Короткая длинная война

                Очень  маленькая повесть
Семенович не любил вспоминать войну. Когда другие заговаривали о ней, он отмалчивался. Ни раньше, ни потом. Сделать это его вынудила девушка «из кадров».
-- У всех есть воспоминания, а ваших нет, - сказала она.
-- Какие, - удивился Семенович, - воспоминания?
-- Ну, как какие? Военные. Какие же ещё!..
Другой бы, пользуясь случаем, хвост трубой распустил – вон их, таких, сколько! – а Семенович молча пришел домой, достал свою солдатскую книжку, раскрыл ее и задумался.
… На фронт он готов был пойти  уже на третий день войны, впрочем, как и остальные – хотя это как сказать? – абинские мужики, приглашенные властями накануне на базарную площадь станицы. На митинг. Но был оставлен «до особого».
«Особое» время пришло 16 сентября 1941 года. Вернувшись домой с консервного завода, он нашел заплаканную жену Марию и примолкших сыновей, семи и двух лет.
-- Когда? – спросил он.
-- Завтра, -  ответила, вытирая слезы, жена.
-- Понятно, - сказал немногословный Семенович. – Что ж, будем собираться.
Путь его из дому, однако, пролег не на фронт, а в 101-й запасной стрелковый полк, в роту связи, расположенный в лагерях южнее Абинской – он здесь еще в 30-е «действительную» проходил.. Здесь 30 сентября приняли присягу (так записано в билете), втягивались в солдатскую жизнь: строили жилье – полунавесы-полуземлянки, таская на себе стволы из-за озера, чему-то обучались, думается, разворачивать связь. В лагерях, кроме стрелков, были еще танковый и артиллерийский полки. Помнится одно: стрелять не стреляли – оружия ни у кого не было.
Его, кстати, вообще-то получили, когда уже были на марше, в станице Корсунской. Оружие… Один боец, не успев получить винтовку, тут же угодил под расстрел: вошел в местный магазин – купить бумаги, конверты, чтобы письмо домой написать, – оставил винтовку рядом с товарищем, а сам чуть отошел. И надо же было такому случиться – в магазин именно в этот момент вошел кто-то из командиров. И сразу – за винтовку. Боец и просил, и плакал, куда там: оставил врагу оружие.
Винтовку и ее хозяина сразу же забрали. А через пару дневок приказ зачитали: за оставление оружия – к расстрелу. В том же приказе еще об одном сказали – он на привале в Холмской повздорил с командиром. Формулировка была такой: за неподчинение приказу.
Марш тогда был порядочным: пешком полк из Абинской протопал до станицы Дивной, что в Ставропольском крае. Шли ночами, прихватывая и утренние часы. Дневки были в Холмской, Пашковской, потом в Корсунской – здесь пятидневный привал был. Остальные остановки уже и  забылись.
В Корсунской в полку была сформирована маршевая рота из молодых и крепких мужиков, их экипировали лучшим образом (у Семеновича шинель забрали. Он не жалел, хоть до того ему уже пришлось отдать уходящим два бушлата, и чуть было не забрали домашнее пальто – оно тоже было похоже на бушлат: короткое и цвета хаки).
Уменьшившись на роту, полк пришел в  Дивную. В Дивной сменили маршрут и вместо предполагаемой Элисты пошли на север, в район Котельникова. А там 101-й запасной был расформирован.
… Семенович хмыкнул, прервав свои воспоминания: войной пока не пахло, хотя потери уже были. Двоих расстреляли, рота ушла, а обезножившие и заболевшие, которых еще в Корсунской погрузили в теплушки и направили в Элисту, к месту расформировки полка так и не прибыли.
При расформировке Семенович потерял земляков: Скоробогатов попал в какую-то комиссию, Гончар был определен в ездовые. Семенович был, к его удивлению, зачислен в учебную роту и направлен на курсы сержантов. Здесь ему повезло: он встретил земляка Мельниченко. Тот учебную роту закончил еще в Абинской, в лагерях, сейчас был сержантом, учил других.
… Вспомнился голос девушки из кадров.
-- Может, у вас есть фотографии? Фронтовые… С  друзьями… Или что запомнилось? Напишите…
Фотографий у Семеновича не было, земляков растерял, а что запомнилось?...
Что ему запомнилось, так это марш. Пеший поход Семеновичу помнится так, словно он вчера своими натруженными, уставшими ногами прошагал через два края и две области. Но разве об этом напишешь? Кому интересно это будет? А еще эти недели запомнились ему тем, что он, будучи связистом, не просто топал, отдыхал на привалах, спокойно дневал, обедал, как все? Он за время ночного перехода обязан был снять всю связь на месте старой дневки, смотать кабель на катушки, погрузить все хозяйство на бричку, догнать полк, обойти его и, придя в нужный населенный пункт, успеть до прибытия полка наладить всю необходимую связь: штаба, квартир командира полка, батальонов и рот…
… Семенович снова хмыкнул – привычка у него такая. Ночевки, то бишь, дневки вспомнил.
Потом, после окончания учебного батальона, получения сержантских знаков и валенок (это было в феврале 1942 года, все гадали, куда пошлют, считали, что под Ростов: рядом, и там было жарко, а когда получил каждый по паре новых валенок, все поняли: им другое место на фронте отведено), на фронт, под Орел, ему пришлось добираться долго, но – поездом. В теплушке ты как улитка – дом всегда с тобой. А когда пехом «чешешь», сбивая ноги и разматывая по чернозему обмотки, это совсем другое дело. Тут, как говорят, каждый дом не только на новом месте, но и другой.
Обмотки… Нынешнему молодому человеку не ведомо и слово-то такое. А у Семеновича, стоило только слово это вспомнить, сразу перед глазами встала грязь, которую месят ноги в солдатских ботинках. Их много, этих ног, от их мелькания рябит в глазах. И от грязи, которая месится, хватается, прилипая, за ботинки, зло плюется на полы шинелей и на… обмотки.
Люди идут нестройно, равнение слабовато, зато дыхание – тяжелое, сбитое, с  хрипом. Видно, давно идут. Вдруг один боец дернулся и, теряя равновесие, налетел на идущего впереди.
-- Тихо, ты, - буркнул тот. -  Заснул, что ли?...
Боец снова споткнулся, еще…  На этот раз чуть не упал, хватаясь руками за соседа.
-- Обмотка, - определил Семенович. – Выходи из строя. Быстро.
--Товарищ сержант! – истошно закричал боец. – Разрешите из строя! Обмотка…
-- Выходи! – донеслось откуда-то спереди.
Боец, марая руки в грязи, остановился, собирая распустившуюся ленту обмотки. Строй обтек его с двух сторон.
Да, хорошая была вещь обмотка, привычная  советскому солдату. Семенович, к примеру, сапоги надел только после госпиталя. А так – что на марше, что в «учебке», что в бою – все в ботинках с обмотками. И один ли он так шагал?
Так вот, о дневках. На постой их определяли человек по 4-6, если дом большой – то и 10. Начинали с первого на улице дома – и по порядку. Позволения никто ни у кого не спрашивал. Команда есть – все остальное бойца не касается.
А что ж жители? Сказать, что принимали с радостью, будет не точно. Потому как помнит Семенович пару дневок – оттого и хмыкнул – очень уж своеобразных. В одной станице в Ростовской уже области расквартировка затянулась на несколько часов. Уже не только что поесть – заснуть пора, а полк все на улице. Главное, местных вокруг бойцов чуть ли не столько же, сколько и их, а к какой двери команда не подойдет – заперто, хозяев нет. Что делать, ломать-то совесть не позволяет?
Приказ: всем командам разойтись по дворам и ждать хозяев. Только увидев, что воины во дворах располагаются и уходить не собираются, жители потянулись по домам. Все сразу нашлись…
Можно, конечно, и гневаться на хозяев за их негостеприимство. Но Семенович и тогда, и потом рассуждал по-другому. И вот почему. В одной ростовской станице бойкий боец из команды, в которой был и Семенович, узнал, что в колхозе можно купить мяса. Случаем воспользовались сразу же: сухой паек – горох, мука да сахар – порядком поднадоели. А поменять сухой паек на что-нибудь другое у женщин удавалось далеко не всегда.
Мясо приволокли, а хозяйка и говорит: «А вот варить-то не на чем… Дров нет… » И она не врала: дров во дворе, действительно, не было. Зато был недостроенный сарай, пару бревен с крыши которого бойцы и оприходовали. Распилили, намучившись с тупой хозяйской пилой, раскололи, растопили печь. Так растопили, что старуха-хозяйка, сидевшая до того на печи в тулупе, разделась.
Нужда, понятно, заставила бойцов такое совершить, а все-таки, по Семеновичу, это – нехорошо.
Хозяйки, как помнит Семенович, все больше были одинокими, без мужей. А на вопрос, где хозяин, почти все отвечали: в заключении. В одной только избе встретился мужчина. Призывного возраста, не общительный. Когда спросили, почему не на фронте, хозяйка ответила: «Был в заключении, теперь вот пришел – то ли бежал, то ли немцы выпустили…»
… Да, об этом тоже в воспоминаниях, будь они неладны, не напишешь… Разве что про стирку? Или мытье?
На пешем марше это было самым неприятным. Зима, кругом грязь, белье так пропотевает, хоть через ночь полощи…  А где и кто это сделает?
В одной станице задержку сделали. Шел дождь, земля так раскисла, что все понимали: идти в такую погоду – гибель! Уже построенный для марша полк был вновь расквартирован. Только уговорили хозяйку постирать бойцовские вещи, только кто-то из солдат притащил мешок с бельем, только воду нагрели, мыло развели и белье, наконец, замочили – команда: полк, на построение, выступаем.
Выкрутили бойцы намыленные кальсоны да сорочки, снова все это в мешок, и марш-марш. Чтоб белье не пропало, горох пайковый пришлось новой хозяйке отдать – за так стирать не захотела.
… Такие вот воспоминания… Интересно, что девчонка из кадров скажет?
Уже сержантом Семенович на фронт добирался через Сталинград. Валенки ехали в отдельном вагоне, а вновь испеченные сержанты грелись у буржуйки, гоняли чаи, отлеживались на нарах, глядели в степь, вспоминали дом, семьи.
Выгрузились в Ельце, погода – не понять: то ли снег тает, то ли морозит? Валенки, между тем, разобрали. Кто оставил теплые валенки про запас – не ошибся: машины на Ливны обещать обещали, а идти пришлось пешком. Уходили по-ротно: при взятии Ливен подразделения понесли большие потери, нужно было срочно подкрепление. Идти  пришлось форсированным маршем. В деревнях, через которые проходили, стояли одни стены. Кое-где дымились пожарища. Многие, и Семенович в том числе, такое видели впервые. 
Вновь, как и на ростовской, краснодарской или ставропольской земле, строй идет не в ногу, слышно хриплое дыхание. А вдали грохочет фронт, вспыхивают сполохи взрывов и пожаров, слышно какое-то скрытое, невидимое движение. Закрадывается тревога: фронт – вот он, а оружия нет. Командир утешает: не волнуйтесь – придем, все получите. И винтовки, и патроны, и гранаты. А кому положено – и пулемет.  Шутит: зачем вам сейчас оружие, идти и без него тяжело. Строй подтрунивает над владельцем тулупа: раньше, в поезде, у него нельзя было его выпросить, а теперь, на марше, он каждому предлагает: на, поноси, погрейся…
На одном из привалов у командира роты ЧП произошло: разбилось стекло на часах. Огорчился командир – как же без часов? Один боец нашелся – дал командиру стакан. Положили часы на дно стакана, стакан сунули в карман шинели – жить можно.
Когда рота пришла в Ливны, шинели и бушлаты буквально дымились. После небольшого привала снова в путь – в расположение полка. И сразу же – формировка взводов, отделений, назначение командиров.
К своему удивлению, Семенович стал взводным. Видимо, в предчувствии неведомой ему нелегкой ответственности ему вдруг подумалось: как же так, в Ливнах командиров хоть пруд пруди, а тут, на передовой – сержанта в комвзвода. Добро бы, обстелянного…
… Семенович полистал военный билет, вздохнул. А как об этом напишешь в воспоминаниях?
-- Рота, становись! Взводные, разобрались с людьми? – спрашивает командир. Он достает из кармана стакан, смотрит туда, где, как черепаха без панцыря, лежат его часы без стекла, тикают. – На довольствие мы поставлены, через час подъедет кухня. Да, оружие, - вдруг спохватывается он. – Старшина, где оружие? Есть?
-- Так точно, - отвечает тот. – Вон скирда соломы. Там этих винтовок трофейщики натаскали – не пересчитать. Вооружайтесь.
Ротный мгновенье не понимает, о чем речь. Потом машет рукой.
-- Разойдись! Вооружайтесь, славяне…
Бойцы, галдя и толкаясь, побежали к скирде.
Откуда-то пришло известие, почему это вдруг сержантов назначили взводными? Оказывается, буквально перед приходом роты прямым попаданием в штабную избу были убиты два лейтенанта – настоящие взводные.
Рота вооружалась. Выбрал себе винтовку и Семенович. Поскольку он не спешил и не толкался локтями – характер не позволял – выбирать пришлось из того, что оставалось для таких же, как он, несмелых.  Взял видавшую виды, с потертым прикладом и блестящим стволом. «Видно, много послужила»,- решил Семенович, прикидывая винтовку в руке. Затвор, правда, пришлось взять от другой винтовки. Но это ничего, работает – он несколько раз передернул затвор, нажал на спуск, услышал щелчок,  - исправна.
Перед утром рота пошла в наступление. Бежали, Семенович почти рядом с ротным, по каким-то кочкам, по пахоте, что ли, пересекали не то овраг, не то канаву, ориентировались по встречной стрельбе. Ложились и снова бежали. Семенович слышал позади топот ботинок, сиплое дыхание , чей-то негромкий мат. Кто-то вскрикивал. Под ногами чавкал растаявший снег, смешанный с грязью. Семенович на бегу изредка, переводя дыхание, кричал: «Вперед!» А, может быть, то и не крик был вовсе, а так – хрипенье. Залегли в огородах. Впереди маячили какие-то кучи. Кругом постреливали, и он стрелял. Вражеский огонь вскоре стал настолько плотным, что не поднять головы.

Потом, к вечеру, роту возвратили в окопы. От нее осталась половина. Взвод Семеновича пострадал особенно: из 37 бойцов в строю было 13..
Увидав такую картину, притихли бойцы, перестали спрашивать, где найти своих товарищей, из тех, что ушли из Ельца в Ливны раньше их. Видимо, все поняли.
Ровно неделю на участке фронта перед ротой, в которой воевал Семенович, было затишье. Рота приняла пополнение, вновь нормальным стал взвод Семеновича. Бойцы  перезнакомились, завязывалась дружба.
«… А фотографию, - вспомнив вопрос девушки из кадров, подумал Семенович, - сделать было некому. Не до карточек…»
Привезли, наконец, новые винтовки. Да не какие-нибудь, десятизарядные СВТ – их звали автоматическими. Кто имел – гордились таким оружием, особенно молодежь. 
Старшина, стоя у пахнущих свежим деревом ящиков, прямо светился: экое добро доставил! Открыли первый ящик, а винтовки в смазке, тавот ноздрю щекочет. Молодежь напирает, волнуется – вдруг кому не достанется?..
Старшина чувствует ответственность момента, не всем выдает. Важничает, трижды номер переспросит, прежде чем в тетрадку проставит. Замечает Семеновича, как всегда несмелого, в стороне.
-- Сержант, - окликает он Семеновича, и не поймешь: то ли посмеивается пройдоха, то ли зауважал старшина сержанта – и в званиях почти ровня, и в годах. – А ты что же по задам маешься? Тебе первому подходить надо, командир!..
Семенович толкнулся было вперед, да разве пробьешься? Одни спины круглые колышутся, уши краснеют.
-- Пехота, расступись! – командует старшина. – Пропусти командира взвода!..
Спины колыхнулись туда-сюда – и на месте.
Старшина поднимает над головой смазанную СВТ:
-- Винтовка 948150, передайте сержанту.
Кто-то с явным сожалением отдает стрелковое сокровище Семеновичу.
-- Владей, командир! – одобрительно кричит старшина и переключается на рядовых. – Не налегай, не налегай!.. – И чуть потише. – В атаку бы так…
Бойцы хохочут.
А через пару дней, когда почти весь взвод, набившись в хату, чистил оружие, и когда одни хвастались СВТ (десять патронов, работает как автомат!), а другие сетовали: раз автомат, значит, неминуемо рано или поздно заест, то ли дело трехлинейка! – Семенович, подумав:  «десять патронов, а куда?», взял да неожиданно, к радости молоденького бойца, и обменялся с ним своей СВТ на его поношенную, бывалую трехлинейку.
«… Да, а об этом, наверное, вовсе упоминать в воспоминаниях не стоит», - подумал Семенович, сидя над чистым листом бумаги.
Наступление роты в составе батальона 17 апреля 1942 года Семенович запомнил на всю жизнь. Вновь были те же огороды, на них те же кучи, и та же жижа под ногами. Бежали в полутьме рассвета молча, по-волчьи, только чавкал снег да хрипело дыханье.
Немцы открыли огонь. Зачастили вспышки выстрелов. Раздались крики «Вперед!»
Удара Семенович не понял. Почувствовал просто, как его кто-то будто толкнул в бедро, толкнул резко, сильно и больно. Пробежав несколько шагов, упал – то ли от боли, то ли, чтобы залечь.
Огляделся, удачно ли залег, успокоился, увидев, что куча впереди вроде бы надежна. И только потом, чуть повернувшись на бок, полез рукой пощупать больное место. Бедро кровоточило.
Услышав крик ротного «Вперед!», Семенович попытался было вскочить и побежать, но не смог. Мимо него пробежало несколько бойцов, хрипя и чавкая ботинками. Кто-то крикнул: «Сержант ранен!..»
Рота залегла метрах в 30 впереди.
Потом бойцов еще не раз поднимали в атаку, но успеха не было.
 Во второй половине дня, когда солнце припекло, и лежать в мокром снегу стало особенно неприятно, подошло подкрепление: несколько танков с десантом. Танки, воняя дымом и швыряясь грязью, прошли на хорошей скорости буквально рядом. «Еще придавят свои», - подумал с неудовольствием Семенович.
На броне каждой машины прилепился десант. Чернели автоматы и сапоги, пузырились от ветерка маскхалаты.
-- Держись, браток! - прокричал один из десантников, заметив Семеновича, - Сейчас мы…
Что «мы», Семенович не услыхал: танк ушел вперед, взревев двигателем.
Семенович слышал стрельбу своих стрелков, чувствовал, что огонь немцев становился все плотнее. В это же время немцы открыли стрельбу и по танкам, естественно, не из автоматов и карабинов. Перед глазами Семеновича развернулась танковая драма, У одного из них сразу же размоталась гусеница –ну, точно, как обмотка у бойца на марше, другой вдруг просто встал и ни туда, ни сюда…  Вдруг к танкам, держась к тому, что еще на гусеницах, рванулся тягач – обыкновенный трактор, даже без кабины. И когда он тут оказался? По нему тоже стреляли, но он доехал до танка, встал. Кто-то из танкистов подцепил танк. И тут тракторист был убит. «Бывает же чудо», - подумалось Семеновичу уже сейчас, сидевшему с солдатской книжкой в руках… Уже падая, тракторист так налег на рычаг, что трактор, описав огромную дугу, вернулся в наше расположение, таща за собой и танк. А из того, что размотал гусеницу, соскочил майор, тот, что утром кричал: взять село немедленно. По нему сразу же открыли огонь немцы. «Ага, тебе не зря говорили, что у них все пристреляно, даже убитая собака!» -  подумал то ли тогда, как он считал, то ли сейчас, листая солдатскую книжку, Семенович…
Это было, пожалуй, последнее, что Семенович видел и запомнил во время наступления. Почему? Возможно, потому, что он сам уже не участвовал ни в чем; он слабел и забывался.
Если утром Семенович пытался отползти назад, но прекратил это дело, когда вокруг запели пули, то теперь, во второй половине дня, он уже знал: сам он и с места не сдвинется. Кровь не только шинель пропитала, но и окрасила талый снег, во всем теле разлилась слабость… К тому же одежда набралась влаги, стала тяжелой, Семеновича знобило, иногда он впадал в долгое забытье.
В наступившей темноте двое бойцов шли на кухню.
-- Тут где-то наш сержант, - проговорил один из них. – Жив ли – с рассвета лежит:..
Семенович хотел окликнуть их, он к вечеру зверски замерз, бил колотун, думал позвать, попытался приподняться и застонал. К счастью, его заметили. Подняли, подставили плечи, повели. Мокрая одежда, схваченная вечерним морозцем, стояла колом. Раненая нога не слушалась. Его волокли, и на том спасибо.
Подальше от передовой им попались сани, везущие раненых в медчасть.  Семеновича уложили, и он поехал. В медпункте Семеновича раздели, обработали рану иодом и сказали, что дела его неважные: утром – в медсанбат, а оттуда – в госпиталь.
Ночь Семенович простоял у носилок на коленях – не мог ни лечь, ни  сесть. Иногда засыпал, но его будил раненый майор, тот, из десанта, своим криком.
Утром на телеге  Семеновича привезли в медсанбат, сделали перевязку и отправили в госпиталь. Как потом выяснится, история его ранения такова: крупнокалиберная пуля (!) попала в саперную лопатку, перебила черенок и разбила в кармане шинели гранату, видно, хорошо, что была без запала, а потом уже пуля «поработала» с телом.
Путь в госпиталь был не близок и не прост. Мост через реку Сосну был взорван, раненых к поезду, который стоял прямо среди степи, перевозили на надувной лодке, раненые тут же ее окрестили «миской». Натерпелись страху на переправе: шел ледоход, льдины остервенело кидались на резиновую посудину, грозя или протаранить ее, или перевернуть. Пронесло…
Поездом прибыли в Елец. Санитары торопили с разгрузкой – вражеские самолеты охотились за составом. Кто мог передвигаться, бегом кинулись в здание вокзала. Семенович замешкался – сам выйти из вагона  не смог. Его погрузили на автобус. Как потом выяснилось, чудом он избежал  гибели – когда автобус ушел в госпиталь, а поезд – за ранеными, здание вокзала разбомбили…
Лечился Семенович в тыловом госпитале, в Пензенской области, до августа 1942 года.
«… Даже не знаю, что о госпитале и сказать», -  подумал в очередной раз Семенович. - «Я ж на войну шел воевать, а не лечиться…»
Заштопанный, залатанный и окрепший, Семенович вышел из госпиталя с направлением: через облвоенкомат – в глубокий тыл.
Прощался с госпиталем Семенович тепло и хорошо. Семенович, когда уже окреп и сидеть без дела не мог, руки, как он говорил, чесались, зачастил на склад. Там обувь перебирали, подбирали по парам. Работа вроде какая-никакая, а все же меньше думаешь: что да как? И почему из дома писем нет? И потом: между делом Семенович и себе по ноге (нога-то – ого!) подобрал сапоги, наконец-то сбросил ботинки и обмотки. Правда, не без жалости: привык…
«Шиковал», однако, Семенович не долго: старшина отобрал его находку – кому – то из уходящих на фронт они глянулись… Семенович, понятное дело, хмыкнул недовольно, но   идущему на фронт как не уступить?
Пришлось снова идти на обувной склад; повод был железный – «фронтовик» был мелконог, и Семенович не мог и шагу сделать  в предложенной ему обуви. Заменил, чуть, правда, похуже, но – носились все равно долго.
Похозяйничал кто-то и в одежде Семеновича – времени-то сколько прошло!.. Кто-то «увел», заменив на брезентовый, брючной ремень, кому-то простреленная гимнастерка глянулась – не иначе, для хвастовства, решил Семенович, а, может быть, и по другой, кто ее знает, причине – из-за роста: тогда модно было носить длинную гимнастерку. Ладно, мода там или хвастовство, Семенович не против, но на него оставленная никак не лезет, сколько не тяни… Маялся-маялся Семенович, пока какой-то казах не выручил – обменялись они…
Хорошо, брюки – суконные, синие диагоналевые, еще из дому (износа им нет) и шинель, заштопанная,  - на месте оказались. То ли не глянулись (хоть и добрые вещи, а все же штопка видна, никуда не денешься), то ли по размеру не подошли, к радости Семеновича. Он в них и домой вернулся, хоть на дворе уже был 1948 год…
«…Вроде и написать как-то нечего…», - хмыкнул по своему обыкновению Семенович, вспомнив, что дальше Пензы он так и не попал. Его и еще три десятка, таких же, как он, «выбракованных» пришедший в военкомат «покупатель» забрал на местный спиртоводочный завод, между прочим, № 744, где они в течение дня обыкновенную трехтонку превращали в грозную «Катюшу»… Дело было так: на спиртоводочном заводе был размещен эвакуированный завод «Минометстрой» по производству минометов. Брали обыкновенную трехтонку с емкостью, которая до того, может, воду возила или брагу там, бак скидывали, в кузове размещали линейку. Потом переоборудовали цеха на бисквитном заводе – опять же для выпуска «Катюш». Ритм работы был – закачаешься: вечером загоняют обыкновенную машину – утром она уже «Катюша». За сверхурочные платили водкой – ночь поработал, утром тебе бутылка водки или денатурата… Что с ними делали? Продавали, естественно: на рынке или вокзале бутылка – 500 рублей.
Там, в Пензе, Семенович и победу встретил, и награды в виде медалей за участие в боях и труде (других-то подвигов Семеновичу совершить не довелось) получил . и весь не только 1945-й, но и 1946-й «протрубил» - потому, что так решили руководители местных органов НКВД.
В Абинскую сержант Семенович вернулся зимой 1947-го. Уходил в 1941-м, его провожали молодая стройная жена и двое сыновей. Пришел через 6 с лишним лет – раненый и списанный вчистую, вернулся, когда уже все здоровые его года вернулись. Его встречали повзрослевшие рано сыновья и жена, измаянная заботами о том, как их прокормить.
Почему так, по какому праву?
«Судьба», - вздыхает Семенович.
… Девушка в кадрах, оглядев страничку воспоминаний, пожала плечами.
-- Ну, ветераны дают. О войне всего несколько строчек. Так какая она, война?
-- Лучше этого не знать…, - сказал Семенович и вышел.
Это был мой отец, Василий Семенович Белый, сержант Красной Армии…