Почти по Некрасову

    Я возвращалась домой поздно. Крупные снежные хлопья, вырвавшиеся из небесной бездны, били по лицу, падая под ноги, хрустели. Никогда не любила этого хруста. Каждый раз представляла, как ломаются некогда утонченные танцовщицы, скрытые под ликами снежинок. «Бедные малышки!» - кричит утомленный мозг, почему нельзя воспринимать их обыкновенным снегом? Вроде декабрь, а по ощущениям настоящий октябрь. Промозглый и не особо приятный. Тусклый свет из немых окон многоэтажки падал на скамейку рядом с подъездом. Деревянную такую, старую. Освещал тучное мусорное ведро, набитое изуродованными  металлическими банками. Следы подростков - энергетики, дешевое пиво. От детей осталась коробочка от Тик-Така. Странно, я думала, что их больше никто не покупает. На скамейке грузная фигура, облепленная слоем мешковатой одежды и снега.
Боксер.
          Родился и рос в Иркутске. Достаточно крепким мальчуганом, активным. Учился неплохо, как и все мальчишки, хотел быть космонавтом.  Или, как минимум, – ученым. Настоящим ученым, не просто человеком в белом халате и защитных очках. Но с химией и физикой не получилось. Занялся спортом, борьбой – влияние отца. Усы выросли уже к 1973. Пышные, такими только гордиться. Занялся боксом в шестнадцать, по совету одного знакомого. Не особо умного, но надежного. Учебу не оставил, поступил в университет, на инженера. А в 1984 участвовал в чемпионате СССР по боксу, хорошим был спортсменом, развитым, говорили - «подавал надежды». В его весовой категории из Иркутска участвовал еще один боксер – Дмитрий Бурлаков. С ним был незнаком, но выглядел тот приятно и дружелюбно. Он и победил. Взял бронзу в ту зиму в Ташкенте. Роковую бронзу.
Жена?
Размокшие пушинки путались в поседевшей бороде, приземлялись прямо на недвижимые ресницы. Глаза он опустил, но даже так я заметила, что они у него не блестят. Не двигаются. Сцепленные в замок руки чуть дрожат.
     Жены не было, была любимая. Самый дорогой человек в этой треклятой жизни. Встретил ее в институте, тогда она была совсем маленькая. Худенькая и слабая, если бы захотел – раздавил и не заметил. Маленький взрослый ребенок. Она была на другом факультете, а увиделись случайно – в коридоре. Она шла, спрятавшись за горой журналов. Да, хотела стать журналисткой, изучала эту д\рянь, вызубрила названия всех существующих и существовавших газет. Корочки получила, с гордой такой надписью строгими буквами - «Молоток» ... Стала учительницей, преподавала английский. Моя маленькая, маленькая… Она родила дочь, такую же крошку, как и сама. Розовощекую Яну с кукольными ладошками. Любимую малышку, которая всегда жмурилась, когда ей задавали какой-нибудь не самый приятный вопрос…
-Тебе не страшно со мной? – сказал он, подняв туманные глаза. Огрубевшая кожа рук уже не хранила прикосновения маленьких ладошек. В морщинах застыла боль, воском покрыла все лицо, от переносицы до подбородка.
- Не страшно, с вами совсем не страшно. Что случилось с ней, с Яной?
 - Я забыл представиться, хотя имя и не имеет значения. Духов Вадим, Викторович, можно просто Дима. Будем знакомы. Яна? Учится. Должна была уже поступить, я не знаю… С боксом пришлось завязать. Попробовал работать, но не смог. Не знаю, чего мне не хватило, но не справился. Жена ушла. Располнела сначала до ужаса, а затем сбежала. Оставила меня в пустой квартире, Яну забрала. Да что там, даже рыбок забрала. И все фотографии. Только вот, одну я смог сохранить. Он достал фотографию, с заломленными краями. Разнесся резкий запах сырости и праха. Живые люди были на ней, но пахло почему-то смертью. Ушедшим. Молодая женщина, кудрявая и с тоненькими руками, выглядывающими из-под кофты с воланами. Мужчина - смоляные усы, счастливый взгляд, а на руках ребенок. Куколка, еще не успевшая стать бабочкой, целиком погружена в одеяло, только нос один выглядывает. Лица почти неразличимы под потертостями и разводами.
- Хранил. Как мог берег, лежала всегда у сердца. Но и сохранить порядочно не сумел.
Он забрал фотографию, аккуратно сложил, прикасаясь к ней как к ребенку, слабенькому и ценному. Он не сказал больше ни слова, нечего было говорить. Тяжело поднялся и ушел. Ушел. Может, домой, а может, на другую скамейку, подальше – не хотел больше тревожить меня. Я не успела его поблагодарить, не успела сказать что-то, способное ему помочь. Да и не было таких слов, еще не придумали. Кольнуло от ощущения прикосновения к безнадежному одиночеству. Сидела и рассматривала вдруг прояснившееся вечернее небо, слишком чистое для такого дня. Яркие точки то появлялись, то исчезали, а какие-то, вспыхнув, сгорали. И спрашивала у него: сколько еще таких Вадимов Викторовичей Духовых на земле?
 А оно отвечало мне, высвечивая бесчисленное количество звезд.
 Поэтесса.
 - Это стихи? – спросила я, заглядывая в блокнот, испещренный каракулями и обрывками закрученных строк.
 - Нет, это мох, - ответила она, линией прочертив на листке маленькую и кривую лилию.
 – Видишь, стихи распускаются бутонами, а это лишь мох под ногами. Ломаные строки обыкновенного обывателя.
Мы познакомились с ней несколько минут назад, в метро. Она задумчиво переводила взгляд с одного пассажира на другого и остановилась на мне. Не устояв под натиском собственного любопытства, я села рядом и заглянула в блокнот. Да простит меня мама, считающая, что нельзя приставать к незнакомцам.
  Нежная зелень прозрачной воды
  Весело пляшет в мраморном склепе.
  Огромного сада нависли ряды,
  И шумное бульканье в пасмурном небе.
 - И все-таки это стихи.
- Стихи… Стихи? Стихи будоражат душу, а это – пустота, полное н и ч е г о. Смотри.
Она встала, оправила свое песочное пальто с брошью-колибри. И начала читать. Декламировала сначала немного Маяковского, затем Лермонтова и Блока. Люди поднимали глаза, кто-то вытащил заглушки-наушники, кто-то продолжал спать. Пассажиры узнавали знакомые строки и ловили их, повторяли про себя, шевеля ожившими губами. А затем она начала читать свои стихи. Маленькие нераскрывшиеся цветы, пропитанные духом молодости и авантюризма. С ноткой воздушных облаков. «В летнем саду» - прозвучало название стихотворения. Того самого, начало которого я уже прочитала на беззвучных страницах.
  Мощны и ясны потоки воды.
  В дребезг взбивая замёрзшие грезы,
  Невидимый шар низвергает подол
  Платья воздушной принцессы - мимозы.
Она читала, с каждым новым словом вкладывая все больше чувств и сил. Казалось, что глаза ее вдруг скрылись за призрачной пеленой, благодаря которой она не замечала ничего вокруг. Своеобразная фата повенчанной на любимом деле. 
Все молчали. Люди прятали лица за прямоугольными веерами телефонов. Никто не кричал «браво» или «давай следующее», слышалась лишь однообразная чечетка колес. Почему вы молчите? Почему в глазах нет ни блеска заинтересованности, ни хотя бы доли возмущения? Оглушающее безразличие проскакало между кресел и вселилось в каждого из сидящих. Лишь она в тот момент казалась живой и настоящей. Юная поэтесса. Кто-то вдруг крикнул: «Давай опять Маяка!». Кто-то добавил: «Дюже хорошо читаешь!». Завеса спала.
Она закончила и села ко мне. Уставшая, но с той же все понимающей улыбкой.
 - Видишь? Начинающих не любят и не читают. Опубликуешь сборник – купят только друзья и родственники, ну и пара каких-нибудь диких любителей поэзии, которым классика уже приелась, а таких мало. Очень мало. Всем подавай Маяка и Блока, Цветаеву очень любят. Это, конечно, правильно… Наверное. Я не знаю. Вот и езжу постоянно, декламирую чужие и свои стихи. Порой кто-то интересуется, им продаю книги. Не хочу становиться очередным юристом, понимаешь. Купишь?
Тут она достала книгу из рюкзака. Мягкий переплет, желтые страницы, а на обложке – аллея, облитая звездами ночи. Она, должно быть, много трудилась, чтобы напечатать собственный сборник.
 - Давай. Ты публикуешь где-нибудь в сетях? Это разве не приносит доход?
 - Публикую. Люди иногда заходят, читают, но мало кто деньгами поддерживает. Наверное, нечем. Да и это неважно. Деньги, деньги. Я лишь хочу, чтобы меня читали и слышали. Может, тогда и мох в нечто более приятное обратится. Держи, - сказала она, передавая мне книгу.
 Я вышла на следующей станции, оставив позади себя неуютный вагон со скрипящей дверью. Вагон, в котором была заперта поэзия. «Запертая поэзия… Оксюморон какой-то получается. Абсурд», - подумала я и двинулась дальше.

Учитель.
-Дорогая, я не знаю, что после стольких лет до сих пор держит меня в школе. Может, дети, а может, и просто привычка или неспособность заниматься чем-то другим. Столько раз порывалась и ни разу не смогла… Ну да ладно. Рассказывай, зачем именно пришла. Не о школе же говорить.
 - О школе, именно о школе, Юлия Анатольевна. Я скучаю по тем временам, слишком скучаю, вот и захотелось с вами встретиться, поговорить.
Она была моим первым классным руководителем, но как давно это было. На ее месте я бы давно забыла обыкновенную девчонку. Но она не забыла. А может, и не так уж и много времени прошло.  Но для меня – почти вся жизнь.
- Ты всегда была странноватой: то кота принесешь в школу в собственном капюшоне, то вдруг уйдешь в себя, так глубоко, что кричи -  не докричишься. Но чтобы прийти ко мне и говорить о школе – такого уж я не ожидала, моя милая. И что же ты хочешь узнать?
- Просто рассказывайте. О жизни, о школе, о кошках и мышках…
- Так значит, вот это уже на тебя похоже, - сказала она и рассмеялась, на мгновение став прежней, жизнелюбивой, какой мы все ее запомнили.
На полу стоял длинный и худощавый кактус. В детстве у нас был такой кактус, безымянный, но с одной странной особенностью: порежешь его и потечет не бесцветный сок, а настоящее молоко, белое-белое… Мама выбросила его, сказала, что несчастье принесет. Может, и ей принесло? И поэтому глаза у нее такие тусклые? Она вновь погрустнела.
 - О жизни… У нас сейчас в школе все совсем иначе. Ты совсем недавно там была, а уже и директор ушел, и учительский состав во многом изменился. Теперь строже за нами следят. И родители по каждому поводу ходят разбираться. Словом, другое теперь это место. Я пытаюсь с детьми разговаривать свободно, как прежде. С душой, понимаешь? Но либо я уже не могу, либо они не откликаются. Оживилась, словно радуясь возможности переключения внимания. Так, а вот и чайник вскипел.
Она ушла, позволяя мне внимательно осмотреть кухню.
Ни портретов, ни магнитов на холодильнике, ни даже старой кошки. Осматривать было нечего. Вернувшись, женщина чуть дрожащими руками налила чай в маленькие изящные чашечки. Как же она постарела! А ведь была такой юной, с русым вьющимся хвостиком, ясными глазами и заразительным смехом. Как нас всех подкупала ее манера, присев на уголок стола или первой парты, просто рассуждать с нами о литературе, о жизненных проблемах…
О жизни она не говорила. Только о школе, об изменениях, о том, как трудно ей сейчас приходится с детьми.
 - Я хочу вдохновлять их. Помнишь, как и тебя?
 Именно она помогла мне найти свою дорогу, не в начальных классах, конечно. Я общалась с ней на протяжении всей школьной жизни и только сейчас поняла, что все это время она медленно угасала. Полностью отдавая себя работе, она теряла все то, что взращивала в себе годами. Сейчас остались лишь жалкие дотлевающие ветви.
-   Поколение сейчас другое, не нужно им это, - успокаивала я ее. – Но и сначала вдохновить себя нужно, разве не так? Вы сами говорили мне это когда-то давно. 
Я не хотела делать ей больно, просто вырвалось. Но сделала.
 - Не могу, видимо, уже не могу, - сказала она и отчего-то заплакала.
Все-таки сделала.

Ребенок.
Она взяла меня за руку и куда-то потянула. Тащила меня - громаду, прикладывала слишком много усилий для восьмилетней девочки. Надрывалась, стараясь уберечь меня от чего-то. Она привела меня в комнату и села, закрыла уши, будто боялась чего-то. В соседней комнате гремели посудой, ставили ее чистенькой на полки, а перед этим усердно натирали. И тут я услышала то, что, возможно, и испугало маленькую девочку: к дому подъехала машина. Она вжалась в диван, стараясь раствориться в обивке. У нее бы наверняка получилось, приложи она чуть больше усилий, настолько жалким казалось ее тельце. На секунду все остановилось, замерло в текучем меду. Малышка сосредоточилась на одной точке и не сводила с нее глаза: она знала, что сейчас все начнется. Облака наливаются спелой синевой перед грозой, а тишина всегда появляется перед оглушающим криком. Посуда перестала греметь и скрипеть под поразительным напором полотенца, машина перестала рычать, даже витающая вокруг пыль вдруг прислушалась. Хлопнула дверь. Ключ в механизме повернулся и все завертелось и задвигалось, и не нужна была помощь часовщика.
Он вошел и бросил пакеты с едой на пол. Прыснули молочные слезы, растекаясь. Хрустнула скорлупа. Мне самой захотелось закрыть уши, так неприятно вливался в них шум вместе с напряжением. На кухне раздался крик.
Он обвинял ее в чем-то. В связи с другим мужчиной. Он обливал ее грязью, а она тихо плакала, изредка вскрикивая или икая. Этого я не разобрала. Девочка сидела и нашептывала что-то себе под нос. Молитва? Наклонившись к ней, я поняла, что нет, не молитва. «Я не должна выходить», - шептала она. Видно, не в первый раз на полу в этом доме рассыпаются гроздья молочных слез.
Он вышел.
Она побежала за ним, забыв обо всем. Ей хотелось кричать - и она кричала. Она просила его уйти.
Но он вернулся.
А затем плач присмирел, угасли крики. Лишь сгусток боли остался в комнате, сгусток, все еще шепчущий про себя то ли молитву, то ли проклятие.
Я потянулась к девочке, подняла ее голову, прикоснулась к щекам. В глазах ее окаменели слезы. Она не проронила ни капли. Научилась схватывать это желание еще в горловине и душила его, как самого ненавистного врага. Где же ты, детская радость? Где беззаботность? Почему все детское тельце избито проблемами родителей? И вдруг она просто растворилась у меня на руках. Оставила лишь уходящее тепло на ладонях.
Я проснулась с бешено вопящим сердцем. Подошла к зеркалу, боясь, что все еще сплю.
Передо мной стояла та девочка, измученная, с невероятной болью в глазах. Только выросшая.

Солнце обгладывало улицу, кусало смотрящих на него за ресницы. Я отчаялась. Не было в лицах, встречаемых мной, счастья. Была боль, была язвительность, смешанная с тоской, была даже мнимая пелена, чем-то похожая на радость. Но все не то. Не было тепла. Даже родительские глаза покрывались сонмищем житейский забот, а не нежностью, не любовью. А детские наполнялись безразличием. Влюбленные любовались друг другом, упивались лживым чувством, не осознавая, что сердца их пусты. А иных сердец я не видела. Бизнесмены жаловались на правительство, правительство не жаловало бизнесменов, трудяги жаловались на работу, безработные жаловались на трудяг. Щелк. И вдруг я увидела его.
Счастливец.
Он шел, немного покачиваясь из стороны в сторону, будто пританцовывая даже во время ходьбы. Волосы взъерошены, маленький острый нос. «Воробей», - подумала я. И правда, настоящий воробей. Глаза распахнуты, с самой искренней любовью разглядывают каждую травинку, каждый камень. Он плюхнулся прямо на эту самую траву, так хотелось к ней прикоснуться и начал гладить ее, как родную сестру по голове. Все казалось ему родным и приятным. Я подошла к нему и увидела то, что давно искала в толпе. Улыбку. Настоящую, не клыкастую и не вымученную, а самую настоящую улыбку. Один зуб у него был лишь наполовину, вторая половина, наверное, стала расплатой за такую радость. Мужчина смотрел на меня, не прекращая улыбаться, тепло и счастье исходили от него, как от маленького фонаря в сжатой ладони. Наверное, если бы я попросила, то он бы станцевал или спел, так полна была его душа в этот момент. Но я не просила и спешно ушла.
 -Эй, ну куда же ты? Меня это, Володей зовут, - сказал он.
Я обернулась, улыбнувшись. И заплакала.
- Очень приятно, Володя, - ответила я.
Мы потеряли ключи не только от  «счастья женского». А от всего, человеческого. От самих себя. Только жалкие отмычки на дне души остались.