Когда зацветёт земля... окончание

***
Антон вырвался из больницы, как только окончательно исчезли изматывающие головокружения. Уговорил весёлого доктора, чтобы тот отпустил его восвояси, так как больше не мог выносить этих белых стен, стерильных халатов,  устрашающе сверкающих инструментов, больных, замотанных гипсом, словно египетские мумии пеленами, с той разницей, что под больничными бинтами скрывались ещё живые человеческие драмы, ждущие своего часа, чтобы вылезти наружу. А пока пациенты с замотанными головами тщетно пытались поведать медсёстрам свои истории распухшими потрескавшимися губами.

И в больнице, и после неё Антон много думал о словах Белькыс. Счастливый человек… Это казалось ему настоящей дикостью, изощрённым издевательством. Вообще он считал, что счастливые люди неумны или равнодушны. Как он мог чувствовать себя счастливым? У него по-прежнему едва получалось вздохнуть от боли, сопровождавшей каждую мысль об умершей Тоне. Да и вообще сознание того, что всё уходит в никуда, сводило его с ума. Он смотрел на опавший лист, на недоеденный кусок хлеба и видел в них навсегда утекающую жизнь. Именно этот лист никогда больше не вырастет, именно то семя, из которого появился колос, никогда больше не взойдёт. Ему было безмерно жаль туфового «монаха», разрушенного им в порыве глупой ярости. Жаль было все остальные перибаджалары, обречённые рано или поздно потерять свою теперешнюю форму, и выглядеть как-нибудь совсем иначе. Быть может, ещё живописнее, но иначе. 

Тем не менее он догадывался, что имела в виду Белькыс, называя его счастливым. Понимал, что с огромным количеством людей никогда не случится того, что произошло с ним. Они не испытают восторга от растворения в любимом человеке, не почувствуют, как от их любви оживает лежащий вокруг каменный мир, их не пронзит током от мимолётного прикосновения к коже, они не будут скучать по любимой, сидя вместе с ней за столом в одной компании. И они никогда не увидят, как зацветёт земля…

Стоит ли один день счастья нахлынувшего вслед за ним океана боли? Он затруднялся ответить на это вопрос. Иногда ему казалось, что лучше бы он не встречал Тоню вовсе. Тогда он спокойно занимался бы сейчас деловыми проектами, а потом, быть может, женился на какой-нибудь симпатичной женщине и зажил бы с ней прекрасной респектабельной жизнью, наполненной автомобилями, путешествиями,  создаваемым филиппинской домработницей домашним уютом, разбавляемым время от времени ужинами в дорогих ресторанах. Да, так было бы лучше. Но едва он успевал подумать таким образом, как в следующий миг, при мысли о том, что он мог бы никогда не повстречать Тоню и не провести с ней в пещере ночь под аккомпанемент грозы, его прошибал  холодный пот, и от ужаса начинало знобить.

Однажды он всё-таки увидел Тоню во сне. Он находился у подножия большой каменной лестницы. Ступени шли порциями, перемежаясь широкими плоскими площадками, где стояли умершие (Антон почему-то это знал) люди.   Воздух подёрнут был серой дымкой. Антон поднимался долго, вглядываясь в лица, но не находя среди них Тони. Сквозь пелену проступали лица самые разные: взрослые, детские, мужские, женские, старческие, красивые, заурядные и уродливые, доброжелательные и злые, нервные и спокойные. Лестница казалась бесконечной, однако Антон не уставал. Наоборот, всякий раз убеждаясь в том, что на очередной площадке Тони нет, он лишь удваивал усилия, чувствуя, что она непременно отыщется где-то дальше. Наконец, почти на самом верху, на площадке, ничем не отличавшейся ото всех тех, что он уже миновал, Антон увидел Тоню. Она стояла с бледным, совершенно бескровным лицом, но с живыми блестящими глазами, и держала в руках какой-то свиток. При виде Антона она улыбнулась. «Тонечка, – поспешно сказал он, от радости чуть было не потеряв равновесие на ступеньках, – мы не смогли понять, что такое жизнь, а что такое смерть ты теперь знаешь? Это конец или очередное начало чего-то? Есть ли смерть после смерти?» «Нет, не знаю, – тихо сказала она, – жизнь есть жизнь, смерть есть смерть. Больше этого нам не понять. Знаю только, что бывают мгновения, ради которых стоит жить и стоит умирать». «Главное, чтобы тебе не было плохо, моя хорошая, а я уж как-нибудь…», – сказал Антон. Ему хотелось спросить, что за свиток у неё в руках, записана ли в нём вся её жизнь, но он почему-то этого не делал. Только смотрел на неё и не мог насмотреться. Он сделал шаг вперёд, чтобы дотронуться до её руки, но она поспешно отступила. Прикосновения здесь были под запретом. Антон хотел было спросить, увидятся ли они ещё, но испугался возможного ответа. Каким должен быть ответ, если, даже умерев, Тоня не знает, что такое смерть и что там дальше?  Лучше оставить себе хотя бы призрачную надежду. Тоня продолжала еле заметно улыбаться, а Антон почувствовал, как медленно летит обратно вниз, лестница растворяется, фигуры людей превращаются в дым.

Проснувшись, он наконец заплакал в первый раз после смерти Тони. Это произошло неожиданно, без усилий, чему он очень обрадовался. Слёзы сами потекли сплошным ручьём, и он даже не хотел вытирать их, наблюдая, как они капают на становящийся крапчатым пододеяльник, подтянутый к самому носу. Слёзы подтверждали, что он продолжает жить.  Плача, он нащупал пульт и включил телевизор. Быть может, чтобы удостовериться, что и внешний мир по-прежнему существует. На экране показывали дебош, учинённый проигравшими турками после матча Евролиги «Бешикташ-Лион». Неслись гортанные вопли, перемежаемые звуками бьющегося стекла. По другому каналу президент Эрдоган орал на митинге, посвящённом проведению какого-то референдума. По третьему шла викторина с угадыванием букв. По четвёртому рассказывалось об оползне в провинции. Крутился всегдашний калейдоскоп из политических скандалов, очередных финансовых кризисов, эстрадных плясок, кулинарных шоу, реформ образования, научных открытий.
 
Успокоившись примерно через час, Антон вышел из отеля Аваноса (в пещере он ночевать не мог) и побрёл, как ему поначалу думалось, наугад. Он шёл до тех пор, пока не наткнулся на загон с ужасными тощими лошадьми, попавшимися ему на глаза в день знакомства с Тоней. Здесь тоже ничего не изменилось. Запущенные животные с выпирающими рёбрами как и прежде смотрели на Антона страшным безнадёжным взглядом. Рядом в давно не чиненной развалюхе копошился, поругиваясь, их владелец.

– Эй! – крикнул Антон. – Выйдите, пожалуйста, оттуда, мне нужно с вами поговорить.

В сарае раздался лязг, и вслед за ним коновод немедленно вылез наружу. Маленький, неопрятный, изо всех сил пытающийся спрятать за любезной улыбкой свои хищные глаза.
 
– Желаете прокатиться, эфенди? – с алчной надеждой ухмыльнулся он.
– Нет, – сухо ответил Антон.

Хозяин залихватски хлопнул себя по бокам.

– Прокатитесь, эфенди! Посмотрите, какие отличные лошади! Как они блестят, какие сильные! В нашей округе таких больше нет. Разве сравнишь живую лошадь с каким-нибудь скутером, загрязняющим воздух?! Будь они не ладны! Каппадокия с лошадиной спины – это не хуже, чем с воздушного шара, поверьте мне. Местный колорит, хе-хе…  Из вас выйдет отличный наездник, эфенди! Аллах мне свидетель!
– Как тебя зовут? – превозмогая отвращение к этому человеку, спросил Антон.
– Галип, эфенди, меня зовут Галип, – вновь обретая надежду на заработок, услужливо пролопотал хозяин.
- Ты когда-нибудь видел старинные восточные миниатюры, Галип? - медленно произнёс Антон, отчаянно стараясь припомнить сведения, вычитанные им однажды в одном турецком романе.
– Видел, эфенди, видел, как не видеть, я – человек простой, но тоже имею представление… – удивлённо зачастил хозяин, не понимающий с какого боку здесь изысканное искусство книжной миниатюры.
– Так вот, Галип, старые мастера Шираза и Герата говорили, что художник, собирающийся сделать истинное изображение лошади, должен рисовать лошадей беспрерывно в течение пятидесяти лет. А ты знаешь, Галип, что такое истинный рисунок лошади?
– Не знаю, эфенди, я ведь человек простой, – сказал Галип, с недоумением гадая, куда клонит Антон.
– Сделать истинный рисунок лошади – значит нарисовать лошадь такой, какой её видит Аллах. Ты полагаешь, Галип, что твои лошади соответствуют видению Аллаха?  Всерьёз думаешь, будто Аллах задумал их вот такими исхудавшими, забитыми  существами?

Хозяин конюшни молчал. Дёргающиеся уголки его губ выдавали злость. Антон на некоторое время замешкался, усиленно напрягая память, чтобы извлечь из неё всё, что ему довелось прочитать когда-то о лошадях в представлении Аллаха и, в конце концов, сообщил:

– В Бухаре жил когда-то учёный по имени Фадлан. Как-то раз он написал труд, который назвал «Книга конского лекаря». Про хорошего коня в ней сказано вот что: морда у него красивая, глаза как у газели, уши похожи на листья камыша, рост высокий, грива длинная, спина плоская, грудь мощная. Он горделив и изящен на ходу, словно бы кланяется в обе стороны. Если на пути ему встретится река, он бесстрашно прыгнет в неё и переплывёт. Твои лошади разве так выглядят, Галип?
Хозяин конюшни продолжал молчать, осторожно прикидывая, что сказать в ответ.   Солнце уже пекло. Лошади жались к навесу, под ним не хватало места на всех. Хозяин вдруг резко заверещал, уловив чутьём пройдохи, что здесь ему может перепасть гораздо больше, чем он рассчитывал.

– Так ведь нужда, дорогой эфенди, такая нужда… сено, зерно всё по непомерным ценам… Это правительство, чтоб их всех шайтан забрал, разоряет предпринимателей. Налоги, дорогой эфенди, если б вы только знали, какие налоги…
– Я знаю, – сухо сказал Антон.

Галип изо всех сил пытался спрятать своё гнилое нутро под маской страдальца.

 – Больно видеть, дорогой эфенди, как животные недополучают то, что нужно… Каждый день мне приходится смотреть в эти огромные почти человеческие глаза, эфенди. Это же ужасное испытание! Вот вчера приходили туристы и, конечно, не захотели кататься на таких жалких лошадях. Одна леди уж так осуждающе на меня смотрела, так смотрела…  А моя семья, эфенди, они ведь тоже хотят есть. Вот ещё три дня назад…

Антон жестом попросил хозяина прекратить поток его расчётливо жалостливых излияний. Достал из кармана визитку и протянул её Галипу.

– Это мои контакты. Подсчитай, сколько в месяц тебе нужно на нормальный прокорм животных, и пришли расчёты мне. Не вздумай мухлевать, я проверю всё до последней цифры. Если сумма окажется разумной, я буду тебе помогать.

С подобострастными поклонами Галип лопотал цветистые восточные благодарности, сжимая грязными пальцами белую визитку из атласной бумаги. Антон больше не мог выносить вида этого липкого дельца, лебезящего перед ним так, как его предки веками лебезили перед знатными пашами. Он развернулся и направился прочь, в сторону Гёреме в то время, как позади него ещё долго продолжали взрываться роскошные фейерверки благих пожеланий.

У входа в музейный комплекс Гёреме толпилось много туристических групп, и Антону пришлось отстоять очередь за билетом. Пока он топтался за спинами пожилой немецкой пары (из коротеньких шорт мужчины торчали тощие подростковые ножки, что навевало мысли о Гитлерюгенд), настроение его менялось. «Зачем я туда иду? – думал он, раздражаясь сам на себя. – Что это изменит? Разве может от этого полегчать?».

На самой территории вовсю шумели путешественники. Окликали друг друга, тыкали пальцами то в одну, то в другую пещеру. Люди разных национальностей сновали среди изваяний, по-муравьиному спешили по тропинкам, карабкались на скалы и, задирая к небу селфи-палки, становились похожими на ловцов каких-то таинственных космических вибраций. Солнце заливало Гёреме золотым светом.

Антон поднялся по знакомым ступеням ко входу в Тёмную церковь. Он не знал, сколько раз он уже восходил по ним в самых разных состояниях духа. То это было спокойствие, а то любопытство, скука или отчаяние, как в последний приход. Сейчас Антон испытывал какое-то неопределённое смутное чувство и, сам не зная, во что оно может преобразоваться при виде лукавого лика Христа в апсиде, боялся этого.  Он боялся также, что на дежурстве окажется тот самый охранник, что и в  день, когда Антон учинил публичный пьяный дебош, однако у тёмного углубления, ведущего в мир ангелов и святых, стоял другой сотрудник  безопасности, впрочем, столь же гордый своими бицепсами, как и его напарник. Отсутствие нежелательного стража придало Антону уверенности, и он без колебаний переступил границу между мирами. Раньше ему никогда не приходило в голову, что это и есть граница. Теперь же он подозревал, что мир, о котором в детстве он думал, глядя на дождь, мечтая, чтобы вода смыла грубо нарисованные дома, помойку, несчастных несуразных людей, населяющих его район, и открыла лежащую под этим слоем наспех положенной краски спрятанную там чудесную реальность, этот мир, возможно, всегда находился рядом за порогами церквей и соборов, пагод и мечетей, шатров шаманов и молельных домов. А водой, смывающей все препятствия на пути к нему, были слёзы. Впрочем, как знать наверняка...

Антон приблизился к апсиде, где Христос по-прежнему глядел в сторону, однако на этот раз Антон отнёсся к этому факту без раздражения. «Не знаю, – говорил про себя, – Ты это сделал или не Ты, есть ли Ты вообще или нет, но хочу Тебя поблагодарить… так, на всякий случай, потому что вдруг это всё-таки Ты сделал мне подарок, о котором мечтают все, но получают немногие».

Иисус лукаво отворачивал глаза и был как никогда похож на хитроумного Одиссея. «Может, Ты специально отводишь взгляд, чтобы люди не догадывались, что всё это Твоих рук дело», - продолжал размышлять Антон, не обращая внимания на тесноту в церкви и на то, что японцы задевают его куртку своими лёгкими одеждами. Немецкая пара, состоящая из дородной фрау и тощеногого херра, продвигалась по левому краю церкви. Заметив их, смешных и, на первый взгляд, чужеродных в окружении греческих фресок, Антон впервые за всё время, прошедшее со дня смерти Тони, слегка улыбнулся. Не внешне, про себя. Потом он в последний раз посмотрел на Иисуса, на скорченного у его ног в молитве Никифора и прошептал: «Спасибо. Эвхаристо».* 

Через несколько минут он уже покидал всемирно известный музей под открытым небом Гёреме. Боль не оставила Антона, да она и не могла никуда исчезнуть. Он понимал, что она поселилась в нём навсегда, став отныне таким же вечным соседом, как миллионы микросозданий, проживающих в человеческом организме. Он просто рассчитывал со временем научиться загонять её подальше, в какой-нибудь маленький уголок тела, например, в мизинец (можно ведь жить с болью в мизинце) и держать там на цепи, лишь изредка  позволяя ей выходить наружу и изливаться в бурных эмоциях. Антон совершенно не был уверен, что справится, но старая привычка действовать, толкала его к тому, чтобы попробовать. Он рассчитывал, что эта привычка спасёт его от краха. А вот память о Тоне он не собирался подвергать изгнанию. Её бордовая тетрадь («Как хорошо, что она не писала на компьютере!» - часто радовался Антон) лежала у него на столе, словно на алтаре. Он перечитывал её каждую свободную минуту и очень скоро выучил наизусть на случай, если тетрадь пропадёт. Мало ли что произойдёт… допустим, пожар. Потом он подумал, что и с его головой может что-нибудь случиться (тем более, что после травмы она часто болела), и он потеряет память. Тогда он сделал несколько копий и положил их на хранение в ячейки в разных банках. Туда же он поместил многочисленные копии фотографий мест, в которых побывал вместе с Тоней. Он теперь слишком остро ощущал хрупкость всего, что существует в мире. Боялся, что фигуры Пашабага, Чавушин, Гёреме, гуси с красной реки Кызылырмак, Аванос, чёрно-жёлтые собачьи стаи, кусты с нежными розовыми цветами, уродливые сувениры, дешёвые пашмины, воздушные шары могут неожиданно исчезнуть с лица земли также, как в одно мгновение исчезла с него Тоня. Если бы он мог скопировать и спрятать в банковской ячейке всё вышеперечисленное и много чего ещё, включая Мустафу, а также грозу, разразившуюся в их с Тоней первую и последнюю ночь, а заодно и солнце, с энтузиазмом раскрасившее наутро Каппадокию, словно ребёнок книжку-раскраску, он бы непременно это сделал.  Иногда он вспоминал вампирку Альбину и думал о том, как можно прожить с человеком много лет, так ничего и не дав ему в итоге, так ничего от него и не получив, и о том, как за один день и за одну ночь можно приобрести столько, что хватит на несколько жизней.

Однажды, стоя на крыльце отеля и наблюдая за собаками, как всегда спокойно задирающими лапы перед дорогими автомобилями постояльцев, Антон спросил Мустафу:

– Как ты думаешь, земля ещё когда-нибудь зацветёт?

Картинный турок сдвинул феску, почесал затылок, потом дотронулся пальцами до своих пышных седоватых, словно обсыпанных солью с перцем, усов и тихо произнёс:

– Зацвести-то она зацветёт, Антон-бей. Куда ж она денется? Только, может быть,
она зацветёт для кого-то другого, а не для нас. Но даже если и так, Антон-бей, это ведь тоже неплохо, правда? 

*Эвхаристо - спасибо (греч.)