Часть вторая
- Вы кота нашего не видели?
Он открыл глаза и поставил на пол почти пустой бокал. Стекло тихо звякнуло о камень. Перед ним стояла девушка – стройная, длинноногая, стояла, подбоченясь левой рукой, а правой поправляя коротко стриженные темные волосы, мокрые, растрепавшиеся. Любопытно, что она сразу обратилась к нему по-русски. И глаза ее… Да, какие-то знакомые глаза. Нет, не сами глаза, скорее их выражение.
- Рыжего? – он неловко приподнялся в белом пластмассовом кресле и невольно посмотрел на свой круглившийся глобусом живот, на редкие седые волосы на груди. – Так это ваш? Заходил сегодня.
Она перехватила его взгляд, тоже посмотрела на него и вдруг медленно начала краснеть, вся заливаясь розовым от подбородка вверх.
- Не то, чтобы наш. Скорее, местный. Совершенно сногсшибательно умный.
Он вскочил на ноги – все так же неловко. Удивительно, она знает такое давно забытое слово. Сногсшибательно.
- Виноград собираете?
Девушка секунду смотрела на него недоуменно, правая бровь, тонкая, четко черченная, забавно поползла вверх, потом опустила глаза на свой длинный халат – винно-красный с белым.
- Да-а… Откуда вы знаете?
- Работа такая, - загадочно улыбнулся он.
- Вы что, тоже любите Голсуорси?
- Не то слово, - он посмотрел на нее, и вдруг в животе словно бы стало разливаться что-то горячее, и он падал, падал куда-то, в глубокую-преглубокую пропасть, и это было хорошо и сладко, невыносимо хорошо и сладко, и он готов был так падать долго-долго. Всю жизнь. И тут он вернулся на землю.
- Простите. Это варварство – стоять вот так, голому старику перед юной красавицей, - он опустил глаза на свои ноги.
- Какой же вы стар… - она вдруг осеклась на полуслове, резко повернулась и опрометью бросилась к живой изгороди, разделявшей их виллы.
И тут он вспомнил, почему глаза девушки показались ему знакомыми – Эль Греко. Его любимый Эль Греко.
Ромка… Впрочем, так его давно уже никто не называл. Роман Ильич неделю жил на Кипре, в чудесной гостинице на том самом берегу, где из пены морской когда-то выходила Афродита. Причем, жил совершенно бесплатно – виллу с бассейном оплачивало издательство, заказавшее успешному фотографу Нечаеву роскошный альбом «Богородица на Кипре». Работу свою Роман Ильич… Да, нет, работу свою Ромка, которому до пенсии осталось ровно пять лет, не просто любил, он ее обожал, он ее боготворил. А самое потрясающее, что за эту самую работу еще и платили – и очень неплохо платили. Вот уже неделю он колесил по острову на стареньком праворульном «ниссанчике», объезжая монастыри и церкви, где сохранились иконы, которые написал – с натуры, как уверяют – Лука, тот самый, евангелист, приятель Иисуса. А вечерами наслаждался бездонным бархатным сентябрьским небом, стрекотом цикад и белым сухим вином. Ну, скажите, можно ли себе представить работу круче?
Сегодня Ромка не ездил. Сегодня он сидел в белом пластиковом кресле у бассейна и набрасывал тексты к будущей книге. Он, конечно, не был писателем – только фотографом, и всегда это подчеркивал, и всегда «набрасывал тексты», никогда не писал. Точнее, пытался набрасывать – потому как сегодня, по всей видимости, на Кипре объявили день посещений.
- Здравствуйте! – перед ним стояла эффектная блондинка лет… сколько же ей было лет? Поначалу ему показалось, тридцать с небольшим, но вскоре он с удивлением понял, что женщина старше. Возможно, даже существенно старше. – Я вам не помешала? Мы ваши соседи, живем здесь неделю…
Ольга – так звали женщину c соседней виллы – обладала замечательной способностью располагать к себе собеседника. Говорила она быстро, улыбалась открыто и просто, и через несколько минут Ромка уже не смог отказаться от приглашения на вечер – оказалось, что у дочери соседей день рождения.
Идти не хотелось, даже если пройти нужно было всего двадцать метров. За сорок почти лет ничего не изменилось, Роман Ильич остался таким же стеснительным, и так же сторонился незнакомых, так же с трудом сходился с чужими людьми, как семнадцатилетний Ромка когда-то. Но делать нечего – он обещал, так что пришлось натянуть шорты и забраться в раскаленный «ниссанчик», чтобы съездить за цветами. А что девочке подарить?
Вопреки всем опасениям вечер получился славным. И мягкое, теплое, как коровье брюхо, кипрское небо тому виной, и легкий ветерок с моря, и соседи, оказавшиеся приятнейшими людьми. Отец девочки, Виталий Палыч, ромкин ровесник – на месяц всего старше – любил те же песни, замечательно умел слушать, мог поддержать практически любую тему, что показывало незаурядный интеллект в сочетании с обширными знаниями, и бдительно следил за тем, чтобы стакан гостя никогда не пустовал. Его жена Ольга лет на десять, наверное, была моложе мужа и на день рождения дочери не стала заказывать ужин из ближайшего ресторана (с очень, между прочим, приличной кухней), а наготовила уйму всяких вкусностей. Действительно уйму – можно было подумать, что гостей ожидается человек десять, тогда как за столом сидели всего четверо.
- Мы не собирались затевать большой и шумный праздник, - выставляя на низкий стеклянный стол, что накрыли у бассейна, все новые блюда, щебетала Ольга. – Вернее, Катя не хотела. А потом подумали с папой, что четырнадцать лет единственной дочери исполняется не каждый день. Но в ресторан она отказалась идти наотрез. Давайте, говорит, соседей лучше позовем. Давайте, говорю. Только, говорю, сама иди – у тебя праздник, ты и гостей звать должна. А Катя отчего-то застеснялась, вот я к вам и пошла. Спасибо, что согласились зайти к нам на огонек. Только, боюсь, что креветочный салат мне не удался, это новый рецепт, я первый раз такой готовлю. Вот возьмите, пожалуйста, это кабачки по-кипрски, мне моя подружка показала, как их делать – они с мужем здесь живут, в Лимассоле, у них трое детей, старшему скоро в армию, а младшей всего пять…
- Дружочек мой, - Виталий Палыч обращался с женой на удивление нежно, как-то очень по-домашнему. – Ты совсем гостя заговорила. Думаешь, ему интересно слушать про твою подружку и ее семейное положение? Давайте лучше выпьем. Это очень неплохое местное вино, я его три дня назад открыл и сегодня купил коробку. Рекомендую.
Ромка совершенно механически поднял со стола запотевший бокал. «Четырнадцать! Быть такого не может», - думал он, стараясь не глядеть на девушку, сидевшую напротив. На вид ей было не меньше семнадцати – вполне сформировавшаяся грудь, фигура отнюдь не подростка, лицо… Ах, это лицо! Купив цветов и вернувшись к себе на виллу, Ромка специально залез в интернет, чтобы проверить – ну, да, ему не померещилось: соседская девочка очень похожа на ангела с картины Эль Греко. Его любимого ангела, такого земного, такого шкодного, с чертиками в глазах. Ведь ангела, оплакивающего убитого Христа, испанский грек рисовал со своей любовницы. Короткие волнистые волосы, аккуратный нос с чуть заметной горбинкой, большие выразительные глаза – все вместе с этой мыслью про возраст… Ну, да, действительно, она похожа еще и на маленькую девочку из его давно забытого детства, разве что глаза не голубые, а карие. И только теперь почти пенсионер Ромка, пузатый и наполовину седой, понял, что и эльгрекова «Троица» потому и запала так ему в душу несколько лет назад в мадридском Прадо, что напомнила Юлю.
Тогда, почти сорок лет назад, он с трудом оклемался, с трудом взял себя в руки – только армия помогла: там было так хреново, что тонкие душевные переживания пришлось отложить на два года. Как орали они всей ротой на пьяный зачин кого-нибудь из дедов «Бойцы, день прошел!» - «Слава богу, не убили!». А вернувшись домой, даже на могилу сходить не мог – на кладбище сам искал, да не нашел, Юлины родители таки уехали из Союза, телефона Зинки у него сроду не было, Машка канула куда-то, не отвечая на звонки. Шурик тоже не знал. Они выпили тогда цистерну водки, выясняя отношения, выпытывая друг у друга, кто из них двоих виноват больше, но, разумеется, так ничего и не выяснили – новые песни придумала жизнь. Ромка тщательно запаковал тетрадку и письма, положил туда же фотографию и бронзовую веточку со стеклянными сердцами и убрал. Да так хорошо, что не смог найти потом, как ни пытался. За эти годы он трижды женился и четырежды переезжал, так что отыскать сейчас будет вряд ли возможно. И все же теперь пообещал себе: вернусь в Москву – найду.
- Может быть, виски? – спросил его сосед, и Ромка, очнувшись от своих мыслей, понял, что уже несколько минут сидит, как сыч – угрюмо и молча. Девушка напротив поднялась и ушла.
- Ты далеко, Катя? У нас же гости, - тут же встрепенулась ее мать, и Ромке показалось, что вот сейчас женщина встанет и пойдет за дочерью и осторожно схватит ее поперек шеи, как кошка, и бережно вернет за стол. Он улыбнулся дурацким мыслям.
- Сейчас приду, - ответила девушка.
- Я совсем от жизни отстал, - заметил Ромка. – Разве девочке не нужно учиться?
Но оказалось, что попытка поддержать разговор получилась не слишком удачной. Родители переглянулись.
- Понимаете, - осторожно начала мать, - у Кати драма. Несчастная любовь. Родители перевели мальчика не просто в другую школу, а в другую страну.
- В Англию переехали, сейчас это модно, - заметил отец. – Но, может, оно и к лучшему. Редкий придурок этот мальчик.
- А мне он нравился, - запальчиво возразила Ольга.
- Главное, он нравился Кате, - вздохнул Виталий Палыч.
- Такая была трагедия, - всплеснула руками мама. – Вы себе не представляете. Мы боялись, девочка руки на себя наложит.
- Будет тебе, дружочек, не сгущай краски, - ее муж встал, подошел к Ольге и положил ей руки на плечи. – И не стоит грузить нашего гостя лишними проблемами. Я позвонил директору школы, и мы увезли Катю сюда на две недели. А вы чем занимаетесь на Кипре? Отдыхаете?
Вернулась Катя и заняла свое место напротив Ромки. И он начал рассказывать – о Медном острове, о Христе и его матери, о том, как рисовал сраженную горем женщину Лука, о гордом характере и неистребимой жажде мести, которая поддерживала ее силы после убийства сына.
- Любопытно, - Виталий Палыч смотрел на гостя с неподдельным интересом. – Но ваш рассказ как-то не слишком вяжется с официальной версией истории.
- Официальная история суть политика, - заметил Ромка. – А в угоду политике, сами понимаете, нет такого преступления, на которое бы ни пошел… Но я люблю проверять историю своими собственными глазами – в Иерусалиме, где якобы очень старый город построен сто с небольшим лет назад, в Москве, где хранится кусочек ризы христовой, в Стамбуле, где находится могила Иисуса. И здесь, на Кипре. Вот, к примеру, эта статуэтка.
Он протянул руку к стоявшей на столе терракотовой человеческой фигурке в виде креста в полторы ладони величиною – именно ее он подарил сегодня девочке Кате.
- Видите распятие на шее? Это же явно христианский символ. Но археологи, раскопавшие множество подобных статуэток в километре отсюда, называют их помосскими идолами и утверждают, что им пять тысяч лет, не меньше. Любопытно, правда? Здесь, на Кипре, множество подобных историй. Завтра я, например, еду в монастырь святого Неофита – это недалеко от Пафоса, красивейшее место, между прочим, - там есть очень интересные фрески, которые тоже никак не вяжутся с официальной историей. А как там соснами пахнет!
Ромка умел рассказывать, особенно о том, что знал и любил. Так что все трое слушали его очень внимательно, а Катя взяла со стола фигурку, что показалась ей поначалу абсолютно неинтересной, и держала теперь в руках, как держат матери младенцев. Ромка глаз не мог оторвать от этой картины, от статуэтки и рук девушки, и опять горячая волна разливалась в животе, и опять он падал в пропасть – плавно, стремительно, сладко.
- А можно поехать с вами? – спросила она неожиданно и посмотрела на соседа темными ангельскими глазами, в которых плясали чертики.
- Ну, что ты, дочик, - отец отчего-то называл Катю не дочка, а именно дочик, такая уж у Виталия Палыча была странная привычка. – Ведь Роман Ильич не развлекаться сюда приехал, а работать, мы будем ему мешать.
На катином лице изобразилось такое чисто детское разочарование, что Ромка невольно подумал – она действительно совсем ребенок, и с чего я давеча принял ее за взрослую девушку? А еще он заметил, как смотрит на дочь мама, она снова напомнила ему кошку, что следит за своим котенком – в широко открытых светло-карих глазах можно было прочесть и трепетную нежность, и постоянную тревогу и холодную решимость в любое мгновенье броситься на защиту детеныша.
- Нисколько вы мне не будете мешать, - решительно заявил он. – Только учтите, я рано выезжаю.
«Ну и на кой черт ты согласился? – спрашивал он себя, укладываясь спать. – Ведь они не дадут тебе работать, как пить дать не дадут». Работа была для него всем, ради нее он готов был пожертвовать и деньгами, и покоем, да что деньги, если понадобилось бы для работы, он душу бы продал. И вот сегодня согласился отдать целый день по прихоти четырнадцатилетней девочки. Четырнадцатилетней девочки. Пузатый, седой и пьяный Роман Ильич лежал в кондиционированной прохладе двухэтажной виллы недалеко от Пафоса, плотно закрыв глаза, и вспоминал, как увидел сегодня Катю: короткие мокрые волосы, нос с едва заметной горбинкой, карие глаза, в которых поблескивали чертенята. Где мои семнадцать лет. Ты с ума сошел. Ты сошел с ума.
22 сентября 2015 года.
Какой сегодня замечательный был день. Я не могу держать в себе того, что случилось со мной. Я хочу рассказать об этом всем-всем-всем. Но нельзя рассказывать даже маме. Поэтому я решила записывать все на компе.
Все, больше она не написала ни слова. Девушку переполняли чувства, ей так хотелось выплеснуть их, но выразить словами то, что она теперь переживала, не получалось. Cлова подбирались какие-то плоские, серые, скучные, а в душе девушки бушевал карнавал, порхали бабочки, ревел горный поток и звенели капли росы – все одновременно! И все эти звуки и краски купались во всезаполняющем, всепроникающем, тонком аромате соснового леса.
Утром они поехали в монастырь – не на малюсеньком «ниссанчике», а на большом вальяжном «рейндже», который всегда брал в аренду, когда они бывали на Кипре, отец. Он сам предложил поехать на «рейндже» - уж слишком плюгавеньким выглядел прошедший не одну сотню тысяч миль автомобильчик соседа с насквозь пропахшими морской солью сиденьями. Правда, Виталий Палыч не любил ездить сам, поэтому за руль сел Ромка… Да, это был первый катин секрет, она называла соседа Ромкой – про себя, конечно, не вслух – и сейчас с правого заднего сиденья любовалась ромкиными руками – большие, сильные, загорелые ладони с длинными пальцами и крупными голубыми венами. Катя любила маму с папой и вообще считала родителей самой красивой парой на свете. Но три дня назад в просвет живой изгороди, разделявшей их виллы, она увидела соседа, и отцовский ореол в значительной степени померк. Высокий, гораздо выше отца, начинающий седеть мужчина сидел в белом пластиковом кресле у бассейна с бокалом вина и компьютером. Иногда он откладывал ноутбук и спускался в небесно-голубую воду, плавал там неспешно, как, наверное, может плавать ручной кит в дельфинарии, отфыркиваясь, ныряя иногда, и, когда выбирался на кафельный берег, длинные темные, все еще густые волосы совершенно закрывали лицо. На нем были короткие старомодные плавки – сейчас такие носят только редкие старики, и даже отец давно выходил на пляж в длинных купальных трусах. Но Кате нравилось, как сосед выглядит в узких плавках, она глаз не могла отвести от ромкиных бедер и даже старалась представить Ромку совсем без плавок. И тут же краснела.
Три дня она вот так подглядывала за соседом, сама толком не понимая, зачем это делает, и вот вчера ее вдруг осенило – нужно пригласить его на день рождения. Только как же Егор? Ведь перед его отъездом они поклялись, что будут ждать столько, сколько потребуется, и никогда-никогда не будут целоваться ни с кем другим, пока снова не увидятся. «Ты, правда, будешь ждать меня целый год?» - спросил Егор. «Конечно! - воскликнула она и поцеловала его в щеку. – И год, и два». Однако сейчас Катя никак не могла вспомнить лица мальчика, она даже не была точно уверена, какие у Егора глаза. Кажется, серые. Серые, какое скучное слово.
Сегодня они встали ни свет, ни заря, наскоро позавтракали и уже минут сорок колесили по узким и не слишком ровным дорогам, поднимаясь все выше в Тродосские горы, пока не забрались в благоухающую сосновой свежестью рощу. Оставили машину на стоянке и отправились к пещере в скале. Все это время Ромка рассказывал. О том, как здесь добывали медь, почему и назвали остров Медным – «Ну, да, купрум, мы же проходили!» - удивленно заметила Катя. Совершенно верно, подтвердил сосед, он теперь обращался не только к ее отцу или матери, но и к самой девушке, хотя вчера вовсе, казалось, ее не замечал. «Видите, какие странные, причудливые кроны у здешних сосен?» - Ромка повел рукой вокруг. «Да, словно свечи на порывистом ветру…» - ответила Катя, пока родители молчали, озираясь по сторонам. «Да… - согласился Ромка. – А местные жители считают, что сосны склонили свои гордые вершины перед матерью Иисуса, когда она появилась в этих горах. Да так и остались навечно стоять». А еще он рассказывал о том, кого называли Афродитой жившие здесь люди, о том, какими они были – жестокими или милосердными, веселыми или грустными, на каком языке говорили, что ели и пили. И как одевались.
Ольге довольно быстро наскучили рассказы о том, почему эти горы назвали Тродосскими, о восставшем из мертвых Лазаре, апостолах Павле и Варнаве и трех дорогах, что вели отсюда в Лимассол, Никосию и Продромос. Но она и виду не подавала. Куда важнее было, что в глазах дочери впервые за несколько дней она увидела живой интерес. «Слава богу, слава богу! – повторяла мать про себя. – Пусть сосед говорит о чем угодно, я буду слушать любую, самую скучную дичь, лишь бы Катя поскорее забыла о своем мальчике».
- Вот, взгляните, ничего странного не находите на этих фресках? – Ромка привел их в небольшую пещеру, где когда-то и жил тот самый монах по прозвищу Неофит. – Кто первый найдет некое несоответствие в этих картинках, тот получит…
Ромка на секунду замолчал, смущенный пристальным и каким-то очень беззащитным взглядом, которым смотрела на него Катя. Потом взглянул на ее мать и продолжил.
- Тот получит приз. Книгу о вкусной и здоровой пище на Кипре.
Все трое с живейшим интересом стали разглядывать древние каракули на низких каменных сводах.
- Вы над нами смеетесь, Роман, - немного растерянно и одновременно чуть-чуть капризно улыбнулась Ольга. – Нет ведь здесь никакого подвоха, признайтесь.
- Во-первых, Оля, мы же, кажется, договорились, что будем на «ты». Я стесняюсь, когда меня на «вы» называют. А во-вторых, нестыковка существует. Я даже подскажу вам немного – она в одежде воинов на фреске.
- Сдаюсь, - признался через минуту катин отец. – Говори уже, Роман, не мучь нас, тупеньких, больше.
- Здесь изображена сцена, когда к Пилату (помните, кто такой Пилат? Это парень, который судил Иисуса в Иерусалиме) римские воины привели обвиняемого. Но этот дядька не слишком на подсудимого похож, правда? А теперь обратите внимание, во что эти воины одеты.
- Да, в самом деле, - раздумчиво произнес Виталий Палыч.
- На них кольчуги и русские шлемы! – выпалила Катя.
- Именно. Молодец! – радостно откликнулся Ромка. – Но еще важнее, что на них надеты… штаны!
- Ну и что? – озадаченно произнесла Ольга. – При чем здесь штаны?
- А при том, - улыбаясь, заметил Ромка, - что римляне в штанах не ходили. И вообще, этот предмет одежды стал известен европейцам, и жителям Иерусалима в том числе, только в конце тринадцатого века. То есть, через тысячу двести лет после того, как, согласно официальной версии истории, произошла изображенная здесь сцена. А теперь пойдемте в церковь, там тоже есть одна интересная картинка – белый конь вместо серого осла, на котором Христос въехал в Иерусалим.
Вечерело, когда по пути домой они остановились в придорожном ресторанчике. Расположились на террасе, с которой открывался замечательный вид на поросшие лесом вершины, почти невидимое в закатной дымке море и далекие огни Пафоса. Легчайший ветерок доносил до них чудный аромат, пряный и горький – пахло какими-то травами, но какими?
- Хозяйка говорит, - перевел знавший английский едва не в совершенстве Виталий, - что это диктамос, так здесь называют душицу, шафран и майоран. А еще - мелисса, орегано, шалфей и некие сидиритис и кониза. Как это будет по-русски, я, убей меня, не знаю.
Когда они возвращались к машине, Ромка шел рядом с Катей по освещенному только лунным светом коридору из шпалер, по которым вились виноградные лозы. Родители девушки задержались внутри ресторанчика, разговорившись с хозяйкой – кажется, Ольге захотелось купить оливкового масла. Или вина, не суть. Девушка рядом с ним была столь обворожительно, столь фантастически хороша, что Ромке стоило громадного труда сдерживаться и помнить, что вчера ей исполнилось четырнадцать, а ему три месяца назад стукнуло пятьдесят пять. Совершенно ошалев от близости юной красавицы, от запретности, безвыходности, неприемлемости ситуации, пожилой дядька хотел немедленно обнять ее, поднять на руки и нести до самой гостиницы. Но вместо этого он протянул руку к свисавшей прямо над входом в ресторан виноградной грозди. Сорвал мягкую, уже почти превратившуюся в изюм виноградину.
- Попробуйте, Катя, как она пахнет. Нравится?
Девушка подставила ладонь, поднесла к губам, осторожно вдохнула аромат и слизнула ягоду.
- Ничего подобного в жизни не пробовала, - произнесла она тихо. – Только я очень смущаюсь, когда меня называют на «вы».
«Какой замечательный день, - думала Катя, устроившись в уютном кожаном кресле «рейнджа». - Невозможно держать в себе всего, что со мной случилось сегодня. Так хочется рассказать об этом всем на свете! Но нельзя говорить даже маме. Вернемся, и запишу все, что сегодня случилось, на комп».
Ромка, нужно отдать ему должное, был бабником – точнее, именно так он выглядел со стороны. И на шестом десятке он продолжал искать любимую, как десять и двадцать, и сорок лет назад. Он трижды был женат и дважды разводился, у него был взрослый сын, отношения с которым не сложились с самого детства мальчика. Ему нравились многие женщины, у него было много женщин, и не потому, что Ромка был легкомысленным, ветреным или вечно неудовлетворенным половым гигантом. Ни то, ни другое, ни третье. Просто он не мог себе представить, как можно сохранять верность без любви, а любви все не было, и он продолжал искать, и снова ошибался, и пробовал опять и опять. Женщины отвечали ему взаимностью – то есть, тоже его не любили. Одна не дождалась Ромку из армии – поначалу целых три месяца писала каждую неделю, но довольно скоро утешилась. Другая никак не хотела бросить мужа и даже предложила жить втроем. Он пробовал - ему не понравилось. Третья спилась, а женский алкоголизм, как она и предупреждала, не лечится. У четвертой были четверо детей и приятель-уголовник. Пятая кололась и скрывалась от ментов в Кащенко. Шестая совсем не нравилась ему в постели. Седьмая нравилась очень, но умерла от инсульта в тридцать девять лет. Первая жена любила только себя, а вторая – только своего ребенка, Ромку считая неизбежным и весьма хлопотным приложением к сыну. И вот теперь, разглядывая свои собственные фотографии, без пяти лет совсем старик с кристальной ясностью понимал, что в его жизни любви уже не будет никогда.
Зато у него была работа. И на следующие несколько дней он ушел в нее с головой. Вставал затемно, чтобы застать утренний свет в горах, возвращался поздно ночью, когда разбросанные по холмам виллы берега Афродиты спали глубоким сном. На посторонние мысли времени практически не оставалось. И все же, ложась спать, перед тем, как заснуть, он представлял себе Катю – короткие мокрые волосы, чертики в глазах, «Сбор винограда». Старый козел. Старый козел.
Соседи тоже без дела не сидели. Они путешествовали по острову со специально нанятым гидом – съездили даже на турецкую территорию, хотя делать этого было, в общем-то, нельзя: на севере не действовала страховка, так что в случае, к примеру, ДТП, платить за ремонт пришлось бы из собственного кармана. Заехали в Лимассол, в гости к друзьям мамы, Катя с мальчишками загорала и купалась на начинавшем уже пустеть в это время года пляже, а вечером со старшим ходила в кафе на набережной, где они танцевали. День в горах Троодоса девушка вспоминала, как сон, как взрослое кино шестнадцать плюс, которое украдкой посмотрела когда-то. И надо же было вообразить себе такую глупость, ведь если сосед ровесник отца, то он на сорок один год старше ее, Кати. Середина прошлого века – от этих слов веяло невообразимой ветхостью, паутиной и черно-белым кино. Розовые и бирюзовые столики в кафе-мороженом на пляже в Лимассоле смотрелись куда веселее. Но когда вечерами они возвращались к себе на виллу, девочка подолгу еще сидела у бассейна в тайной надежде увидеть его. Только из-за живой изгороди не доносилось ни звука, и, ложась спать, Катя шептала еле слышно, так, словно пробовала эти слова на вкус: «Спокойной ночи, Ромка!».
Так и пролетели две недели. Билеты в Москву были куплены на воскресенье, а на субботу Ольга задумала небольшую вечеринку.
- Ты позовешь нашего соседа на завтра или папе сказать, чтобы сходил? – спросила она дочь, когда они чистили креветок для салата. Катя молча кивнула - схожу.
Через полчаса с креветками было покончено, и девушка, обогнув живую изгородь, подошла к выходившим на бассейн и открытым сейчас настежь стеклянным дверям соседней виллы.
- Ау, есть кто дома? – негромко позвала она, не решаясь все же обращаться к хозяину на «ты». А звать его Романом Ильичом почему-то тоже не хотела.
Постояв в нерешительности на пороге, девушка вошла. На первом этаже никого не было. Неслышно ступая босыми ногами, она обошла кухню и большой холл, в доме стояла тишина.
- Есть кто дома? – повторила Катя и стала подниматься по лестнице на второй этаж. Дверь в спальню была открыта, девушка вошла – сосед сидел за столом перед компьютером, он, по-видимому, работал, во всяком случае, ничем не показал, что слышал, как она вошла. И тут на экране ноутбука она увидела себя. Свою фотографию. Она сделала шаг вперед и негромко позвала.
- Ромка…
Он вскочил, повернулся, шагнул навстречу. Остановился. На небритом несколько дней загорелом лице была написана такая мука! Брови страдальчески сдвинуты, губы плотно сжаты, в темных виноградинах глаз застыл немой вопрос: «Ты кто? Ты зачем?..». Увидев эти детски наивные глаза, губы, брови, девушка вдруг почувствовала себя совсем взрослой. Откуда она это знала? Знала, и все. И еще она знала, что большой и немного нескладный дядька с седеющими, давно не стриженными волосами - ее любимый. Единственный на земле человек. Предназначенный ей. Ей одной. Беззащитный, как ребенок. Умный и красивый. Ее.
Не спуская с Ромки глаз, Катя медленно подошла и обняла его – робко, несмело, неумело, страшно смущаясь, ожидая в любое мгновенье, что ее оттолкнут, остановят, поднимут на смех. Старик весь застыл, почувствовав прикосновение крепкого, гибкого, горячего девичьего тела, вдохнув запах трав от ее волос, горький и пряный. Что это - душица, мелисса, орегано? «Этого не может быть, девочка. Этого не может быть», - шептал он почти неслышно.
- Может, - ответила она тихо. – Знаешь, Ромка, я, кажется, тебя люблю.
Странный это был вечер – какой-то нереальный. Старик помолодел лет на двадцать, он весь светился и постоянно улыбался наивной и слегка печальной улыбкой. А девушка выглядела даже еще старше, чем обычно – только что она впервые в жизни целовалась по-взрослому, не в щечку, как с мальчиками до сих пор, а до изнеможения, до обморока почти. Кажется, не заметить, что эти двое явно не в себе, было невозможно. Но родители Кати не замечали ничего: Виталий Палыч получил сегодня пренеприятнейшие известия с работы, а работа у него была серьезная, очень серьезная. Ольга же с ног сбилась, стараясь угодить гостям – помимо Нечаева они пригласили друзей из Лимассола и еще одну супружескую пару, с которой познакомились в Пафосе – и тоже с детьми.
Поговорили об огурцах, которые на Кипре невозможно засолить – они здесь почему-то совсем другие, чем в России, и для засолки не годятся. И о том, что на днях на острове нашли газ. О катином халате – он сшит с картины Гойи «Сбор винограда», о ней еще Голсуорси писал. И как пару лет назад взорвался в порту арестованный американцами русский корабль с динамитом – полстраны осталось без света. И, конечно, о детях – Ольга рассказала о совершенно замечательной гимназии, в которой учится в Москве Катя: там необыкновенные учителя, и три языка (французский, английский и, представьте себе, латинский!), так что девочка ходит в школу с удовольствием.
- Мама, давай лучше послушаем Романа Ильича, - Кате не хотелось слушать разговоры о школе, точнее, не хотелось, чтобы слушал их Ромка. – Вы обещали рассказать о Павле. Он был здесь? Вот на этом самом месте?
- Насчет места сказать трудно, - Ромка посмотрел на девушку немного рассеянно, его мысли были сейчас далеко, он думал о том, как же теперь быть, что делать ему с непрошенным, несвоевременным, запретным чувством. Впрочем, у маленькой девочки впереди еще столько влюбленностей, столько мальчиков и мужчин, а это увлечение только потому так и притягательно для нее, что запретно, и скоро пройдет. Но едва он подумал об этом, как тут же вспомнил другую четырнадцатилетнюю девочку, и как он тогда не верил ей и думал, что это скоро пройдет.
- Насчет места сказать трудно, - повторил он. – Он приплыл сюда через двенадцать лет после убийства Иисуса, чтобы рассказать островитянам о том, как и за что погиб их бывший губернатор. И хотя сегодня считается, что первое послание к коринфянам написано в Эфесе, не исключено, что самое красивое свое письмо апостол Павел сочинил здесь, на Кипре. «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине. Любовь все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится».
- Похоже, мои баклажаны сегодня не пошли, - горестно вздохнула Ольга, заскучавшая от долгого ромкиного монолога. И следующие четверть часа за столом обсуждали хозяйкин кулинарный талант – к вящему ее удовольствию.
- Однако же это что-то новое, - заметил, забирая с блюда последний из якобы не удавшихся баклажанов, муж ольгиной подруги из Лимассола. – Мне, как киприоту, утверждение, что Христос был губернатором нашего острова, лестно. Но откуда вы это взяли?
- Есть такая гипотеза, Димитрис, - ответил Ромка. – Она, в частности, подразумевает, что вышедшей из пены морской в километре отсюда богиней красоты и плодородия, детопитательницей аф-родитой ваши предки назвали маму Христа. Она бывала в этих местах неоднократно. Только, думаю, мы утомим хозяев и гостей, если будем за столом рассуждать о столь скучных материях.
Младших детей скоро отправили спать, благо, комнат в двух соседних виллах было предостаточно. А взрослые еще долго сидели у мерцавшего таинственной электрической бирюзой бассейна, пили вино, турецкую ракию, виски и коньяк, купались и снова пили. От этой адской смеси Ромка здорово набрался, но держал себя в руках – мне теперь придется держать себя в руках, твердил он себе, ведь если я не смогу держать себя в руках, родители сразу догадаются, что я хочу отнять у них их девочку и унести на руках на край света и там жить с ней, на краю света, потому что ближе нам не будет покоя.
- А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше, - объяснял он Димитрису, стараясь унять легкую дрожь, что не оставляла его уже пару часов. – Вы же не станете отрицать, что именно любовь лежит в основе христианства? В своем послании этим самым бестолковым коринфянам Павел ясно говорит – любовь превыше веры. В тринадцатой главе, между прочим. Но он только повторял слова своего учителя, который первым показал людям, что ближнего нужно любить, как самого себя. А ваши земляки с континента назвали учителя Эмпедоклом и поселили зачем-то на Сицилию. В этой интерпретации христианское учение о главенстве любви приобретает прямо-таки эротический, сексуальный смысл. Лосев называл эмпедоклову любовь мировой половой и органически-жизненной мощью. Во как. «Все составляющие тело члены то любовью соединяются в одно целое в полном расцвете жизненных сил, то, разъятые злой враждой, блуждают порознь у поражаемых прибоем берегов жизненного моря». Н-да, как там дальше… «Все стихии, которые более способны к смешению, будучи уподоблены друг другу Афродитой, одержимы взаимным влечением. Ни земля не была причастна теплоте, ни вода - воздуху, начала вселенной были несмешанными, чуждыми любви, пока не пришло к природе вожделение из врожденной мудрости любви, Афродиты и Эроса. А так как злого более в природе, чем доброго, пришлось внести любовь и вражду как две соответствующие причины двух сторон сущего. Ведь взаимное влечение есть причина доброго, а раздор – злого».
От умных рассуждений пьяных мужчин о любви и чудесного белого сухого, которое потреблялось в немеряных количествах – не оставлять же в холодильнике, завтра уезжаем! – настроение подвыпивших теток сделалось романтическим.
- А что такое любовь, Роман? – ольгина подруга Тамара затушила сигарету и смотрела на нее печально, как на погибшую под колесами птичку. – Вон сколько поэтов и режиссеров про это сказать пытаются, и никто толком не может тайну объяснить.
- Да нет никакой тайны, - Ромка поднял с каменного пола тонкий стакан, вдохнул крепкий анисовый аромат. – Любовь – это когда не думаешь о себе. Только и всего. Если любишь женщину, не думаешь о себе, в любой ситуации думаешь только о ней. Если женщина любит своего ребенка, то всегда в первую очередь думает только о нем, забывая о себе. Любишь свою работу – опять же, не думаешь о себе, только о работе. Александр Матросов любил родину – и не думал о себе, когда бросился на пулемет.
«А я? О ком я думаю?» – спрашивала себя Катя. Она выпила бокал вина и потом пила только апельсиновый сок. Родители в воспитании дочери с самого начала придерживались очень демократичных правил и давно уже не заставляли ее рано ложиться спать, так что девочка привыкла засиживаться допоздна со взрослыми. Весь вечер она ходила, как сомнамбула, охваченная легкой дрожью и словно бы в струящемся тумане, легком, почти невидимом, почти неосязаемом, люди вокруг, как в кино, были не людьми, а только изображениями, голограммами – все, кроме одного. Ромка был самым красивым, самым умным из всех людей, которых она встречала. Разве можно сравнить с ним этого кипрского мальчишку? И с виду неказистый, и поговорить с ним не о чем, разве что в английском практиковаться. А остальные? Димитрис хотя бы не дурак, а этот новый знакомый, имени которого Катя никак не могла запомнить, - этот же совсем стоеросовый. Как они с женой нахваливали какой-то сериал. Да разве может взрослый мужчина смотреть сериал? И на лице полное отсутствие интеллекта. То ли дуб, то ли фанера, бамбук, короче, как говорит отец. Как могут эти женщины за столом не видеть разницы? Ее немного тревожило лишь то обстоятельство, что пил ее любимый так, будто собирался осушить все хозяйские запасы. Но от выпитого лишь загадочней становилась его улыбка и грустнее глаза-виноградины. Иногда Катя с опаской посматривала на мать – женщина умная и проницательная, она может заметить то, чего ей замечать вовсе не следует. Девушка помнила, как отнеслись родители к ее страданиям по Егору (вот дура-то была!), и прекрасно понимала, что рассказывать им о Ромке ни в коем случае нельзя. Отныне придется жить с соблюдением всех правил конспирации, все как следует продумать – явки, пароли, чужие дачи и дома надо быть в десять. Но она справится, она выдержит столько, сколько нужно будет – год, два, три. Пожалуй, три, решила Катя, пока не окончу школу. Она вообще была девушка решительная: вся в папу, говорила мама. Что ж, три, так три. Лишь бы выдержал он.
Обычно с похмелья Ромка просыпался рано, вот и в это воскресное утро он встал с первыми лучами солнца. Долго пил чай с лимоном, приходя в себя, поплескался в бассейне, помылся, побрился, сготовил обычный завтрак – яичница, сосиски, бутерброды, кофе, всегдашнее утреннее меню выработалось годами и изменялось крайне редко. Все это время он напряженно обдумывал, как ему быть дальше. Ясно, что не может быть и речи о связи с девочкой – как, скажите, это вообще можно представить сегодня? Хорошо было Грибоедову, который музицировал со своей будущей невестой на фортепьянах. Но даже грузинской княжне было пятнадцать, а самому Александру Сергеевичу тридцать три. Четырнадцать и пятьдесят пять – пропорция совсем другая. Хреновая пропорция. Вот молодящийся господин Нечаев, который, наверное, до самой смерти будет носить джинсы вместо костюма, встречает девочку у школы после уроков, они едут обедать в ресторан, вечером пойдут в театр, а потом он привозит ее домой, сдает с рук на руки родителям: «Виталий Палыч! Я Катю привез. Она сегодня четверку по геометрии получила, говорит, что с сечениями у нее нелады». «Кофе выпьете, Роман Ильич?». «Нет, что вы! Сегодня много работы». С ним это часто бывало – представит себе некую совершенно неправдоподобную ситуацию, и дальше воображение рисует ее во всех подробностях, действие развивается, разветвляется, прорастает новыми сюжетами. Но в действительности ответ катиного отца нетрудно предугадать: «Ты что, урод, делаешь?» И в рыло – чай, не князь Чавчавадзе. И правильно, так ответил бы любой отец четырнадцатилетней девочки любому своему ровеснику. И сам Ромка так бы ответил, будь у него, дочь, а не сын. Как он там, кстати? Парню уже за тридцать, а он все не женат, и детей, соответственно нет. Даже сын ромкин для Кати староват, а уж он сам… Но почему же она тогда вчера говорила такое? Может, она просто дурачится? А потом будет подружкам рассказывать, как один старый козел на Кипре лез к ней целоваться – аж дрожал от вожделения. И весь восьмой «А» заходится от смеха. Или у нее «Б»?
Значит, она над ним смеялась? Тогда почему у него не хватило сил оттолкнуть ее? Почему он обнял девочку и поцеловал? Почему сегодня все утро душа его поет несмотря ни на какое похмелье и хочется выйти на улицу и всем встречным и поперечным рассказывать о красавице с картины Эль Греко? Он сошел с ума? Он извращенец? Педофил? Зачем ему именно она? Ему что, не хватает взрослых баб? Ты придурок, Ромка, ты старый идиот, и главная твоя беда в том, что и в тридцать, и в сорок, и теперь, в пятьдесят пять, ты чувствуешь себя все тем же семнадцатилетним мальчишкой. Ты не помнишь, что ноги болят от долгой ходьбы, что видеть стал хуже, а вместо водки кардиолог настоятельно советует пить коньяк – и желательно поменьше. В остальном ты, Роман Ильич, остался столь же наивным и романтичным. И Катя каким-то образом сразу же это поняла, с первого взгляда. Бывает так? Наивный романтик в ромкиной душе был уверен, что бывает, умудренный опытом старик считал, что он просто смешон, когда заглядывается на молоденьких девочек. Да и черт с ним, с этим старым хреном. Критически рассматривая намыленную щеку в зеркале ванной, Ромка живо представил себе короткие волнистые волосы, смеющиеся глаза с таящимися в самой глубине чертенятами и сказал вслух: «Почему? Потому что она самая красивая из всех, кого я встречал в жизни. Потому что она мне нравится. Очень». Но как же быть?
Перед отъездом они увиделись буквально на минуту – соседи пришли попрощаться. «Спасибо за компанию, Роман! С тобой было невероятно интересно!». «Роман, вы обязательно должны приехать к нам в гости в Москве, я приготовлю что-нибудь вкусное. Вы баранину любите?». «Во-первых, не «вы», а «ты», А во-вторых, она пахнет». «Пахнет только у тех, кто не умеет ее выбирать. Но чтобы не было сомнений, сделаю кролика. Ты любишь крольчатину, Рома?». «Больше жизни!». «Значит, решено – в сметанном соусе по-литовски. Вы обменялись телефонами с Виталей? Нет еще? Тогда пишите…». Катя смущенно пожала ему руку, Ромка в первый раз в жизни коснулся руки девочки – прохладная, сильная, необыкновенная ладонь была у девочки. И не сразу он обнаружил, что после того, как руки их расплелись, у него в кулаке что-то осталось. Ромка неловко потянулся за телефоном, чтобы скрыть, спрятать некое что-то в заднем кармане джинсов. «До свидания». «До свидания, Катя. Было очень приятно».
Оказалось, она сунула ему записку. Всего десяток слов, написанных мелким, совсем не детским почерком: «Моя почта kwobulimans@mail.ru. Твоя новая почта rwobulimans@mail.ru. Люблю. Жду». Вобулиманс! Откуда… Откуда, черт возьми, она узнала это слово? Ромка послал к дьяволу работу и весь оставшийся день просидел у бассейна с белым сухим вином и ноутбуком, улыбаясь и хмурясь, периодически бухаясь в бирюзовую воду и двигая тент так, чтобы не сгореть на свирепом сентябрьском солнце. Около трех часов дня она написала ему по электронке.
«Привет!
Не умею писать настоящих любовных писем и очень стесняюсь. А вдруг ты будешь надо мной смеяться. Над глупой маленькой девочкой, вообразившей себе невесть что. Ну и ладно. Ну и пусть. Второй день я совсем новая, хочется танцевать, петь и летать. Хочется шептать тебе ласковые слова. И я шептала их тебе полночи.
Пиши мне на эту почту, она секретная, я так специально сделала, чтобы родители не смогли прочитать, а то мама у меня женщина очень любопытная. В Москве куплю себе новую симку, вставлю в свой старый телефон и буду тебе звонить. Я очень скучаю. А ты?
Пока, мы идем на посадку».
Ну, и что теперь делать?
*
Когда Ромка вернулся в Москву, началась какая-то совершенно сюрреалистическая жизнь. Катя звонила ему дважды в день – днем и вечером, и, если позволяла работа, Ромка выслушивал смешные девчоночьи новости, молча представляя себе «Сбор винограда» и повторяя про себя все ласковые слова, которые только знал. Но вслух не говорил. Он никак не мог выбрать какой-то один определенный тон в разговоре с девушкой – то иронизировал, то ворчал по-стариковски, не позволяя себе только одного, единственно ей нужного, тона влюбленного взрослого мужчины. Катя мучилась, но стойко переносила все его причуды, характера у девушки хватило бы на них обоих с лихвой. Временами складывалось даже такое ощущение, что это она взрослая женщина, а он непутевый подросток. Порой ему казалось, что он сходит с ума – так это было похоже на ту, давнишнюю и уже, вроде бы, почти забытую, трагедию, сегодняшняя реальность словно бы сдвигалась, смещалась, становилась зыбкой, плыла, как воздух над раскаленным асфальтом, и перед глазами оживала огромная старая яблоня в останкинском парке, под которой они целовались с Юлей. Девочки были совсем разными: рост, фигура, характер, голос – ничего похожего, кроме, разве, искорки в глазах, коротких волнистых волос, носа с легким намеком на горбинку. И все же часто Ромка застывал, пораженный одним каким-то словом катиным или звуком в телефонной трубке, вздохом – словно гвоздь, пронзая насквозь трепещущую плоть, прибивал его к деревянной балке креста: «До свиданья, Ромочка!».
Он сверху донизу перерыл старый и давно заброшенный бабкин дом в деревне и нашел все-таки юлину тетрадку, фотографию, с которой на него глядела взрослым и мечтательным взглядом не постаревшая ни на миг девочка, письма, начинавшиеся «Мой милый Ромочка!», и брошку с двумя стеклянными сердцами. Купил бутылку коньяка и с мазохистским наслаждением читал целый день, размазывая по небритым щекам стариковские слезы. Ему даже некому было рассказать о преступной своей любви. Вот уже несколько лет подряд его друзья уходили один за другим - инсульт, цирроз, авария, сумасшедший дом. Последним, в минувшем январе, ушел Шурик – напившись, замерз на автобусной остановке. Так что ни пожаловаться, ни похвалиться своим несчастным счастьем Ромка не мог.
Начало октября в Москве выдалось невиданно теплым. Яркое солнце с промытого сентябрьскими дождями светло-синего неба припекало едва не по-августовски, электронные кликуши истерили по поводу всемирного потепления, а Ромка вспоминал третье октября семьдесят седьмого. Такой же солнечной и теплой была суббота – день рождения Шурика. Он танцевал с Юлей, осторожно, чтобы она не заметила, целовал ее волосы… Теперь он едет по нервно гудящей в субботних пробках Москве, а рядом другая девочка.
- Папу переводят куда-то в Южную Америку, - волнуясь, рассказывала Катя. – Куда, пока не говорят. Мама едет с ним, и меня хотят забрать. Но я не поеду.
- Почему? – спросил Ромка. Мотор сыто урчал, ребята из «Високосного года» тихо пели любимую катину песню про то, как было ей семьдесят семь, и за последние пять минут они проехали едва ли метров триста. – Обязательно поезжай. Новые страны, новые впечатления, новые встречи…
Последнее говорить не стоило.
- Опять? – Катя серьезно, без улыбки смотрела на него. – Почему ты так исступленно, так маниакально хочешь от меня избавиться? Ты меня стесняешься? Ты опасаешься выглядеть папиком?
- Разве можно стесняться такой красавицы? – вопросом на вопрос ответил Ромка. – И опасаюсь выглядеть не папиком, а слепым кротом рядом с Дюймовочкой. Я вообще трус. Я просто боюсь твоего папаши. Узнает и прикажет закопать меня на свалке. Живьем. Думаешь, это не больно?
- Не бойся, - девушка погладила лежавшую на руле руку своей прохладной и сильной ладонью, и, как всегда, от ее прикосновения он почувствовал, что в него будто вливаются силы и вера в нее, и желание жить и видеть ее каждый день и слушать смешные девчоночьи разговоры. – Я с тобой. А пока я с тобой, ничего плохого с нами не случится.
- Зря все-таки ваша Матрена хвалит твои способности, - он поглядел на девушку строго, нахмурил брови. – Ты ничего не соображаешь в математике: через двадцать лет, когда я в лучшем случае буду дряхлым стариком, ты останешься молодой тридцатичетырехлетней красавицей. Кому это надо?
- Мне. Ты читал про короля Тома и цыганку Лавинию?
- Нет, - соврал он.
- Ему было пятьдесят два. А знаешь, сколько сейчас Венсану Касселю? Я уж про Мика Джаггера не говорю – его балерина на сорок четыре года моложе, - все это Катя говорила совершенно серьезно, большие карие глаза сверкали почти сердито. – И только меня ты считаешь недостойной настоящей любви…
- Да не тебя, - проговорил он с отчаянием. – Себя. Я же не губернатор Цейлона. И в Роллинг стоунз не пел.
Ромка не переставал удивляться этой девушке. Она не только выглядела старше своих четырнадцати, она и вела себя почти так, как вела бы себя взрослая женщина. И это несоответствие постоянно разрывало ему мозг. «Не может быть, не может такого быть, - твердил он себе. – Это сон, всего лишь тревожно-сладкий сон старого одинокого кобеля. С чего бы мне такой подарок? За какие такие заслуги?». Хуже всего было то, что подарка этого он боялся. Не верил в искренность отношений при такой разнице в возрасте, ни на одну секунду не мог даже допустить такой возможности. Ромка хорошо помнил, как чувствовал он эту разницу, когда ночевал в общежитии у Ленки – она была старше него всего-то на восемь лет, но эти восемь лет ясно отражались в коже рук, морщинках шеи. Не может быть такого, чтобы девочке нравилась дряблая кожа его ладоней. Не может быть, чтобы она ее не замечала. Не может такого быть!
Сегодня они встретились во второй раз с тех пор, как вернулись в Москву: катины родители пригласили Ромку в гости, а по дороге попросили, если, конечно, ему по пути, захватить дочь из школы – гимназия у метро «Юго-Западная». «Конечно, по пути. Диктуйте адрес».
А в первый раз они увиделись на выставке знаменитого фотографа в Манеже: Ромка проговорился по телефону, что будет там, и Катя после уроков помчалась в центр. Она пришла туда с подружкой – почти такой же длинноногой, почти такой же красивой, только что блондинкой – и очень натурально разыграла удивление, когда они почти нос к носу столкнулись рядом с каким-то черно-белым беженцем, что страдальчески взирал на зрителей со стены. При взгляде на них обеих можно было подумать, что блондинка лет на пять младше. «В чем же все-таки дело? Отчего она кажется взрослее? - думал Ромка, поглядывая на девочек-восьмиклассниц, которые весело щебетали о завтрашней физкультуре за столиком в «макдональдсе». - Может, виноваты чертенята, что прячутся в глазах?».
Они выехали за кольцевую, и дело пошло немного быстрее. Кате хотелось положить голову ему на плечо, но в большой, широкой машине до водительского кресла приходилось тянуться – неудобно. Тогда она поставила диск Чижа (вот, пожалуйста, она слушала Никольского, Лозу и Чижа вместо убогого рэпа своих ровесников!), откинула спинку подальше и повернулась к нему лицом.
- Можно, я буду глядеть на тебя?
Через несколько минут девушка заснула, и следующие полтора часа Ромка был абсолютно счастлив. Ехать бы так день и другой, и третий – вдвоем, отгородившись от всего мира. И неделю, и месяц, и всю жизнь.
- Подъезжаем, - он осторожно коснулся тыльной стороной ладони щеки спящей девушки. – Показывай дорогу, Ариадна Витальевна.
Катя встрепенулась, посмотрела на него немного испуганно и тут же взглянула на часы.
- Господи, какая же я дура!
- Что такое? – забеспокоился Ромка. – Забыла что-нибудь?
- Целых полтора часа я могла бы быть с тобой, а вместо этого дрыхла, как самая распоследняя царевна-шиповник, - на лице Кати читалось такое отчаянье, что он невольно улыбнулся.
- Не грусти, моя спящая красавица. Я полтора часа пел тебе песню.
- Что за песня? «Прощай, уже вдали встает заря»? Или «Взвейтесь кострами синие ночи»?
- Браво, Киса, вот, что значит школа. Нет, другая. Моя любимая, - и он тихонько запел. – «Какую песню спеть тебе, родная? Спи, ночь в июле только шесть часов…».
Три недели, целых три недели Катя жила с ощущением совершенного, абсолютного счастья. Это невозможно было высказать словами, она только чувствовала, как каждая клеточка ее тела начинала трепетать, когда слышала его голос в телефоне, когда, как сейчас, из-под броневых листов, которыми пытался укрыть он себя от ее любви, вдруг проступала неподдельная нежность.
- Кстати, - оборвал Ромка сам себя, как обычно, впрочем, не давая себе расслабиться ни на минуту и на корню выжигая малейшие поползновения той самой нежности. – Ты знаешь, что на самом деле история эта весьма мрачная? Принцессе, когда она проснулась, стукнуло сто шестнадцать годков, и очнулась бабушка-шиповник вовсе не от поцелуя принца, а ровно через сто лет – просто время пришло. Потом все было еще хуже – людоедка-свекровь, целый чан со всякими гадами и прочие ужасы царизма.
Весь вечер разговор вертелся вокруг предстоящего перевода катиного отца. Виталий Палыч был большой шишкой в одной из крупнейших нефтяных компаний, жили они богато, а перевод за границу сулил еще большие деньги. Ольга живо интересовалась Южной Америкой, где им предстояло поселиться, а так как Ромка бывал там, то, естественно, слушали его с напряженным вниманием.
- Бразилию и врагу не пожелаю, - говорил Ромка, и Ольга широко открывала глаза: «Да, что вы!». – Чтобы с вас средь бела дня в центре города часы не сняли, приходиться нанимать охранников с оружием. Жарко, душно, автобусы длиной с электричку и жуткие фавелы, где обитают сотни тысяч бедняков. Вы «Город бога» смотрели? Там очень доходчиво все нарисовано.
- Господи, - сокрушалась Ольга. – Виталя, может, не поедем никуда? Отказаться то можно?
Муж успокаивал ее: «Не переживай, дружочек. Почти наверняка не Бразилия. Скорее всего, Аргентина. Может быть, Боливия. Или Венесуэла». И Ольга требовала рассказать об Аргентине.
- Но знаешь, Рома, - начала хозяйка уже за кофе, когда он истощил весь свой запас комплиментов кролику в сметане по-литовски. – Катя не хочет ехать с нами. И мы очень беспокоимся – разве можно оставлять девочку одну. Как ты считаешь?
«Проклятье! – застонал про себя Ромка. – Куда ты себя загнал, старый дурак…». Они сидели в беседке на улице, смотрели на догорающий костер, и уже не в первый раз за сегодняшний вечер он спрашивал себя, не лучше ли будет отойти с Виталием покурить и рассказать ему все как есть. Разрубить этот чертов узел и больше никогда не видеть девочку, которая за три недели сумела заполнить все его мысли, стала наваждением, смыслом его жизни. Да, смыслом жизни.
- Разве я могу дать верный совет? – сказал он вслух. – У меня сын. Уже взрослый совсем. И родитель из меня, как из собачьего хвоста сито. Мы с Сережей редко видимся, даже разговариваем не часто. Одно могу сказать – вряд ли в Аргентине, Боливии, Венесуэле и даже в Чили, где мне так понравилось, образование такое же хорошее, как в России. И вообще, за те почти четверть века, что я мотаюсь по всему миру, я убедился только в одном – моя страна лучшая на свете, и русские – самые лучшие люди на земле.
- Ну, не знаю, а мне давно здесь все обрыдло, - грустно заметила Ольга. – Как насмотришься на этот бесконечный бардак, тут же хочется бежать от него подальше.
- Аудиатур эт альтера парс, - звонко продекламировала Катя. – Что в переводе с древнеримского на новомосковский означает «следует выслушать и самую заинтересованную в конфликте сторону, то есть дочь».
- Это латынь, - с гордостью констатировала ее мама. – Уму не постижимо, сколько всякой всячины знает Катя по-латыни…
- Дорогие мои мама и папа, - торжественно начала Катя, не дав матери договорить, и сердце у Ромки екнуло: неужто эта смелая взрослая девочка все им сейчас выложит? В одно мгновение перед его глазами пробежала целая серия мыльной оперы – со слезами и мордобоем. Но, как выяснилось, у Кати были другие планы. – Дайте же сказать немому. Ведь, если вы заметили, я уже не ребенок. Совсем скоро мне придется выбирать институт, а в нашей гимназии работают специалисты высокой квалификации и учат они очень качественно. Сейчас уж точно нельзя мне уезжать. Может быть, в конце этого учебного года, весной, когда вы обживетесь на новом месте, разведаете там лучшую школу…
- Вся в отца, - сосредоточенно нахмурившись, словно бы решая про себя некую задачу, перебила ее мать. А Ромка в очередной раз привычно удивился недетской рассудительности девушки, как точно она выбирала наиболее убедительные для родителей слова: «специалисты», «качественно». – Я уже сейчас начну искать школу.
- Дружочек, - улыбнулся ее муж. – А где ты начнешь искать? В Боливии? Или, может быть, в Ливии?
Несколько дней Катя не звонила. Вообще. Она вдруг решила испытать себя – сколько сможет продержаться без него. Выдержала трое суток, но это оказалось еще хуже – наступили самые длинные, самые тоскливые, самые невыносимые дни в ее жизни. Девушка думала только о Ромке, на уроках старалась представить себе, что он сейчас делает, а ложась в постель, часами ворочалась без сна, вспоминая его руки, его мохнатые брови, которые он никак не соглашался подстричь, и как он плавал в бассейне, словно ручной кит…
- Ты почему не ешь? – спрашивала обеспокоенная мама. – У тебя ничего не болит? Ты похудела. И выглядишь сегодня не ахти.
В четверг после уроков Катя сдалась и набрала номер. «Абонент находится вне зоны действия сети» - эту дурацкую фразу ей повторяли еще два дня. Боже, чего она только не передумала за эти сорок восемь часов! На что она надеялась, дура – вообразила, что могла понравиться такому мужчине. Разумеется, он сейчас с другой, ведь ему достаточно свистнуть, и любая бросится на шею. Они сейчас обнимаются, целуются, они сейчас… в постели. Они смеются над ней, глупенькой школьницей. А вдруг с ним что-то случилось – авария, он лежит окровавленный около своего «Прадо» и шепчет: «Катя…» А может, самолет упал? Почему не говорят тогда? Что если Ромку ограбили, убили – он ведь такой доверчивый. Девушку бросало то жар, то в холод, и Ольга уже записала дочь к знакомому доктору в умопомрачительно дорогую клинику, когда в субботу вечером она вдруг услышала в мобильнике знакомое «Да? Нечаев слушает».
- Где ты был? – изо всех сил стараясь сдержать дрожь в голосе, спросила она. – Ромка, где же ты был?
Пузатый седеющий Ромка мучился не меньше девочки. Она не звонила день, другой, и поначалу он подумал – ну, вот, кончилась сказка о потерянном времени, пора старому кобелю очнуться от бесстыдного сна и уползать в свою конуру, где сидеть безвылазно, чтобы не смешить народ. Тоже мне, король Том выискался, Мик Джаггер хренов. Венсан, твою мать, Кассель. Но на третий день он загрустил по-настоящему. Оказалось, что ангел с картины испанского грека – то, без чего он не представляет теперь свою жизнь. Совсем. Пусть она над ним смеется, пусть он будет слепым кротом, пусть безумным гумбертом, пусть нефтяной папаша прикажет закопать его на свалке, хоть живьем, хоть как, пусть мамаша раздерет его алыми наманикюренными когтями на мелкие кусочки за своего детеныша, только бы увидеть еще раз, как посверкивают чертенята в таких кротких карих глазах, только бы услышать самую малость хрипловатый голос – такой теплый, нежный, родной.
А потом он улетел в Барселону. Но даже работа, даже чудесная каталонская осень и городские чудеса Гауди не смогли отвлечь Ромку от оставшейся в Москве девочки. Старый дурак, как он смел надеяться, что пробудил какие-то чувства у такой красавицы? Кроме, конечно, брезгливой жалости. Или отвращения. Ведь ей достаточно чуть улыбнуться, и любой звездный мальчик, любой плейбой, какой-нибудь хоккеист или репер начнет петь серенады под окнами шикарной пятикомнатной квартиры на восьмом этаже элитного жилого комплекса на Яузе. Прилетев в Шереметьево, он позвонил Рите.
- Как поживаешь, Марго? Не выпить ли нам бутылочку-другую чего-нибудь испанского?
Рита была его третьей женой – когда-то они вместе учились в универе, но тогда друг друга не замечали, а встретились почти случайно на сколькотолетии выпуска, когда обоим было глубоко за тридцать. Сблизил их секс – такого не было ни у кого из них в жизни. Обрадовавшись подобному чуду, они быстренько поженились, но остались чужими друг другу, так что скоро разбежались и давно жили каждый своей жизнью. И оба были счастливы, что не пришлось делить ни имущества, ни детей. А иногда встречались, одаривая друг друга несколькими часами счастья в постели. Наверное, думал Ромка, дело было в коже их тел, в каком-нибудь электрическом потенциале. Или в запахе. Или еще в чем-то, черт его разберет, в чем, но и пятнадцать лет назад, и теперь одного прикосновения хватало, чтобы завести их обоих и довести до умопомрачения, до изнеможения. Только любви не было, как они ни старались.
Вот и сейчас в ее уютной двухкомнатной квартирке в Марьиной роще они первым делом рванули в спальню. А через полчаса, когда без сил лежали на широченной кровати, лениво перебрасываясь благодарными шутками, зазвонил его мобильник.
- Где ты был? Ромка, где же ты был?
Несколько мгновений он не мог произнести ни слова. Потом прижал руку к голой груди и умоляюще посмотрел на Марго. Та вздохнула глубоко и удовлетворенно и, не торопясь поднявшись с постели, пошла на кухню.
- Здравствуй, девочка моя! Я был в командировке. В Барселоне. Я смертельно соскучился и хочу тебя видеть.
- Завтра не получится, - самый сексуальный голос в мире, глубокий, чуточку хрипловатый. – В понедельник, после школы. Люблю, скучаю, жду. Все, не могу больше говорить.
- Ушам своим не верю, - Марго принесла запотевший бокал вина. – Ромаша, ты что, влюбился на старости лет?
Ромка жадно выпил весь бокал до дна.
- Знаешь, похоже.
- И кто же она? – спросила Марго чуть погодя, не сумев утаить легкой грусти в голосе.
- Это секрет. Не могу сказать. Если узнают, меня точно кастрируют.
- Окей, молчи. Зачем мне кастрированный Ромаша?
Собравшись за десять минут, Ромка ушел. Он весь светился: «Извини, что так по-дурацки получилось. Правда, не могу». Рита сидела на кухне, неторопливо пила привезенный мужем, с которым они так до сих пор и не удосужились развестись, испанский бренди и думала о том, что Ромаша больше, похоже, не придет. Жаль.
*
- Куда поедем? – он подхватил Катю на Бауманской и, пока они стояли в пробке, держал ее руку, то и дело поднося к губам.
- Куда хочешь, - она смотрела на него и все не могла насмотреться. – Вези меня, мой король Том, куда глаза глядят. Дома мне надо быть в девять – я сегодня на фехтовании.
- Раз так, поедем в мой родовой замок. В деревню! К мадамам, нянькам, тряпкам, куклам, танцам! – а про себя он думал: вот почему катина рука такая сильная, девочка занимается фехтованием.
По дороге она рассказывала ему, как невыносимо долго тянулось воскресенье, как ее сегодня за каким-то дьяволом пытались оставить после уроков, как по всем законам конспирации уходила от возможных хвостов в метро. А он говорил о домах Гауди в Барселоне, которые им обязательно нужно посмотреть вместе, о несчастном первом трамвае, раздавившем великого фантазера, и гостинице на берегу рядом с портом, о том, что испанцы более других европейцев похожи на русских, о плате, что берут за вход в знаменитый недостроенный собор – но, знаешь, пожалуй, оно того стоит.
Старый дом встретил их затхлостью и запустением, но они не обращали на это внимания. Целовались и обнимались ровно три часа и никак не могли оторваться друг от друга, им все казалось, что если они остановятся хотя бы на мгновение, их тут же разлучат, оторвут друг от друга, и больше они уже никогда не увидятся. Первым опомнился Ромка.
- Я поставлю чайник. Хочешь чайку?
- Давай.
- Где-то здесь должен быть мед, больше к чаю все равно ничего нет.
Она вытерла стол, расстелила извлеченную из недр старинного комода чистую скатерть, достала из столь же древнего буфета щербатые чашки.
- Девочка моя, я должен тебе это рассказать, - Ромка принес из своего чулана большую коробку из-под слайдов, раскрыл ее, достал пачку писем, фотографию и бронзовую безделушку со стекляшками. – Почитай, а я пока покурю.
«Разве ты куришь?» - хотела спросить, но промолчала, засмотревшись на фотографию. Незнакомая девушка c короткими волнистыми волосами и носом с легким намеком на горбинку смотрела вверх, мимо объектива. «Красивая, - подумала Катя. – Это что, моя соперница?». Перевернула – «Моему самому дорогому человеку. Помни обо мне. Юля».
Красота какая. Здесь, в Кошелкино, где ему с детства было знакомо каждое дерево, каждая трещина в церковной ограде, Ромка однажды впервые понял, какая его окружает красота. Позже он видел много замечательно живописных, прямо-таки завораживающих мест – замирал над морем огней на сто первом этаже башен-близнецов в Нью-Йорке, плавал вместе с сотнями разноцветных рыб над коралловым рифом на Маврикии, любовался иссиня-черным грозовым небом над древними руинами Сент-Эндрюса, - но впервые в жизни почувствовал эту красоту именно здесь: простенький светло-синий ситец неба, по которому наперегонки бегут легкие, полупрозрачные облака, покрытый лоскутным ковром желтых, красных, оранжевых, бурых листьев сад, огромные сосны за рекой, выстланный увядшей травой холм вдалеке, окруженный глухим забором домик ветеринара на его склоне. Тогда, почти сорок лет назад, в сентябре семьдесят восьмого, прочитав дневник умершей девочки, он приехал сюда, и эта картина навсегда отпечаталась в его памяти. Сегодня как будто ничего не изменилось. Небо. Облака. Сосны. Сад. Холма, правда, за рекой нет – ветеринар умер, дом снесли и холм срыли, чтобы песком посыпать скользкие зимние дороги. Бабка умерла в девяносто восьмом, а четыре года назад похоронили и мать, так что старый бабкин дом стоял теперь один-одинешенек, потихоньку ветшая, никому не нужный – как его еще бомжи не сожгли, странно.
Ромка сидел на ступеньках крыльца – еще немного, и нижняя совсем рассыплется, доска прогнила, местами почти превратившись в труху – он услышал, как скрипнула половица в терраске, Катя подошла сзади, встала на колени и обняла его.
- Зачем мне это знать? Это было так давно…
- Давно. Так давно, что я уже и забыл почти о ней, хотя когда-то думал, что забыть будет невозможно. Но как только встретил тебя, все вспомнил. Такой же был сентябрь. Девочка умерла через три дня после того, как дописала последнюю страницу, - медленно, глухим голосом проговорил он и почувствовал, как Катя вздрогнула, потом выпрямилась, сошла с крыльца и встала перед ним.
- Не бойся, Ромка, теперь я с тобой – я же говорила тебе. Ничего плохого больше не случится.
- Как ты не понимаешь, Катюша? – он встал и смотрел теперь на нее пристально и серьезно, впервые, наверное, за все время их знакомства так пристально и серьезно, подумала она. – Я никогда не умел любить, никогда не верил в любовь. Постарев на сорок лет, ничуть не изменился. Я был недостоин любви тогда и еще менее достоин сейчас. Этот месяц с тобой, как подарок, бесценный, неожиданный и неизвестно за какие заслуги. Я хочу тебя на руках носить. Но делать этого сейчас не могу, потому что меня в лучшем случае в сумасшедший дом упрячут, а тебя в любом случае у меня заберут. Я не хочу причинять тебе боль. Я…
- Только почему все «я», да «я»? Может, пора сказать «мы»?
Она взяла его лицо обеими руками, приблизила к себе, стала целовать – не спеша, спокойно и уверенно, словно мама готового заплакать малыша.
- Теперь меня послушай. Ты мне не веришь. Я, кажется, понимаю, почему. Давай, сделаем так – встречаться будем как можно реже, звонить друг другу – тоже. Весной я уеду к родителям, куда бы отца ни отправили. И следующей осенью пойду там в школу. А ты живи здесь – как хочешь, с кем хочешь, мне не нужно никаких обещаний, никаких обязательств, я даже не буду тебя ревновать ко всем твоим женам и фотомоделям. Через три года я вернусь. Если ты меня дождешься, мы поженимся. Идет?
Ромка смотрел на девочку долго-долго.
- Если я? Хорошо, собирайся, поехали, фехтование, наверное, давно закончилось.
*
Время – понятие растяжимое. В детстве часы тянутся неимоверно долго, а в старости годы мелькают так, что оглянуться не успеваешь. Но горький смысл расхожей этой истины молодым, увы, неведом. Лишь пройдя свой путь земной до половины хотя бы, понимаешь, насколько сумрачен лес, в котором оказался. Говорят, хитрый толстяк Черчилль первым сравнил время с наполненной ванной, из которой вытащили затычку, и вот теперь Ромка с тревогой наблюдал, как все быстрее крутится воронка, унося в темную трубу остатки его жизни. В этом и работа была виновата – командировки сменяли одна другую, как полустанки в окне «Сапсана», он закончил кипрский альбом и начал два следующих, он снимал балерин Кировского театра и выставки дурацких перфомансов, и в этой сумасшедшей суете места для ученицы восьмого класса московской гимназии как будто не оставалось ни капли. Но на самом деле получилось наоборот. Порывшись в недрах платяного шкафа, куда годами без разбора сваливал все сувениры и подарки, полученные на бесконечных презентациях и выставках, он выудил блокнот в коричневом кожаном переплете. Знатная вещь – руки давно чесались что-нибудь такое особенное сюда записать, уж больно хороша была нежная замша, а чуть желтоватая бумага навевала мысли о Хэмингуэе и снегах Килиманджаро. Нечаев засунул блокнот в рюкзак, когда отправился в Штаты, где в октябре проходила дюжина художественных выставок. Пролетая над Гренландией, он достал кожаную книжицу и написал: «Здравствуй, любимая!» Зачеркнул. Посидел минут десять, слушая гул турбин и глядя в иллюминатор, и снова начал.
«Никогда бы не подумал, что может быть так ослепительно красив океан с высоты в десять километров. Изумрудно-зеленый, усыпанный чудными белыми точками – как будто белоснежные паруса яхт, участвующих в грандиозной регате. Наверное, это айсберги, отколовшиеся от гранитного берега самого большого острова в мире».
Теперь Ромка был не один. Долгие годы жил в одиночестве, даже среди близких друзей не часто находя того, чего просила его душа, - понимания. И с каждым прожитым годом Нечаев все более замыкался: внешне оставаясь тем же шутником, готовым поддержать едва ли не любую компанию, выпить едва ли не любое количество спиртного и волочиться едва ли не за любой юбкой, на самом деле он становился все более одиноким. Он хоронил друзей, старел, пил, ветшал, как бабкин дом в Кошелкино, редко брился и следил за своим гардеробом только постольку, поскольку этого требовала работа. Да, лишь работа поддерживала его на плаву, только она не давала ему спиться и сдохнуть где-нибудь на автобусной остановке. И вдруг теперь, когда он меньше всего этого ожидал, когда из вполне привлекательного мужчины средних лет, высокого и подтянутого, Ромка превратился в стокилограммового стареющего, часто прихрамывающего от боли в коленях, с одутловатым лицом, выдававшим пристрастие к горячительным напиткам, дядю Рому, как за глаза называли его молодые коллеги, у него появилась Катя. Про нее нельзя было говорить, зато ей самой можно рассказывать обо всем, что он видел и слышал, что чувствовал и переживал. Получалось так, будто они вдвоем летали над океаном, вдвоем бродили по Манхэттену, вдвоем смеялись над трехмерными сборками Исы Генцкен и восхищались «Собакой» Гойи в Прадо. Он часто думал, как же так получилось, что человеком, с которым он мог поделиться, стала четырнадцатилетняя девочка. Может быть, все оттого, что сам он оказался человечком мелким, несерьезным, вся его воображаемая многогранная многозначительность, тонкость души и интеллект нисколько не интересны взрослым, и лишь ребенок искренне им восхищается, искренне готов принимать его излияния. Старый и малый. Но скоро она вырастет…
Кате приходилось гораздо труднее – у нее не было даже блокнота. Один раз девушка попыталась писать, но сразу же поняла, что не может белый, бездушный экран компа вместить все ее чувства. И ей осталось лишь мечтать и вспоминать, звонить иногда своему любимому и ждать редких встреч, проявляя чудеса изобретательности. Школа-дом, дом-школа, школа-дом – от столь захватывающего расписания кого угодно тоска заест. Раньше такая жизнь отнюдь не казалась Кате скучной, но теперь в душе ее хранилась тайна, которой нельзя было поделиться ни с кем на свете, прежние подружки и их детские заботы ей стали неинтересны, а родители из любимых мамы с папой превратились в постоянный источник угрозы, и жизнь без Ромки стала серой и почти бессмысленной. Она читала запоем все, о чем говорил ей Ромка, и придумала себе игру – подыскивала проект дома, который они построят в Кошелкино на месте старого, рассаживала по участку (там было, где разгуляться – семнадцать соток, как-никак) деревья и кусты, развешивала кормушки для синиц и снегирей.
Так и шло время. В декабре родители уехали – и не в Ливию, и не в Боливию, а вовсе даже в Бельгию, к вящему удовольствию катиной мамы. «Как славно все устроилось, доченька, - щебетала она, прощаясь, у зеленого коридора в Шереметьево. - Ведь ты сможешь проводить с нами все каникулы и даже прилетать на выходные!». Сама же Катя с трудом скрывала разочарование. Еще полгода назад она прыгала бы от счастья, появись у нее возможность летать в Европу каждый месяц – от Брюсселя и до Парижа, и до Лондона не так далеко, и папа говорит, что можно будет ездить на машине в Швейцарию, Италию, Испанию… Конечно, Неделя моды в Милане это заманчиво, и мама уже предвкушала, как они с дочкой будут ходить по магазинам, пока не отвалятся ноги. Но Катя хотела теперь во Владимир, про который ей Ромка столько рассказывал. И в Ярославль, и в Крым, и в Псков. Почему все так несправедливо в жизни? Почему, едва найдя своего любимого, она должна с ним разлучаться? За окном электрички мелькали серые заборы, серые деревья, серый снег, серые машины стояли на серых переездах, сердито курились из них серые дымки. Белорусский вокзал. Кате не хотелось домой. Больше всего на свете ей сейчас хотелось позвонить Ромке, услышать его завораживающий, бархатный баритон: «Я смертельно соскучился и хочу тебя видеть». И кричать в трубку: «Приезжай скорей!».
Она вышла на площадь, остановилась на секунду – куда пойти? Повернула направо, прошла мимо метро, перешла по переходу, прошла еще метров сто. «Вареничная». Я же есть хочу, подумалось вдруг, и Катя зашла внутрь.
В середине дня народу здесь было не много, хотя, расположенное на таком бойком месте, рядом с вокзалом и Тверской, кафе все равно не пустовало. Катя села за столик, с любопытством оглядывая стены, оклеенные советскими газетами, упрятанные в фанерные ящики жк-телевизоры показывали какую-то дремучую, совершенно неизвестную Кате советскую комедию, на столиках красовались цветные карандаши в граненых стаканах и посуда в красный горошек. Очевидно, что весь этот совковый антураж задуман был для создания у едоков ностальгического настроения. Как Ромка относится к совку? Катя не знала. Заказав вареники с картошкой («Что же еще заказывать в «Вареничной», конечно, вареники». «А с чем для вас? Шкварки, сметана, лук?» «Только не лук! Пусть будет сметана»), она вытащила смартфон: «Привет! Я в «Вареничной» на Белорусской. Как ты относишься к совку?». Ромка был сейчас в Сан-Франциско, поэтому девушка не ждала, что он сразу же ответит. Сколько там разница во времени?
- Вы не подскажете пароль для вайфая? – повернулась она к соседнему столику.
Там сидели трое, по виду студенты, явно постарше Кати, двое ребят умеренно расхристанного вида и девушка с зелеными волосами. Один из парней, тот, что поприличней, стриженный почти под ноль, со странными светлыми глазами, написал что-то зеленым карандашом на листочке меню и передал Кате. Под иероглифами пароля было написано: «Меня зовут Роман». Катя, не удержавшись, вздрогнула, посмотрела на парня. Тот приглашающим жестом протянул руку и улыбнулся. Улыбка показалась Кате простой и приятной. Но какой же это Роман? Так, Ромик, не больше.
- Присоединяйтесь к нам, девушка.
Мгновение Катя смотрела на них и, отвернувшись, тут же забыла. Так, разница одиннадцать часов, значит, у Ромки сейчас… Пять часов утра. Увы. Девушка загрустила. Вареники оказались вполне съедобными, компот тоже ничего. Она еще посидела немного в интернете, пожелала папе с мамой счастливо долететь, расплатилась и вышла на улицу. Декабрьскую темень, в которую погружался теперь город уже часам к пяти, немного разгоняли желтые фонари, всегда казавшиеся Кате неприятно болезненными. По щедро сдобренной какой-то химической дрянью мостовой громко шлепали машины, дворницкие лопаты в четыре голоса скребли асфальт где-то поблизости. Она повернула налево к метро и чуть не столкнулась со стриженным почти под ноль парнем.
- Девушка, вы не меня ищите?
Катя молча обошла его и пошла дальше. Но у светофора пришлось остановиться. Он тут же очутился рядом.
- Такая красавица и такая грустная, - услышала она все тот же голос. – Что вас расстроило, принцесса? Может быть, я вам помогу?
Зажегся зеленый, и ей не пришлось никак реагировать на слова приставалы. Но в вагоне она обнаружила парня рядом.
- Вы меня простите ради бога, - произнес он негромко, - Я впервые в жизни пристаю к незнакомой девушке на улице. И делать этого, как вы видите, не умею. Но если вы мне скажете, как вас зовут, мы уже будем знакомы, и я смогу проводить вас до дома.
- Это ни к чему, - она смерила Ромика взглядом: щуплый, невысокий, впалые щеки, узкое лицо, пушок на верхней губе, но парень вызывал скорее доверие, чем отвращение.
Парень заморгал, нижняя губа скривилась, он так искренне огорчился, что Кате показалось – вот-вот заплачет. «О, господи, - подумала она. – Ну, разве можно сравнить всех этих прыщавых мальчиков с моим Ромкой?» Но потом ей стало его жалко.
– Мой принц ускакал за море воевать с драконами, и я дала обет не обращать внимания на уличных приставал.
Ромик улыбнулся настолько лукаво, что Катя тут же пожалела о том, что не сдержалась и ответила. Но, в конце концов, они разговорились, и парень стал клянчить номер телефона.
- Окей, - сказала она на конечной. – Только обещай не провожать меня. Если вздумаешь обмануть, можешь не звонить, я поменяю симку.
Парень послушно сел в поезд, двери закрылись, но Катя этого не выдела, она уже поднималась по эскалатору, проверяя, нет ли сообщений от Ромки. Сообщений не было. «Зачем тебе этот мальчик?», - подумала она. И забыла о нем.
«12 января 2016 года
Как объяснить то, что со мной происходит? Как описать это болезненное наваждение? Я думаю о Кате и вспоминаю Юлю. Мне почти физически больно. Я не могу спать на левом боку – в груди начинает ворочаться, биться, вырываясь на свободу, что-то живое, тяжелое, будто камень с тупыми гладкими гранями. Я, как какой-то затурканный бабами герой Буало-Нарсежака, чувствую, что постепенно схожу с ума. Когда Кати нет со мной, я абсолютно точно знаю, что так больше продолжаться не может, что нужно сказать ей: «Гуд бай, детка! Иди, учи уроки». Но тут же, как долбанное «мене, текел, фарес», в мозгу загорается - «Ты трус, Ромка, ты так и не позвонил». И Зинка молотит по башке коробкой с письмами: «Говно ты… Говно ты… Говно ты…». Катя звонит, и я забываю обо всем, что обещал себе только что, я оплываю, как свечка, я растекаюсь безвольной, бессловесной амебой, я не могу ни одного человеческого слова сказать, кроме дурацкого сюсюканья - скучаю, девочка, пока, звони, жду, целую. Иногда я думаю, что уже сошел с ума, просто этого не замечаю сам и пока не заметили остальные. Это просто спермотоксикоз, как говорил друг мой Лешка, или какая-то странная болезнь мозга, неизлечимо исказившая сознание пронырливого, как коростель, старика Козлодоева. Но когда я вижу ее глаза, я вдруг рождаюсь, я просыпаюсь от кошмара, мне вновь семнадцать, и я готов целовать мою девочку и любоваться ее гибким, стройным телом, и мечтать о том, что когда-нибудь оно будет принадлежать мне безраздельно, и чертики в ее глазах обещают мне, что мы будем вместе, и будем жить вечно, и ничего плохого с нами не случится. Боже мой, Катя, я, кажется, действительно тебя люблю.
Но что, если любовь, это не про то, когда не думаешь о себе, что если она и есть такое наваждение, такая болезнь, которая мешает жить, которая раскалывает психику?».
*
Как они продержались эти месяцы, одному богу известно. А так как его не существует, то вообще никому не известно. Что, думаете, он есть? Тогда зачем ему, всемогущему и неизъяснимо мудрому, так издеваться над этими двумя, старым и малым? Ведь с самого начала было ясно, что у них ни единого шанса. Бог хотел их наказать за какой-то проступок? А простить слабо?
Читатель, надеюсь, окажется великодушнее и простит автору это эмоциональное отступление. Накипело.
*
А Ромик таки пригодился. Когда он позвонил в третий (или сто тридцать третий, она не считала) раз, Кате пришло в голову, что из этого щуплого паренька можно соорудить маленькое прикрытие ее запретной любви. «Проводи меня к бабушке с дедушкой, они живут у черта на рогах, в Бескудниково», - сказала она в трубку, и паренек примчался к назначенному сроку. «Вот и славно, - подумала Катя, увидев из окна, как Ромик прогуливается у подъезда с букетиком чего-то желтого в руках. - Консьержка его видела, если повезет, и уборщица увидит – она, глядишь, окнами займется к тому времени, как я выйду. Доложат маме, как пить дать доложат. Вот и славно».
Мамины родители переехали в их огромную квартиру на Яузе, но иногда уезжали на несколько дней к себе, и тогда контроль над Катей по заданию Ольги осуществляла целая опергруппа – две ее подруги с бывшей работы, консьержка, шофер отца и уборщица, приходившая дважды в неделю. Мама обзванивала своих осведомителей почти ежедневно – нет, конечно, не оттого, что не доверяла дочери или подозревала ее в чем-то предосудительном, а лишь от большой любви, беспокойного своего характера и гипертрофированных заботливости и тревожности. И все они вскоре рассказали о довольно приличном мальчике, «он, конечно, старше Кати, но ведет себя образцово, до подъезда провожает, цветочки дарит, а она им вертит, как хочет, вся в мать, короче».
Так прошла зима, потом и весна, Катя, как могла, оттягивала свой отъезд, но в самом конце мая за ней приехала мама – она нашла «совершенно особенную, вот увидишь, она тебе обязательно понравится» школу в окрестностях Брюсселя. Билеты купили на третье июня, целую неделю собирали и укладывали вещи, которые предстояло взять с собой. А первого Катя отпросилась на целый день – проститься с Ромиком. «Будет ждать?» - спросила мать. «Обещает», - ответила дочь. И Ольге взгрустнулось: совсем взрослая стала, а ведь вчера буквально из роддома забирали, первый месяц вообще не спали ни я, ни Виталя...
- Слушай, принцесса, - нижняя губа паренька скривилась, как в тот, самый первый, день их знакомства. – Я понимаю, тебе по барабану мои слова, до тебя не достучишься никак. Но, знаешь, я, похоже, это… Втюрился я. Я буду ждать – сколько скажешь, столько и буду.
Катя смотрела на него и сейчас словно бы видела их обоих со стороны, как персонажей какой-то пьесы – только декорации дурацкие: вход в метро, кругом люди снуют, автобусы подъезжают один за одним, пузатый гаишник вытирает потный красный лоб, держа под мышкой полосатую палку. Не Чехов, да. И не Голсуорси. Буквально на днях она прочитала про то, как Флер Форсайт обращалась с несчастным Майклом: «Приходите снова, когда я не получу того, чего желаю…». Нет, это не мой случай, решила она, но я, как и Флер, ничем не могу ему помочь, у меня тоже своих забот хватает.
- Омникнайт не излечит мне душу, даже дизл меня не спасет?
- Ты все шутишь, принцесса, - вздохнул Ромик.
- Ладно, пока, - Катя поняла, что зря она так, он ведь не виноват, и ей захотелось сказать хорошее. – Разрешается меня поцеловать.
Она подставила щеку, мальчик коснулся ее губами.
- Не грусти, Ромик, ведь есть телефон, скайп, ватсап, - Катя повернулась и решительно зашагала в метро. Перед входом оглянулась через плечо, помахала ему рукой. Все, хватит жалеть других, меня бы кто пожалел.
Ромка подхватил ее на Щелковской – они все время меняли места встреч – и по относительно пустому в буднее утро шоссе рванули во Владимир. Что это был за день! Девушка купалась в его нежности, а Ромка всю дорогу рисковал на обочину соскочить либо кому ни то в бочину въехать. Потому как смотрел на Катю и насмотреться по обыкновению не мог. Удивительная девушка! Все в ней – внешность невиннейшего ребенка с чертиками в глазах, чуть сипловатый голос, манера говорить неторопливо, самую малость растягивая слова, соблазнительная фигура, длинные ноги, сумасшедшее несоответствие возраста и интеллекта, непосредственности и рассудительности – каждая черточка в отдельности притягивала его, а все вместе делали совершенно неотразимой. Будто тот самый всеначальник, в которого Ромка не верил ни единую секунду в жизни, упрямо вознамерился доказать Нечаеву факт собственного существования, послав ему самого шкодного из своих ангелов. Ромка любил баб, понимал, что без них жизнь невозможна, но весь его опыт, опыт его друзей, знакомых, знакомых друзей и друзей знакомых, полвека с лишним жизни в компании себе подобных говорили о том, что жить вместе мужчина и женщина не могут – уж слишком они разные животные. Девочка, восемь месяцев назад спросившая, не видел ли он рыжего кота, оказалась совсем другой. А ведь еще тогда он мог бы догадаться. Потому как и рыжий кипрский кот был положительно неземным – умнейший и трогательно деликатный при этом, он понимал и беспрекословно (уже смешно, правда, - кот и «беспрекословно», но именно так рыжий и вел себя в присутствии людей) исполнял команды практически незнакомого ему человека, нежный, преданный, аккуратный и чистоплотный. Рыжик их познакомил. И вот теперь все сто восемьдесят километров они говорили, ясно сознавая, что расстанутся скоро и очень надолго. Говорили обо всем на свете, не касаясь только одной темы – ее отъезда.
- Ну, как тебе это зрелище? – они сидели за столиком на террасе ресторана «Круча», и перед ними открывался широченный простор за Клязьмой. – Вот почему он назвал свой будущий город Владеющий миром. Кажется, чуть повыше поднимись, и будет виден путь отсюда до самого Царьграда.
- Несусветная красота, - соглашалась Катя. - А где жила его подружка?
- Вон там, видишь, справа, километрах в трех, на одном из притоков Клязьмы стояла мельница, там они и встретились в первый раз. Точнее, во второй. А в первый – вон там, слева, за этими толстыми трубами, там речка Нерль, где теперь собор стоит, одна из самых знаменитых и почитаемых церквей в России. Там луг, где водили хороводы владимирские девицы, там был омут, где девочка утопилась. Как только ты управишься с сугудаем из стерляди, мы поедем туда.
Они поехали. И ходили к церкви Покрова по бескрайнему, неровному, дыбившемуся небольшими взгорками и оттого казавшемуся неспокойным, как сама Русь, лугу, и Ромка показывал девушке, как царь глядел из окна своей боголюбовской горницы на строящийся собор и вспоминал преданную и покинутую им в юности девочку…
- Мы и десятой части не увидели того, что можно посмотреть в этом городе, - вечерело, когда усталые и грустные они сидели в кофейне на Чехова. - Он мой любимый. Отсюда, а не из мифического Киева есть пошла русская земля. И люди здесь замечательные, не избалованные, как в соседнем Суздале, потоком иностранцев Золотого кольца еще при советской власти.
Катя улыбнулась, ничего не говоря. Что да, то да, замечательные – официантка, девушка немногим старше Кати, только что забирала посуду: «Я так рада, что вам понравились сырники! И дочке вашей тоже?».
- Ну что же, надеюсь, тебе не придется строить храм, замаливая грех, - сказала она, когда они расплатились. – А мне – топиться с горя.
- Нет, - Ромка встал из-за стола и протянул ей руку. – Просто царь тебя не видел. От такой красавицы он не смог бы отказаться ни за полцарства, ни за целое. Обещаю тебе: я буду ждать. Столько, сколько ты скажешь. Я люблю тебя.
На подъезде к Москве они уткнулись во всегдашнюю пробку в Балашихе.
- Я тут порылась в интернете и обнаружила, что осенние каникулы в Бельгии начинаются 28 октября, - Катя коснулась ромкиной руки. – Давай попробуем встретиться на Кипре?
- Ты уговоришь родителей? – с надеждой спросил он.
- Я тебе обещаю. И потом, ведь и Рыжик наш весь, наверное, извелся, - она сжала его руку. – А теперь я буду глядеть на тебя. Можно?
*
«Я лечу в Испанию, и сердце мое готово выскочить из груди и лететь впереди «Боинга», лишь бы только скорее оказаться в Мадриде. Сегодня у меня будет часа три свободных и, как только брошу в номере шмотки, я обязательно сбегаю в Прадо, в зал Эль Греко. Там меня ждут любимые карие глаза с таящимися в глубине чертиками. Внизу за иллюминаторами дыбятся, пучатся черные каменные, белые ледяные громады гор - мрачные, неживые, они не поют под крылом самолета, они молчат. Но я им рад, рад, наверное, впервые в жизни, потому что если это Альпы, значит, до Мадрида, Прадо и любимого лица осталось совсем уже недолго. Я люблю тебя, моя девочка, слышишь? Я никогда и никому не говорил таких слов. Ты услышала их первой. И пусть ты скоро встретишь другого, молодого, умного и красивого, пусть ты забудешь меня, пусть будешь рассказывать о старом дураке своим новым брюссельским подружкам, мне теперь все равно. Потому что я люблю тебя, потому что ты стала единственным смыслом моей жизни».
Ромка больше не боялся, как боялся раньше всего на свете. Он боялся быть непонятым, боялся навязываться, боялся оказаться трусом, боялся обидеть, сказать ненароком правду и не к месту соврать… И вот наконец все кончилось, ему стало так легко, так свободно, хотелось раскинуть в стороны длинные руки и броситься вниз, навстречу облакам и ледяным глыбам, летать там с орлами и любить единственную на земле девочку. И черт с ними, с пятьюдесятью шестью уже годами, черт с ней, с сединой, наплевать на круглое, как глобус, пузо! Если есть у него впереди хотя бы еще несколько мгновений, он будет каждое из них встречать только этими словами – я люблю тебя, моя девочка!
«Здравствуй, мой родной!
Что за глупости? Какие брюссельские подружки? Как в голову тебе могли прийти мысли о «молодом красивом»? Ты мой первый и единственный, я живу в этой скучной стране со скучными людьми только одной мыслью – что скоро встречу тебя. Ты моложе и красивей всех, кого я встречала, всех, кого я могу себе представить.
И еще, совершенно неожиданно оказалось, что я страшно ревнива. Зря я тебе говорила, что мне наплевать на всех твоих жен и моделей. Я ненавижу их! Когда я представляю, что мой Ромка сейчас улыбается какой-нибудь девке, я готова горло ей перегрызть. Правда-правда! Учти это, пожалуйста, и не улыбайся больше никому, не смотри никогда ни на одну из женщин так, как ты смотрел на меня во Владимире…»
С Катей происходило что-то невероятное. Ей казалось, что она купается в море – в бурном и бархатно-нежном, тревожном и безмятежно спокойном море любви. Она тысячи раз читала и перечитывала ромкины письма и каждый раз не до конца верила, что это происходит с ней на самом деле. Она засыпала с единственной мыслью – поскорее бы проходила ночь, и следующий день, и следующая ночь, и неделя, и месяц. А просыпалась в тревоге – что если все это ей лишь приснилось? Такого не может быть – говорила она себе не единожды в минуты, не редкие отнюдь, неуверенности и сомнений, лежа без сна в обставленной по последней моде спальне их квартиры в тихом и скучном пригороде.
Ей пятнадцать, ему пятьдесят шесть, она учится в школе, ему скоро на пенсию. Не помогали уже ни Мик Джаггер, ни Венсан Кассель, ни, тем более, король Том, который ведь свою цыганку бросил, не дождался, не нашел! Такого не может быть – говорил он себе постоянно, бесконечно вычитая и деля: пятьдесят шесть минус пятнадцать, пятьдесят шесть разделить на пятнадцать. Но летал, будто на крыльях.
Так и прошли пять нескончаемо долгих месяцев, и пришло двадцать восьмое октября. Тот, кто все видит и может, но не скоро скажет, приготовил нашим влюбленным еще одно испытание – словно на десерт, дурацкое, совершенно ненужное. Ромке пришлось задержаться в Челябинске, где проходили съемки и вдруг замерзла вода в озере, в котором должны были купаться лесные нимфы. Нечаев едва ли не впервые в жизни возроптал на любимую свою работу и оставаться больше чем на один день отказался наотрез. «Сдавать стал дядя Рома, - с легким недоумением переглядывались нимфы. – Да и то сказать, сколько ж ему лет…»
В знакомой уже дешевой прокатной конторе в аэропорту Никозии он взял маленький джипчик – гулять, так гулять! – и подкатил к воротам снятой на неделю виллы, когда огромное красное солнце наполовину скрылось за выступающим в море мысом. На светло-кремовых каменных ступеньках крыльца сидела, низко склонив голову и обняв руками колени, Катя. Ромка сразу, еще издали понял, что это Катя. Подъехал, выключил зажигание, открыл дверь, вышел. И только тогда девушка подняла голову. Вскочила, бросилась к нему. Они обнялись и долго стояли молча, проникая друг в друга совсем уже было позабытыми запахами, вспоминая друг друга каждым миллиметром рук, щек, губ, каждой клеточкой тел.
- Господи, как же долго тебя не было… - произнесла она, наконец, на мгновение отстранившись, только для того, чтобы, взглянув коротко, жадно, тут же снова нетерпеливо прижаться к нему.
- Любимая, - шептал он в ответ. – Любимая…
Ромка ни машину не загнал во двор, ни вещей из нее не вынес. Они поднялись на второй этаж и любили друг друга на большой, покрытой хрустящими белыми простынями кровати. Катя кричала – от боли или от наслаждения, она и сама не знала. А Ромка точно знал, что такого не было у него никогда в жизни: малейшее прикосновение снова и снова рождало у них новое желание. Ему было пятьдесят шесть, ей пятнадцать. Ни малейшего шанса.
*
Ромик узнал об этой мазе от Тошки, однокурсицы с зелеными волосами. Точнее, как раз сейчас волосы у Тошки были ядовито-розовыми, но целый год перед этим отливали химической зеленью. Но не суть. Тошкин брат, он был намного ее старше, давно жил на Кипре, что-то там писал, для какого-то банка что ли, какие-то программы или еще что, не суть опять же. Так вот этот самый брат Тошке звонил и спрашивал, нет ли у нее, Тошки, знакомого айтишника – обещают три тыщи евров в месяц, на эти деньги можно квартирку снять в Ларнаке и жить безбедно. Услышав, Ромик чуть не заболел. Жизнь ему обрыдла до предела – давно опостылевший институт, занудная тетка, что вечно гундила о его, Ромика, никчемной ненужности на белом свете. Родителей у парня не было. Нет, они, конечно, были. Когда то. Но однажды, когда Ромику только-только исполнилось девять, их переехала черная «Волга» на переходе на Садовом кольце. Когда Ромик вспоминал, как подлетели вверх папины ботинки, он начинал дрожать и несколько часов потом не мог произнести ни слова. Мальчика взяла к себе мамина двоюродная сестра, она продала свою квартирку в чертановской пятиэтажке и въехала в трехкомнатные хоромы родителей Ромика на Ленинградке. Дед мальчика заслужил их когда-то, придумав пулемет для самолетов.
Еще потом теткин муж, стало быть ромиков дядя, тихий алкоголик, тихо пропил все бабки, что его жена выручила за их однушку, и тихо помер. Тетка осталась одна с мальчиком, чужим, по сути, мальчиком на руках – плаксивым, болезненным, слегка придурковатым даже, как она считала. Мальчик мешал тетке, она постепенно старела и все боле зверела. Подумывала разменять квартиру, но уж больно жаба душила отдавать такую знатную площадь – считай, в самом центре. А что делать?
Друзей у Ромика не было – так, немногие приятели. Прошлой зимой он имел глупость рассказать одному из них о Кате, о том, какая она красивая и умная, хоть учится в восьмом классе, но читает Голсуорси и похожа… похожа немного на Багиру, такая же гибкая и… грациозная, и еще немного похожа на Кармен – такие у нее глаза и такое волосы! И когда Катя закончит школу, они, может быть, поженятся. А сейчас она учится в Бельгии. Пишет? Да, иногда. Вот, на Новый год написала. Узнав об этом уморительном романе, весь курс потешался над тихоней-дурачком. Его стали звать Маугли и Лягушонок, и стоило Ромику появится в коридоре, как кто-нибудь обязательно начинал насвистывать: «У любви, как у пташки крылья, ее никак нельзя поймать…». Кое-как Ромик дотянул до третьего курса, но дальше терпеть не стало сил. И вот, Тошка сказала: звонил брат с Кипра, кому-то там нужен айтишник, три тыщи евров. Ромик назанимал денег и купил билет.
Первый, кого он увидел в аэропорту Ларнаки, была Катя. Тонкая, как Багира из его любимого мультфильма про мальчика сироту, и оглушительно красивая, она стояла у стеклянных раздвижных дверей выхода и целовалась с каким-то стариком. Нет, это не отец, сразу понял Ромик. Он стремительно прошел мимо целующейся пары, потом оглянулся – может быть, не она? Она. Катя и старик продолжали обниматься. Они не обращали совершенно никакого внимания на окружающих. Ромика затошнило.
Следующие несколько дней он помнил смутно. Словно на автомате, не понимая толком, что происходит, что он делает, что говорит, что говорят ему в ответ, съездил на такси в какой-то город - к чуваку, которому нужен был айтишник. Чувак так и не понял, зачем приезжал из Москвы этот странный парень. Уже дома, не помня, как вернулся, Ромик засел за комп. Пришлось повозиться, но через несколько часов он открыл Катину почту, какой-то дурацкий, наверное бельгийский, kwobulimans и стал читать все, что писали друг другу его любимая Багира и этот пузатый, обрюзгший дед. Читал и выл в голос, выл и снова читал – про чертиков в ангельских глазах, про пятнадцать и пятьдесят шесть, про живот, такой нежный, упругий, пахнущий шафраном и мелиссой, про то, как она хотела еще и еще…«Я убью тебя, старая сволочь! – кричал паренек, зарываясь головой в пыльную диванную подушку. – Слышишь, убью-у-у-у!...».
Но не убил. Он что, придурок, в тюрьму садиться? Ромик сделал намного лучше. Он еще несколько часов порылся в компе и нарыл-таки почту катиной матери. И отправил ссылку.
*
«С добрым утром, любимая! Бегу на работу, сегодня уйма дел. Как там в Брюсселе? Зайцы всю капусту съели? У нас в Москве чудесное утро – снег, холод, народ на улице Наташи Кочуевской мерзнет на ветру. А я вспоминаю мою девочку, и мне кажется, что за окном плюс двадцать восемь и за люберецкими полями аэрации встает огромное кипрское солнце. Я целую тебя, любимая, тысячу раз целую! Всю!»
Ромка захлопнул комп и выбежал из дома. Через полчаса, как раз когда он выбрался из пробки на мкаде, дзинькнул мобильник - пришла эсэмэска. Только через час, уже на работе, руки дошли прочитать сообщение – писал Палыч, катин отец: «Есть дело. Заезжай вечером». Что случилось? Может, что с Катей? Он попробовал ей позвонить – абонент не доступен. Но Палычу звонить не стал, только отправил ему номер машины, чтобы охрана на въезде пропустила. И почти сразу забыл обо всем – работа.
Только вечером, томясь в бесконечной пробке на Ленинском, Ромка стал думать о том, что случилось. Снова позвонил Кате. Снова недоступна. Перед коттеджем катиных родителей не горел фонарь, Ромка поставил «Прадо», щелкнул кнопкой сигнализации, подошел к калитке, нащупал звонок. «Есть кто дома?» - преувеличенно весело спросил в микрофон. Замок щелкнул, калитка открылась. Снег, шедший с утра до обеда, весь растаял, а может, его и вовсе не было здесь, на юге от Москвы. Ромка протопал к крыльцу – к вечеру снова начали болеть ступни, ныло правое колено. Дорогущие палубные доски и не думали скрипеть под его шагами. Нажал на ручку, открыл дверь.
В дальнем конце полутемной прихожей стоял хозяин. Ромка засуетился, снимая тяжелые ботинки, Палыч тем временем, буркнув «проходи», скрылся. Ромка поискал глазами тапочки – он не любил ходить босиком и по старой московской привычке всегда разувался, приходя в гости – но не нашел. Нерешительно сделал пару шагов.
- Проходите, Роман, - раздался из комнаты голос Ольги.
Ромка вошел в просторную гостиную, занимавшую почти весь первый этаж бревенчатого дома. На длинном обеденном столе из толстенных темных досок – помнится, Ольга рассказывала что-то про этот стол, какой он редкий или тяжелый или то и другое вместе – стояли только початая бутылка виски, светло-желтое вино в запотевшем бокале, светился экран компьютера.
- Ну, рассказывай, гнида, как ты дочку мою трахал, - Палыч произнес это негромко, глядя на вошедшего исподлобья, обеими руками сжимая стакан с недопитым виски. Ромка, не отрываясь, смотрел на плескавшуюся на дне темно-янтарную жидкость. «Ну, вот и все, - подумал он. – Так глупо. Нужно было еще…». Больше Ромка ничего подумать не успел – с каким-то нечеловечьим клокотанием, вырвавшимся из материного горла, стоявшая в трех шагах, сбоку от стола, Ольга прыгнула вперед и с размаху, сбоку и снизу вверх, ударила Ромку винной бутылкой. Удар пришелся аккурат в висок, длинные, почти полгода не стриженные, седеющие волосы всколыхнулись, и грузное тело стало медленно падать назад, а когда затылком старик ударился об острый угол выложенного плиткой порожка, раздался явственный хруст.
Они еще долго пили – часов до двух ночи. Потом Палыч загнал «Прадо» в гараж, загрузил в багажник мертвого Ромку – катин отец, начинавший каждый день с тренажеров, и на шестом десятке отличался завидной силой – и уехал.
*
Ну вот и все так глупо нужно было еще прошлой осенью рассказать все самому прости моя любимая я не увижу тебя больше не увижу нашего старшего сына это димка ты ведь помнишь мы договаривались он будет серьезным и станет биологом и среднего не увижу веселого задиру борьку и младшего саньку твоего любимчика не увижу никогда так уж захотел тот кого не существует но я на него не в обиде я люблю тебя моя девочка как странно я падаю и все никак не могу упасть падаю всю жизнь жизнь которой я всю жизнь боялся боялся что у меня стеклянное сердце боялся его разбить разбить другое сердце сердце которое вдруг может оказаться не стеклянным а живым теперь мне не страшно мне ничего теперь не страшно потому что со мной моя девочка.
Стеклянные сердца. Часть 2
© Copyright: Александр Востоков 2, 2020
Свидетельство о публикации №220062300445
Свидетельство о публикации №220062300445
Рецензии
Ваша повесть с таким ... надрывом, что ли
Всего доброго!
Наталья Караева 13.03.2025 16:23 • Заявить о нарушении
Всего доброго!
Наталья Караева 13.03.2025 16:23 • Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.