Сельская мадонна

 1

Москва конца шестидесятых годов. Тихий московский дворик.
Вадим тяжело выходил из депрессии, три месяца назад умерла его мать. Умерла скоропостижно. Он вообще никогда не слышал от нее жалоб на сердце. Работала медсестрой, но постоянно брала какие-то подработки, чтобы единственный сын ни в чем не нуждался.

До поздней ночи не шел в опустевшую квартиру. Даже иногда сидел с бабками на лавочке у подъезда.
– Да, Вадюша, осиротел ты совсем. Хоть бы какую родню разыскал, – сказала как-то  вечером тетя Арина.
– Да, надо бы заняться. Документы разобрать, фотографии, – ответил Вадим и пошел в дом.

Надо, надо…. В этот вечер среди фотографий, лежащих отдельно и обернутых пожелтевшей бумагой, он нашел фото матери в военной форме с высоким подполковником. На обороте надпись: «Мой любимый муж Станислав Криволуцкий. Прага. 2 мая 1945 года». Мать рассказывала, что отец погиб 10 мая 1945 года в Праге. А сына она родила в сентябре, вернувшись в Москву, в свою крохотную комнату в коммуналке, доставшуюся от родителей.

Потом он обнаружил фотографию матери уже с ним – толстощеким бутузом в матроске. Мать здесь совсем другая. Вот с этого фото он и решил писать портрет.
Сегодня он был в ударе, и работал, пока не посветлело за окном.
«Е-мое, пятый час! Надо поспать немного», – подумал Вадим и уснул, не раздеваясь.

Конечно, он не слышал будильника, проснулся в десять часов.
Вадим закончил художественное училище имени Мухиной. Работал художником-оформителем на заводе. Примчался на работу около одиннадцати часов.
– Иконников! Что за дела? – рявкнула начальница Василиса Грозная.
Она носила фамилию Гроцкая, но народ переименовал.
– Извините, Василиса Ивановна, ездил в больницу, – соврал Вадим.
– Справка где?
– Нет справки. Проспал я.

– Накажем по всей строгости. Это надо пресекать, – еще сильнее рявкнула начальница, – ведь не первый же раз прогуливаешь. То маму хоронил, неделю не работал. Пожалели, оформили без содержания задним числом. То депрессия у тебя была. Лишили премии, не помогло!

Вадима уволили по 33 статье, за систематические прогулы.
                Теперь можно было рисовать ночи напролет и дни тоже. Но оказалось, что не на что жить. Перебивался случайными заработками.    
            
              Вадим закончил картину с молодой матерью. Потом у него наметился целый цикл картин в стиле «ню». Он решил писать по памяти  Тамарку – портниху, с которой встречался год назад. Уж больно потрясная у нее была фигура. Лицо он, понятно, изменил. Вадиму исполнилось двадцать четыре года. Он мечтал о славе, персональных выставках, известности. Когда всего добьется,  тогда и Тамарка пожалеет, что его бросила. Он обожал импрессионистов, подражал им, особенно Ренуару и Клоду Мане. В училище они изучали преимущественно отечественных художников. Но у Вадима никак не лежала душа к тому же Верещагину, хоть он и великий.

А пока ходил разгружать по ночам вагоны, чтоб заработать на жизнь.    
– Слушай, ты тонкий какой-то, как вон волосок у провода. Того гляди – сломаешься под мешком…, – сказал как-то бригадир. Человек тонкой душевной организации.

– Да нет, я могу….
– Мочь-то можешь, наверное, да медленно больно. Бригаду тормозишь, больше не приходи. 
Стал писать небольшие картины на заказ. Платили копейки. Сюжеты тоже были незатейливые. Работу по специальности найти не мог.

В шестидесятые годы рьяно велась борьба с иждивенцами, тунеядцами и прочими нетрудовыми элементами. Лица, не работавшие в течение четырех месяцев в году, подлежали уголовной ответственности. Вадим не работал уже полгода.
Осудили по статье 12 УК СССР.

Похоже, что на него написала анонимку управдомша Серафима Петровна, хотя Вадим исправно платил за комнату. Но он отказывался рисовать в ее дурацкой газете «Колючка».
– У вас же наверняка есть художник в ЖЭКе,    –  сказал Вадим  управдомше.
Художником числился ее муж, который даже объявление нормально написать не мог.

                2

Маша жила вдвоем с дочерью Варенькой в домике, что достался от бабушки.
Три года назад она закончила школу. Бабушка уже сильно прибаливала. После школы девушка не поехала никуда поступать, не было денег даже на дорогу до областного центра. А тут еще Маша с ужасом обнаружила, что беременна. Любовь ее посетила и закружила. Влюбилась в одноклассника Никиту и потеряла голову. Обещал жениться, но его забрали в армию еще до рождения дочери. Первый год исправно писал, а потом письма стали приходить все реже и реже.

– На что ты будешь жить без меня? – причитала баба Маша, – пенсии-то не будет.
Маша успела устроиться санитаркой в больницу и проработала там почти до самых родов. В декрете недели две пробыла всего.
Бабушка очень полюбила Вареньку, водилась с ней. Маша  вышла на работу в больницу, когда Вареньке исполнилось полгода.

– Хорошо, что родила девочку, – говорила бабушка, – хоть не одна без меня останешься. Мамаша-то твоя неизвестно  где уже пятнадцать лет. Жива ли? Прости ее, Господи.
Бабушка умерла ранней весной, когда только растаял снег. Помог директор совхоза, где бабушка всю жизнь проработала дояркой. Помогла больница и просто знакомые и соседи.

На поминки кто блинов настряпал, кто домашней колбасы принес, кто творога. А у кого ничего такого не было, несли каравай домашнего хлеба.
Много добрых слов было сказано о Марии Матвеевне. Но вот все разошлись к ночи, и осталась Маша вдвоем с дочкой. Подружка Ленка помогла убрать посуду и тоже заспешила домой.

В этот вечер Маша уснула быстро, сильно устала за день. А утром почувствовала невыносимую пустоту и холод без бабушки. Но тут заплакала Варенька, и Маша кинулась к ней.
После смерти бабушки к Маше потянулись разные люди, с которыми раньше она практически не общалась.

Как-то вечером зашла Степанида Ивановна – бывшая учительница, но давно не работающая и крепко пьющая.
– Машенька, давай помянем бабушку! Царство ей небесное, – запричитала Степанида и натурально заплакала. Маша не сразу поняла, что та уже «под шафе».

А Маше было ужасно стыдно, что и закусить-то нечем. Они с Варенькой ужинали перловой кашей с подсолнечным маслом.
Гостья сама шустро нашла рюмки, вернее стопки и разлила водку. А, может, разведенный технический спирт.

Анна Степановна подоила коз и понесла пол-литровую баночку молока Вареньке.
– Ну давай помянем бабу Машу, – сказала Степанида, – у тебя что даже капуcты кислой нет?
Маша покачала головой. Выпили, занюхав хлебом.

– Вечер добрый, – сказала Степановна, – Маша, это что за подружку ты себе нашла? Еще и выпивают! Степанида, давай проваливай домой! Не спаивай девчонку.
– Анна Степановна, мы поминаем бабушку, – сказала Маша и расплакалась.
С непривычки она сильно опьянела.

А Степанида бутылку в карман, боком протиснулась в дверь мимо Степановны, свои галоши уже в ограде надела.
– Поедем, красотка, кататься! – донесся голос Степаниды с улицы.
– С кем ты связалась, Маша! Вон она, поминальщица, глотку дерет. Ей лишь бы выпить. На вот молока, напои ребенка перед сном, – строго сказала Степановна, – ворота на засов закрой. Я пошла.

               
Маша отвела девять дней бабушке и пошла искать работу. Дочку пока пристроила у соседки, хромой тети Фени.
– Да мне, Маш, еще веселее с ней будет. Пока в доме, так я с ней справлюсь, – сказала соседка.
В химлесхозе Маше повезло.

– У меня очередная комендантша из общаги сбежала. Пойдешь? Ты девка смелая, вон родить не побоялась без мужа, – сказал директор Прасолов, – будешь хорошо работать, ясли дадим.

– Пойду, Павел Иванович, – сказала Маша, густо покраснев, – а Никита придет с армии, и мы поженимся. Но, конечно, боязно в общагу, народ-то там какой, сами знаете.

– Защитим, если что. Да они после зоны все тихие.  Не бойся! – заверил директор.
Прошли все сроки, а Никита не возвращался. Потом поползли слухи, что он в Забайкалье женился.

Только Маша пришла домой, заявилась баба Катя. Она кормила манной кашей Вареньку, сама успела хлебнуть пару ложек пустого супа.
Баба Катя поставила табурет посреди прихожей.
– Ой, осиротела ты, Манечка, осиротела без бабушки-та-а! – запричитала соседка.
– Баба Катя, не рвите мне душу. Мне и так тяжело. Мне надо думать, на что жить, чем ребенка кормить, – ответила Маша.
Отвела дочку в спальню.

– Так я и пришла тебя попроведать, отвлечь! Где была? Куда ходила? – спрашивала баба Катя.
Была она не в меру назойливой и любопытной.

– Да так, работу искала. Я же не могу теперь в больнице в ночь работать, не с кем Варю оставлять. Извините, мне надо ребенка укладывать, она слушает нас, не спит.

– Какие все нежные стали! Мы раньше под гармошку спали, как убитые, – возмущалась баба Катя, обуваясь.
Хлопнула входная дверь.



                3
Вадим собирался в дорогу. С собой взял синий костюм, несколько рубашек. Само собой: белье, пару полотенец, мыло, щетку, пасту. Подумал и положил куртку и ботинки. На самое дно чемодана положил материны документы и фотографии.

За комнату заплатил за несколько месяцев вперед. Думал, что перешлет деньги.
Сел у порога, окинул взглядом свое прежнее жилье. Здесь оставалась его прошлая жизнь. До слез тронули материны вещи: салфеточки на столе и на телевизоре. Вадим взял одну и положил в чемодан.

Поскольку дальше Подмосковья он нигде не был, поразили просторы нашей страны. В Сибирь ехал около четырех суток.

Приехал на место. Оказывается, и в Сибири люди живут! Из райцентра в поселок Песчаный Вадим ехал два часа на маленьком автобус. Единственная дверца его открывалась рычагом у водителя. В Москве таких автобусов уже на пассажирских линиях не было. Рядом сидела словоохотливая молодая женщина и все про поселок рассказала. Оказалось, что там более трех тысяч жителей, много организаций: леспромхоз, коммунхоз, лесхоз, совхоз, химлесхоз, РТС.

Вышел в центре. Огляделся по сторонам, невдалеке увидел толпу народа на высоком крыльце. В основном, женщины и дети.    
– А что это там за дом? – спросил москвич проезжавшего мимо мальчишку на велосипеде.

– Че-че? Дежурка это, магазин! Очередь за хлебом. Некогда, и так проспал, – огрызнулся пацан.

Контора химлесхоза оказалась рядом с автовокзалом, на перекрестке, здесь же в центре. Над входом висел огромный плакат: «Подсочники! Все силы на выполнение плана!»

Вадим вошел в прохладный коридор конторы. Увидел дверь с табличкой «Отдел кадров».
– У нас как раз вздымщиков не хватает, – сказала дородная начальница Масхуда Месхиевна.

– А кто они такие и что делают? – спросил Вадим.
– А живицу собирают в тайге. Выделим тебе деляну, дадим сак. Поучишься у Петровича как правильно надрезы делать на сосне. Елочкой они идут, смола по ним стекает в воронку и застывает. Из воронки собираешь в ведро, потом в бочку. К концу сезона тыщу заработаешь, – объяснила Масхуда.

– А какой-нибудь другой работы у вас нет? Например, художника-оформителя, – поникшим голосом спросил Вадим.
– Тебя за что выслали? За то, что не работал! А если рисовал, то баб голых или еще какую мерзость. В письме написано: «На пере-вос-пита-ние!». А чем перевоспитывают? Трудом! Понятно? – отчеканила начальница.

– Понятно, понятно. Одна радость, что не в тюрьму, – вздохнул Вадим.
– Иди, селись в общежитие. Метров семьсот отсюда, на пригорке. Спросишь, любой покажет, – более мягким голосом сказала Масхуда.

                4

Маша стояла у двери общежития в синем платьице в мелкий горошек, в белом платочке на голове. Расстилала половичок на чисто вымытое крыльцо. Вадима удивили ее красивые руки и точеные ноги с тонкими лодыжками. А когда выпрямилась, то глянули удивленно-испуганные синие глаза.

– Здрасьте! Это откуда же такая красота в этой глуши? –спросил Вадим с улыбкой.
– Здравствуйте! Да что Вы! Маша я, хозяйка общежития. Новенький что ли? Я сама тут недавно работаю, – засмущалась девушка.
Вадим стоял перед ней в бежевом свитерке и зауженных брюках. Длинные темные волосы до плеч. Местные так не одевались и такие прически не носили. Он подал  Маше руку.

– Вадим.
Она удивилась, что руки у него мягкие и ухоженные.
– Я тут и комендант, и техничка. Одна за всех, общежитие-то маленькое, всего восемнадцать мест, – торопливо говорила Маша, проводя Вадима в дальнюю комнату.

Он поставил рядом с кроватью чемодан и какую-то большую плоскую коробку.
– А где здесь можно перекусить? – спросил Вадим.
– В леспромхозовской столовой, вон в конце улицы, – махнула рукой Маша.
К общежитию подошли двое, явно с уголовным прошлым.

Ну никак не вписывался новенький в компанию жильцов общежития. Здесь селились, в основном, бывшие зэки или другие «перекати-поле». Лишь несколько дедков из Ульяновска приехали подработать перед пенсией на вздымке.

Зэки оседали здесь после освобождения из соседних Решёт, чтоб немного освоиться на свободе, чтоб отросли волосы, чтоб переодеться в цивильное. А то в кирзовых сапогах и хлопчато-бумажных костюмах на синие майки, да еще бритоголовые они сильно выделялись среди гражданского населения.

Маша подмела двор, потом аккуратно сложила дрова в поленницу.
Вадим прошел из столовой и быстро вышел обратно.
– Маша, помоги мне устроиться к кому-нибудь на квартиру. Пока я уходил, рылись в моем чемодане. Кое-что исчезло. Там две такие хари сидят, ухмыляются, – сказал Вадим.

– Ты не связывайся с ними. Один отсидел  восемь лет, а другой – двенадцать за два раза. Я при них пол не мою, жду, когда ульяновские придут, – объяснила Маша.

– Я рассчитаюсь за квартиру. За неделю ведь я заработаю что-нибудь на этой вздымке, у них ведь в начале месяца получка, – рассуждал Вадим, пока они шли по поселку.

– Да что Вы! Вас завезут на тракторе за сто с лишним километров недели на две, а то и на три. Жить будете во времянке. Продуктов дадут под будущую зарплату. Переходите, живите у меня, – с сочувствием сказала Маша.
Почему-то ей казалось, что она старше этого москвича. Хотелось опекать, оберегать его.

                5

Машин дом стоял как раз на пути к конторе. Дед построил его сам из лиственницы. И место хорошее выбрал. Тропка в огороде выходила на огромный луг. Вдалеке был аэродром.

– Бабушкина комната у нас свободная стоит. Располагайтесь, – сказала Маша, – в комод сложите свои вещи, а для леса надо рюкзак.
– Да я отложил мыло, щетку, пасту, белье, рубашки для леса – перечислял Вадим.

– Это, конечно, хорошо. Но надо взять портянки в сапоги, я найду. Вам выдадут спецовку и кирзачи. Накомарник и «Дэту» тоже дадут в химлесхозе. Зайдите в аптеку, купите все необходимое для леса: йод, бинт и остальное подскажут.
– Что-то уже жутко становится, – рассмеялся Вадим.

А сам положил сверху своих вещей блокнот и несколько карандашей. На этажерку поставил фотографию матери.

Под вечер Маша предложила Вадиму сходить в баню. Потом помылась сама и выкупала Вареньку. Пригласила гостя ужинать. Вадим выложил московскую колбасу, какой сроду Маша не ела.

– Здравствуйте Вам, – громко сказала баба Катя, входя в дом, – хлеб-соль вашему столу.
Умела она «вовремя» всегда приходить.
– Баба Катя, проходите с нами чай пить, – пригласила Маша.

Она сама еще стеснялась Вадима и своей скудной еды.
Баба Катя поставила стул посреди прихожей, чтоб видно было в дверной проем Машу и Вадима.

– Да ладно, в другой раз попью. Я вот что хотела спросить московского грамотного человека, – развезла баба Катя.
– Да пусть он поест горячего. Человек неделю на сухомятке, – уже с раздражением сказала Маша, – возьмите вот чай. Свежий заварила, индийский, из бабушкиных запасов.

На некоторое время соседка замолчала.
– Так я че хотела спросить-то. Сколько в Москве стоит золото, если сдать? У нас-то нигде не принимают, – не унималась баба Катя.
– Да я вообще-то художник, а не ювелир. Я этим не интересовался, – рассмеялся Вадим.

С танцплощадки доносилась музыка. В это лето все рекорды бил «Черный кот».
– Схожу на танцы, посмотрю на людей. Может, и ты со мной? – спросил Вадим.

– Что Вы! Я давно не хожу на танцы. Да и Вареньку не с кем оставить, – ответила девушка.
– Так пошла я! Мне еще к Ивановне надо зайти, попроведать, – подхватилась баба Катя.

«Еще попросит с ребенком сидеть. Ну ее!» – подумала старушка.
А сама подалась к соседке Ксене, рассказать какого красивого квартиранта Манька себе отхватила. Глядишь и замуж выйдет.

А Вадим переоделся в темно-синий костюм, брюки-дудочки. Маша совсем засмущалась. У нее что-то екнуло в груди. Таких красавцев в их поселке не было.
– Я долго не буду. Дверь не закрывай, – сказал он Маше с порога.

                6

Назавтра с утра все собрались около конторы химлесхоза. Подошел трактор с тележкой, все запрыгнули туда и расселись прямо на пол. Ехали долго, часа два. Дорога лесная, ухабы да ямы. По дороге некоторые выходили около своих делянок.

Делянки Вадима и Петровича оказалась дальше всех. Уже на тракторе мужики начали мазаться «Дэтой». Жара была двадцать пять, а то и побольше. Гнус вился роем.

– Вот это будет твоя лежанка, – сказал Петрович, – Володька запился, выгнали. Последние недели не работал. Привозил сюда полрюкзака водки и пил.
Маленькая времянка с двумя топчанами, маленьким столиком, маленьким шкафчиком на стене, крошечной печуркой в углу и двумя табуретками.

– Сейчас перекусим,  и поведу тебя показывать твою деляну, – продолжал Петрович.
– Мне еще надо научиться портянки наматывать, раньше никогда не приходилось, – ответил Вадим.
– Жизнь заставит, всему научишься, – усмехнулся
Петрович.

После обеда перекурили и стали переодеваться, чтоб идти в тайгу. Петрович показал, как наматывать портянки.
– Накомарник тоже бери. Мажься хорошенько, только глаза береги, – наставлял дед.

Вышли из времянки. Солнце палило. Вокруг них сразу загудели оводы, пауты и другая тварь.
Вадим взял свой сак, чтобы поучиться делать надрезы на сосне. Благо, что делянка Вадима начиналась сразу около времянки. Дед показал как из воронок подрезать и собирать в ведро уже застывшую смолу-живицу.

Вадим шел по сосновому бору в тяжеленных кирзовых сапогах, по спине бежали струйки пота. Пот лез в глаза, лицо все вспотело.   В накомарнике было трудно дышать, сетка очень частая.

Потянулись не просто унылые, а тяжелые дни. В радость был мелкий дождик, но он шел редко. Один раз была гроза. Вадим выскочил на крылечко времянки в одних трусах и прыгал, как ребенок. Воды было мало, чтоб мыться каждый день.

Маленький родничок был далеко от жилья. Да и гнус сразу набрасывался, стоило только раздеться. Вот и умывались два раза в день. И все.

                7

Когда через две недели Вадим вошел в дом, Маша его в первые доли секунды не узнала. Ей показалось, что он стал даже ниже ростом. Распухшее, искусанное лицо, заплывшие глаза. Волосы слиплись. Вместо кудрей грязная пакля.

– Вот Вареньке ягод набрал, –  с улыбкой протянул Маше котелок малины, – не смотри ты на меня так. Все пройдет. Зато в последние дни я выполнил норму.

– Умывайся, переодевайся, окрошкой перекуси, – Маша не заметила как снова перешла на «ты», – немного погодя в баню, а потом ужин.
Когда после бани сели ужинать, Маша увидела, что руки Вадима побиты и порезаны. Смола местами не отмылась.

– Видишь ли, Маша, я на костре никогда не варил. Вот руки обжег слегка. Печурку один раз топили в дождь. Петрович, в основном, сам готовил, а я у него на подхвате. Но руки больше пострадали от работы. Я вначале никак не мог работать в верхонках, – рассказывал Вадим.

Маша только вздыхала. Потом она принялась обрабатывать и лечить ранки на руках Вадима. Хуже обстояло дело с ногами. Пятка на правой ноге была стерта и нарывала.
– Боже мой! – воскликнула Маша, – ноги надо попарить в соленой воде с йодом, а потом привязать мазь Вишневского.

– Сапоги-то неразношенные, да и портянки я не умел сначала наматывать. Первые дни просто тошно было от гнуса. Да жара еще, – рассказывал Вадим.
Он сидел около печки, ноги в тазу.

– Бедненький ты мой! Вот зачем художников в лес отправляют? Там местные-то не выдерживают, – всхлипнула Маша и инстинктивно прижала голову Вадима к своей груди.
Потом засмущалась и убежала в комнату к Вареньке.

– Здравствуйте Вам! Ой, и москвич вернулся из леса! Тебя и не узнать! – затараторила баба Катя.
Она стояла в прихожей в поисках стула, Маша подошла,  взяла ее под локоть и вывела на крыльцо.

– Баба Катя, вы уж идите к Ивановне или Степановне. Видите, Вадим разболелся в лесу, – сказала Маша, провожая ее к воротам.
– Ой, так у вас любовь что ли? – громким шепотом спросила соседка.

Вадим лег на чистую постель. Лежал и наслаждался чистотой и прохладой дома. По-другому оценил чистые простыни и чистоту своего молодого тела. Незаметно уснул.
А ночью поднялась сильная температура.
– Маша, Маша, – тихонько позвал он.
– Ой, родненький, ты весь горишь! Сейчас найду таблетку, – засуетилась Маша.

Положила мокрое полотенце на голову Вадиму.
– Полежи со мной, Маша. Мне так плохо, – прошептал Вадим.
– Спи, спи, полежу, – ответила она.
  Как-то все произошло само собой. Тихо и нежно. Он ее поцеловал сухими горячими губами. Она ему ответила.
– Машенька моя, – шептал Вадим.
– Миленький, миленький, – шептала Маша.
А потом уже про себя: «Миленький, миленький…»
Утром Маша хлопотала у печки, когда вышел Вадим. Она больше всего боялась наступления утра.

– Маша, выходи за меня! Правда, у меня судимость…,– сказал он.
– Я согласна, – только и сказала она.

Потом Вадим, прихрамывая, пошел в контору за авансом.  От конторы доковылял до раймага и выбрал Маше шифоновое платье, голубое с размытыми сиреневыми цветами.  Оттуда решил зайти в дежурку. Там было очень бедно по сравнению с Москвой. Стояли какие-то банки не то с маринованными огурцами, не то с кабачками. Из сладкого были только соевые батончики и мандариновое варенье. Хлеб успели разобрать, лежала одна помятая булка. Пришлось взять ее.

Решил у соседей купить копченого сала и сметаны. Петрович привозил свое домашнее сало, очень оно их выручило.

– Ой, какая красота! – восхищалась Маша платьем.
– Вот в нем я тебя и нарисую, – сказал Вадим.
И он действительно нарисовал ее с ребенком на руках. Картину назвал «Сельская мадонна». Подписал – Вадим Иконников.

– Ты моя Наталья Гончарова, – говорил Вадим, когда писал портрет.
– Почему?
–Да у тебя один глазик немного косит, когда засмотришься, – пояснил муж, – но это не портит. Такая… милая особенность, скорее.

– Ну скажешь тоже, Наталья Гончарова красавица!
– И ты красавица! Боюсь только руки огрубели в лесу, буду рисовать, как Верещагин, – добавил Вадим.

– А кого из художников ты любишь? Мы-то в школе , в основном, русских изучали: Репина, Шишкина, Левитана, Айвазовского, Верещагина, Сурикова, – перечисляла Маша.
– Да мы тоже русских изучали, но люблю я импрессионистов, ближе они мне почему-то, – усмехнулся Вадим.

                8

Прожили лето. Вадим втягивался в работу вздымщика. Даже окреп физически. Уже не выглядел таким хлипким и изящным.

По первому снежку убирали на делянке последние бочки с живицей. Вывозили инвентарь и свои немудреные пожитки из времянок. Неплохо заработали на подсочке.

– Ну что, дорогой друг. Сезон кончился, а срок высылки твоей остался. В слесаря пойдешь? – и не скажешь, что Евсеич глава поссовета. Мужик и мужик. «Друг» у него прозвучало как «друх».

И отправился Вадим работать в химлесхозовский гараж, помощником слесаря сначала. Начал изучать инструменты, потихоньку что-то точить-пилить, стал осваивать токарный станок.

– Надо купить тебе полушубок, шапку  и валенки, – сказала Маша, – совсем теплой одежды нет. И свитер тебе свяжем. Овечий.

  Вадим сильно скучал по матери, по Москве. Через полтора года можно будет выезжать из Сибири, мечтал съездить на родину. Сходить на могилу к матери и узнать, что стало с комнатой.

– Забудешь ты нас в Москве, – иногда говорила ему Маша.
А у самой сразу щемило сердце. Чем больше она узнавала Вадима, тем больше его любила.

– Да что ты, моя девочка, я бы сразу вас увез, если б знал, что комната моя свободна. Писал управдомше, не отвечает, – вздыхал Вадим.
Пережили вторую зиму. Наступила снова весна.

– Маша, как хорошо, что я тебя встретила, – сказала баба Катя, подходя к общежитию.
– А что это Вы так далеко пришли и золото свое все нацепили? Не боитесь, зэки шныряют у нас, – сменила тему девушка.

– Да глянул сейчас один мужчина, аж остановился. Новенький твой, седой такой, – кокетливо ответила баба Катя.
– Митроха что ли? Вы осторожнее, он за убийство сидел, – сказала Маша.
– Да я в леспромхозовский магазин ходила, там колбасу выкинули и хорошие конфеты. На вот, Вареньке маленько. Колбасы не досталось, припрятала, наверное, Нэлька для конторских, – ворчала старушка.

                Через несколько дней Маша проводила Вадима на  первый автобус в восемь часов, а сама решила сбегать помыть в общежитии пока Варенька спит. Приболела маленько, в садик не водили.

Напротив общежития на пригорке стоял дом на двух хозяев. На высоком крыльце, укрытая одеялом, уже сидела больная девочка Наташа. Мать ее Тамарка уезжала на утреннюю дойку и выносила девочку в специальном стуле на крыльцо. Она ела сама, но плохо держала ложку. Не могла ходить, плохо разговаривала. Сердобольные соседи помогали: кормили  и на горшок садили. В обед Тамара приезжала и заносила девочку домой. Была она маленькой и хрупкой в свои двенадцать лет, но очень наблюдательной. Знала, кто к кому ходит огородами. Вечером мать Наташи уезжала снова на дойку, она опять сидела на крыльце.

– Маха, Маха, не иди туда, – закричала Наташа.
А Маша знала, что из общаги все ушли на работу. Митроха съехал два дня назад, постель сдал свою. Подался куда-то на Запад, на родину. Вон замок висит на двери общаги, издалека видно.

– Наташа, я тебя потом покормлю, на обратном пути, – крикнула Маша.
– Не иди-и-и, – еще громче крикнула девочка и закашлялась.
А Маша уже стояла на крыльце. Замок кто-то закрыл, а сверху клямка. Подумала еще, что замок нечаянно кто-то так защелкнул.



                9

Маша зашла в темнушку, достала ведро. В дальней комнате услышала какой-то шорох.
– Что Вы здесь делаете? Вы опять у меня новые полотенца вместо портянок  наматываете! – с испугу выкрикнула Маша, увидев Митроху.

– Да нужны мне твои полотенца, – осклабился уголовник.
А в глазах у Митрохи мелькнуло: «Вот ведь дура, дура…. И принесло ж тебя, некстати как».

Проходя мимо Маши, чуть качнулся к ней. В первые доли секунды она почувствовала что-то горячее под лопаткой.
– Ой, ма-ма-а-а! – выдохнула Маша.

Дикая боль замутила сознание, но она еще пыталась ползти к двери.
Митроха огородами рванул на лесовозный тракт, отошел километра два от поселка, потом стал голосовать.

Директор химлесхоза Прасолов решил с утра объехать гараж, общежитие и склад-магазин. Почему-то начал с общежития.

Когда в общаге увидел раненую Машу, сразу подхватил ее и повез в больницу. Оттуда на скорой в районный центр.

На крыльце дежурки гудела толпа. Весть о ранении Маши уже разнеслась по поселку. Останавливались проходящие мимо мужики. В центре внимания была Лизка-Мыргалка.

– Так это москвич ее и подколол, а потом сбежал в свою Москву, – визгливым голосом вещала она.

У нее был нервный тик что ли, она периодически моргала и морщила нос.
– Да ты в своем уме, Лизка! Зачем ему убивать жену. Они так хорошо жили, он только о ней и говорил, – пробасил дядя Гриша- механик.
               Они вместе с Вадимом работали в гараже.


– Ну мало ли, – не унималась Лизка, – чтоб в свою Москву снова холостым явиться.
– Нет, это кто-то из зэков, в общаге подкололи ведь, – задумчиво сказал дядя Гриша.

Люди еще не знали, что ограбили сберкассу. Галька-кассирша всегда приходила с опозданием, часу в одиннадцатом.
– Ой, бабоньки, у Маши ведь девчонка одна дома. Ксеня, на рубль, возьмешь на меня хлеба, пять булок черного. Побегу, заберу Вареньку к себе, – всполошилась Степановна.

Когда она прибежала к дому, Варенька сидела на крыльце в белом платьице в цветочек и сандаликах не на ту ногу. В руках она держала бабушкин ридикюль, оттуда торчала голова куклы. Огромные синие глаза девочки смотрели грустно.

– Баба Аня, я проснулась, а мамы с папой нет. Я хотела идти в общагу, маму встречать, да замок никак не замыкнулся, – чисто сказала девочка.


                10

Что-то хлебовозка сегодня задерживалась. Люди упорно ждали хлеб. Как без хлеба? Белый для себя брали, черный – для скота.

– А что-то бабы Кати нет, Машиной соседки. Она бы все нам рассказала, – заметила Гутя-почтальонка.

  – Да что-то и печку она не топила сегодня, дым не шел. Надо попроведать, как приду из магазина, – ответила Ксения.

– Обокрали! Ограбили! – орали мальчишки, подбегая к дежурке.
Они начали рассказывать, перебивая друг друга. Люди кое-как поняли, что ночью ограбили сберкассу, а Галька-кассирша ревет на крыльце. Ждут милицию из района. Дядя Ваня-милиционер обследует территорию вокруг сберкассы.

– Дядя Ваня ползает на коленях вокруг крыльца, ищет следы, – выпалил самый бойкий Колька.
– Сберкасса-то на замок была закрыта, а денежек нету. Тю-тю, – добавил Максим.

Никто не заметил, что Лизка ушла, не дождавшись хлеба.
Ксения с подружкой Люсей занесли Степановне сетку с хлебом.
– А моя мама в больницу поехала, может, братика мне купит, – сказала им Варя.

Девочка играла во дворе со своей куклой, строила ей домик из палочек.
Анна Степановна смахнула слезу.
– Не до братика уж, хоть бы сама жива осталась, Маша-то, – сказала она у ворот молодым женщинам.

Ксеня занесла домой хлеб и подошла к дому бабы Кати. На двери висел замок.
Подумала: «Наверное, уехала к дочери в район. Почему-то не предупредила».
Ближе к вечеру на крыльце у бабы Кати завыла собака.

Ксеня подумала: «Скучает, наверное». Пошла, бросила ей через заборчик кусок хлеба.
Собака выла всю ночь.

Наутро Ксения пошла в Замостовье к сестре и зашла к дяде Ване-милиционеру.
– Катя исчезла, соседка моя. Собака сутки воет на крыльце, – коротко рассказала она.
Милиционер быстро собрался.

– Идем. Знаю я Катю. Все золотом своим хвастается.  Напялит свои цацки и пойдет за хлебом в дежурку, а то и в леспромхозовский магазин, чтоб все видели, – ворчал всю дорогу дядя Ваня.

Он давно собирался на заслуженный отдых, да замену не присылали. А сейчас такие происшествия! Годами кроме мелкого воровства и пьяных драк ничего не было.

Калитка у бабы Кати была закрыта на крючок изнутри. Замок на двери был просто защелкнут без ключа.

– Не ходи, не топчи. Я осмотрю вокруг крыльца, – прикрикнул милиционер на женщину.
Ксеня осталась у калитки.
– Похоже, что кто-то через огород пришел и ушел, чтоб в улице не светиться, – размышлял дядя Ваня.

Зашел в дом. В доме Иван Семенович уловил специфический запах. Огляделся. Домотканый коврик вроде не на месте лежал в прихожей. Обычно у порога стелят. А, ясно. Прикрыт лаз в подполье. Открыл. Посветил фонариком. Увидел женские ноги. Спустился вниз, убедился, что мертвая.

– Ксеня, беги, пригласи кого-нибудь в понятые. А хотя не надо, пойду к Лосевым, позвоню в район, в милицию.
– Живая она? – спросила испуганная Ксеня.
– Да что ты! Сутки, а может, больше пролежала. Нет, конечно, не живая, – вздохнул милиционер, – умерла.

Ксеня села на лавочку около дома и попыталась собраться с мыслями. Такого на ее памяти в поселке не было. Подошла к ней собака и виновато завиляла хвостом.
– А ты, Жуча, где была? Почему чужого в дом пустила? – спросила  Ксеня у собаки.

У той, казалось, слезы стояли в глазах. Спустила ее баба Катя с цепи, чтоб побегала ночью.
Когда приехала милиция из района, констатировали, что Фролова Екатерина Максимовна умерла от ножевого ранения в сердце. Похищены золотые украшения.
Следы в огороде отпечатались плохо. Земля сухая.


                11

Девочка Наташа заболела. Лежала в жару несколько дней. Металась, не разговаривала. Мать не ездила на дойку.
– Ничего не пойму, – сказала фельдшерица Рита, – температура и все. Может, стресс какой был?

– Ну какой стресс у ребенка? Сидит и сидит на крыльце. Кормлю, переодеваю. Платье вот новое с получки купила, – заплакала Тамара.
У нее никого не было на свете кроме дочери-инвалида. Где-то какая-то дальняя родня.

Дней через пять Наташа очнулась.
– Маха, Маха где? – спросила у матери.
– Маша в больнице, все еще без сознания, – мать говорила с ней, как со взрослой.

– Мужик седой, зэк там был, – непонятно сказала Наташа.
– Где? Какой мужик? – спросила мать.
Наташа замолчала снова. Тамара думала. Через час Наташа заговорила снова.
– В общаге мужик седой. Не иди, Маха, говорила я, –
выкрикнула девочка.

– Успокойся, маленькая моя. На, попей вот молочка с медом. Полежи, я схожу в контору леспромхозовскую, позвоню, – сказала мать.
Сама пошла звонить дяде Ване-милиционеру.
– Ребенок плохой свидетель, но я сообщу в район про Митроху. Уж больно похоже все на работу рецидивиста, – сказал милиционер.

   
                12


Когда Вадим приехал в Москву и подошел к своему дому, то сразу понял, что в его комнате живут другие люди. Шторы на окнах висели ядовито-зеленые.
Сел на лавочку, закурил. Подошла тетка Арина, еще сильнее согнувшаяся, но глаза смотрели зорко.

– Ой, Вадюша! Никак отсидел, – воскликнула старуха.
– Да нигде я не сидел, тетя Арина, просто выслали в Сибирь. Работал я там, женился, – отвечал Вадим.

– Ну вот, а комнату твою забрали, сказали, что уголовники лишаются жилья. Попробуй теперь отсуди обратно. Управдомша Серафима какого-то своего племянника поселила. Я вещи кое-какие ваши к себе перенесла, можешь забрать. Пойдем хоть чаем напою, – сказала сердобольная бабка.

– Спасибо. Я у вас свою сумку оставлю, съезжу на кладбище к маме. А ночным поездом поеду обратно в Сибирь. Домой, – спокойно сказал Вадим.
– На вот, две шали кашемировые твоей жене и дочери на память от твоей матери. А еще ложечки вроде серебряные , тоже возьми. Неизвестно, когда в другой раз увидимся, – вздохнула старушка.

В Москве уже было все по-другому.
На вокзале к Вадиму подошли два милиционера.
– Ваши документы!
– А в чем дело? – спросил Вадим и протянул паспорт.
– Иконников Вадим Станиславович? Пройдемте с нами, – сказал старший милиционер.

– Так в чем дело? – переспросил Вадим.
Его посадили в Сизо.
Вадима вызывали на допросы и спрашивали одно и то же: во сколько он уехал из Песчаного, на каком автобусе, кто водитель, кто его видел. Потом, на каком поезде ехал в Москву, сохранились ли билеты.

На третий день его выпустили.
                – Твоя жена в больнице, в районе. Приедешь – разыщи, она ранена, – сказал пожилой милиционер.

Вадим сидел на вокзале в каком-то трансе. Он толком не помнил обратную дорогу от Москвы. Всё думал, что же случилось. Кому могла помешать Маша.
В районе  быстро разыскал больницу и Машу. Она была без сознания, бледно-желтая, носик заострился. Вадим не выдержал и зарыдал.

– Вот двенадцатый день так лежит, – сказала нянечка.
На тумбочке стояла синяя рисовая каша, хлеб с кусочком масла и какао.
Вадим хотел остаться около жены на ночь, но не разрешили.
«Бог ты мой! А дома ведь Варенька. Как она там? Надо ехать в поселок», – подумал он.

Варенька ходила в садик, на ночь ее Степановна забирала. Сегодня Вадим побежал в садик сам.
– Папа приехал, – девочка бросилась к нему на шею, – а ты привез мне московских конфет?
– Дома посмотрим, – ответил Вадим.
Конфеты все подтаяли и слиплись.

Каждое утро Вадим на первом автобусе приезжал в районный центр и бежал в больницу. Каждый день он надеялся, что Маша очнулась.
– А, может, нам ее выкупать, помыть? – спросил Вадим медсестру Настю, – она так любит купаться.

– Ну Вы уж вообще, муж! Как Вас там? Она без сознания, рана около сердца, а он – выкупать, – хмыкнула она.

Вадим целыми днями держал Машу за руки и тихонько массировал ей кончики пальцев. Начал вполголоса читать стихи. Все, что помнил из детства, что читала ему мама. Потом из школьной программы. Потом самые любимые, что учил на память  в юности. Потом зациклился на Пушкине. Читал наизусть письмо Онегина к Татьяне, «Я Вас любил…», «Я помню чудное мгновенье».

На двадцать первый день Маша неожиданно очнулась, открыла глаза. Облизала сухие губы.
– Вади-и-м, – прошептала она и слезинка потекла по левой щеке.
– Маша, Машенька, – шептал Вадим.

Поцеловал ее в щеку и выскочил в коридор.
– Врача, врача! Она очнулась! – орал он на всю больницу.
– Тише ты! Очнулась и хорошо, – спокойно сказала баба Клава-техничка.

– Машенька, кто тебя? Кто? – спросил Вадим.
– Митроха, – ответила Маша и прикрыла глаза.
Устала.


                13

План у Митрохи был хорош. – Уехать на автобусе из поселка. Взять билет до районного центра, но незаметно отстать в Новой Заимке, где обычно был перекур. Вернуться назад на попутке. Заранее договорился с Лизкой-Мыргалкой, что поживет у нее дня два. Обещал хорошо заплатить за молчание. Глупая баба. Митроха был патологически жаден. Дал Лизке десять рублей, потом обещал еще. Она ждала.

Первый день Митроха пролежал на сеновале у Лизки. Ждал инкассаторскую машину в сберкассу. Сделал большую щель и следил за дорогой. Благо Лизкин дом был на самом въезде в поселок. На второй день, в сумерках пошел на дело. Двери сберкассы выходили в густой черемушник, прошел незаметно. Денег оказалось гораздо меньше, чем ожидал.

Оттуда Митроха пошел за огородами к бабе Кате. Уж больно ему понравился на ней перстень с александритом. Бабки еще сидели на лавочке около дымокура. Начали расходиться. Митроха бесшумно подкрался сзади в сенях, зажал ей рот. Она вырывалась. По удивлению в глазах понял, что узнала. Ударил заточкой в сердце. Старушка грузно осела.

Все золото бабы Кати было на ней, не так уж много. Больше ничего не нашел. Ночевал у Лизки на сеновале.

Утром в густом тумане пошел на лесовозную трассу. Не удержался, зашел в общагу, «пошерстить» друзей. Знал, что все на работе, в основном, в лесу. Жадность сгубила.

Машу убивать не хотел. И какого хрена так рано приперлась!... Не нужны были свидетели. Все знали, что он уехал два дня назад.

Митроху задержали под Арзамасом, в деревне у сестры. Недолго та пощеголяла в дорогом перстне.


               
                14

Маша выписалась из больницы. Работать в общагу не вернулась.
– Машуля, поступай учиться заочно, пока знания свежие, – сказал ей Вадим, – около пяти лет всего прошло после школы.

– Да, я мечтала быть воспитательницей в детсаду или учительницей младших классов, – ответила Маша.

Вадим освоил сверлильный станок, фрезерный. Масхуда позвала его на полставки художником-оформителем.
– Ну, паря, руки у тебя золотые. Не надо их на вздымке гробить, работай у нас, – сказал дядя Гриша-механик.

  Вадим все реже вспоминал о Москве. Через год у них с Машей родился сын, назвали Стасик. Он еще сам не осознал, что это за событие. Маша была в роддоме.

Вадим шел утром на работу.
– Вадим, здорово! Поздравляю с сыном, – крикнул проезжавший на мотоцикле Серега-шофер.

– О, Вадюха! Молодец, с сыном тебя, – поздоровался за руку Петрович.
Петрович пошел на пенсию и шел с женой на покос.

– Здравствуйте, Вадим Станиславич! – пропищала соседская девочка лет семи.
Она ходила играть с Варей и все хотела научиться рисовать.

– Это художник! – сообщила она подружке, что бежала с ней рядом.
Жизнь продолжалась. В Сибири ведь тоже люди живут!
    
Апрель 2020года.