Прощайте, скалистые горы

                Per aspera ad astra
                (лат. «через тернии к звёздам»).

    Что бы вы сделали ради звезды? Ради одной единственной! Манящей через тернии, освещающей непроходимый путь, сулящей призрачную перспективу обретения…
    Чувствуя себя недооценённым, человек стремится воздать себе должное, дабы повысить, помимо самооценки, свой статус в глазах бессердечного мира.

    Мой отец шёл к своим звёздам через тернии, через захолустные военные городки, оторванные от цивилизации, и, как следствие добровольного отказа от полноценного образа жизни и её благ, терпели лишения и экстремальные погодные условия, граничащие, порой, со смертельной опасностью, с угрозой жизням своим, и близкие его, дорогие и любимые.
    Что и говорить про неведомые мне тернии! Однако, всё, о чём я могу думать теперь, размышляя на тему когдатошнего выбора отца, это об отношениях в семье, поставленных на паузу. И, если в мирное время военный человек не ищет у своих жены и детей одобрения очередному назначению, вырывающему их из нормы бытия, значит он владеет знанием, недоступным пониманию других, хотя и лишая последних свободы выбора.
    Сколько бы я ни задавалась вопросом: возможно ли без власти над собой обрести свободу — ответ вырисовывается однозначный — невозможно. Однако в итоге столь нелюбимые нами перемены становятся единственным, что имеет значение — ты овладеваешь знанием, которого лишены не имеющие опыта, вырастившего из тебя тебя, сформировав характер и новые цели.
    Я вспоминаю начало 80-ых, прошедших для нашей семьи под флагом легендарного полуострова Рыбачий на Лапландском берегу Северного Ледовитого океана, куда, к следующему назначению и за очередной заветной звездой, случилось отправиться моему отцу, Грищенко Валерию Тимофеевичу, в сопровождении семьи в неполном её составе. Я, 11-ти с половиной лет от роду, была отослана по месту рождения в город Дзержинск, Нижегородской области, под опеку моих дедов со стороны матери. Оле, в отличие от меня, по малолетству не нужна была ещё школа.
   Однако мне случилось дважды на протяжении трёх рыбачинских лет навестить отца с матерью и младшей сестрой по месту их проживания. Пока я не оказалась здесь, я не могла себе представить, что такое война. Все знания о Великой отечественной — это нарисованные сознанием ребёнка, ни разу не бывавшим на передовой, картинки из чёрно-белого кино. Это медали моего деда-фронтовика, и его до смерти незажившее боевое ранение. Это и военные парады по случаю дня победы, и салюты, и песни о войне. Это и романтика, и гордость человека-внука народа-победителя, но не ужас, который открыл мне Рыбачий, не приукрасив ни на долю неправды существовавшее положение дел. Голый северный край без единого признака цивилизации. Скалистые берега, разбитые военно-фронтовые дороги, безжизненная, перепаханная снарядами тундра, гильзы тех страшных лет под ногами — всё как тогда. Разве только без войны.
     Полуостров Рыбачий. Что я знаю о нём. Эта та точка на карте мира, где в грозовые 40-ые прошлого века шли ожесточённые бои за владение северными границами и Мурманском, базой Северного флота, незамерзающим портом. Портом, через который наша страна получала всё жизненно необходимое для фронта.
     Рыбачий — именно то место, от успешной обороны которого исход Великой отечественной зависел в самом начале войны. Цену Рыбачьему знал и противник. Полуостров был ключевым участком на пути к Мурманску. Как громко теперь звучат фразы типа «за всю войну фашистам не удалось продвинуться на этом направлении ни на пядь», но так и было, и несгибаемый Рыбачий получил громкое имя Гранитный линкор. Однако, в далёком 41-ом эта победоносная картина выглядела иначе: жуткой, леденящей душу историей смертей солдат, которых практически безоружными приказом отправляли сюда воевать. Один автомат на двоих. Всё недостающее приходилось в бою и добывать. Не хватало не только боевого оснащения, но и соответствующей погодным условиям экипировки. За полярным кругом в июне ещё лежит снег. Только представьте себе эту девственную территорию вечной мерзлоты, где после эры викингов не ступала нога человека. Холод стал третьим, самым беспощадным участником битвы между заклятыми врагами. На его счету тысячи насмерть замёрзших солдат по обе стороны Карельского фронта. Там, говорят, заморозки за ночь убили целый наш батальон. У противника — отлично подготовленная команда «Эдельвейс». Но мы полуостров не отдали, хоть и вышли из боёв с большими потерями.
    После Великой отечественной на полуострове Рыбачий жили военные и геологи. Для их нужд были возведены посёлки, скорее, подобие таковых. Что искали геологи? Руду, понятно. На сколько я знаю, не нашли, поэтому, думаю, и развивать на государственном уровне инфраструктуру скалистого берега не стали.
    Военные же после окончания Великой отечественной остались охранять северную границу от предполагаемого захватчика. Хотя места эти давно были присвоены себе самым грозным противником человека: лютым холодом. Северный полюс находится на расстоянии 2200 километров. В связи с этим на Рыбачьем всё самое северное. Самые северные скалы, самые северные озёра, самые северные водопады. Однако Ледовитый океан, омывающий берега полуострова, в этом месте сливаясь с тёплым Гольфстримом, не замерзает, и бушует Баренцево море. А волны его и стонут, и плачут.
    Наш военный гарнизон назывался Скорбеевским. Здесь, по месту, Скорбеевское всё: и мыс, и губа, и, соответственно, посёлок. Имя это трансформировалось из глубины веков от Скорвеево; возможно, какое-то суомское (финское) название. Однако в нынешнем слышатся послевоенные отголоски и настроение, доставшиеся от горьких событий. 
     В 80-ом посёлку помимо названия принадлежало: три двух-трёхэтажных жилых дома для семей военнослужащих, двухэтажное здание штаба, казарма, боксы, склад, котельная и пекарня, ну и боевая техника, скрытая от непосвящённого взора. Всё это было разбросано по скромному участку классической тундры в хаотичном порядке. Пекарня находилась на самом отшибе, но путь туда мне казался самым радостным по сравнению с другими безынтересными в глазах подростка точками посёлка. А особенно — обратный путь. Такой вкусный хлеб я ела только в Скорбеевке. Ржаной. Сладковатый, густой такой, одним словом — лакомый, вкуснее любой изысканной выпечки.
    Иногда за хлебом малолетнюю Олю посылали. Тогда меня — пока я гостила у них, а это было время летних каникул, конец июля примерно — отправляла мама в тундру. Дочка, иди грибов на жарёху собери, говорила мне она, и я отходила от дома нашего метров на двести и собирала грибочки. Брала обычно только шляпки. Грибы выискивать не надо было — так видать: торчат своими полукруглыми головками, одна другой краше, возвышаются над ягелем (мхом), хоть косой их коси. Чистенькие, светлые, без единой червоточинки. Дары тундры. Так же ягоды. Клюква, например.
    В выходные рыбачили. Выезжали на скалистый берег, располагались с видом на бездну с бушующею каймой морскою, в рябь альбатросов над нею.
    И спустя сорок лет, помню, как стою я, 12-13-летняя девочка, на этом скалистом берегу, обозревая великую картину природы. Я была очарована ею. Ничего притягательнее за свою жизнь мне не приходилось видеть. И, помню, я тогда ещё подумала: вот пройдут годы, сотрут из памяти всякое, но не это — вечное забыть невозможно. Лишь однажды потом, будучи уже глубоко взрослой дамой, я лицезрела подобную картину торжества жизни на берегу Северного моря в шотландском Сант-Эндрюсе. Горьковатая влага памяти пробилась наружу тогда, выкатившись из такого далёкого детства, вернув меня на скалистый берег полуострова Рыбачий. Там тогда молодая мама моя и другие женщины выстилали каменистую поверхность скал пледами, «столы» накрывали привезёнными закусками. Мужчины ставили сети в заводях ручья неподалёку, и все мирно принимались праздновать жизнь. Под занавес дня вытаскивали, как правило, богатый улов кумжи и форели. Серебрится рыба, бока крутые у некоторой, видно, икрой наполненные. Раскладывали рыбу по кучкам: крупную и мелкую, чтоб вразнобой и всем досталось, — кучек сколько семей в компании. Затем меня взрослые просили отвернуться и, обозначая кучку за моей спиной, предлагали назвать имя её владельца на мой выбор. Дома уже, подоив форель, мама подсаливала крупные оранжевые зёрна мелкой солью и ела в сыром виде. Я так сразу не могла — дожидалась сутки, пока икра просолится.
   
    Попасть на материк с Рыбачьего и, собственно, обратно можно тремя способами: вдоль береговой линии во время отлива, по морю на теплоходе и через перешеек по дороге. Дорога эта именуется Перевалом, она досталась Рыбачьему от военного времени. В некоторых местах находится в таком состоянии, что её преодоление становится самым настоящим квестом.
    В годы войны перевал был у фашистов. Они по-хозяйски выровняли место и построили тыловую дорогу, которая ведёт к хребту с названием Муста-Тунтури (в переводе с саамского - Чёрная гора). Именно здесь план Барбаросса встал на продолжительную паузу — советские солдаты остановили немецкие войска и более трёх лет удерживали их на этом гранитном поле боя.
     На высоту хребта для доставки боеприпасов наши использовали бойцов штрафных батальонов. Со штрафников снималась судимость за три «ходки» на хребет. Отступая в сорок четвертом, фашистские егеря в нескольких местах взорвали скалы. И то, что сталось с дорогой после, то мы и имеем поныне. Таким же жутким, как и в 44-ом, перевал предстал передо мною на пути из Скорбеевки на большую землю по окончании каникул в 1980-ом.
    14 километров перевала наша колонна преодолела часа за два на военной технике. Только представьте себе рыхлое полотно неустойчивой каменистой дороги, по одну сторону которой скала, по другую — обрыв. В самом опасном пути перевала всех попросили покинуть автомобиль. Наш водитель по фамилии Квасов, молодой улыбчивый парень с широко распахнутыми глазами в густых ресницах, остался один на один с грузовиком, одно колесо которого двигалось вдоль дороги, второе наполовину её касалось, остальной же частью нависало над пропастью, весом своим выбивая в движении остатки дорожного полотна. Квасов, что называется, балансировал на левой стороне автомобиля над пропастью. Он, поднадавливая аккуратненько ногою на газ, правой рукой улавливая миллиметраж пути, левой держась за поручень настежь распахнутой двери кузова и завалившись туда же телом, был готов в любой момент выпрыгнуть из машины, в случае обвала участка дороги.
    Мы шли гуськом за автомобилем. Дорога и под ногами путника тоже выбрасывала из-под себя каменистую породу — она в любой момент могла скинуть и нас со своего хребта, чтобы освободиться от лишнего. Я озирала окрестности, робко заглядывая вниз обрыва одним глазком, словно боясь нарушить баланс автомобиля под управлением Квасова. Там далеко внизу в подтверждение опасности пути я замечала многочисленные проржавевшие и не очень останки военной и боевой техники, расплющенной при падении, свидетельствующие об авариях и …гибели людей.
    Второй раз возвращение с каникул на большую землю пришлось на почтовое судно. Путь через перевал в прошлом году был вынужденной мерой, в отсутствии возможности добраться морем. Вернуться Клавдией Еланской, большим теплоходом, на котором я оба раза приезжала на полуостров, не получилось ни первый раз, ни второй.
    Кое-как договорившись с капитаном этого почтового судна, чтобы тот выделил женской части нашего семейства свою каюту, отец отправился через перевал с военной миссией. Так было значительно короче. Морем же — полсуток пути.
    Я и не знаю, где был меньший риск, — предполагалось, что морем. Но только не в этот раз. Как щепку, полоскал шторм наш почтовый челнок. Поднявшись до 4-х бальной отметки, стихия, казалось, угрожает жизням на протяжении всего пути. Чтобы не навлекать лишнего и не будоражить и без того бушующий за бортом нрав страхом своим, я последний раз взглянула на скалистые горы и, попрощавшись с ними, спустилась в каюту. Мать переживала худшие свои времена. Сестрёнка спала, будто в своей кроватке. Каюта раскачивалась, как люлька, — похоже, морю нравилось баюкать Оленьку.
    Пережить шторм оказалось под силу судну. Думается, оно и не такое переживало. Человеку же, непосвящённому в суровые будни морские, с потерями, не только эмоциональными, но и для желудка, выйти на большую землю получилось только приобретённой матросской походкой.  А там на пирсе города Североморска нас уже встречал отец.
    Шторм не желал отпускать меня ещё какое-то время, напоминая обо всём, описанном выше, заставляя переживать самые разные эмоциональные крайности: волнение, тревогу, ужас, отчаянье и восхищение.
24.06.2020