: в 4 вып.- М., 1949.- Вып. 3.- С. 102).
И далее: «Усадьба, приютившая меня, - обломок дореформенной Руси, остаток прежнего величия помещичьего житья-бытья, все это позавалилось, покосилось, погнило, позапакостилось: дорожки в саду поросли травою, кусты заросли неправильно, пустив побеги по неуказанным местам, беседки «понасупились» и «веселье» в них «призатихнуло». На стенах висят почерневшие портреты бывших владетелей усадьбы – свидетелей и участников этого «веселья», висят немым укором прошлому, в брыжжах, в париках, необъятных галстуках, с чудовищными перстнями на пальцах и золотыми табакерками в руках или с толстыми тростями, длинными, украшенными затейливыми набалдашниками. Висят они, загаженные мухами, и глядят как-то хмуро, недовольно. Да и чем быть довольными-то? Вместо прежних «стриженых девок», всяких Палашек да Малашек – босоногих дворовых девчонок, корпящих за шитьем ненужных барских тряпок, - в тех же хоромах сидят теперь другие «стриженые девки», - в катковском смысле «стриженые», - сами барышни и тоже корпят, но не над тряпками, а над алгеброй, зубря к экзамену для получения степени «домашней наставницы», которую прежде даже не сажали за стол с собою. Да, tempora mutantur, времена переменчивы! И в храминах, составлявших гордость российского дворянского рода, ютятся постояльцы, с позволения сказать, - профессора, разночинцы и даже хуже»(Там же.- С. 102).
И тому подобное на двенадцати страницах. Стасов даже встревожился, потому что никогда еще таких пространных писем от него не получал, и горячо принялся убеждать его в обратном: «Вы меня перенесли в свое запущенное барское Соколово и нарисовали красивую картинку этой старинной старины, столкнувшейся с новой, молодой Россией, твердо шагающей вперед по старому, еще не остывшему, теплому хламу. Да, и Вы тоже принадлежите к молодой и будущей России»(Дианин С.А. Бородин. Жизнеописание, материалы и документы.- М., 1960.- С. 242). Бородин прислушался и к нему и тогда же написал сцены распрей и бунта в Путивле для оперы «Князь Игорь» и воспоминания об умершем в феврале Николае Николаевиче Зинине.
Окрестности Кинешмы в конце позапрошлого столетия, как видно, располагали к оперному творчеству, недаром через три года после Бородина в соседней усадьбе Мысы Антоний Степанович Аренский не менее плодотворно сочинял свою первую оперу «Сон на Волге», прообразом свободы для которой, как и в случае с «Князем Игорем» Бородина, была дикая природа.
Во второй половине августа Антония Степановича навестил Сергей Иванович Танеев, выпросивший для него у Петра Ильича Чайковского либретто, собственноручно написанное Александром Николаевичем Островским: «Он сочиняет оперу «Воевода» и, не имея либретто, пишет по подлинной драме, что весьма неудобно. Не будете ли Вы так добры прислать Ваше либретто «Воеводы»? Так как Вы эту оперу уничтожили и, вероятно, не будете ничего иметь против того, чтобы он воспользовался этим либретто»(Чайковский П.И. – С.И. Танеев. Письма.- М., 1951.- С. 88).
К творчеству драматурга Аренский уже обращался, когда аранжировал для фортепиано «Снегурочку» Николая Андреевича Римского-Корсакова, да и усадьба Островского Щелыково находилась в нескольких верстах от Мысов.
«Сном на Волге», добавим, сотрудничество Аренского с Островским не ограничилось, и следующим летом в Мысах композитор трудился над музыкой для солиста, хора и оркестра к стихотворению Фридриха Шиллера «Гимн искусству» в переводе Островского, который в конце того же года информировал директора Императорских театров: «Вместе с прологом посланы и мои стихи (из Шиллера), которые предположено исполнить хором в дивертисменте. Музыка для хора написана профессором консерватории Аренским»(Островский А.Н. Полное собрание сочинений: в 12 т. / под ред. Г.И. Владыкина, И.В. Ильинского и др.- М., 1980.- Т. XII.- С. 301).
Отец композитора Степан Матвеевич Аренский (1818-1891)(Петербургский некрополь: в 4 т.- СПб., 1913.- Т. IV.- С. 728), в 1846-1853 годах служил кинешемским уездным врачом(ГАКО. Ф. 134. Б / ш. Д. 8663. Л. 34 об.-35), пока не женился на дочери кинешемского уездного казначея 1825-1851 годов Антипа Макаровича Потехина (1782 – не ранее 1851)(Там же. Д. 1793. Л. 151 об.-153) Надежде (1835-1901)(Петербургский некрополь: в 4 т.- СПб., 1913.- Т. IV.- С. 728), после чего их семейный дуэт (Степан Матвеевич владел скрипкой и виолончелью, а Надежда Антиповна – фортепиано) отбыл в Новгородскую губернию. Но для работы над оперой Надежда Антиповна отправила сына к своей младшей сестре Софье (184? – не позднее 1902), бывшей замужем за отставным поручиком Василием Аркадьевичем Философовым (1846-1913)(Петербургский некрополь: в 4 т.- СПб., 1913.- Т. IV.- С. 728). Они же были первыми слушателями фортепианной сюиты племянника «Силуэты», которую Лев Николаевич Толстой назвал жемчужиной музыкального искусства.
Кинешемскими дорогами Аренского и Танеева их ученик Сергей Васильевич Рахманинов следовал буквально по их стопам, хотя эти подробности в литературе о нем отсутствуют, а вместо них – сакраментальное: «После окончания Московской консерватории в 1892 году Рахманинов провел лето в Костромской губернии, в имении некоего И. Коновалова, куда он был приглашен для занятий с сыном хозяина, обучавшимся игре на фортепиано и скрипке»(Келдыш Ю. Рахманинов и его время.- М., 1973.- С. 77). Думаете, Рахманинов владел скрипкой? Отнюдь. Это рахманиновед всего лишь небрежно списал у Софьи Александровны Сатиной: «Окончив в мае консерваторию и получив звание свободного художника, Рахманинов провел лето в Костромской губернии у И. Коновалова. Он был приглашен Коноваловыми преподавателем фортепиано к его сыну, Ал. Коновалову. Кроме фортепиано, Коновалов учился одновременно игре на скрипке у профессора консерватории Гржимали»(Воспоминания о Рахманинове: в 2 т. / сост. , ред., комм. и предисл. З. Апетян.- М., 1957.- Т. 1.- С. 26).
Из письма Рахманинова Михаилу Акимовичу Слонову 7 июня 1892 года: «Первое время мне было здесь тяжело, неуютно, не по себе. Теперь я к людям привык, и они мне стали надоедать, и мне сделалось скучно и грустно… Но я нашел кому подать руку и выписал к себе мать из Петербурга. Она живет у меня в продолжение последней недели. Мать уезжает от меня 11-го июня; тогда я останусь опять один. Занимаюсь я, конечно, не так, как думал. Совсем не играю, да и мудрено было играть прошедший месяц, потому что я все время сидел за своим столом и перекладывал свою оперу для фортепиано с голосами»(Рахманинов С.В. Письма.- М., 1955.- С. 67). То есть оперу «Алеко».
Из письма Рахманинова Наталье Дмитриевне Скалон 10 июня 1892 года: «Семья их состоит из трех человек: отец, который на Кавказе теперь живет, - мать и сын, которому я даю уроки, час в день. Эти два последние живут со мной здесь. Люди очень милые. За мной, стариком, много ухаживают, и любезности их нет конца»(Там же.- С. 69). Отец – Иван Александрович Коновалов (1849 – не ранее 1913)(ГАКО. Ф. 200. Оп. 6. Д. 2520. Л. 139 об.), кинешемский купец первой гильдии, владелец прядильной и ткацкой фабрик в селе Бонячки и красильно-отделочной фабрики и одноэтажной деревянной дачи с мезонином в деревне Каменке Вичугской волости Кинешемского уезда (ныне – ул. 25 октября, 55)(Свод памятников архитектуры и монументального искусства России. Ивановская область.- М., 2000.- Ч. 2.- С. 155). Мать – Екатерина Ивановна Коновалова (1853 – не ранее 1913)(ГАКО. Ф. 200. Оп. 6. Д. 2520. Л. 139 об.). Сын – Александр Иванович Коновалов (1875–1949), ученик Костромской губернской гимназии(ГАКО. Ф. 429. Оп. 1. Д. 277. Л. 3).
Из письма Рахманинова Михаилу Акимовичу Слонову  2 августа 1892 года: «Последние дни и несколько дней вперед я буду занят своим новым четвертым опусом. Я пишу теперь каприччио для оркестра, не на испанские мотивы, как у Римского-Корсакова, не на итальянские, как у Чайковского, а на цыганские темы. Дня через четыре кончу»(Рахманинов С.В. Письма.- М., 1955.- С. 74). Кончено там же через два года.
Из письма Рахманинова Наталье Дмитриевне Скалон 2 августа 1892 года: «Я положительно родился под счастливой звездой, как мне недавно сказал Чайковский. Можете себе представить, дорогая Наталья Дмитриевна, что меня с некоторых пор стали все страстно любить. Меня все зовут к себе, все просят отдохнуть у себя, все ухаживают за мной, все хотят меня видеть. Меня зовут после этого урока в пять мест ровно. Я теряю голову положительно и поэтому никому так долго не отвечаю. Что это такое? Может быть, это судьба всех скверных композиторов? Не могу на это ответить, но во всяком случае это так. Меня все любят! Я счастлив и никогда этого не ожидал»(Там же.- С. 73).
Из письма Рахманинова Наталье Дмитриевне Скалон 10 сентября 1892 года из Москвы: «Я был в Костромской губернии и не мог выехать. Жалко даже, что 25-го выехал оттуда, потому что здесь ничего дельного, против ожидания, не сделал»(Там же.- С. 76).
Через два года Александр Иванович Коновалов успешно закончил гимназию и готовился поступать на физико-математический факультет Императорского Московского университета, а у Екатерины Ивановны появилось новое увлечение. Из письма Рахманинова Михаилу Акимовичу Слонову 24 июля 1894 года: «Ты спрашиваешь меня относительно времяпрепровождения – я занимаюсь, читаю и в карты играю. Первым больше гораздо, чем вторым и третьим. В свою очередь третьим больше, чем вторым (к сожалению). Впрочем, это не совсем моя вина, а вина Е.И., которая стала большой картежницей. Мне приходится значит подсвистывать, и мы часто играем»(Там же.- С. 112). В конце письма рассказывалось о работе над поэмой «Дон-Жуан», из которой сохранились шестнадцать тактов четырехголосного хора духов.
Товарищ председателя IV Государственной думы и Временного правительства учеником Рахманинова, впрочем, никому впоследствии не представлялся. Даже их общий знакомый об Александре Ивановиче Коновалове отзывался так: «Он был отличным музыкантом – учеником, если не ошибаюсь, А.И. Зилоти»(Бурышкин П.А. Москва купеческая.- М., 1991.- С. 236). Ведь общеизвестно: Рахманинов учеников не имел.
Осталось сказать, что на сороковом году знакомства они обменялись письмами. Коновалов, избранный председателем Русского музыкального общества за границей, сообщал Рахманинову об избрании того почетным председателем Русской консерватории в Париже, а Рахманинов благодарил и вызывался вскоре посетить Париж. Письма не официальные, но и без фамильярностей.