Пуля дура-4. Мимо красного яблока заката

Краткий пересказ сделан нейросетью YandexGPT

От автора. А вот тут нейросеть пересказала только первые абзацы текста: они являются завершением "Пули дуры-3". Дальнейшая масса текста нейросетью не тронута из-за слишком большого объёма и запутанной для нейросети структуры текста.

Пуля дура-4. Мимо красного яблока заката (Сергей Ульянов 5) / Проза.ру
•
Статья представляет собой отрывок из художественного произведения, а не информационной статьи.

•
В тексте обсуждаются проблемы и идеи, связанные с жизнью и обществом.

•
Герои обсуждают различные аспекты жизни и власти, включая частную инициативу и собственность.

•
Они также обсуждают возможность изменения жизни в соответствии с европейскими стандартами.

•
В статье присутствует юмор и ирония, связанные с различными ситуациями и персонажами.

•
Пересказана только часть статьи. Для продолжения перейдите к чтению оригинала.





         Вместо вступления.

Теперь, спустя целую вечность, что промелькнула со времени давних смешных событий на берегу великой реки, тени забытых персонажей чудными призраками восстали вдруг вновь тут, в бессарабских степях - на самом краю рухнувшей, казалось, безвозвратно Империи.
И вернулись обратно закинутым сюда когда-то бумерангом.
А в реальности - той  дурой-пулей, что поразила в Москве на Сущёвском Валу, на глазах давно позабывшего имя своё бородатого человека, и вовсе уж ни в чём не виноватого одного из его забавных друзей прежних забытых лет: Юрчика. Который остался самым светлым пятном или солнечным бликом в их общей обнулённой памяти.

Обнуление жизни целого поколения...

Кто бы мог подумать, что ветры вернутся на круги своя, и тяжёлая поступь Командора с пьедестала вновь взорвёт память и вернёт её к смешным и трагическим событиям в тех диких пампасах.

Это было в жаркий, как пекло ада, первый летний месяц забытого давнего года в неведомом городке возле огромной реки, что в этом месте разливалась в бескрайнюю и безбрежную ширь неохватным взору рукотворным водохранилищем. С чайками, островами и чёрными чужими лесами где-то там, на восточном, почти невидимом берегу. 

Ведь "коль пришлось в Империи родиться - надо жить в глухой провинции у моря".
Это ясно.
Особенно - если ты мелок и жалок, и тут чужой, - то где же ещё делать тебе свой успех, кроме, как на диком и дивном побережье. Неизбежный большой успех и маленький цимес - пусть на этот раз тот и укатился у новоявленного "героя-любовника" из-под большого носа шустрым колобком мимо белого яблока Луны. Ну так ведь и он сам, словно колобок, лишь недавно хитро ускользнул от всех известных ему ловушек.  И вдруг попал совсем в дурацкую. Ещё и Грушевского, и так третируемого всеми за свою бедовую запретную любовь, подвёл. По вине ли девчонок? Или те сами не ведали ничего?

Но об этом не думал он вечность назад, в чужом для него приволжском городке, куда был закинут волей уже тогда неласковой к нему судьбы, на том жарком ярком закате.
Который уже успешно догорел, и из-за серой громады старинного здания всевластной царицей ночи опять всходила всепожирающая Луна.
И теперь в зыбком её сиянии нагло расположились на лавочке прямо у подножия данного здания, в котором до революции была гостиница с "нумерами", а теперь обосновались разные городские силовые структуры: от вытрезвителя Ленинского района до областного Управления КГБ с его "подвалами", три приятеля.
Двое явно умных, и один словно бы лишний среди них. Потому что двое беседовали об устройстве мира под этой луной и совершенно заморочили третьему голову.
Ведь ему было не до того.

Он знал одно.

Тут, на счастливо обретённом им новом берегу его жизни давно уже, как всё иное. И совсем другая история.

Зла и горя - нет. Какая, на фиг, ещё "империя"? Какого "зла"?
Это только с ним случились злоключения, и то из-за девчонок, но не они же - зло! Девчонки везде такие, и он - разберётся. Завтра же. А можно бы и сегодня.
Но сегодня он должен выслушивать на ночь глядя под луной Сашкины бредни. То ли дело - Валера. Валера - умный.

Так рассуждал он.

Изгнанный из своей детской жизни на Украине, он попадает сюда, в дикие края, ещё не зная, что и тут окажется гонимым чужаком, которого теперь вот смешно "продинамили" уже и девчонки.

Ну и ладно, к бесу лысому эти гулянки, холера ясна! Уж на работе-то его не продинамят, там - неизбежный успех и карьера, и скучная дачная семейная жизнь с кем-то на веки вечные.
От которой за добрым стаканом всякий со временем бежит куда-то, видя себя не иначе, как капитаном пиратской бригантины.
Как там вздыхал не расстрелянный ещё автор песни "Гренада" поэт Кольцов...
А, может, это сочинил и не Кольцов.
"Надоело говорить и спорить...
И уже в каком-то синем море кто-то где-то поднимает паруса".

Только вот ему лично теперь после всего, что случилось - к чему всё это?
Знаем, плавали!

Если бы он знал, как продинамят его также  и с тем скорым "успехом"! И в свою сияющую "Америку" - страну мечты он прибудет, обнулив первоначальную жизнь вечного детства, с подачи того "лысого беса", который вскоре эту его жизнь и обнулит, не под алыми рыцарскими парусами на капитанском мостике в белой фуражке, а в смрадном трюме работорговцев, как чёрный отброс рода людского и навстречу совсем другим: лихим, приключениям.

Таким его принял неведомый мир: тот, где под пампасами бегают бизоны. И над баобабами закаты, словно кровь.

В общем, вот оно какое - "Пампасы, сэр"!

Или как там, в советском кино, в "Новых приключениях..."?

"Буэнос Айрес, шлимазл!". 

Бесаме мучо...

А пока...

А пока в этом зыбком разливе, - над серой каменной громадой пугающего своей "силовой мощью" расположившихся в бывших гостиничных "нумерах" как тайных, так и простых вытрезвильных, нынешних структур, здания, - лунного света, он желал лишь покоя от всех этих разговоров.

И что все кричат  –  «империя, империя»! Да хотя бы и так! Иоська, всегда относившийся к этому слову  очень неоднозначно, сейчас ничего не имел против него. Как ни странно, но именно в состоянии подпития,  даже такого незаметного, он становился особенным патриотом. Хотя, вне сомнения, Валеркины слова  не могли его не растревожить: он-то, наверное, знал, что говорил!

- Но ведь Партия подобного не допустит, - вопросительно произнес Иоська. - Пусть даже что-то и зреет, но разве она отдаст власть?
- Коммунисты хотя бы на словах против фашизма и национализма. Пусть они даже думают иначе, но еще долго вынуждены будут - куда денешься - оставаться ортодоксами, и погромов в ближайшее время не допустят, - заметил Гольцман, пошутив:
- Как там? «Ура!Наш Райком сказал - погромов не будет».
- Как бы "их" погром не сказал, что «райкомов не будет»,- возразил Шурков, пояснив:
 - Никакой великой ужасной Партии уже нет - наверху доживают своё дряхлые старики у пустеющего разбитого   корыта.  Те же, кто идет на смену, не нуждаются в прежней идеологии, они отбросят её, как и          саму партию. И позовут этих,- кивнул он в сторону глухих ворот. - Чей лозунг известен:
«Кровь и почва». Блут унд ерде, - повторил он по-немецки.
- Кто позовёт - сынки и зятьки? - спросил Иоська, который понял эти слова знакомого ему слегка немецкого языка.
- Нет, - проговорил  Шурков. - Те бездарны, зажрались и ожирели. Мозги же вчерашних сельских      выдвиженцев заплыли в банях от коньяка - всех их также разотрут, или они сами кинутся в                объятия тех, кто идёт. Поднимается новая поросль из провинции - жёсткая, хищная. Эти не удовлетворятся                продуктовыми заказами с белой рыбой из "спецраспределителей". А так как кормушка к тому времени высохнет - ведь казна уже пуста, - то придётся отнимать. И нужны им станут именно такие, как вот эти. Двух извечных врагов, красных и чёрных, всегда влекло друг к другу, - и это не извращение, а неизбежная     тайная любовь.
Затрясётся же от её мига экстаза полмира.

Иоська вновь ощутил словно бы холод внутри себя от мыслей, которые всегда пытался забыть и  отогнать прочь. Он понял, чего подспудно боялся - того, что окружающий мир вдруг вывернется, как рваный резиновый мячик. Он и в детстве удивлялся - почему у фашистской Германии тоже был красный флаг? И тоже - социализм, хотя и «национал». И название партии - «рабочая». Если бы это были лишь фантазии… Но Юрочкины белорусские родичи были из-под Бреста, Шиманский пересказывал их детские воспоминания: вот луч солнца из-под рваных туч. На трибуне - красноармейские командиры с «кубарями» на петлицах и в буденновках со звёздами бок о бок  с эсэсовскими офицерами в форме, как лучшие друзья пожимая обоюдно руки и перешучиваясь, принимают на площади совместный парад победы над поверженной Польшей.
«Утомлённое солнце нежно с морем прощалось …», - это же польский романс.

Под его звуки с крутившего на площади пластинку патефона весёлый солдат вермахта сбрасывал с административного здания какого-нибудь «Пшемышля»  медного польского орла.
А не попавшие к немцам в плен: счастливо оставшиеся на советской территории польские офицеры готовились к скорому отмщению в союзе с русскими, не зная ещё, какая судьба ждёт вскоре их самих - там, в Катыни, в угоду Гитлеру, которого Сталин боялся и боготворил.
И об этом вспоминала в своих редких рассказах вечная Юрина бабушка. И вот вместо былого гордого орла - этот общий парад!
В советской стране так боготворят символы - не приведи бог оставить где-то на демонстрации транспарант. А это, парад, - не символ? Канун войны. Но и после неё - вся незабытая кампания «патриотического русофильства», это уличное хулиганство против «инородцев» в воспоминаниях  уже не тёти Маши, Юркиной мамаши, а его, Иоськиных  соседей по двору …? На другие темы слово нельзя было по простоте сказать - попробуй, даже ребёнок, что-то где-нибудь напиши, пририсуй, хоть ночью! Из-под   земли найдут. Символы были святы, их не трожь! А здесь, - пожалуйста. Значит, это было – ПРАВИЛЬНО, то есть сверху одобряемо, что для советских людей было одно и то же. Раз можно, выходит  – правильно, эту истину знали все, потому никто и не вмешивался.
С другой стороны, ведь и Белое движение, это - был настоящий зарождающийся фашизм.

 У Иоськи мозги вовсе пошли набекрень. Получается - неизбежность? Где же выход? Зачем он дал втянуть себя в эти разговоры, родить в голове  эти  мысли! Как было до того хорошо...

- Когда нефть обнулится, а это случится очень скоро, и деньги закончатся, - продолжил Валера, - тогда "ОНИ" и включат свой, готовый уже, запасной вариант: развал всего по национальному признаку для возможного последующего нового "схождения" в уже не в красный, но в "чёрный" союзный проект. Советский рейх. Потому лелеют нациков на окраинах. А вы думаете, почему кучу народу перебили ни за что, даже лояльных и полезных, а опасные, казалось бы, властям бывшие "лесные хлопцы" на западе той же Украины все живы-здоровы и в почёте? Спокойно отсидели лет по пять, в лагерях были сплошь бригадирами на хорошем счету, служили завхозами в каптёрках да хлеборезами на кухнях, и вышли уже в начале пятидесятых с чистыми документами. Об этом и у Солженицына есть. Были у лагерной Администрации на подхвате, уважаемыми "буграми". Сегодня на своей родной Львовщине - сплошь директора совхозов и председатели сельсоветов. Хотя взгляды не поменяли, и за стопкой горилки в своих хуторах поют всё ту же бандеровскую "Червону калину" про брызги крови врагов и жидов. И украинский КГБ, а он гораздо злее нашего: за лишнее слово сразу хватают, всюду у них стукачи, на это - не реагирует, хотя формально вся та символика запрещена по республике строжайше - только слово не то скажи, сцапают. А западенцев их агенты не трогают. Сами такие? И лубянский Центр им потакает.

- В институты у нас их только и принимают, прямо вне конкурса, как по разнарядке. Видели бы вы этих рагулей "з хутора" - пришли к нам в Центральный парк, встали, как вкопанные, уставились, словно овцы, на колесо обозрения, и докладывают один другому: "Цэ - Колесо!!!", - вспомнил вслух Иоська.
- Было бы смешно, но именно их и готовят во власть на случай развала и новой гетьманщины, - заметил Валера. - Вы ещё не знаете наших партийцев - им дадут команду, и они по условному знаку в окна прыгать начнут один за другим. Зомби! И "Червону Калину" вытащат с бандурой. Отец знает, сам из таких. Жаль.
-  А тут, в России на кого ставят? - поинтересовался Гольцман у такого "знатока", выпустив струю дыма. - Вот на этих, что курили у крылечка только что? На "нибелунгов"? И они вправду придут?


- Оттого и тянет выпить, - сказал Шурков. - Что мне тогда - жена, дом? Лично я в таком будущем  жить отказываюсь. Но дом  этот у меня только здесь.

Иоська, озадаченный его словами, не знал, что и сказать.
 
Лишь Гольцмана не покидала прежняя беззаботность.

       - А,бросьте вы! - махнул рукой он. - Не такое переживали. Пошли лучше сходим в кино.   
        И первый встал.
       - Какое кино? - вздохнул Иоська, - время пол-одиннадцатого.
        - На последнем сеансе всегда удлинённая хроника, - сказал Александр. - По полчаса идёт. Как   раз к началу фильма успеем. Ну, может, опоздаем немного - пустят. Там, в «Москве», хорошая комедия.
Иоська вспомнил газетную  телеафишу - да, в двадцать два сорок в Синем зале был сеанс - в кинотеатре через квартал завершался показ «Июня, начала лета».
- Нет уж, узбекскую киностудию сам смотри, - возразил Гольцман. - Я имел ввиду другой зал.
Иоська был с ним в корне не согласен. Он вспомнил про себя нашумевший года четыре назад азербайджанский «Допрос», последние таджикские фильмы о крушении предрассудков и новом  поколении - такие фильмы немыслимо было представить у нас здесь. Ведь там, на юге, с приходом новых руководителей, и то произошёл настоящий взрыв, шквал новых веяний - отважные борцы искореняли мздоимство и зло. Не в этом ли – выход, спасение? Не удержавшись, Иоська сказал об этом вслух.
- Это всё известно, - сказал Шурков. - Просвещённый феодализм хорош лишь на начальной стадии. Молодые правители - ханы, они все поначалу - поэты, люди европейской культуры, учились в Кембриджах, «любящие народ»…На первых порах они, действительно, если хотят, могут устроить на своей вотчине рай для подданных. В случае,если сидят, конечно, на нефтяной скважине - как  в эмиратах. Но затем именно из них, стихотворцев, получаются  самые злобные упыри: люди стареют.  Их портят жадные жёны и подлые подхалимы. К тому же именно к таким всегда ластятся своры хитрых и корыстных льстецов, которые «доброго тирана» непременно или переделают, или съедят. На смену империи может прийти феодальная республика типа Новгородской -средневековое вече местных князьков. В наше время - начальников и директоров, втройне алчных и беспринципных в своём эгоизме, но и беспомощных - денег-то у этой «экономики» всё равно нет. Нету! А они могут только проедать.
Иоська не был согласен с Шурковым, хотя про «местных феодалов» и князьков знал и сам - видел их в колхозах. Да разве не их дети, окончив политех, жили в институтской общаге? Например, уверенный в себе, невозмутимый Ерофеев - похож ли он на сына свинарки и пастуха? Даже Федюха не все же дни напролёт жрал огуречный лосьон и паял свои усилители - порой он, возвратившись из родной деревни, читал, в своих толстых очках забравшись с ногами на койку, исторические книги, привезённые им из сельской библиотеки, а, может - из дома, которые  Иоська и в городе-то нигде не видел. Его отец был Главным инженером известного откормочного хозяйства. То же - и другие. Родители многих были всесильны, а самим им дома считался чёрт не брат. Неудобная общага - эта временная ухмылка счастливой судьбы - была лишь платой за надёжный тыл, где, прыгнув за руль роскошной отцовской «Нивы», они могли лететь, не страшась ГАИ, хозяевами окрестностей, принцами, хоть в райцентр, хоть в Город - и в ресторан, и в кино. Любой сельский район, колхоз, райцентр Сердобецк, - все они были чьими-то владениями. А южные края, а «ридна» его Украина, чёрный оплот всемогущего Щербицкого, метящего в Генсеки - там вообще!

- Станет цена десять баксов за баррель - и останется у них один источник прибылей - лакеи цеховики, которых увидите - разрешат! - заверил Валерка.- Новая идеология уже готова, и люди есть: трезвые, не зажравшиеся. У нас в Обкоме такой - Кагоров Георг: «нибелунг». С ними многие в погонах, - кивнув в сторону глухих ворот и посмотрев на Сашку, завершил свою мысль Шурков. - Вот к чему может привести твоё желание «передать власть технарям», то есть начальникам, директорам. Председателям.
- Время фашизма прошло, - возразил Гольцман, - мир уже не тот.
И что же тогда, что империя! Пусть! Империя – плохо, республиканское «вече» - плохо?..,  - подумал Иоська.
-Ну - почему?! – с искренним отчаянием вопросил он.
- Эти хоть что-то делают, действительно управляют, кивнув на близкий Обком,  спокойным голосом сказал Валерка. – Инфаркты получают. – Чисто советская же, без обкомов, «власть» ещё хуже. Те вообще ничем не занимаются, лишь жрут и кичатся. Бездарные и самодовольные, они - паразиты в чистом виде.
Он, угощая друзей остатками своего «Винстона», и щёлкая зажигалкой, даже не обращал уже внимания на проходящий мимо милицейский патруль. Тише, тише!
- Где же выход? – спросил Иоська, когда они, миновав пельменную в торце большого, песочного  цвета, сталинского дом, свернули в сквер, где обнимались на скамейках парочки.
- Ничего не нужно придумывать, - сказал Шурков. - А надо начать жить так, как все европейские страны. Дать свободу частной инициативе и собственность - гражданам. Дать землю людям, и кредиты под неё. Всё просто. Свобода. Собственность. Законность. «Гражданская инициатива» называется: свобода, собственность, законность. Только и всего. Но ЭТИ на такое никогда не пойдут… Хотя за такой расклад даже в «органах» многие, и они не хотят, и чтобы «нацики» перехватили, когда старики цековские загнутся, честно, я-то знаю. Но отцу не объяснишь - старая закалка.

 Из-за  громады цитадели госбезопасности и МВД выползла окончательно  царицей ночи всё та же всепожирающая луна. Ночь в лунном  сияньи поглотила весёлый город.
Слева за Горсоветом находилось старое здание синагоги, давно переделанное в Горгаз. Бывшая синагога была десять раз порушена, надстроена, перестроена, лишилась купола и балкона, но сохранила в своём глухом дворе пекарню в здании старой кирпичной сторожки, откуда на кладбище на горе по выходным наведывались старики в кепках и картузах. Синагога была построена ещё до революции, на средства отставных солдат и сельских виноторговцев: Георгиевским кавалерам и купцам Первой гильдии дозволялось селиться вне Черты, и силами местной еврейской общины, они же заложили кладбище, отнятие здания было обидно, а потому старики взбирались по крутой улочке, грустно  вздыхая и перемежая россыпь слов языка незабытого местечкового балагана  древними цитатами из писания. Лишь здесь во всём городе, на диво, можно было услышать идиш.
-Гурнышт, - проскальзывало иногда среди округлых, произносимых со значением фраз.- А  шейне, а файне.., - речь, возможно, шла о чьей-то  дочери или невестке: «хорошая, красивая»… Иоська иногда заговаривал с ними, но чаще старался держаться от этих мест подальше и обходить стороной:  зачем это надо – ведь всё  кончилось. «Гурнышт» - «нет ничего». А  в здании Горгаза по ночам, по слухам, и вовсе в дни лунных весенних праздников охрана слышала порой протяжное заунывное пение. Оглушённое  перипетиями последних дней Иоськино сознание улетало с остатками винных паров  и табачного духа неведомо куда, мешаясь в высотах с зыбким лунным маревом душной ночи.
Однако, докурив «бычок» чудесной  Валериной сигареты, Иоська успокоился, решив, что зря тот нагоняет панику. Какие ещё «Русские идут!» - ай, бросьте! Ему, хоть убей, ну не казались опасными  эти мирные ребята у ворот Управления. Ни они, ни комичные «молдавские» винные мафиози с комсомольской гулянки с удалым цеховиком Мотей и их местными подельниками: разгульным товарищем Фофановым, трезвым и сосредоточенным Кагоровым и прочей шайкой-лейкой.  Ни банда Мотиных телохранителей во главе с их  бригадиром: просто одетым парнем, до которого  сумела добраться даже коварная Зиночка.
Так думал он, когда попрощавшись с  Шурковым,  отчалившим от компании домой к жене, оба бездомных приятеля, свернув за угол, углубились в сквер по направлению к кинотеатру, что скрывался неподалёку во тьме. Звенели комары, в высоте едва мерцали ослеплённые городом звёзды. Жизнь – прекрасна. Знойная ночь сменится утром, и вся эта жизнь у него впереди, конечно же полная только радостей и удач.

Аста ла виста, мучачо!



Глава  1


Вечный покой - для седых пирамид.

 
           Вся последующая неделя прошла под знаком большого мини–футбола. И опять Иоська демонстрировал свой коронный удар, наводя ужас на вратарей и причиняя ущерб сетке,  хоккейной коробке или штукатурке стен спортзала – смотря где был матч. И приходил домой вечером весь мокрый, одаривая Катькин двор  столь крепким запахом драгунской конюшни, что когда скидывал с себя сочащуюся потом футболку и тренировочные штаны,  то  Гольцман  сразу же выбрасывал тряпки, которые были хоть выжимай, в сени, где они  и валялись до утра. В общежитии душ  в летние месяцы не работал, у Катьки ни ополоснуться столь  часто, ни постираться толком также было невозможно, да и сил для этого не оставалось. 
А потому Иоська перед работой попросту в очередной раз складывал свою полностью просыхавшую за душную ночь спортивную одежду в элегантный дефицитный полиэтиленовый пакет с ручками и, одев брюки попроще, шёл в Контору.  Домой же после игры, мокрый, возвращался только пешком, чтобы уже его самого так же вот не выкинули  из задохнувшегося испарениями автобуса, неся в пакете те самые, уже аккуратно сложенные брюки.

Зато, несмотря на эстетическое неудобство, к концу недели Иоська набрался нужного заряда бодрости и жизненной силы, что были очень необходимы ему для ещё одного акта общения с тётей Фаей.
Хотя с него вполне хватило бы и того, недельной давности, "общения", что он имел с тётей Фаей во время "разбора полётов" по поводу его "исчезновения" после комсомольской гулянки и розысков его друзьями-придурками, так Иоську подставившими:

 «Я  не знала, что и предположить, боже, мои нервы! Он думает себе, что они железные! Он полагает, что ему всё можно. Я должна уже умирать от сердца, а он будет только развлекаться. Он не желает ни об чём иметь соображения!, - называя Иоську не по имени, а "ОН", то есть в третьем лице, и подавая ему тарелку с бульоном, восклицала та. – А я? Бог мой! Что я скажу Фриде?! Об этом он подумал?»...

Вот! Он так и знал!
В этом - вся её показная забота: не о нём, Иоське, беспокоилась она больше всего, а волновалась лишь за то, как станет отчитываться перед старшей сестрой, доверившей ей  на попечение в этих диких краях племянника, своего сына! Нет, правильно он сделал, что сбежал на частную квартиру из этого змеиного гнезда, к встрече с которым необходимо было теперь опять подготовиться физически и морально, укрепив здоровым телом здоровый дух перед грядущим актом общения с милой роднёй номер два. И этот день настал!

Впрочем, Иоська  со спортом несколько перестарался.
 
 И вот уже его избитые, покрытые синяками ноги нещадно гудели, а все напрягшиеся мышцы и растянутые суставы нещадно ломило, когда пришёл час расплаты. Он, тщетно пытаясь устроиться поудобнее, в первый же наступивший выходной, пополудни, сидел на корточках в высокой осоке, широко расставив колени и сжимая в кулаке липкий черенок вымазанной в краске серебряного цвета размохрившейся от времени, как мочалка, кисти. И прицеливался, как бы ему половчее вымазать за пару взмахов руки металлический прут – один из тех, что торчали сейчас перед ним сразу вместе с участком горизонтальной перекладины.

Помощь по хозяйству «святому семейству» его милых родственничков оказалась весьма специфической. Вечно занятой его родне вздумалось именно сейчас – другого времени не было  - не весной, когда праздники и все это делают, а сейчас, в разгар лета, жары и пыли, когда летающий повсюду пух тополей липнет к краске, а всё посаженное из–за засухи всё равно не прорастёт из земли!
Да ещё в субботу, в которую делать вообще ничего нельзя, вей из   мир - другого времени не было – вот именно сейчас надо было им подновить заждавшуюся их заботы могилу бабушки, общей для обеих сестёр:  тёти Фаи и Иоськиной матери Фриды – то есть его прабабки. Когда–то давно та перебралась из их родного городка сюда, к Фаине: наиболее удачно устроившейся из множества своих внучек  и внуков - тех,  что выжили из числа произведённых на свет в конце прошлого и начале нынешнего двадцатого  века  восемью её собственными детьми. Она, растерявшая многих, но благополучно пережившая два погрома, Петлюру, голод периода коллективизации и ташкентскую военную эвакуацию с её тифом, не вынесла, очевидно, здешних зимних морозов, и, не успев накормить вволю счастливую родню забытыми варениками с вишней, благополучно скончалась. А так как почившая была единственной  здесь представительницей разветвлённой «мешпохи», то могилу Эльки Абрамовны безутешные родные, оставшиеся одни в  унаследованной квартире,  окружили большей заботой,  чем та, которую хозяйка знала при жизни, наведываясь сюда буквально ежегодно, ага.

Иоська, которому пришлось отдуваться, был преисполнен сарказма. За его спиной находилась кладбищенская изгородь – решётчатая, с торчащими из – под обвалившегося и отколотого некогда бетона ржавыми прутьями арматуры, которая точно посередине разрывалась узорчатой чугунной калиткой, толстой, мощной , с хорошими скрипучими петлями, замысловатым, почти не погнутым засовом и кованым Моген–Довидом в центре.

Прямо за изгородью, где от таксопарка к микрорайону на Липовой горе взбиралась вверх трасса – шумная от пыхтящих машин, что разделяла татаро – еврейский участок и остальной погост: это там в пасхальные ночи шуровали у церкви мартемьяновские бойцы, -  находился тротуар, по которому то и дело сновали прохожие, и  Иоська, опасаясь, что его узнает кто–нибудь из знакомых, проклял тот миг, когда он  согласился этим заниматься, не придумав для тёти какой–нибудь насчёт себя правдоподобной отговорки.

За бетонным забором кладбища визжали колёсами такси и ползли по асфальту автобусы, идущие от вокзала. С тыла еврейское кладбище подпирал овраг, очень дикий, заросший, с родником и ручьём в глубине - и именно в ту сторону устремлял теперь он свой измученный взор.
А тут ещё, поймав момент, куда–то, разумеется, растворился среди оград сыночек его любимых родственников, чьи обязанности сейчас Иоська выполнял и кому намеревался уже прямо вот тотчас всучить кисть и банку с краской – подросший оболтус Аркашка, с которым его родители носились, как с писаным яйцом, или как там звучит эта российская присказка и с чем там они носятся.

Кстати говоря, Иоська до сих пор не мог толком выяснить, для чего местные жители, да и украинские селяне из окрестных его «ридному мисту» деревень тоже, разрисовывают по весне в разные цвета варёные вкрутую куриные яйца.
Своего сыночка Иоськины родственники, однако, предпочитали кормить яйцами всмятку – очевидно, чтобы не подавился. Тот же, невзирая на такую заботу, только и думал всегда, как бы куда улизнуть. Теперь ему это удалось.

Что было не мудрено.

Кладбище отличалось необычайной древностью и представляло из себя уголок совершенно девственной и первозданной, не тронутой человеческой рукой природы. Заложенное отставными солдатами и сельскими виноторговцами при царе, напичканное после войны многочисленными безымянными «космополитами», - говорят, тут был тайно закопан даже один шпион: рядом в пятидесятые был лагерь, где люди мёрли, как мухи,- оно было местом скорее не памяти, но забвения.

Вымахавшая на удобрённой несколькими поколениями лежащих в ней людей земле, словно бы возросшая непосредственно из старых жёлтых костей, луговая трава по краям его, густая, с высохшими колючками и степным ковылём, была столь высока, что продраться через неё было большим искусством. Спутанный жёсткий бурьян внизу цеплял  за ноги, не давая идти, в нём жили мелкие ящерицы, ужи, а ближе к роднику в овраге – сухие серые лягушки, и сновали мыши, за которыми охотились обитавшие на склонах оврага за кладбищем одичавшие худые кошки. Подмётки обуви сбивались о вовсе ушедшие под землю и торчащие над её поверхностью лишь краями верхушек могильные плиты и камни – столь старые, что сам век был им не ровесник. На них в траве стрекотали, срывая голоса, кузнечики, а выше летали пыльные бабочки, но некоторые  прямоугольные, полукруглые сверху и фигурные плиты сохранились вполне и торчали над травой гордо, испещрённые вырезанными мастерами и не стёртыми временем квадратными арамейскими буковками.

...Алэф, бейт…

 Строки вырубленных на камне молитв словно взывали к небу, и плач, обозначенный ими, плыл, как и всюду над этими загадочными кусочками востока, занесёнными сюда, словно зёрна галицийских ковылей, и раскиданных случайно в здешней волжской глуши. Но памятников таких тут имелось немного, в основном же ноги в траве спотыкались о густо усеявшие луг, взгромоздившиеся один на другой, безымянные могильные холмики.
 Это уже была бесчисленная военная, голодная, эвакуация – сколько её полегло здесь, - не имеющей местной родни и близких:
 "Родилась в Риге"… "Витебске"… "Вильно".
Срубленные временем ветви.
..."Погиб на фронте".
 …  Сколько просто залётных, непонятно как попавших сюда.
Вот – могила некоего Мишиева. "Родился в одиннадцатом году в окрестностях города Куба, умер – в тридцать восьмом". Молодой парень с севера Азербайджана. Горский еврей. Вспомнит ли кто–нибудь их всех? Где же истина и где ответ, могут ли его дать эти надписи на камнях? Может быть, "ОН", потомок рода Давида, уже родился и бродит где–то среди людей, никем не узнанный? Нет, от этих мыслей можно голову сломать!
И немые камни не давали ответа, как молчали вырезанные на них непонятные Иоське квадратные значки–буквы теперь, в тихом уголке чужого Города.

Массивный памятник из чёрного мрамора, изображающий дерево с обрубленными    ветвями, валялся прямо в траве, наполовину уже ушедший под собственной  тяжестью в землю.

«Вечно не забудем милый образ твой, вечно плакать будем по тебе, родной. Рахиль, Сара»,- гласила стихотворная надпись на боку глыбы.

Мраморная громада была явно из дальнего, что у оврага, угла, где находились особо старинные, в основном дореволюционные богатые могилы.
Огромные, сложной формы, памятники из мрамора и гранита, мраморные надгробия, круглые тумбы – постаменты, резные каменные стволы деревьев, тяжёлые удлинённые глыбы, увитые сверху каменными завитками, изображающими накидки - испещрённые библейскими надписями, с нарисованными и вырезанными ладонями, ловящими пролитую из кувшина воду, все они венчали, наверное, могилы купцов Первой Гильдии, - не менее, которых, как видно, здесь прежде было немало, - и выглядели очень красиво.

«Яти, «ижицы» в эпитафиях, золочёные твёрдые знаки в конце слов, готические латинские буквы...

… Просторная, лишь слегка погнутая,  беседка из чугунных  прутьев, полукруглым  куполом собирающихся наверху, со звёздами Давида и украшениями над имевшим место быть в ней когда–то склепом неведомого левита или цадика, а может – такого же купца.
И прочее – всё это именно БЫЛО.
Теперь здесь был ужасающий разгром, в отличие от скромной, укрытой холмиками, луговой целины ближе к внешней ограде, где и ломать–то было нечего.
Хотя и тут подножия некоторых, устоявших с давних лет во времени и торчащих из травы памятников – плит с обильными надписями, были любовно подрублены у основания чем–то острым совсем недавно – каменное крошево рядом было свежим.

Но то ли сил не хватило, то ли инструмент затупился, однако дело не было доведено до конца: в земляных ямках неведомых незаконченных подкопов лежали обломки деревянных черенков и ржавая железка от штык – лопаты. От некоторых плит были отколоты куски с верхушек – не более.

То ли дело – девственные дебри дальних закоулков. Это было настоящее берендеево царство.
Засыпанные клочьями свалявшегося пуха спутанные ветви дремучего кустарника непролазной чащей заслоняли от взора старые толстые ограды. Вековые неохватные тополя возносились меж ними ввысь, и их переплетённые между собой корни пронзали в недрах земли чёрные могилы, давно слившись с костями в питаемое едиными соками новое и живое целое, а бурно разросшиеся, увешанные, как ватой, пушистыми серыми гроздьями тёмные кроны застилали небо почти сплошь – настолько, что сквозь них вовсе не проникали солнечные лучи , словно бы укрывая кладбище единой, с седыми буклями, курчавой шевелюрой, в редкие прогалы которой лишь кое – где сочилась густая послеобеденная небесная синева.
Но что же стало с "лицом" под этими пыльными седыми локонами? В печальной прохладной тени над раскиданными камнями тихо летел пух, будто выпущенный на волю из вспоротых перин, и Иоська замер, ощутив то, чего не понимал, но что досаждало ему ежеминутно – а именно: почему этот пух всюду, почему он так мешает ему. И снова вспомнил Валеркины «страшные» пугалки – прогнозы.
"Ай, бросьте"? Пушинки вились, и звенящая поминальная тишина, опускающаяся вместе с ними на камни, лишь изредка нарушалась доносящимися с улицы гудками легковушек и взвизгом протекторов тормозящих на асфальте у поворота к своему парку такси.

Под ветвями всё было напрочь разбито и порушено. Огромные памятники сброшены с постаментов, толстые стальные ограды разворочены, и, словно рукой великана, скручены в спирали, надгробья проломлены насквозь, как людские черепа. Некоторые могилы определённо пытались раскопать. Возле глубоких: явно не от вывороченных, как рядом, памятников, - а другого происхождения, ям, свежими горками лежала бурая земля, а одна могила вовсе зияла огромной дырой среди раздавленной во все стороны узорчатой чугунной ограды. Да и рядом – тоже, и многие постаменты были выворочены из земли нещадно – ноги в канавах поломаешь. Искали «еврейские сокровища»? Купеческие клады? Но уж силы–то для такой работы требовались вовсе не мальчишеские. По весне в безбрежных кронах, в буйном море кладбищенской зелени, обитало множество соловьёв, наполнявших оглушительным свистом и трелями всю округу, и вопли их заглушали здесь даже доносившуюся с танцплощадки музыку и церковный перезвон. Сейчас наверху всё было тихо, лишь изредка верещали пичужки. Но по вечерам именно в этом глухом углу у беседки собиралась поиграть в карты и распить портвейн шпана, населяющая микрорайон пятиэтажных "хрущёвок" на горе. Их извечными соперниками из «частного сектора» были обитатели раскиданных по северному склону Горы, кручей нависающему над Соцгородом, так называемых "Райков", куда и милиция – то никогда не совалась. Они перед танцами в парке кучковались по ту сторону оврага, что широким раструбом спускался от Липовой Горы и Парка культуры к Волге и центру города и где в песчаных карьерах Кирпичного завода, созданного когда - то при тех самых лагерях, как раз и состоялись весёлые драки за лидерство на танцах.

В общем, вечный покой этим руинам только снился. Вечный Покой - он для седых пирамид, от которых: из Египта то есть, - устремился в белый свет, Старый и Новый, и в эти пампасы тоже, на вечные мучения и приключения когда-то его народ. Иоська знал это из самосочинённого стихотворения некоего местного гения, попавшего по пьянке мартемьяновским орлам во время облавы. Гений был мал и глуп, кто-то вспомнил его под кличкой Мотька. И так как он оказался знакомым Васьки Петрова, его отпустили, но стишок все запомнили:

"С этих сумрачных плит мы учили иврит, что разбиты лихою рукой.
Потому никогда малахит и гранит не хранили тут вечный покой.
Назначались свиданья тут, пили портвейн, и разборки случались порой,
И светила луна среди чёрных ветвей над родной Боевою Горой.
Но взрывал звон гитар вновь заката пожар, и лишь только зари гаснул луч -
Ты на танцы входил, как младой ягуар, по пампасам взобравшись средь круч.
Разве что кулаки разминали Райки в ночь тревожную вешней порой.
Проходить мимо кладбищ в такие деньки мог лишь только боец и герой..."

Битвы в пампасах!

Сначала, правда, в стишке было: "Проходить мимо Храма в такие деньки".
Ведь битвы за сферы влияния перед летними танцами происходили традиционно в
"В дни таинственных праздников вешней поры, о которых не помнил никто",
когда их лихой Оперотряд и вся районная милиция была в оцеплении вокруг церкви напротив через дорогу у таксопарка, не пуская любопытную молодёжь на Крестный ход - только попадись, сразу сообщат на работу или в институт, а с Комитетом комсомола шутки плохи!

Но всё равно молодёжь не имела страха, потому по весне ежегодно снова и снова:

"В этих дебрях кипели бои и пиры - но Любовь процветала зато!".

И кто знает, сколько завтрашних башибузуков, умников и протестантов было зачато как по весне, так и летом на этих поросших дебрями орешника и клёна дивных и буйных склонах. В сладких зелёных кущах. Ведь именно в кустах всё самое интересное тогда и происходило:
"Я не водил девчонок по музеям - а по кустам, а по кустам...
И был силён, как молодой гиппопотам,
Когда я жил, от радости шалея...".
Ничего, когда-нибудь сельские неудачники из общежитий возьмут реванш, сделав карьеру и указав по праву городских начальников повырубать все кусты. Ведь с точки зрения сельского, городской - это в шляпе. Или - лох, которого удалой приезжий хлопчик насквозь видит, а тот его - нет, и которому так и надо. И в городе не может быть никакого "леса" - только парк! И никаких капитальных автобусных остановок - только ажурные беседки, пусть мёрзнут! И мокнут. Но это будет потом, в другой жизни.
А пока...
Где ты, удаль молодецкая?!

И всё же кладбищенские руины не могли быть всего лишь следствием демонстрации молодецкой удали перед здешними носительницами девичьей красы их лихих ухажёров, вознамерившихся превратить опрокинутый памятник в брачное ложе. Ударом кулака спьяну мраморную громаду не раздолбаешь, здесь требовалась кропотливая, скрупулёзная работа – вдумчивая, упорная и тяжёлая, а не хмельной кураж – пасынок лени. И она была выполнена сполна, словно бы - аккордом за деньги. Где истина? Как–то раз тётя Фая послала Аркашку сюда с каким–то мелким заданием. Возившихся на могилах чьих – то родных было тут в тот день немного, но у самой калитки, уже уходя, он столкнулся со сгорбленной старухой. И хотя внешность у Фаиного сыночка была вполне ярко  выраженной, та  сослепу не разобрала этого, и, приняв, очевидно, Аркашку за хулигана, лишь сухо бросила вослед ему:
- Ну что, не всё ещё разломали?
Тот только и успел испугаться, выдохнув:
-  Да это я, что ли!         
Оправдываться он умеет. И – маме ябедничать.

Да и куда ему такие подвиги. Вокруг царил бедлам, валялись останки надгробий, причём, странное дело – полутонные по весу глыбы оказывались порой за десятки метров от своего основания, в другом конце кладбища. Кто раскидал их, какая сила?

Разнородные осколки грудились, в беспорядке сваленные в кучи, а наиболее массивные памятники из мрамора, которые так и не удалось разбить, были сброшены в раскопанные ямы, или, перевёрнутые кверху подножием, торчали стоймя внутри оград рядом со сдвинутыми со своих мест постаментами, навалившись на распираемые под их тяжестью чугунные сплетения прутьев кованых решёток.

..."Но в былые года и Давида звезда над Горою сияла всегда"...

 Иоська с удивлением взирал на скрученные винтом толстые ограды и прочие чудеса.

Новые могилы, находившиеся ближе к изгороди, к счастью, пострадали меньше, хотя и здесь местами были выбиты стёкла на фотокарточках, раздавлены доски с надписями, но это была уже мелочь. Правда, кое–где великан прогулялся и тут – так, огромная и чёрная мраморная плита – памятник некоему Гуревичу была наискось аккуратно расколота надвое.

Сложно было представить, что кто–то сделал это вручную. А шум? Разве возможно проделать всё это без скрежета и шума? А ведь рядом днём и ночью живёт таксопарк, наверху возле микрорайона имеется платная автостоянка, а на «русско-польском» кладбище напротив – Иоська знал это – круглосуточно действует милицейский пост!

Правда, у самой ограды всё выглядело вовсе благопристойно. Здесь лежала родня механиков и гинекологов, сплошь Главных, конечно, - чьи чопорные вдовы и снохи и теперь восседали на скамейках бульвара у центральной площади, тоже обсуждая: «а шейне, а файне», невесток и дочек, - весь местный еврейский истеблишмент, люди известные, баловни улыбнувшейся судьбы.
Такие же, как, например, тётя Маша – Юрина мама, как «сделавший себе жизнь» тёти Фаин муж, который под её неусыпным руководством возился тут же, орудуя лопатой с коротким шершавым черенком.

Конечно, такая нынешняя родня счастливых покойников была не чета тем, кто  ушёл под гранитные надгробия и мраморные памятники там, у оврага, во времена, когда по аллеям среди невысоких ещё тополей прогуливались в окрестностях увитой плющом беседки купеческие дочки с зонтами. Они искоса поглядывали туда, где скорбно склоняли головы шикарно одетые фаты и моты: сыновья приказчиков в картузах сюртуках, и старый реббе в ермолке читал нараспев, кутаясь в полосатую накидку талес, поминальный «кадиш», в овраге пели соловьи, а ещё ниже доцветали белой кипенью сады на Боевой горе, тогда – Поповке, не знавшей ещё никаких белочехов, с которыми потом и были те бои.

Но и после минувшей войны в Городе сложились целые династии, роды.
Шнейдерманы, Штейнберги – журналисты, начальник депо, мостостроитель Рафаил Рац…

И – прочие, например – широко знаменитое семейство Зайдфунделей.
 Вот - родоначальник династии Зайвель Хаймович, известный в послевоенное время портной, рядом его потомство с какими–то немыслимыми даже для Иоськи редкими именами. На фотокарточках – вмятины от выстрелов дробью. Потомок тех "недострелённых": Пашка комиссарил на БАМе, возглавлял там комсомольский штаб – все газеты писали о нём. А другой их отпрыск, худой и чернявый, ещё совсем молодой, вечно чинивший свой «Москвич» в гараже тут неподалёку, и почему - то  считавшийся  всеми из-за своей трудновыговариваемой  фамилии татарином, и вовсе работал в одном Объединении с Иоськой, в самом секретном из производственных отделов, но был скрытен и ни с кем не общался даже в столовой, реагируя лишь на одно:

- Зайфуллин, завтра на свеклУ! - кричала ему вослед на весь коридор обычно секретарша начальника их отдела.

Он был безотказен: короче - «если кто и влез ко мне – так и то татарин».
Да уж… Вот.

Мысленные полёты во времени только добавили Иоське головной боли от этой ядовитой "серебрянки".
Всё было - и прошло. Однако ж, вечный покой сердце вряд ли обрадует. Хочешь не хочешь - а надо было красить.

Словно желая стряхнуть возникшую ломоту в висках, он задрал лицо ещё выше – к пылящим седым кронам тополей, но взгляд его уткнулся в огромную разлапистую ольху, склонившую толстую, готовую уже обломиться под собственной тяжестью ветвь  к самому забору – так, что длинные зелёные побеги с узкими листьями  нависли над самой бабушкиной могилой. Они почти касались верхушки металлического памятника с пустым - безо всякой религиозной атрибутики, - блестящим никелированным шпилем, и создавали подобие шатра, которые строят в Судный день.

 Прямо на ветке, верхом, сидел, свесив среди зелени вниз длинные ноги, двоюродный брат Давида Семёновича, позор и горе, и одновременно единственная физическая подмога семьи – высохший и облысевший, но всё ещё жилистый молодчик с загорелым блестящим черепом и большим, вечно шмыгающим носом , который, держась левой рукой за гладкий, зеленовато – матовый ствол, а правой сжимая рукоятку непослушной ножовки, в буквальном смысле пилил сук, на котором сидел. Впереди себя. Этим же делом, в фигуральном смысле, он занимался всю свою бедовую жизнь.
 
 Не имея никакого путного образования, он долгие годы работал бродячим фотографом, напропалую и с удовольствием пил дешёвое вино, не зная меры в женщинах, посредством своего безудержного темперамента увеличил население Города не менее, чем на четверть, денег не накопил, однако, будучи мастером на все руки, выстроил на окраине у Волги собственный дом с голубятней.  Который, так и не осилив разведение там кроликов и после того, как те, одичав от голода, убежали на волю, передал на попечение сыну Эдуарду - ещё более беспутному, чем он сам. Имел брат дяди более, чем странное для тёти Фаиного круга древнеславянское имя: Изяслав. Хотя когда–то, на самом деле, оно звучало иначе. Что и предопределило изначально его жизнь и судьбу. Попробуйте, сделайте себе у нас, да ещё тогда, в пятидесятые годы, путь к успеху и нормальную карьеру, когда ваше имя – отчество – Израиль Аронович? 
«А вот «Иосиф  Менделевич», - это в самый раз…  Это – как раз то, что требуется для кандидата на вакансию руководителя группы в режимном НИИ»,- злость снова стала закипать в груди Иоськи.

 Хорошо же одарили его любимые родители.
«В честь деда, в честь деда …».
 Понятно!
А если бы дед имел имя «Мордехай» – кстати, одного его прадеда так и звали?

Впрочем, будучи парнем не промах, брат дяди быстро исправил положение, вследствие чего и стал Изяславом Артуровичем. Тем более, что тот, детский, знакомый родным и привычный уменьшительный корень его имени - «Изя» остался прежним …

Многие уже спиленные дядей Изей ветки и сучья валялись теперь вокруг, и Давид Семёнович, отставив в сторону лопату, стаскивал их к забору, а тётя Фая, вытирая тыльной стороной ладони вспотевший лоб, восклицала, глядя на готовое упасть ей на голову бревно:

- Изя, возьми остаток жизни из моих жил, Изя! Что ты делаешь! Всё сейчас застрянет в ограде, помнёт цветы. И это – мужчины!? Фар вус мир азелхе цурес! – то есть: «За что мне такие заморочки», - Кто будет это вытаскивать, кто!

Целостность самого Изи её, надо полагать, не волновала.

Треск уже начал раздаваться.

- Где этот ребёнок! Посмотри там сверху, может увидишь, где он ходит, - продолжала возносить к ветвям вопли тётя.

                Глава  2

Запах женщин и другие ароматы.


        Теперь, с больной головой, Иоську лишь раздражала эта россыпь пронзительных  восклицаний. Пожалуйста: «Изяслав Артурович». А – он? Почему первого идеолога нового исхода его соплеменников в Палестину и создателя «Бейтара»: Жаботинского, могли звать Володей, и – ничего? Где справедливость? Иоська просто не находил ответа. Нет, он же не просит назваться от рождения Васей или Федей, и чтобы после этого знакомые перестали разговаривать с его роднёй – да такого и не бывало давно отродясь – но! Но есть же хорошие, вполне допустимые имена – Боря, Лёва… Ми … Миша.

Так думал он, помогая Давиду Семёновичу поймать уже над самой могильной оградой рухнувшую – таки вместе с Изей ветвь ольхи.

Проклятый  Аркашка всё не появлялся, и Иоська догадывался уже, чем тот сейчас, скорее всего занимается. Тёмные дебри у гранитных руин скрывали старые аллеи возле беседки, и если Иоська был прав, он мог определить, где скрывается этот оболтус. В последнее время тот начал тайком от родителей покуривать, причём запаха от него не было никогда – очевидно, подобно Кирочке, он «заедал его» какими – то конфетами. Причём, добро бы он курил обычные сигареты. Но как – то Иоська явственно ощутил носом пахнУвший на него от Фаиного сыночка другой, едва заметный, но всё же различимый, запах. Он хорошо запомнил его, но только более крепкий и горький, ещё со времени пребывания в родном дворе. Тогда, летом после девятого класса, к ним на поляну у водокачки пришли бандитские дружки Мишки Гонтмахера, которые навязались в ожидании своего атамана играть с ними, дворовой мелкотой, в футбол. А после игры один из гостей – Лемеш – он когда – то учился в их школе, - оставил Иоське и Ваське Немченко из третьего подъезда самодельную недокуренную, очень вонючую, цыгарку, и – они с Васькой как раз учились «курить» - оба затянулись по нескольку раз. Васька потом чуть не умер, так ему было плохо, но не проболтался и никого не выдал. Иоська же – ничего. Эффект был наверное, словно с пол–литра, если бы, конечно, он знал тогда, как бывает с пол – литра, только голова стала не тяжёлая, как от водки, а лёгкая и будто бы не своя, и всё летело, меняясь картинками рисунков – грёз, но состояние это быстро прошло. Больше Иоська не рисковал попробовать такое. Он знал, что вещь эта называется ЛСД, а есть и другие, зато рыжий Фройка, сам ни разу не прикладываясь к «косячку», вскоре стал промышлять этим делом, тайком продавая спичечные коробки с серым крошевом прямо возле своей пивной бочки на набережной скрюченным и прозрачным, татуированным с ног до головы личностям.

Вот из какой люмпен – пролетарской среды явился Иоська сюда, в свою «Америку», за успехом, чтобы возродиться, как Феникс из пепла, сделав грядущую свою карьеру в их шикарном режимном НИИ.
 Где мог «причаститься» к подобному «баловству» домашний мамин сынок Аркашка, Иоське было совершенно ясно. Да в этом божьем семействе – где же ещё! Изяслав Аронович за время потери своей шевелюры помимо «левых» рейдов по преумножению населения области сменил, наверное, - с росписями без росписей – добрый десяток жён. Лишь последняя из них оказалась еврейкой, но именно ею от него был произведён на свет сынок дяди Изи Эдик. Что вовсе ему не помогло. Учился Эдуард из рук вон плохо, с детства дрался. Не опасаясь никаких цепных псов, учинял с приятелями разбой в садах по всему «Шанхаю», отпустил, жалея, в пойменные камыши кроликов, а питался рыбой, которую сам и ловил, как Робинзон. Разумеется, школу он не закончил, хотя рыба полезна для мозгов. Но -  не для его. У папаши к тому времени начало сдавать зрение, с фотографией он покончил, а перед пенсией устроился диспетчером в таксопарк, где работал и поныне, и где пристроилась уже наиболее шебутная часть его родни, - ведая всеми таксистскими делишками. Разумеется, тётя Фая была решительно против того, чтобы её муж, успехами и положением которого она всем хвалилась, как – то общался с подобными своими родственниками из совершенно «иного круга» - сегодня делалось исключение. Но, оберегая его, она совершенно упустила из вида милого сыночка, который ещё в детстве, года три назад, зачастил к землянке на берегу, где троюродные братья, несмотря на разницу в возрасте, сдружившись, даже воровали среди июльского зноя с подходивших к пристани с юга грузовых барж знаменитые астраханские арбузы. Тётя Фая же находилась в счастливом неведении.
- Ты с Эдиком не дружи! - говорила она, пихая по утрам в Аркашку ненавистный ему гогель–моголь и сливки с клубникой.
Впрочем, вскоре дядиного отпрыска забрали в армию, быстро комиссовали по неведомой болезни, и, чтобы тот не болтался без дела  и вовсе не прибился к бандитам, родственники определили его на водительские курсы. На них он неожиданно проявил феноменальные, невероятные способности и был с распростёртыми объятиями принят в тот же, где работал Изя, таксопарк. Однако, на этом чудеса закончились. Привыкший сам добывать для себя  свой насущный хлеб – плоды ли, рыбу, а не получать свой заработок в некоем окошке кассы, Эдуард посчитал, что чаевые сверх счётчика – это вовсе не дар ему пассажира–клиента, а его законное бесспорное право. И, недополучая порой установленного им самим, не молчал угрюмо, не огрызался и не грубил, а изумлялся столь искренне и с такой шумной жестикуляцией, что руководство парка вскоре оказалось завалено жалобами клиентов, не привыкших  к таким кавказским всплескам темперамента – а Эдик и был похож на кавказца: сверкавший огненными чёрными глазами красавец – брюнет с пышной шевелюрой и густыми висячими усами. Желая выпустить пар, руководство решило на время перевести Эдуарда в гараж слесарем. Там «частная инициатива» могла принести не меньший доход, чем за баранкой.
Однако для гордого Эдика это было уже не важно, и, смертельно оскорбившись, он уволился из парка вовсе, вернувшись в «Шанхай» и устроившись на оклад в зону отдыха, где и поныне работал спасателем на пляже на пару с сухощавым и чёрным ассирийцем по фамилии Бит–Давид, выкопав себе землянку на берегу Волги, в которой, как пещерный человек, проживал всё тёплое время года, сдавая дом  многодетным квартирантам–цыганам.
На этом пляже снимал когда–то свои кадры Изя, и сынок Тёти Фаи, часто выезжавший в детстве на дивный бережок, дорогу на рукотворное море не забыл. И вот, пожалуйста – результат! Так что всегда ли неведение – счастливое?

                Иоська прекрасно понимал, что нынешняя его головная боль – не только от краски, а     раздражение вызвано не одной лишь необходимостью общаться сейчас с тем, с чем он бы по своей воле соприкасаться бы не хотел. Ведь всё это, семейно-родовое его проклятье для него - позади: теперь у него карьера, большие перспективы. И раздражение возникло от того, что до этой дурной его поездки в кемпинг вот как у него всё было удачно, но вдруг мужское его начало, требуя своё, напрочь отвлекло от солидных  планов – и тут облом!

Не нашедшие разъяснения мысли, лишь слегка приглушённые ненадёжными в своей искренности успокоительными Натулькиными  высказываниями у автомата с газированной водой в то жуткое похмельное утро после гулянки и "общаги", по - прежнему преследовали его, иногда разгораясь, иногда – затихая, как зубная боль. Не наврала ли ему Натулька, чтобы ободрить? Амурное приключение в «кемпинге» вместо веселья тупо оставило один вопрос: кто всё-таки сначала там, а потом вторично, в общаге, увёл у него из–под носа его добычу?! Вот в чём вопрос. И тоскливая тяжесть, источник которой он готов был в любой момент адресовать чему угодно, навалилась вновь.

Эта тяжесть преследовала его всю неделю: как же так? Вот он лопух!

Иоська поразился про себя, что уже и думать стал, как местные – их языком. Одновременно он здесь, как никогда дома, чувствовал себя евреем: подобно этой вот своей люмпен – пролетарской родне, осевшей после войны тут на «сельскохозяйственных работах», он был дико горд, что, вырвавшись из родного «гетто», он успешно  становился не только «белым», но и главным – как и они. От краски–серебрянки в мозгу у него помутилось, и мысли унеслись обратно, в прошедшую после туристического приключения  трудовую неделю, полную новостей.

В оглушённом его сознании ядовитый дух краски будил воспоминание о других запахах, словно мешаясь с неизбывными ароматами его новой жизни, труда и успеха: это были запахи оловянного припоя  на раскалённых жалах паяльников и расплавленной канифоли.

С ними размышления неудержимо гнали его в пучину рабочих будней прошедшей после забавного приключения на пленэре недели.

В отделе вовсю шла подготовка к реорганизации. Системотехники, грустные и побитые, готовятся к эвакуации на Серийный завод в Соцгород.
 
  Все знают, что подобный перевод, всегда бывший уделом лишь совсем уж распоследних выпивох и нарушителей дисциплины, залетавших в вытрезвитель не менее трёх раз подряд, означал конец всякой карьеры и денежных прибавок. А тут – ни за что! Что ж! Всё в этой жизни проходит и имеет конец. Ниже считались лишь курсы механизаторов – комбайнёров в сельхозтехникуме, готовившие для их Конторы по райкомовской разнарядке колхозных «подснежников», торчавших на уборке и севе до белых мух. А ведь в родной Иоськиной украинской местности отъезд родных навсегда в холодные восточные просторы и назывался не шутя именно так: на сельскохозяйственные работы.
Выходит, это ОН их отправил…  Ещё дальше.

А не кто-то - отправил его.

Да, не повезло мужикам, что уж говорить. Мода на огромные  "ЕС"-овские ЭВМ прошла. А такие были радужные перспективы в конце семидесятых, столько ухнуто денег в это начинание! Нет, Иоська вовсе не хотел злорадствовать по поводу чужого горя и ехидничать, как другие, в адрес былых конторских «аристократов», ещё вчера собиравших, объедая остальных,  урожай причитавшихся всем премий и почестей.

Хотя вновь пробудившееся постыдное чувство: «НЕ МЕНЯ!» предательской радостью иногда и шевелилось в душе.

На этаже вовсю шёл делёж между начальниками, словно шкуры неубитого медведя, метров освобождавшихся площадей. Буйнов, как лучший друг Сидоренкова, претендовал на наиболее лакомые куски. Целую комнату в конце коридора  Иоськин шеф намеревался выделить создаваемой группе, уже утверждался её штат, и кому же, как не Иоське, мог он поручить постоянную разведку и контроль за ходом дел – чтобы сразу, по первому же сигналу, застолбить место,  посадив в центре помещения Ольгу Сидоренкову, и пусть тогда попробуют сунуться туда Винтюшкин, Подъярков и кто там ещё!

И Иоська справлялся с поставленной задачей блестяще.

Целыми днями он, если не вымерял, обхаживая строевым шагом, пустеющую на глазах комнату, то ходил повсюду с видом командира, гордо определяя обстановку, и давая ценные разъяснения. Новая роль ему очень нравилась. Настолько, что даже играя ежевечернее в футбол, он уже ощущал себя почти капитаном команды, и когда нёсся на длинных прямых ногах по правому краю к штрафной, то уже издали, выкинув впереди себя правую руку, указывал пальцем товарищу, владевшему мячом, тот пятачок, на который ему следовало сделать передачу для победного и сокрушительного Иоськиного удара. Не без сладострастия он забил пару голов, а порой ему удавалось даже обвести игравшего в полузащите у противника, сразу за себя и за Антипова, Шурика – очень техничного. Конечно, после таких матчей болели ноги, ныли ссадины и сбитые пальцы и локти, организаторская деятельность на службе выматывала последние запасы энергии, а потому сил для выполнения Иоськой его основных обязанностей, то есть руководства Кирочкой, у него более не оставалось, и он лишь сидел к ней спиной без мыслей и чувств уставившись в потухший экран дисплея. Такое невнимание было для неё удивительно, и она, измучившись без дела, уже сама тыркала его ладонью в плечо, не желая продолжать это, как она полагала, воспитательный акт над собой:
-Ну повернись уже, что ли!

И тотчас, ещё раз пихнув Иоську в исхудавшее от недостаточного питания плечо, изумлялась:   
-  Ты смотри – у него ещё там что – то твёрдое! Я думала, у него там мягко, а у него – твёрдо.
Идиотизм сплошной. Чего это у него кость должна быть быть мягкой? Тоже мне. Где надо –  там у него твёрдо!
- Ду-урбёшка,- оборачиваясь, укорял он её протяжно словом, производным от любимого Гольцмановского выражения «дурбей», которым тот всегда награждал Иоську.
- Что это ты так обзываешь Кирочку? – возмущалась со своего рабочего места Настя.
- Это он сочинил такое слово: не «дура», а – придумал специально для меня, - похвасталась Кирочка.
 
Тем временем благодаря ей, ну и конечно – Жигуляевой, все тётечки отдела были уже, ясное дело, в курсе его похождений на комсомольской гулянке. И изменили своё отношение к Иоське на почти благоговейное, - внушив себе,что обрели в их дружном коллективе некоего новоявленного тайного Казанову, при этом находясь всё в том же счастливом неведении насчёт его истинного позора.
Он и стеснялся, и слегка издевался над вверенной ему «подчинённой» Кирочкой, будучи к ней особо «строг».

В довершение ко всему, что–то затягивалось дело с предоставлением нового спецдопуска – ни Кира, ни он его так и не получили. Да и другие – тоже. Это стопорило многие дела, и в конце недели Иоська, решив выяснить, есть ли с этим положительные подвижки в других подразделениях отдела, решительно направился к Подъяркову – в бюро настройки, что располагалось напротив через коридор и, радуясь такому поводу, вызвал оттуда Маринку Кулькову, которая тотчас заинтересованно вылетела из комнаты ему навстречу.
- Имею сказать Вам пару слов, - галантно выразился он, морщась от того, что вокруг уже успела возникнуть невесть откуда взявшаяся толпа Маринкиных подружек. – Я только хотел бы спросить… Лишь пару слов!
- «Да или нет»? – засмеялась Маринка, подавшись к нему и окатив знакомым жаром и запахом духов «Быть может».
- Ну, это ещё рано, - поддержал шутливый тон Иоська.
-  Он ещё не всех в институте девушек обошёл, - съязвила, с издёвкой поясняя за него, явившаяся как раз к месту и ко времени Настя.
Всё было испорчено. Но Иоську расстроила не реакция его «любимой» Марины, сбежавшей от него из – за стола, которая с готовностью и возмущением поддержала Настю:
- Уж–дА-уж! Тут ему и Ириночка, и Анечка, и  Ли…
Было видно, что сплетни о его донжуанских «подвигах» как раз её тронули меньше всего.
Издевается, Лилю приплела – с той день  назад он  прогулялся до её дома, собравшись зайти в гости к Валерке. С которым Лиля Кобуц, младшая  дочь Главного инженера одного из крупнейших в Городе научно - производственных  «закрытых» Объединений, мечта молодых карьеристов, проживала в одном подъезде престижного «номенклатурного» дома за вокзалом  – и шёл он туда, надеясь увидеть Шуркова: не на все вопросы Иоська получил от него ответ.

Странное дело, но тогда он ещё был настолько наивным идиотом, что Валеркины философствования его занимали больше, чем те явные тучи, что сгущались над его собственной головой. Нет, никакой "серый человек" Гена ещё не прибыл с инспекцией персонала из Москвы по его душу, это случится буквально через неделю, именно к нему приставят для оперативного сопровождения Тому, о чём она и сообщит ему, милому своему дружку, а он и этого не оценит. Ведь ему важнее были не какие-то дурацкие эмиссары, а охмурившие Тому мушкетёры из общаги - все эти Рамили, Юрки-Юсуфы и прочие удалые приятели Рината Ахатова. Что же там у них было?

А происшествие в милицейском участке на территории Кемпинга, попавший в опасные руки его документ, сокровенные "корочки" словно бы и не беспокоили его вовсе. Друг Мартемьянов - в случае чего выручит, ведь так?

Делать тому больше было нечего.

Но, быть может, кто-то там, наверху, пытался сейчас уберечь его в последний раз? Валерка, сынок своего всесильного папы - он же мог бы помочь в крайнем случае. Вот и подсунул именно Валеркину соседку по подъезду - вспомни, зайди, расскажи, поговори заранее... Чудо ты этакое неразумное.

Но куда там!

Словно дурной кобелёк бежал он на запахи бедовых и тихих девчонок, ничего не замечая вокруг... И что ему была эта Лиля! Одной больше, одной меньше...

Вот они шли с нею по Главной улице.
 
 Путь их пролегал через весь город, вниз в сторону цента, Лиля даже взяла Иоську под руку, и они шли чинно, обгоняемые спешащими мимо них после смены к магазину приднестровских вин «Тирасполь» работниками других учреждений.

Вот ведь: все при деле, никто не «без работы», и все получают хорошую зарплату. «А ничего нет», - вспомнил он один из «признаков социализма»… А все недовольны. А голосуют - «За»!

Иоська развлекал свою спутницу разговорами.

Но при чём тут «все девушки»? Вот глупые!
-  Как отметила начало лета: День защиты детей? – спрашивал он её.
- На даче, - смеялась она.
Вот – идеальная жена. Повезёт карьеристам. А девчонки - глупые …
- Ага, - завершила тогда Маринка. – Как в том кино по телевизору: «Изетта,  Козетта, Мюзетта…»!
-  Жоржетта, - издевательски заключила Настя, явно намекая на Зиночку.
Как бы не так! Нужен он был ей после крутых «просто одетых парней», как же!
«Вся жизнь моя вами, как солнцем июньским согрета…», - продолжала смеяться Маринка. И утихающий жар исходил от её разгорячённого возмущением улыбающегося лица и распалённого тела под зелёным сарафанчиком, укрывающим излучающую тепло бархатистую смуглую кожу.

Но не глупые приставания окруживших его сотрудниц, которые в связи с переездами пользовались возникшей по их причине суматохой  и не сидели на своих рабочих местах, а шлялись в изобилии по коридору без дела и сразу начали допытываться:
«Ну скажи, почему ты никак не хочешь жениться?», расстроили его.
Что значит – «Почему не хочет»? Он - хочет!
И даже - не признания Маринки, за которым он её, собственно, и вызвал:

- А мы уже же – мы поучили Допуск. Вот прямо на неделе – все! - заявила она.

Ну, почему же все? Кочкарёв, это Иоська знал точно, пока ещё не получил, ждёт. Делов-то...
Об этом служебном недоразумении, временном, конечно, он уже и вовсе забыл.

 Потому, что все эти дурацкие разговоры на амурные темы и связанные с ними  вопросы снова пробудили в нём заснувшую было досаду за недавнее.

Так опростоволоситься!

И томимый этой досадой, возвратившись в бюро, он уже вполуха слушал продолжавшую изливать возмущение Настю. Он даже едва заметил появившуюся в комнате Зиночку, посланную зачем – то Винтюшкиным к Иоськиному начальнику. Постояв и послушав, она тоже включилась в те же упрёки на пустом месте.
- Бедная Кирочка! – пожалела она Иоськину подчинённую, вынужденную по долгу службы общаться с таким исчадием и терпеть домогательства.
Кыш, кыш!
Сама Кирочка не удержалась от того, чтобы не высказать своё мнение.
- Они правы, - пояснила она неразумному, с её точки зрения, Иоське. -  Если бы ты не распылял своё внимание на всех девушек сразу, то тогда, быть может, Кулькова и ответила бы тебе взаимностью.
- А то у тебя слишком обширные амурные интересы, - поддержала её Настя.
- Всё время – в поиске,- заключила Кира, исчезая за дверью и  довольная тем, что срезала его и отшила, перехватив инициативу в поучениях, и ускользнула – таки таким образом  из-под его  контроля.
- В то время, как, возможно, и искать далеко не надо, - заметила, подключившись к общественной проработке, Маргарита Михайловна. – А счастье-то – оно под носом.
Ну вот! Они уже и Киру за него сватают!

Пусть Буйнова женят. Если уж их  тридцатидвухлетний начальник, спортсмен и красавец, не слишком торопится с выполнением своих жизненных обязанностей, то – что можно ожидать от подчинённого! 
Что и говорить – тот был для Иоськи хорошим громоотводом, принимая все критические стрелы на себя, и страдать ему приходилось только в отсутствие начальника.
А у самой Киры, похоже, уже что–то намечалось. Пространство этажа дышало и кишело женщинами, но среди сонма этих женщин, в этом малиннике, где ещё вчера созерцание одной лишь Кульковой, прикосновение её руки вызывало в  душе его бурю эмоций, а в организме – реакций, он чувствовал себя одиноко и волновало его не это дивное окружение.

Чем же всё завершилось тогда, в общаге с этими татарами? Вот в чём вопрос!

Помимо прочего, всю минувшую неделю Иоська занимался бытом.
И по ходу дела заимел неприятный ответ.
 
               Вот они с Гольцманом, заняв весь тротуар и ухватившись за противоположные ручки объёмной хозяйственной сумки, несут в барабан прачечной самообслуживания накопившееся постельное бельё – наволочки и простыни. Растянув сумку, шагают широко, жаркая улица почти пуста…   
Летит пух, ветер перекатывает по тротуару облетевшие тополиные гроздья. Иоська, конечно, недоволен, что его оторвали от самосозерцания и размышлений, но печалиться ему, в общем - то, не о чем. За неделю, не успокоенный, он так и не получил ответа на мучивший его вопрос:  кто же именно его облапошил. Хотя провёл целое оперативное расследование в курилке.

На служившей курилкой площадке чёрной лестницы за туалетом было людно: по внутреннему расписанию – а в других отделах оно соблюдалось, не то, что у них – как раз к его приходу начинался первый перекур. И здесь, в клубах дыма, сгрудились все: регулировщики с четвёртого этажа во главе со страдающим вечным похмельем Рязанцевым, завлабы, лаборанты, и даже, как раз кстати – лихие герои воскресных похождений в общаге. Приняв исполненную значительности позу, Иоська, как всегда с важным видом закурил, попросив у кого - то огонька, и, водрузив подошву на нижнюю перекладину лестничных перил, весь обратился в слух. Лишь мгновение назад, двумя ступеньками выше, завершил упражняться в остроумии Ринат Ахатов, а теперь, завладев ушами окружающих, царил над устремлённым к его словам всеобщим вниманием краснолицый крепыш – альбинос с абсолютно белыми волосами: Гешка Селезнёв, который в это время всегда проводил профилактический ремонт телефонов внутренней связи на этажах, а теперь, очевидно, устроил боевой привал.

- Эх, жаль я не остался с Шафеевым, а потащился с этими орлами, - кивнул он на Рината …
- Почему? – обиделся Ахатов. – У меня вышел полный порядок. Не то, что у вас, презервативов!
- А у меня – один скандал! – вздохнул Гешка. – Нет, сначала всё было нормально. Жаль, комната у них маленькая. Белые обои, чёрная посуда…
…Нас в хрущёвке двое: кто мы и откуда?
- Четверо, два на две…  Но ничего, свет потушили – легли. Этот, дружок мой – с подругой, а  я – со своей. Сделал я её разок, мягкая вся такая, нацелился на второй раз, а она уснула.
- Долго же ты нацеливался, - подковырнул Ринат.
- И подруга, кстати - тоже. Они после воскресной второй смены в общагу пришли, устали, - продолжил Селезнёв. - А друга с пива покурить потянуло. Пошли с ним на кухню. А у них же с собой пузырь вина оставался, тот, что не заныкали. Бабы пить отказались, ну, мы на утро оставили. Ну и на кухне, в одних трусах, тут же его и раздавили.
- Ага, - оживившись, сказал Рязанцев.
- И захотелось разнообразия, - подытожил Гешка. - Решили поменяться – он с этой, а я – с той. А то моя больно мягкая. Но – хорошая! Не как у иных – куда ни сунешься – всюду пусто, самому залезть можно, пещера, никакого толку. А эта – сама помогает! Дружок сказал, что его – не против. Бабы!
- Это правда, - согласился знаток женщин Рязанцев.
И добавил мечтательно:
- Уж сколько я их поимел – и все разные. Ни двух не было похожих. Одна, помню, после того уж, как я кончил – колышется вся. Меня даже смех разобрал: толкну рукой – у неё тело дрожит, как студень. Я толкну – оно дрожит. Вот ведь ! Я даже её спросил: «Ты чего дрожишь?»
- Просто у женщин совершенно иная физиология, - разъяснил всё знающий завлаб Петров. – И все жизненные процессы: настроение, пищеварение, в отличие от нас, очень зависят от половой жизни: ведь – циклы. А потому – необходимость.
- Ну, у некоторых мужчин - тоже зависит. С ума сходят на этой почве,- возразил пришедший Винтюшкин. – Вот у меня знакомый, - начал развивать мысль он …
Знакомый у него, ага! Сам поди …, - злорадно подумал Иоська, вспомнив Зиночку. Отступление в Гешкином повествовании дало возможность ему сосредоточиться на анализе информации. И синтезе. Так… Ну, селезнёвскую знакомую – макаронщицу Иоська примерно наглядно знал. Осталось выяснить, какую такую вторую они туда приволокли.
- Эх, - продолжил тем временем Геннадий. – Залез я на другую, та шепчет: «Фу, не дыши».  «Лучистое крепкое»! А моя со сна и не разобрала, обняла его, ласкает. У неё же привычка – сначала грудь мне руками массировать…, соски целует – знаете? Потом – ниже начинает добираться, как в перину влезаешь, хоть и не толстая. Иной раз и губами берёт, дотягивается.
- Ну, -  мрачно сказал появившийся в состоянии своей вечной неудовлетворённости Митька.
- И всё бы хорошо, - вздохнул Гешка,- да только грудь у моего друга, в отличие от моей, волосатая, как у обезьяны. Она схватилась за неё, да как заорёт! Испугалась. Свет включили, переполох, скандал – а я уж вставил, еле вытащить успел – едва не зажало от страха – судорога.
- Гы–гы! – развеселились регулировщики.
- Обиделась насмерть, - ещё горче вздохнул Гешка, и все его пожалели. – А тут и больно, и штаны не наденешь …
Смешно сделалось даже Иоське. Нет, конечно же, это – не достойное опасения известие. Хотя, судя по повадкам, могло оказаться похоже – ох, уж эти потуги на изысканность и интеллигентность! Но успокаивали детали: вторая смена на фабрике, да ещё в воскресенье, действие – в общежитской комнате  … Нет, нет! Похоже, обе – макаронщицы. Или – нет? И он просто что – то не так расслышал?
- Так и ушли,- под общий смех печально завершил свою трагикомическую исповедь Селезнёв.
- Хорошо, хоть вино допили,- заметил прикуривший у него длинный Шурик.
- И знаете, что  моя мне на прощание сказала? – не без обиды в голосе воскликнул – спросил  Гешка.
- Что? – заинтересовались все.
- Она спросила меня о моём приятеле: «Как же ты мог: ведь вы с ним друзья?!»
- Не понял, - сказал завлаб Петров, поперхнувшись затяжкой.
- И что же, если – друзья? – спросил желтолицый язвенник из «спецов» - регулировщиков.
- Вот и я тоже не понял, - вздохнул Гешка , и все погрузились в задумчивое молчание, сражённые непостижимостью женской логики.
Первым нарушил его снова жёлтый.
- Вот и пойми этих баб, - промолвил он, гася «бычок» о крашеную стену. – Ладно, пойду паять.
За ним потянулись другие. Мысли их были уже далеко. Иоська же молчаливо пожалел бедных женщин. Знали бы они, что самые интимные моменты, которые для них, наверное, очень дороги, становятся в мужских курилках всего лишь поводом для весёлых шуточек и подначек. Нет, сам Иоська никогда не будет так поступать. Только где он для него, такой повод? Грустные мысли, сумбурно выстраиваясь в логический ряд, вертелись теперь вокруг этого, мохногрудого. Кто бы это мог быть? Почти детективное умственное расследование с его дедуктивным методом настолько захватило Иоську, что даже доставило ему удовольствие, на миг заставив забыть о сути и погрузив в мальчишеский азарт игры. Перебрав и пересчитав в уме всех, присутствовавших в выходной в антиповской комнате, и резонно решив, что сам Вовка Антипов отпадает - не тот запал, он утвердился во мнении, что подходит один Лётчик – ещё тот колхозный маньяк. Если он – то это конец! Этот уж мохнатый «обезьян» не упустит! Совсем загрустив, Иоська вспомнил, что ведь и Ринат по признакам вполне похож, да и где он всю ночь пропадал, но, подумав, остановился окончательно на спасительном мнении, что всё же речь шла о двух макаронщицах. И тотчас его огрело, как обухом по голове. Генки дома не было. А Юсуф Шафеев, его сосед по комнате! Этот половой террорист! Он – то остался в своей комнате за хозяина! Бражку и спирт он не пил, ухмылялся, лукавый чёрт, готовился! И – «гадание на картах», - вспомнил Иоська.

С этого момента белокурая бусурманская бестия, составлявшая когда – то компанию Гольцману по комнате студенческого общежития, не выходила у него из головы.

И теперь, волоча на пару с Александром по пустынной солнечной улице набитую бельём сумку, Иоська вопреки своей воле направил беспечный трёп в не желанное и мучительное для него русло.
 
Сашка весело и привычно критиковал кругом всё и вся:

- «Они»,- обобщающе называл он всех, не соответствующих его высоким требованиям, особенно - осевших на асфальте деревенских, - вовсе не плохи. У них масса прекрасных достоинств. И я готов принять их. Но лишь тогда, когда они знают в жизни свою роль и не пытаются играть другую игру … Иначе это раздражает и хуже для них самих. Впрочем, здесь - легче, - сказал он. –  В отличие от обитателей нашего Привоза с хуторов, тут они хотя бы говорят по-русски. Хотя имеют свой недостаток,  который меня бесит больше всего. А именно – привычку, получив зарплату, сразу все деньги пропить.
- Вот-вот, - подтвердил Иоська, понимая, что речь сейчас пойдёт об общежитских страданиях Александра, вынужденного сосуществовать, хоть и недолго, с вечным пьяным студенческим бедламом, встречи с которым Иоська избежал, найдя  в   начале своей жизни в Городе временное укрытие у тёти.
- Это продолжается непрерывно,- словно какое-то невероятное откровение, с не утихшим и теперь изумлением излагал Александр. - Если они в какой - то день не пьют водку, то они пьют пиво. Знаешь, берут прямо по несколько трёхлитровых банок – и пьют!

Нет, такого знать Иоська, конечно, не мог.

- В сущности, из-за этого я оттуда и сбежал,- продолжал Гольцман. – Хотя жить там было дешевле. И я ведь к бытовым условиям очень неприхотлив, заниматься же можно и в библиотеке. Но это! Всю ночь не уснёшь – пьют и режутся в карты до утра. Соберутся из всех комнат … Приходилось и мне за компанию участвовать – потом утром голова болит. Лишь один из моей комнаты, кроме меня, был непьющий – татарин такой, ты знаешь  … Первый раз в жизни увидел татарина - блондина, внешне – и не скажешь.
- Ну почему,- возразил Иоська. Здесь такие встречаются. Целые сёла… Они же не крымские! «Мишари». Я думаю, что это вообще не татары, а перенявшая у них ислам и язык мордва.
- Ну нет,- сказал Александр. - Мордва – это же финны, а у Юсуфа темперамент был отнюдь не северный. Интересно – при этом борода вообще не росла. Да так часто у татар: азиаты. По части женщин ему равных не имелось. Бывало, выгонит всех из комнаты… Со мной, правда, у него такие номера не проходили.
- Неужели он так опасен? - уставился на Александра Иоська.
- Сексуальный инквизитор,- подтвердил Гольцман. - Подобных ему я больше вообще не встречал. Обычно успех в подобных делах всё же как- то зависит от прихоти женщины: есть такие, что в принципе ни с кем не станут – будь тот хоть какой. Но для этого типа и подобного закона не существовало, перед ним никто не мог устоять. Гений полового террора. Вот в этом я ему всегда завидовал, - высказался, наконец, Александр.
Что ж, о подобном Иоська был наслышан и сам. Причём, необычайно давно: сразу после института,- от Витальки Белова. Тот рассказывал эту историю перед Валеркиной свадьбой, когда Шурков, проживая, как и Иоська сейчас, на частной квартире – отца его, Ивана Шуркова, ещё не перевели в Город из сельского райкома, и квартиру только подыскивали,- устроил для приятелей со студенческого потока весёлый прощальный «мальчишник» прямо в деревянном хозяйском доме у Пензенской заставы на одноимённой улице, что убегала через сады и овраги  к Окружной дороге среди бесчисленных, запутавшихся в огородах, Вишнёвых проездов, совсем недалеко от Катькиного двора.

Счастливый и гордый от недавнего назначения в горком, пока ещё, правда, комсомола, Виталя хвалился перед друзьями прелестями своей новой, вольготной и роскошной жизни.
С дивной столовой, недоступной ни для кого, где ресторанный по качеству обед из пяти блюд: с печёным в горшочках мясом, помидорами и грибами в сметане, - но стОящий при этом всего сорок, а если взять и клубнику или виноград, купленные на рынке, то – шестьдесят копеек, - невозможно было съесть в один присест – тАк он был обилен и сытен.
С щедрыми импортными промтоварными и редкостными продуктовыми заказами – там были и невиданные шоколадки «Марс", и бутылочки с "Кока-колой" для детей сотрудников, и бананы, наборы с редкостным индийским чаем «Со слоном» и баночками растворимого кофе – даже эквадорского! А товарищам более высокого ранга доставался по разнарядке и бразильский.
С льготными очередями на «семёрки» - Жигули, и, конечно же, «слётами» в баньках на островах. Белоснежные катера, чешское пиво и волжская рыба! Рыба нашей мечты.
 
… За девочек у них отвечал специальный парень: красиво причёсанный некто Артурчик, - для чего его, не способного выучить наизусть даже всех членов Политбюро, в Комитете и держали.
«Артур Пирожков: мужьям наставит рожков!»,- шутили «девушки сопровождения». – «Хороший такой, пригожий», у него и оперативная кликуха была такая – «Пригожий».
Сын потомственных рестораторов, ещё с царских времён, - он и сам собирался стать таким, а пока ходил с «корочками» - кого-то курировал, каких - то «партизан». Ребята Мартемьянова знали таких. Вот из его-то, этого Артурчика, уст, собственно,  и пошла гулять повсюду легендарная история.
Парень служил в армии вместе с Юсуфом Шафеевым, а там, кстати, поимённое знание всех вышеупомянутых членов было на политзанятиях обязательным даже для любого бойца стройбата: хоть из  Горного ли Бадахшана, или Нагорного Карабаха, - если это, конечно, не одно и то же.
После армии оба земляка поступили на «ПО» - подготовительное отделение при Политехе, куда зачисляли без экзаменов демобилизованных. Таких, как, к примеру, Иоськин командир на сборах сержант Лёха.  Юсуфовского друга вскоре  отчислили за неуспеваемость, что, впрочем, судя по Виталиному сообщению, ему ничуть не повредило: он успешно ушёл в сферу эскорт-досуга в кабаках. А незадолго до этого его отчисления оба героя как раз и осуществили свой половой подвиг, когда недели три кряду, запертые в четырёх стенах, состояли в наложниках у двух подруг из сметно-конструкторского бюро объединения «Электроавтоматика». Позже, поступив туда на работу, Валерка Шурков также слышал эту историю. Подруги подцепили Юсуфа и его приятеля где-то в ресторане и, притащив в комнату своего общежития, держали у себя взаперти долгие дни, с утра уходя на работу, а после ужина пользуя тех по своему усмотрению вовсю, но в коридор не выпускали даже до туалета. Друзья в то время были на мели, имели ещё какие - то личные сложности, и происходящее обоих устраивало. Хозяйки их оказались ещё те. Одна, гордая и неприступная, проходила всегда по коридору, ни на кого не глядя, на длинных стройных ногах, цокая тонкими каблуками туфель, носила строгие костюмы и большие очки  и работала в Объединении заместителем комсомольского секретаря, училась заочно в аспирантуре. Другая, воздушное создание, вовсе считалась недотрогой. Пленников своих и процесс их обитания у себя они обставили по высшему классу, на весь день снабжали обильным сухим пайком - колбасой, ветчиной, хлебом, маслом, яблоками и прочим, с утра приносили им вино и пиво, чтобы не скучали, но дверь за собой закрывали на ключ, позволяя ходить по нужде в специальное ведро, которое сами же потом с удовольствием и выносили. Друзья полдня, не вставая с коек, ели-пили, перекидывались между собой в картишки, предаваясь после армейских будней сладкой неге долгожданного безделья, а затем засыпали. К вечеру их будили, кормили до отвала горячим обедом, даже – мыли тёпленькой водою, а затем сразу же, и едва не до утра учиняли оргии – тихие по звуковому содержанию, но буйные по сути, бросая тех лишь к рассвету, исцарапанными и искусанными до крови с головы до ног, вылизав у них все места, куда доставал язык, и изодрав и запинав всё, до чего дотягивались руки и ноги, к чёртовой матери и без жалости. Впрочем, те тоже не остались в накладе, осчастливив своим посещением и щедрым взносом страстных излияний туда абсолютно все отверстия, впадины и выемки, по которым елозили, не только в своих пленительницах, но даже в окружающей казённой мебели.

Так что слухи о том, что Юсуф Шафеев способен поиметь всё, что шевелится, были большим преуменьшением его заслуг. Что и говорить, по сравнению с разгульными и шальными заводскими общежитиями жильё «конторских» молодых специалистов с волейбольной площадкой под окном, с книжными полками, пусть даже заполненными одной лишь технической литературой, над кроватями, казалось просто оазисом благонравия, нарушаемого лишь невинными проказами. Что там опереточные похождения каких-то конструкторш или загулы сорокалетних «вечных студентов»!
То ли дело эти гудящие муравейники фабричных отстойников, где и шестнадцатилетний был давно взрослым, знал и пережил всё, имея своими университетами родительскую подвальную коммуналку, а учителем – пьяного отчима в утонувшем в грязи райцентре. 

Даже Виталька Белов обалдел, попав впервые во время своих, ещё "дономенклатурных", похождений в один из таких ульев. Потная от восторга свальная радость, беготня подружек со школьными линейками в руках – соревновались, измеряя, у кого длиннее. Самогон рекой, и, в завершение всего, пробуждение среди разметавшихся, опутанных скомканными простынями, измазанных собственной стёкшей с лиц краской для ресниц и губной помадой, зияющих шерстью и мясом между  раскиданных во все стороны рук и ног наружу, девчачьих тел – откуда-то свисающих и сладко сопящих снизу, развесивших сало и худых, сильных и нежных, загорелых и бледных, цепляющихся в полусне за что-то пальчиками, но «с ранка» в едином порыве возжелавших продолжения: с похмелья – приятно. В то время, как Виталю после вчерашней сивухи тянуло только к одной дыре, унитазной, чтобы вывернуться в неё наизнанку. Весёлые сельские шуточки – загадки сквозь сигаретный дым: «У какого молодца утром капает с конца? – У чайника». У Витали тогда не закапало, но именно после того раза его неожиданно потянуло жениться. И – к солидной жизни! Общаги остались без него.

Хотя что можно было, кроме всего вот этого, ожидать от их обитательниц и обитателей? Иоська, к примеру, понимал их отлично. Изгнанники, как и он. Люди без дома и без дела, никому ничем не обязанные и ни к чему не привязанные, они просто открыто продолжали, вырвавшись на вольницу то, чему научились в своих «рогачёвках» - ПТУ и полуподвальных родных квартирах, укрывая  до времени всё это от глаз воспитателей и родителей в дебрях танцплощадок, а тут, в общаге – дорвавшись.

Мартемьяновские оперативники знали это чудесно,- а Иоська думал о том, сколько же представителей нового поколения, чья жизнь была начата когда – то в лопухах неизвестно от кого, заполонят улицы лет через десять.
Продолжением танцплощадки было заводское общежитие, и жизнь в нём имела общую для всех обитателей сверхцель – получение, кто доживёт, долгожданной отдельной квартиры где – нибудь в Соцгороде, который сам, в сущности, был одной большой общагой. Круг замыкался. Общага отдавалась сама, но, тем не менее, её всегда насиловали. Так же точно поступил и Шафеев, когда его безо всякой благодарности, использовав и выжав, выкинули в коридор: комсомольская работница в очках нашла себе жениха, имеющего квартиру в Городе. Что ж - он был не в накладе, пройдя этот коридор весь, назло обидчице и её угрозам, туда – обратно и опять – туда, как один воспалённый детородный член, вложившись в него, заполнив, разорвав и вывернув наружу этот коридор к дьяволу вообще. Любые двери открывались ему, растоптав конспирацию, он переспал на женском этаже со всеми, и даже с кастеляншей. Вот какой это был человек, и завершение Иоськиных  дедуктивных изысканий на этой фигуре повергло того в полное уныние. Уже не спившийся былой донжуан – Рязанцев, как там, в «кемпинге», застил ему свет: для таких давно единственным жизненным кредо стал девиз: «Мои подружки – пивные кружки», а фигура исполинская, настоящий Казанова.
Да и пропадавший всю ночь неведомо где земляк Юсуфа Ринат Ахатов был не слабее, два сапога пара. А если и не они - то сколько их там, этажом выше Антипова, собралось в тот вечер ещё подобных «друзей - однополчан»? А? Беседа с Александром добила Иоську вовсе, и, разумеется, после неё он не мог уже больше думать ни о чём ином. Но и об этом – не хотел. И зачем он завёл с ним этот разговор, к чему начал это мыслительное расследование? Ясно же было с самого начала, что ни к чему хорошему это бы не привело. 
 
                Глава  3


Мангуст - зверёк нездешний...
Или у Джеймсов Бондов тоже было детство.
 


    Устав тащить сумку с бельём из прачечной, они с Сашкой присели тогда на парапет у цветомузыкального фонтана под огромной разлапистой берёзой в сквере. Иоська, чувствуя себя измученным и опустошённым, уже не говорил ничего, а лишь с фатальной обречённостью провожал взглядом пробегающие за листвой липовых крон по крыше жилой «китайской стены» напротив буквы включённой, несмотря на ясный день, световой газеты про успехи особо способного Первого секретаря всё той же Свердловской области, и зачем? Ничего не изменится. Зачем и  кому это надо? Для чего вообще эта жизнь, от которой одни неприятности! Такой солнечный и грустный день, хотя никто и   никогда не запомнит и не вспомнит, наверное, эту рядовую будничную дату – двенадцатое июня!

«Июнь – начало лета»!


Страна будет жить и творить новые победы, а он …
Зачем он в этом мире, раз здесь так плохо?
Подобным образом, упиваясь собственным страданием, философствовал Иоська, поджидая Александра на тротуаре возле величественного Дома Быта, у края площади, носящей имя великого вождя, простиравшего длань в будущее с высокого постамента. Разумеется, имел в виду Иоська, не дай бог, не провозглашённые им идеи и не их воплощение. Как раз идеи были грандиозны, воплощение их впечатляюще, а будущее – лучезарно, но именно на этом фоне особенно ничтожным и жалким казалось Иоське теперь его собственное существование. Вот парадный подъезд  Обкома. Разве его, Иоську, когда-нибудь подпустят близко к нему? А если пустят,   то какой ценой: наверное, эта цена есть?! Белова - и того  пускают по спецпропуску лишь в столовую для шоферов и гостей, охраняемую от посторонних милиционером. Такое величие подавляло. По торжественным дням в составе праздничных колонн Иоськины сослуживцы проходили, зажатые серошинельными милицейскими шеренгами, мимо кумачовых трибун, лишь чуть прикасаясь к недосягаемому поднебесью, что с выси, среди негров из Артучилища и военных фуражек, взирало на них, любя, а может - и безразлично. Кто знает. Далеко, наверху холма, там, где у сквера с бюстом Поэта, на месте снесённого кафедрального  Собора, расстилалась другая площадь и формировались учрежденческие колонны с транспарантами и иконостасами вождей, и они с самого ранья встречались в условленном месте за памятником Карлу Марксу - как ни странно, тоже еврею, большим и, как говорили, едва ли не старейшим в стране, и уже там принимали первые граммы, словно гася в себе страх перед предстоящим прикосновением к величию. Именно здесь рождался азарт, что выплёскивался затем внизу. И пусть не было от этих актов единения и восторга в солидарном общежитии тех, кто оставался внизу и теми, кто был сверху на трибунах, никакого рождения  новой жизни, мало того, «они» всегда оказываются наверху, а все прочие – снизу, но это была сама жизнь, её поддержание. Разве можно иначе? Надо же мыслить комплексно - и тогда будет порядок. Он так и думал – и когда играл в футбол, вбивая в свой смертельный удар всю силу гнева и отчаяния яростной страсти, обыгрывая, слёту ворвавшись в штрафную, если не Шурика,то уж Федюху - это точно, какой дриблинг! И когда восстанавливал растраченные силы после этого, поедая комплексный обед.
«Съел комплексный обед – и порядок!», - чем не реклама?

Игра в футбол постоянно отнимает уйму сил, и потому после неё всегда так хочется есть - даже на следующий день. Каждый для себя эту проблему уже решил. Комплекс! Жареное сало - радость Гольцмана, и мягкая вермишель! Вот достижение советского общепита. Зубы об это точно не поломаешь – их изничтожат потом, ужасной, с мелькающим разлохмаченным шнуром, дробилкой в медпункте,- неужели наши отважные разведчики не могут выкрасть секрет вражеских пломбировочных материалов, - но комплексный обед тут ни при чём. Правда, язву от него можно и заработать, но только не тем, кто прошёл студенческую столовую. Да и винить тут обитателям общаг следует, скорее, не столовую, а непривычную для сельских воду с хлоркой. Плата за асфальт! Зато стоил «комплекс» всего тридцать копеек - вдвое дешевле, чем  те же блюда: суп-рассольник, второе - поджарка, компот из сырой воды и булочка за три копейки, - в сумме на «общей раздаче». Где, конечно, имелась  свобода выбора, столь редкая где бы то ни было, а потому для кого-то даже радостная, и можно было взять, к примеру, гуляш, котлету, бифштекс, разный гарнир какой хочешь, салат дешёвый из капусты или дорогой – из помидор, ячменный кофе с молоком вместо компота, а несъедобное первое вообще не брать. И кекс или пирожное, - но обходилось всё это почти в рубль, а с пирожным или кофе – и того дороже. А потому все, кто копил деньги на машину, обедали в «комплексе». Питался там и Иоська. На автомобиль он не копил, и его значительной зарплаты и премий, конечно бы, хватило на то, чтобы брать блюда на любой раздаче. Свобода выбора его тоже пока как-то не интересовала. И в еде, подобно Гольцману, он был неприхотлив. Тем более в, - с позволения сказать, - такой. Какая разница. Просто, здесь обслуживание было быстрее, не за полчаса, и, поев, можно было погулять до конца обеденного перерыва в сквере. Единственная вольность, которую он позволял себе в «комплексной» очереди, заключалась в малом, но здесь он поделать ничего не мог. Дело заключалось в том, что его эстетическим вкусам совершенно претило одно из блюд - первое, то есть «рассольник» в алюминиевой собачьей миске. Иоська никак не мог избавиться от ощущения, что это просто грязная вода, слитая с мойки. И хотя он прекрасно знал, что это не так, но победить в себе постыдное заблуждение не находил сил. А потому, как ни старался нигде и никогда не выделяться изо всех других, но здесь он допускал редкое исключение, производя раз за разом, как на футбольном поле, один и тот же несложный финт. Пробив заранее чек за весь комплексный обед, он брал на раздаче уже скомплектованный поднос с тарелками, но собачью «мыску» с рассольником тотчас отправлял по заставленной грязной посудой движущейся резиновой ленте уборочного транспортёра в чёрную дыру кухонного окошка. И с облегчением вздыхал, после чего производил действие почти криминальное. Иоська с детства терпеть не мог молочный суп. Но что–то для конспирации на первое в комплексном обеде брать было надо, а потому он, извинившись, едва не через головы очереди, брал со стеллажа «общей» раздачи тарелку белого месива с лапшой или пшёнкой, торопясь и со стеснением кидал в блюдечко кассирши десятикопеечную монетку, сколько эта лапша стоила, и быстро исчезал. Конечно, он очень стыдился обслуживать себя без очереди, но никто его действием не возмущался, так как производил он это быстро. Для него это было продолжением забавной спортивной игры. Так было обычно, но теперь поглотившее его мрачное уныние не оставляло места для забав и игр. Он погрузился в депрессию. Шутки кончились, всё было плохо. Чувство безысходности наполняло его.
В тёмной тоске он размышлял, вспоминая рассказ о похождениях комсомольской начальницы с завода, о том, что именно вот такие деятельницы: изо всяких «секретариатов», канцелярий, бюро и способны на что угодно. Им всё можно!

Забавно, что испорченный телефон конторских сплетен самому ему приписал уже то, что он там, в кемпинге, «закрутил с секретаршей Гендиректора»!
Прямо, как шпион какой-то.
Джеймс Бонд!
 
Хотя и не Гендиректора вовсе, а Заместителя по режиму. Хотя... Все эти перемены в коридорах отдела, интриги вокруг комсомольского секретаря, а, может, и его патрона не давали ему покоя. Что ждёт их впереди... Как будто всё снова пошло по спирали и эти режимники, которых, казалось, давно уже лишили могущества партийцы и прочие "разные штатские", загнав вроде бы навсегда в конуру к миске и посадив на цепь, снова набирают силу и теснят в очередной раз именно теперь тех штатских, чего и хотели после войны - тут Валерка Шурков с его измышлениями был прав. Именно они, а не директор, уже становятся и Верховными, и Генеральными...

Ведь, как известно, и у Джеймса Бонда имелся начальник. Однако "агент Ноль-ноль-семь" посещал его только ради того, чтобы получить очередную пачку денег на дорогие отели, бары с ресторанами и женщин, а также мимоходом оприходовать прямо в приёмной секретаршу, а все вопросы с техническим обеспечением и всякими шпионскими штучками для спецзаданий решал сам.

Вот и в их "шарашке" тоже был и Генеральный, и при нём кто-то в штатском, но с погонами.

Но и на их секретарш найдутся охмуряльщики...

Только не он.

Да уж...

Может, когда-нибудь и он станет "Бондом". Но пока у него продолжалось нескончаемое детство, как и многих изнеженных городских сверстников. Однако не начало ли это большого пути! Шеф его - пока не директор, а всего лишь истовый трудяга и герой Сидоренков, но и для него он был незаменим со своими подвигами в Конструкторском отделе, а для бедовых конструкторш и вовсе кумир.

Теперь вот и для дамочек и барышень отдела тоже.

И, хотя мужской привлекательности для них даже это не прибавляло, ведь многие, не зная про его позор, таки верили в его интимные подвиги, кроме, конечно, Зиночки. Уж она-то, прошедшая только что мимо с пустым подносом и даже не посмотревшая на него, была осведомлена, какой он «гигант» - в поддатом виде, конечно. Позор, позор! Надо же так было опростоволоситься! Но Зиночка, вот он: настоящий товарищ, - молчала. Когда-то, ещё дома, они с сестрой Мишки - бандита Ритой Гонтмахер ходили в кинотеатр у Днепра смотреть прогремевший тогда фильм: «Романс о влюблённых».
«Загу–загулял, да загулял парнишка, парень молодой. В красной рубашоночке, хорошенький такой».
Все это пели. Там он вернулся из армии после госпиталя героем – а она его не дождалась, думала – погиб, вышла замуж за другого. «Тоже достойного человека», как объясняла дурацкая газетная аннотация: хоккеиста в исполнении артиста Збруева. И яркий сочный мир, где только песни и радость, и мёд страсти, враз стал чёрно-белым, с реальными резкими скрипучими звуками, разговорами. Точно, как сейчас тут, в конторской столовой, герой: совсем ещё молодой артист, как его, белобрысый такой, - и не вспомнишь, потеряв для себя свою «единственную и неповторимую», ест в обеденный перерыв в производственной столовой. Шумит мойка, кричат раздатчицы, текут разговоры, но фильм вдруг из цветного погрузился в пару световых полутонов, стал чёрно-белым. И нет больше песен.

"Пусть плывут века, словно облака, любви не будет конца. Всё в мире любовь, да лишь она"… 

Было так всегда, будет так всегда. И теперь вся возникшая эпопея с коллективным поеданием комплексного обеда, этим величайшим достижением величайшего общества, удивительно походила на этот эпизод. Хотя не было никакой любви, и мир не стал чёрно-белым. Но уж какой «поручик Ржевский», такая и пьеса. Да, грустно.
 
                За столами сидели одни технари – никаких канцелярских. Вот за Иоськиной спиной, у соседнего столика, беловолосый Зайцев неспеша ведёт с его начальником Буйновым, закадычным дружком. Исстрадался, бедняжка, из - за своих пьяных соседей по общаге. Еживатов, маленький и круглый, как один крепкий, волосатый пупырышек, опережая других, заполняет поднос. «Комплекс – съел и порядок. Лучше «комплекса» ничего нет. На еде экономить нельзя»,- говорит «Еживян», расставляя тарелки, и сразу же начинает есть. Что ж, ему для занятий со штангой в секции тяжёлой атлетики требуется много питания. «Если Вы проголодались – ходите голодными»,- шутка не для него. Говорят, через таких «спортсменов» слухи и утекают. В компаниях не пьёт, тих, - верный признак. На отдельческом этаже о чём-то шушукается с парторгом Федулаевым, а вот и он. Федулаев - единственный, кто всегда замечал Иоськино проявление излишней самостоятельности у раздачи. Как же – столь дерзкое и непривычное выделение из общего ряда. Тем более, что наряду с молочным супом Иоська, по правде говоря, брал ещё и салатик, и он очень боялся столкнуться с ним в голове очереди. Когда, плюхнув поднос на дальний стол, и обслужив попутно и Зиночку, слышал доносящиеся до его спины вздохи и бормотания, то ли насмешливые, то ли шутливо - критические – типа: «Недоволен…» или «Всегда вперёд всех…».
Наверное, в глазах пожилого парторга подобные поступки с супом казались едва не бунтом, попыткой недопустимой ревизии и оценки того, что оценивать должны другие, а потому – неприемлемым своеволием, и – вызовом. Ведь меню – это документ, оно официально утверждено, и не нам судить, что там съедобно, а что – нет. Там – подпись и печать! Да и что это вообще за самодеятельность, что за выставление себя в некое отличие супротив других!
 
              Конечно, все старики брюзжат подобным образом, но в глубине-то души они понимают, что это – лишь шутка. И Иоська, уважая мудрость больших партийных людей, знал, что на деле Федулаев относится к нему, конечно же, хорошо. Ведь не может он сомневаться, что самостоятельность и инициатива не менее ценны, чем единообразие, и некоторое отличие – это тоже неплохо.
 
                Так думал он и теперь, расставляя тарелки и убирая поднос, но всё вокруг вновь возвращало его к прежним, далёким от симпатий и антипатий парторга, безрадостным мыслям. Что ему парторг: тем более, что его к той Партии и близко не подпустят. Вот он сидит над своим молочным супом, ковыряясь ложкой в густой и невкусной пшённой массе, чтобы оттянуть неприятный момент отправки этой первой ложки в рот. Через стол от него, у окна, задумчиво обедает одинокий Зайдфундель, к нему подсаживается необычайно красивая девушка Джамиля из третьего отделения, длинная красная юбка скрывает её стройные ноги, а огненные, золотисто - рыжие волосы волнами льются на плечи и изящную спину, как водопад. Если и она также принимала его за татарина, то она жестоко заблуждалась. Почему-то вот к ней никаких поползновений «террористы» не предпринимали. Конечно, кому по душе придётся визит серьёзно настроенных «братьев с ножами»? Юрки-Юсуфа в столовой нет – их отдел безвылазно пребывает на опытной станции в глуши речных островов, где уже второй тёплый месяц, ожидая опытных образцов Заказа, сотрудники собирают грибы у колючей проволоки ограждения и пребывают в любви и неге. Вот о чём следовало бы думать – о перспективах! Как хорошо было совсем недавно…

А вот и Ринат Ахатов тут, как тут. Но и он игнорирует свою соплеменницу, такую же огненнокудрую и жаркую, как и он сам, но, не в пример ему, куда более скромную, подсаживаясь к сосредоточенному на подносе Еживатову, чья голова с коротко стриженной макушкой сразу, без шеи, переходит в безмерно накачанные шары плеч, с непобеждаемой никакими лезвиями щетиной на румяных щеках, расползавшейся далее вниз всюду по мощному тЕльцу. Ринат уже на ходу начинает балагурить в духе телевизионного Боярского – «мушкетёра». Пахнет пОтом и силой. Зиночка, пристроившаяся тут же, пододвигается к краю стола, освобождая место от своей посуды, но не отвечает на его остроты, никак не реагируя на ворвавшийся в атмосферу поток мужественности. Что ей надо – совершенно непонятно.
 
               Что вообще им вообще, этим девчонкам, нужно?! За стеклянной стеной столовой привычно сияло солнце. Оно проникало и в обеденный зал, заливало столы и горы неубранной посуды, но снаружи царила тень, отбрасываемая толстыми стенами управленческого корпуса - старинного здания из потемневшего красного кирпича.

Оно было ещё дореволюционной постройки, это здание, где располагались бухгалтерия, канцелярия, все комитеты и кабинеты,- вон, даже обедают они отдельно ото всех,- со  сводчатыми потолками узких коридоров, там когда - то давно была женская гимназия. Пристанище благородных девиц, ага.
«Девчушки румяные, как обычно чуть пьяные, грациозно сбивают ломом лёд с мостовой». И вкус французской булки. Разве она хрустит? Это ж не наша, подгоревшая, - горький сарказм по отношению к себе переполнял Иоську.

Внутренний конторский двор тесным прямоугольным колодцем, в который почти не проникал солнечный свет, и который лишь высоко сверху был укрыт тёмной синевой неба, вместе с примыкающим к корпусу новым блоком и вспомогательными постройками был зажат ими с четырёх сторон. Точно по диагонали через него, шествуя важно походкою чинной, нёс к своей мастерской сломанные телефонные аппараты серьёзный и розоволицый Гешка Селезнёв. Смотреть на всё это у Иоськи не было уже никаких сил, как, впрочем, и судорожно доглатывать сожжённую в напоминающем солидол, а, может – машинное масло, прогорклом маргарине вермишель, но именно благодаря последнему обстоятельству свидание состоялось как раз в этот день.

Когда Иоська, не осилив комплексный обед и воткнув вилку в ошмётки гарнира второго «блюда», встал из-за стола, оставив пирожное Зиночке – пусть поправляется, время погулять у него ещё оставалось. Институтское же руководство, а вместе с ним и все службы первого этажа, обедали по внутреннему расписанию первыми, а потому перерыв у них уже кончился. Однако, не у всех. Была среда, как всегда в этот прекрасный день недели Тамару в очередной раз отрядили в командировку по магазинным отделам канцтоваров, и именно после посещения столовой, едва успев выйти за проходную, Иоська, утомлённый футбольными баталиями, а ещё больше – борьбой с  тем, что называлось едой, опустошённый переживаниями, но успевший уже вдохнуть щедрого дневного пекла на уличной свободе, здесь же, на улице, у перекрёстка со светофором, сразу и встретился с ней. Тамара деловито, с  сумкой, направлялась через дорогу к прохладным аллеям сквера.

- Что за конспирация? - томясь некоторым стеснением, спросил Иоська как мог дружелюбно, на что Тамара ответила, мол - на работе они никогда не обедают, а только пьют в своей комнате чай. Приготовит же ей что-нибудь дома мама. Потому, что сама Тамара готовить ещё особенно не умеет, но обязательно научится.
- И чем же тебя кормит мама? – уже  вновь начиная испытывать к ней сочувствие, поинтересовался Иоська.
- Витамины!..,- объяснила Тамара. - Салатики …

Они шли через сквер подальше от центрального пятачка с бюстом Поэта посередине обширной одуванчиковой клумбы, вокруг которой концентрировались на лавках под ветвями, прячась от жары, отдыхающие сотрудники,- но некоторые, замечая, всё равно косились в их сторону подозрительно и даже изумлённо,- и старались держаться внешней, огибающей площадь дорожки. Здесь уже ощущалось доносимое чуть заметным ветерком с низины свежее дыхание Волги, за берёзами и монументом Павшим Борцам виднелся едва не единственный в городе архитектурно – исторический памятник, сохранившийся с той поры, когда на этой, некогда шумной площади, был триумфально взорван величественный Кафедральный Никольский собор. А именно – порядком осыпавшийся и обветшавший бывший Губернаторский дом с длинным обваливающимся балконом, с которого некогда была провозглашена здесь Советская власть. Теперь дом занимали отделы городского Архива, рядом располагался Областной военкомат и массивное, готического стиля, серое здание центральной библиотеки. Ещё одно историческое здание, похожее на руины дворца, находилось подальше – бывшее епархиальное управление и монастырь. Там и вовсе всё было порушено – чтобы и следа не оставалось от того, чего и вспоминать не нужно. «Старый центр»! Когда - то здесь под кронами, по аллеям, под «хруст французской булки» чинно прогуливались поповны и «благородные девицы» - такие же вот. Из великой русской литературы известно, чем они занимались по вечерам. Местная комсомольская молодёжка, исправно поставляемая соседями - студентами в Катькин дворовой туалет, часто давала исторические репортажи на краеведческие темы : «А по Поповке ходят хулиганы …», - перепечатка дореволюционной статьи про закоулки, зажатые кручами в расщелине между двумя вершинами горбатой Горы: малой, с глиняными карьерами кирпичного завода на задворках кладбища, и - большой Парковой. «На них – бобриковые пиджаки. Все в папахах …». Удальцы совершали вечерами уркаганские набеги на чопорную улицу Дворянскую на верху холма - там в старинном красном кирпичном доме у спускавшегося к центру ступенями тротуара потом устроили местное ЧК. А чуть дальше, в самом начале Главной улицы располагались купеческие дома с кабаками на первых этажах типа «Московский тракт» и прочих, где днём объедался ухой из здешней стерляди чиновный люд из расположенных вокруг сквера присутственных мест, а к ночи пировали с девицами из местных «хат» с «нумерами», - и без девиц, - «добры молодцы». Но солнечным днём поповны с институтками фланировали по скверу, и всё казалось на века. Тот мир сгинул безвозвратно, и заполонившие после войны эти холмы и расщелины переселенцы построили на месте ставшего большим селом города  другой мир и новый рай. Но по - прежнему вокруг сквера концентрировались учреждения и конторы, тут был «Дом знаний», училище художников, но и военные комиссариаты тоже. По дорожкам снова прогуливались скромные служащие, дамочки и барышни в строгих костюмах и очках – как будто эти «очкастые» убегали от подавляющего всё величия под эти кроны и ветви, желая скрыться в тиши хоть на миг. Но именно отсюда пару раз в году – Первого Мая и в стылое предзимье они отправлялись вниз, чтобы с гибельным восторгом пропасть на миг, забыв обо всём, в пучине тайной своей неизбывной страсти. А на всём протяжении пути, когда они «рекой нарядной», с известными остановками во дворах, кого - то по пути и теряя: отрядом, что опять «не заметил потери бойца»,  устремлялись под гору к Новому городскому центру по мощёной красивым розовым камнем широкой мостовой Главной улицы – «кричать УРА !», - этот взбодрённый спиртовыми парАми, рвущийся из душ азарт всё зрел, рос и набухал, чтобы взорваться, достигнув желанной цели, сладострастным восторгом – тем самым, желанным, освобождая грудь для главного вздоха перед единым вечерним воплем за столами. А новые колонны всё входили, вторгались в нижнюю площадь в экстазе разверстого кумача, мокрых глаз и носов, и выходили из неё, и весь город словно бы делал вместе с ними этот последний победный вздох.

- Октябрьский привет коллективу производственному объединению «Тяжпромарматура»! Ура! – гремел из громкоговорителя хорошо поставленный голос, и было ясно, что парень, конечно же, тоже уже принял.
- Ура–а–а!!! – радостной страстью отзывались ему снизу под грохот маршевой музыки сотни глоток.

И не было предела ликования этому всеобщему акту единения и восторга. Пусть даже при этом те, на трибунах, всё равно оставались наверху, а перекрестья, распятия колонн – внизу: древки, наконечники знамён, лозунги, плакаты, и сколько глаз увидеть мог – всё в море красном, «скрещенье рук, скрещенье ног  крестообразно» …

Странные ассоциации возникали в мозгу Иоськи в эту неделю. Не, так можно свихнуться. Но что поделаешь, разговор с Сашкой о треклятом сексуальном агрессоре заставлял раскладывать в голове из него и других таких же, как этот, разговоров, самые немыслимые пасьянсы и невольно переносить эти мысли на всё остальное. Отвлекал от тягостных мук раздумий лишь футбол, и Иоська выкладывался здесь полностью, вколачивая в удар всю силу страстной ярости. Или же яростной страсти, когда мяч уже вот - вот должен был оказаться в сетке. Но всё не оказывался. Здание библиотеки было единственным, что было отлично по цвету и форме от прочих, розовых и жёлтых домов и своим готическим видом вносило в облик старого городского центра что - то европейское. А напротив, на другом краю площади, почти на месте снесённого собора, высился чёрный, похожий на Шиманского, только бородатый, Карл Маркс, странное дело,- тоже необычайно европейски. В прошлом веке, в цилиндре и смокинге,не видевший, наверняка, вблизи ни одного пролетария, и даже – Парижской Коммуны, великосветский лев, он в тиши кельнских книгохранилищ открыл миру единственно верную и точную в своём воплощении теорию, и с бокалом шерри - бренди в руках, под благосклонные улыбки шуршащих платьями дам, изложил её в аристократических салонах научной общественности: ешь ананасы, рябчиков жуй … Но искренне оценили эту теорию только у нас, и Иоська ни разу в жизни так и не увидел наяву ни единого ананаса, да и бананы – лишь пару - тройку раз, и то лишь в столицах, союзной и украинской: в горнилах сплетённых рулетами, кишащих и вопящих очередей.

А у подножия постамента в дни великих праздников играл, развлекая формирующиеся краснознамённые колонны, звонко гремящий тарелками,  похожий на похоронный, духовой оркестр, слегка камуфлируя под революционные марши народную песню с известным всем названием «Четыре татарина»:
"Не хочу быть прачкой, на фиг руки пачкать, соберу манатки и пойду"…

Что делать – «женская душа»! Когда именно вот такие, строгие и «в очках» «дамочки» обоих полов одновременно и бегут от всеподавляющего величия и страстной силы туда, где тень и музыка, и, чуть наступет вечерок, – вновь рвутся пережить экстаз слияния и соития с величием Власти.

И если вдруг их лишат этого тайного стыдного, но сладкого счастья – какова же будет боль потери! Вот ЧТО они будут делать?! Наверное, сами придумают замену – пусть на время: надувную, кукольную.

А пока боль не утихнет – кто заменит властного насильника?
«Кто-кто? Опричники…», - говорил по этому поводу Шурков.

Прямо от сквера в южную низину, где сейчас Южный проспект, уходили улицы: некогда они звались  Верхняя и Нижняя Пешие, а теперь носили имена анархо - коммуниста Богданова и мирного кремлёвского пьяницы Куйбышева. Пешие – потому что в отличие от Черкасской слободы за вокзалом, где жили конные казаки, с противоположного склона Горы располагалась «Пешая слобода» служилых молодцов. На излёте многочисленных религиозных праздников они обычно пировали допоздна  на славу и всласть в трактирах на верху Главной улицы, и затем их походный строевой марш про то, как по речке «сизый селезень плывёт», да с лихим посвистом соловьёв - разбойников сотрясал прилегающие кварталы Пеших улиц, по которым «добры молодцы», довольные, в ночь - полночь пешком возвращались домой . А наутро в домах – усадьбах, что высились там, не было ни одного целого окна. Это были капитальные, каменные снизу, деревянные сверху, дома. Там блюли домострой купцы, да чиновный средней руки и рангов люд. За высокими заборами и тесовыми воротами со скрипучими петлями и надёжными засовами, где были конюшни и  амбары во дворах , раздавался свист вожжей: кого - то пороли. Но то днём, а под луной власть менялась – ведь именно через эти места лежал путь к слободкам. И вот уже на рассвете служащие с побитыми окнами и жалобами чередой уныло тащились в управу: «Уймите же, наконец, ваших опричников». Иоська, читавший про всё про это во время известного утреннего моциона, неизменно испытывал в такие моменты холодок в животе – потому - то ему и чудился в повсеместной тополиной позёмке пух от вспоротых перин. И ему становилось не по себе. Ведь при виде бородатого идолища на постаменте он и без подсказок Валеры чуял, кто придёт, случись что, на смену «добрым»: ночные.
"Ах ты, пёсья кровь, бусурманский сын"…

 И не найдётся на них купцов Калашниковых. Пока довольствуются они девчонками – здесь лихому сословию нет равных. А те и рады – особенно такие, о ком и не подумаешь. Институтки. «Феи из бара»… Здесь в сквере ищут они прибежища в чинных прогулках и беседах по пути в библиотеку, сюда убегают от буйных страстей – а толку?
В душе его всё кипело. И теперь как раз за этим памятником, на месте, где выдувалась из меди и выколачивалась из натянутых на барабаны мочевых пузырей та народная мелодия со знакомым названием, и состоялся у них долгожданный разговор.

Тамара рассказала о своих приключениях на четвёртом этаже, куда её утащили, а также о приключениях последующих, искренне и охотно – начав с того, как, конечно же, «Юрка-Юсуф» гадал им на картах и на кофейной - он угощал их кофе - жиже судьбу и «суженых избранников».
 
             - У нас в отделе одной юной сотруднице тоже нагадали, что она выйдет замуж – за пьяницу, - вспомнив жестокосердную к страдальцу Вовчику Антипову Киру, сказал Иоська. - И это плохо кончилось. Правда, пока что для «суженого». А тебе что предрекли? - спросил он.
- А мне предсказали, что я выйду замуж за татарина, Камиля Сулимова – даже имя точно сказали. Он – курсант школы милиции,- доложила она. - Даже не милиции – а  круче!
«Так, - подумал Иоська. - Ещё лучше. Ещё один появился. Теперь их как раз четыре: Юсуф, Ринат, этот чингизид МикшарИ, и вот тебе, пожалуйста, ещё кстати. Очень хорошо. А Женя,- он имел ввиду Джамилю,- себе всё пару не может найти».
 - И что же? - спросил снова Иоська. - Вы уже с ним встретились?
- Да,- подтвердила, словно была готова к этому вопросу, Тамара.  Он к нам приходил позже. Его армейский друг работает … служит,- поправилась вдруг она, - официантом в гриль-баре  при ресторане «Волга», и он пригласил нас на следующий вечер в своё заведение отужинать, обещал устроить спецобслуживание в кабинетике.
- И ты ходила? - поинтересовался он.
- Конечно,- подтвердила она.- Мы по понедельникам всегда куда - нибудь ходим: попасть легче.

Ну вот – проклятый Гольцман, это он не позволил им тогда завернуть в гриль - бар: «Шашлык, шашлык!».

 Хотя, с  другой стороны, что бы там Иоська - дебош стал устраивать? Тоже не дело, а так хоть мяса поели. Может, всё и к лучшему …
Но Тамара уже увлеклась восторженно - приятными воспоминаниями.
- Мы там ни копейки не заплатили, только за вход , когда билеты покупали …
- С Натулькой? - уточнил Иоська.
- Да, - сожалея, что её перебили, подтвердила Тома. - И ещё одна подружка с нами была. Там нам всё так хорошо организовали. И музыка..,- с радостью вспомнила она. - И всё остальное, - добавила она загадочно.
- И что же Камиль? - посмотрел на неё Иоська. - Познакомились?
- Он даже носил меня на ручках, как маленькую,- призналась восторженно Тома. - И не хотел выпускать…

Радости её не было предела, и она спешила поделиться ею с Иоськой.

- Рассказывал, как в армии был в командировке за границей. Про мангустов – их там много. Мангуст – забавный зверёк, истребитель гремучих змей.

- Но потом,- более грустно завершила она,- я от них сбежала, в ресторанный зал: там праздновали какие-то, какие-то! Я с ними тоже познакомилась …

Если она познакомилась с Беловым или его боевым дружком – посетителем общежитий, то это было ещё более опасно! Час от часу не легче. Или это какая-то «спецоперация» и всё под контролем? Тогда ни о чём подобном, ни о каких «бригадах сопровождения» он и слыхом не слышал.

- Наверное, первая компания и твой новый приятель на тебя очень обиделись? - предположил Иоська. - Ты же их покинула.
- Нет, что ты! - возразила Тома.- Их там Наташка далее развлекала, её из дома вызвали. - И вот, вечером с этой пятницы, на субботу, мы все собираемся в лес на пикник, с ночёвкой, - сообщила она. - Парни затариваются, мы берём помидоры, картошку… Они, из общаги, часто ходят в такие походы.

Это Томино откровение некстати всплыло в его памяти теперь, среди вечного могильного покоя, который тоже вряд ли сердце обрадует. Ведь есть только миг... Тот, что называется "жизнь".

 … Сегодня была как раз суббота.

В оглушённом запахом краски-"серебрянки" Иоськином мозгу минувшая неделя промелькнула средь пуха, свисающего гроздьями с ветвей, как сон и тот самый миг. Дела были удивительны. Вот почему, а не только от запаха краски, чрезмерного увлечения футболом и присутствия тёти Раи, у Иоськи болела голова после недоспанной толком душной ночи…

Наконец, на ходу натыкаясь ногами на привинченную к торчащему прямо из земляного холмика, безо всякой ограды, обрезку трубы металлическую табличку с кривой надписью «Финкельблех», объявился чёртов Аркашка, и Иоська тотчас вручил ему перемазанную серебряного цвета нашлёпками банку, а сам, кряхтя, привстал, чтобы размять ноги. Лучи клонящегося уже к закату солнца красными искрами брызгали между ветвей, слепя глаза, со стороны улицы. Иоська, приводя в чувство затёкшие коленные суставы и икры, снова присел, видя перед собой серую, в форме бетонной решётки, местами уже до самых прутьев торчащей ржавой арматуры осыпавшуюся, кладбищенскую изгородь, и каких - то людей, идущих за внешними кустами по тротуару, но выпрямить ноги в прежнее положение не успел.

- Ося, здравствуй! - выстрелом прозвучал оттуда, из - за зелени и бетона, разом поглотивший резкую боль в коленях, дружный и весёлый вопль двух или трёх, а может – и более, радостных глОток.

Этот дребезжаще, - намеренно,- гнусавый, что в зависимости от обстоятельств  могло означать и дружелюбие, и – издёвку, но всегда – насмешку над всем и вся, хор нельзя было спутать ни с чем иным. За забором кладбища стояли конструкторши, которые, очевидно, возвращались от таксопарка после разборки со своими друзьями – водителями домой. Так, ну вот и дождался…
Делать нечего, надо было идти беседовать, и Иоська со вздохом подковылял к ограде.

- Вы ведь собирались идти со всеми в лес! - вопросительно проговорил он. - И что же – почему вы здесь, в городе?
"Вя!", - а, может, - "Вяу!", - кошачьим мартовским воплем прозвучало в ответ.

- Нас не взяли!!! – возмущённо–пронзительно, и так же хором, как делали они, наверное, вообще всё, восторженно завопив, пожаловались конструкторши Иоське.
- Надо разобраться,- посочувствовал им тот.
- Вот идём, - сказала за всех чуть хрипло привычно растрёпанная, маленькая, тонкоголосая, вся обесцвеченная перекисью водорода и одновременно по-индейски ярко разукрашенная отечественной косметикой Люська – лучшая Иоськина помощница по работе в конструкторском отделении. – Купили на рынке редиски, помидоров – салат на закуску делать, сейчас завалимся в гости – может, возьмут «на хвоста»! «Мы – конструкторски девчата, мы нигде не пропадём, мы и спляшем, и споём, и по морде надаём»!

- А они что, уже вернулись? - спросил он их как-то невольно.
- Ага! - воскликнула Люська.- Сейчас сидят у Антипова. Пошли с нами! - разом выдохнув, обрадовались они теперь уже все.

Иоська краем глаза покосился назад, на своих родственников. Хорошо ещё, что хоть не родители! Слава богу, отошедшая было куда - то в отдаление и отвлёкшаяся на возню со спиленными ветками тётя Фая начало разговора, все эти «на хвоста», и пару матюгальников, пропустила. Заинтересовался лишь Аркашка, которому только бы не работать. Но теперь и тётя с измазанными землёй пальцами и локтями, с удивлением устремила внимание на беседующих, широко и изумлённо распахнув на них свои огромные, навыкате, с длинными, как у матери, ресницам, карие с жёлтыми прожилками на белках, глаза. И, желая уйти от её любопытного взгляда, Иоська, опять же невольно, как–то удалялся, отходил, едва заметно переступая ногами. К тому же разговаривать через толщу разросшихся кустов было неудобно, а потому и он, и конструкторши с разных сторон, но в одном направлении медленно перемещались вдоль изгороди в поиске свободных от веток места, где можно  не орать издалека. Конечно, улизнуть от родственного семейства было бы хорошо. А тут ещё и принявшаяся проверять Иоськину работу тётя Фая смилостивилась над ним.

- Ладно, мы уж тут сами доделаем,- разогнувшись, произнесла она.- Иди в самом деле, ты хорошо поработал.
- Ну вот видишь, тебя отпускают, - подзадорили его конструкторши.

Наконец, и они, и он остановились, найдя тот самый, свободный от кустов, пятачок. Теперь тётя Фая была далеко, и Иоська приободрился.

- А то мы сами стесняемся, - лицемерно сказала Люська и открыла рот словно в своём коронном возгласе «Ба!».

Нет, нужна ему эта общага, как же! Но возникшая возможность сбежать от родственников захватывала его всё сильнее. Ладно, только бы дойти до угла забора, до поворота к телецентру, а там – поминай, как звали.

- С нами, с нами, есть салат! - кричали конструкторши.
- Но у меня вон – руки краской измазаны, всё грязное, видите,- неуверенно проговорил он, показывая им локти и ладони.
- Мы тебя отмоем! - восторженно враз завопили подружки, и только теперь он заметил, что это за утоптанная площадка, на которой они остановились.
- «С нами!», - он в последний раз окинул взглядом опрокинутые плиты, видевшие не такое: тут и удаль молодецкая, тут и девичья краса… «Мыт ынз!»…

Девчонки стояли теперь как раз точно по противоположные стороны чуть приоткрытой наружу кованой входной калитки с массивным, мастерски отлитым, «Моген-Довидом» посередине: шестиконечной звездой Давида, запрещённой где-бы то ещё, и Люська даже держалась рукой за чугунный прут её решётки. У Иоськи похолодело в животе. Он готов был тут же, на этом месте, провалиться сквозь землю. Калитка словно отгораживала его от всего мира. За спиной в тишине вился вечный пух над зарослями и камнями. С другой стороны чугунной калитки шумела машинами дорога и стояли конструкторши: растрёпанная Люси, распустившая красивые волосы Тоня, мощная необхватная Валюха…

И Иоська застыл напротив них и моргал засорёнными пылью и пухом глазами. Шестиконечная звезда разделяла их на высоте чуть более метра от земли грубо, зримо. Однако тотчас Иоська догадался, что его собеседницы просто не знают, что это такое. Для них «это» было всего лишь украшением, фигурным узором в чугунных кружевах, не несущим никакого смысла. И само кладбище являлось в их глазах обычным, ничем не примечательным кладбищем. Ничего не говорили им ни замысловатые имена на памятных досках, ни просматривающиеся кое - где со стороны тротуара квадратные древние буковки: алэф, бейт, долед …
Да и само короткое слово, повергающее в стыд, заставляющее убегать прочь, или - кричать нелепицы, хотя оно не было ни нецензурным, ни просто ругательным, а напротив, стояло даже выписанным в паспорте, - было ли оно известно им в своём истинном назначении? Что означает оно – болезнь, ругательство или что ещё? А сам Иоська? Выросший в довольно патриархальной среде, он почти не испытал в родном дворе притеснений и унижений и знал о них только понаслышке или видел со стороны, разве что вне двора ему перепадало порой что - то обидное, брошенное в спину. А так даже в школе приятели по футбольным баталиям  его особо не отличали. Но и малого хватало. Каково же было иным! А теперь он было уже почувствовал себя одним из этих «иных», глядя на конструкторш, но вышло чудо. Удивительное дело – но они сейчас попросту не узнавали его! Выходит, он всё - таки спрятался?! Сбылась мечта?...

 На ватных ногах возвращался он за своими вещами, складывал в пакет рваные нитяные перчатки, ножик, заляпанный краской носовой платок, вполуха выслушивая снисходительные тёти Фаины фразы типа: «Мы теперь сами…» и «Итак тесно …», и её наставления, уверяя, что конечно, на следующей же неделе снова зайдёт, и, наконец, выпрямился, не решаясь двинуться с места . Не уверенный, не нужна ли проявившим к нему такую неожиданную доброту родственникам ещё его помощь. Он уже не хотел никуда отправляться, слушая, как тётя Фая говорит ему ободряюще, но уже отвернувшись  и занявшись оградой могилы:

- Иди, иди…

Он как будто ждал услышать ещё что - то, какую - то просьбу. И дождался – когда почти повернувшись  и сделав шаг прочь, поймал вдруг спиной, словно камень, вместо продолжения фразы, её неожиданное приглушённое окончание:

- ...ШЛИМАЗЛ!

Ах, так! Она, считавшая, что сделала со своим Давидом Семёновичем, большим начальником, «выгодную партию», всегда держала семейство своей старшей сестры Фриды, Иоськиной матери, в неудачниках, и всё – от этого, от этого! Высокомерное чувство превосходства  «белой кости» ко всем, кто «остался», к этой местечковой, на её взгляд, «яхне»  падало испепеляющим презрением  и на сестру, и на её мужа, «не умеющих даже разговаривать», - оно оказалось направленным  и на Иоську, который «уехал».

Всё! Даже сам воздух вокруг казался ему теперь удушливым, окружающее пространство прессом давило на плечи, и Иоська, не оглядываясь, устремился к выходу на улицу. Вон, вон отсюда, скорее – туда, на волю, где был свежий воздух и не летал этот неотвязный пух!


              Глава 4

Между прошлым и будущим


1. Уже преодолевая последний участок подъёма дороги, Иоська машинально обменивался ничего не значащими репликами со своими нежданными забубёнными спутницами и шагал широко и свободно.
- Почему идёте пешком, не воспользовались  автобусом?
- А! Их все опять отправили в колхоз, ни одного нет! - кричали конструкторши.
Неправда! Иоська умел говорить! Ещё в школе, и благодаря школе, Иоська прекрасно говорил, как ни скажет та же тётя Фая, не будь рядом помянута, на «нормальном человеческом языке». И не только на нём: также свободно он говорил по–украински … Не всякий такое сумеет.

Всё ещё не успокоившись, Иоська на ходу угощался клубникой с рынка, предложенной ему собеседницами, хотя утром уже достаточно наелся дачных ягод у родственников, накормивших его через силу до отвала. Так, в душевном возбуждении, он не заметил, как за разговорами проскочил переулок, сразу за углом устремляющийся к телецентру, куда он собирался свернуть, и, миновав платную автостоянку, очутился у знакомой площадки с вечно переполненными металлическими мусорными контейнерами. Драные  серые кошки высовывали из них облизывающиеся мордочки. Пугаясь их, вспархивали, раскидывая мусор, стаи голубей, и лишь множество воробьёв кормились вокруг, не боясь ничего. Высокое ещё солнце заливало светом кирпичные клетушки – «квадраты» дворов невзрачного микрорайона на Липовой горе, и его косые лучи сверкали в окнах общаги. На волейбольной площадке перед ней играли через натянутую между двух столбов рваную сетку в бадминтон чьи - то дети из «семейных» комнат с верхнего этажа.

      Фрамуга Антиповского окна была привычно распахнута настежь, но особенного шума и грохота музыки не слышалось. Что оказалось не удивительным, ибо, поднявшись в секцию на третьем этаже, где всё было также раскрыто, гуляли сквозняки, и разве что конь не валялся, новоявленные гости обнаружили имевшее когда - то место веселье на последнем издыхании. Казалось, что оно так и продолжалось здесь, не прерываясь, и не сдаваясь перед гонениями со стороны Ерофеева, с того, недельной давности дня, как тут побывал со своим памятным визитом Иоська – настолько всё в комнате оставалось с тех пор неизменным. Антипов, сидящий, скрестив ноги, на своей измятой постели, находился в некоей устоявшейся уже кондиции перманентного опьянения, и, похоже, сколько далее ни пил – она не менялась. И сам он оставался стабилен, как насыщенный раствор - лишь грусть выпадала в осадок. Лицо его было бледно, но уже даже не помято, а разгладилось и напоминало лик святого, а взгляд серых прозрачных глаз – устремлён в некие философские глубины. И лишь спутанные остатки кудрей, обрамляющие не по возрасту голое темечко и частично уже тронутые сединой , хотя и без того светлые, были всклокочены, что указывало на длительное необщение измученного Вовчика с расчёской. Вот до чего доводят переживания. Как жестокосердна Кира – ну, Иоська ей покажет! Но главное, что делало обстановку идентичной с недавним застольем – так это возвышающаяся посреди стола пластмассовая канистра с темнеющей за полупрозрачными стенками всё той же, что и тогда, ужасной «мордовской бражкой».

Тут же, вокруг неё, на клеёнке  была раскидана солёная рыба лежали огрызки сала и какая-то жёваная зелень – похоже, лук, стояла большая банка с пивом, а на подоконнике за телевизором поблёскивала плоская стальная, из нержавейки, фляжка с завинчивающимся колпачком, в каких обычно проносили с участков регулировки субблоков через проходную спирт. Пить, похоже, уже не могли, хотя никто не валялся – а просто из-за жары, и «стопарики» с «киссинджером», известным теперь и Иоське, стояли нетронутыми по периметру стола на фоне богатырски восседавшего во главе его и загородившего своей могучей фигурой пол - окна задумчивого Чубарова.

Присутствие его здесь было для Иоськи неожиданностью - насколько тот знал, Андрюхин отдел после колхоза в эти дни безвылазно  занимался в лабораториях испытаниями готовых приборов, проверяя их по времени работ, испытывая на воздействие низкой температуры, и – по другим показателям. И сотрудники, поочерёдно сменяясь, все три смены бригадами часы напролёт дежурили у испытательных стендов, включая, когда надо, рубильники и тумблера для поддержания холода и следя за измерительными приборами. Для этой цели отряжались люди из разных отделов – все, кто работал с изделиями. И, как на любом из наиболее трудоёмких и неблагодарных заданий, где требовались длительный отрыв от семьи, немалые физические и моральные усилия и присутствовали грязь, холод, пот, и, конечно же, желанная опасность, именно Чубарик был, как всегда, в первых рядах: рискуя в случае ошибки большой головомойкой у начальства, а при удаче рассчитывая разве что на вероятную дополнительную десятку к премии. А удачи этой,- ценой даже самых невероятных усилий, - Андрюха добивался неизменно – чего бы ему это ни стоило.
Он был безотказен и неутомим, силой же, как и упрямством, обладал немерянной. «Андрюха, какой ты здоровый!», - восхищалась Зиночка, окидывая взором его геркулесову стать.
Лучший друг колхозных утопленников, он был незаменим не только, как постоянный и обязательный участник всех похоронных команд, не только на сельхозработах, где, калымя у бабок, изводил на дрова необъёмные, с твёрдой, как сама двуручная стальная пила, древесиной, вётлы, но и в любом трудовом деле, требующем мужской силы, и отдавал себя этому делу всегда истово и с головой. Ни одна стройка, овощная база, теплица, ни одни цементно-бетонные работы по закладке фундамента: с замесами совковой лопатой раствора в корыте, - зимой, в январский двадцатиградусный мороз, - с вычерпыванием  вёдрами замерзающей на лету воды для раствора из какого-то самодельного колодца, когда сам весь обледеневаешь от брызг, как сосулька, и прочая экзотика жизни вчерашнего дипломника, - не обходились без него.

Копание всех траншей, тоже зимой, с киркой и ломом, таскание кирпичей и брёвен, работа по межучрежденческой  разнарядке в депо и на подшефной ТЭЦ, ремонт чего бы то ни было также требовали его участия. Где русский сохнет, немец сдохнет. Но Андрюха не только не сох – неистовая трудовая деятельность и маниакальное упорство в преодолении трудностей были ему в охоточку. Он купался в них, получая истинное наслаждение и забывая в экстазе битвы с любой сопротивляющейся твердью обо всём. Настоящий джеклондоновский герой!

Он был таким и, казалось, родился в своей не снимаемой сутками брезентовой робе или бушлате на вате - и то, и другое цвета хаки - и «кирзачах» не менее, чем сорок четвёртого размера: само воплощение мужественности. И относился к той породе парней, что привлекательны для женщин в любом виде - в стёганой «фуфайке»,  одетой на могучее голое тело, в рваном «тельнике».
Грязный ли, пьяный – да, именно немытый и небритый, именно на «подушке для лица»!

Именно этот его облик, а не только круглое и чистое, как луна, большое, с крупными крепкими чертами, задумчивое лицо, необхватные загорелые плечи, двумя куполами  венчающие могучий торс, бычья шея, держащие богатырское тело громадные ноги, тёмные глаза, рассудительный характер и переборы пальцев, что отыскивали в гитарных струнах гершвиновские музыкальные мотивы, были для всех, а для женщин в особенности, истинными признаками Андрюхиной мужской сути.

«Он не любил насилья и бессилья, он не любил, когда невинных бьют …».

 Девушки валили к нему гурьбой, но он лишь снисходил до них.
 – «Вы интересная чудАчка, но дело, видите ли, в том, что …»: не созрел ещё.

Охота, рыбалка, байдарки, ружьё, кабаны, пилы-топоры, - всё это, казалось, съедало в нём без остатка то, что у других полностью уходило лишь на утехи в постели – да и было бы чему уходить.

Песня «По Дону гуляет …!», - была любимой для Андрюхи из репертуара исполняемых им казацких песен, что сотрясали, как вихрь приближающихся конных сотен, задворки вечерних строек, окрестности шемуршанского пруда и стены общежитий. Ведь и сам он считал себя по какой - то линии потомком исчезнувших в небытие донских казаков.

Разумеется, имелся у Чубарика и костюм.
В новом, тёмно-коричневом, под цвет глаз и волос, хорошего материала, костюме, отутюженной, «под фирмУ», рубашке и галстуке «в тон», Андрюха стал появляться на работе с той поры, как начал благодаря своему яростному упорству добиваться недюжинных успехов на решающем  этапе отладки субблоков изделия. Его засЫпали премиями и благодарностями, стали посылать в самые ответственные командировки на Объекты, а после того, как ему принялись всерьёз прочить скорое служебное повышение до старшего инженера, Андрюха так же всерьёз решил начать новую солидную жизнь. Для этого он купил главные, с его точки зрения, атрибуты: галстук, «модную» шляпу, а также стал вплотную подумывать о женитьбе, для которой и справил костюм, после чего со спокойной душой и загудел недели на две. Отбыв исправительную ссылку на прополке свеклы, где вырубил всё и не поддался даже гонениям посетившего Шемуршу с «десантом» парторга Федулаева, Чубарик вернулся к трудовым свершениям в их "шарашке", и не далее, как вчера, ближе к вечеру, Иоська лично видел его, полного сил и привычного оптимизма, в коридоре этажа, где он, в этом вот своём коричневом, обретшем в химчистке прежний блеск, костюме и в галстуке, с радостным голливудским оскалом крепких зубов, намеревался заступать на ночное дежурство к испытательной камере.

«Всё путём, мужики»,- говорил он.

В костюм свой там, на работе, Андрюха уже, казалось, врос, свыкся с ним и освоился, словно ходил в нём всю жизнь, и, похоже, прямо оттуда, с работы, сюда и попал, не сняв даже по причине  жары пиджак, в котором и восседал у окна, как свадебный генерал. Правда, теперь ему было явно не жарко, но – тесно в своей одежде, как душе – в его необъятной грудной клетке. И полный величественного молчания, он  то ли намеревался излить эту устремлённость души в выси казацкой песней, то ли – томился чем - то ещё.

2. Вернувшаяся  с  лесного пикника компания находилась тут же, правда, не в полном составе. А именно – только девушки. Натулька и Тома сидели за столом по обе стороны от Андрюхи, словно возле огромной застывшей статуи, причём Тамара была, подобно ему, задумчива и неподвижна.

Натулька же, необычайно свиду свежая и оживлённая,  вела непринуждённый разговор с жующим что-то Шуриком, футбольным партнёром  Антипова. Высокий и стройный, он, отвечая Натульке, кивал своей рязанской кудряво-пшеничной головой. Но, в отличие от друга Вовчика - такого же некогда кудрявого и светловолосого, выглядел чудесно и свежо, как и его собеседница. А ведь не далее, как во вторник, оба играли в матче с технологами. Но, как и всегда, победа и совместное празднование закончились для Антипова куда плачевнее, чем для его приятеля Шурика, имевшего в городе дом, а не койку в общаге. Чубаров в футбол не играл, не та комплекция, но был другом Шурика ещё со студенческих лет. Правда, последний считался приятелем едва не всем, компания друзей - однокашников происходила из одной, «немецкой» по языку, параллельной Иоськиной, студенческой группы их потока, а сам он в школе учил французский: на Украине это было модно – цэ ж Европа! Французский учил также Гольцман, на занятиях по иностранному они и познакомились.
А дружная компания, с полдюжины лихих парней,  осев разом после распределения в Конторе, такие разные, держались один другого и не забывали, - вся могучая кучка, чьему неразрывному братству мог позавидовать всякий: Лётчик, Митька Ермаков, Федюха Акимов, Чубаров и Стародуб, – помогая друг другу и выручая всегда. Все – орлы и красавцы, они были единым объектом мечтательных устремлений молодых одиноких сотрудниц, но пока безрезультатно.

«Вот кого надо кадрить!»,- восхищалась Зиночка в коридоре, обращаясь к  Нюре и Клаве.

Ага, нужна она была им, как же! Ха!
 
Из всей компании Иоська близко дружил разве что с Митькой Ермаковым, которого тут не было потому чувствовал себя здесь несколько чуждым. Изо всех из них разве что суровый и раздумчивый  Лётчик, тоже сейчас отсутствующий, был с ним радушен и дружелюбен. Вкрадчиво и доверительно тот зачем - то рассказывал ему, особо – то и не читающему, что ценит сочинителя Довлатова, по слухам – нежелательного. Зачем это говорил – непонятно. Был Лётчик паренёк себе на уме: с неясным прошлым – говорят, он поступал в авиационное училище, да не срослось – оттуда и прозвище. «А ты не лётчик …» - была такая народная песня: «… а я была так рада любить героя из авиаотряда», - про то, что «голубые петлицы» были не только у авиаторов. Лихой, но и непростой,  он не боялся даже Федулаева – напротив, казалось, что это парторг  побаивается его. В колхозах на полянках он с однокашниками не «гудел»: «Я – со своими». А мы чьи? Но зато потом, явившись, охотно похищал в ночь осипших от песен девчонок, присланных   перед  дипломом на практику. Один раз утащил Кулькову – нет ему прощенья. И вообще был ловелас хоть куда. Но хитрый. Хорошо, что его нет. Вот друг его Шурик хоть и был внешне - красавчик: высокий кудрявый ангелочек, девчонок стеснялся, разговаривая с ними только заученными книжными фразами, хотя тоже особо не читал. При этом в отличие от доверительного Лётчика,  Иоську он исподволь    подначивал – иногда тому казалось это даже  некоей «игрой в доброго – злого полицейских». Все не  просты! Тут Гольцман в своём мнении о здешних типажах был прав. Проще всех и искренней был Андрюха Чубаров. Но такому могучему и не знающему преград супермену хитрости и сложности были и ни к чему. В этом звёздном и героическом «параде планет» он был если не Солнце, то уж точно – Юпитер, что всех притягивал, сплачивал и мирил. Кто они все без него? Пылинки.

Великовозрастных позавчерашних армейских «дембелей» - Рината с его лихими земляками - приятелями: лесных туристов, в отличие от девчонок, в комнате тоже не было, что, конечно,  радовало, зато присутствовал Еживатов, ещё один друг Федулаева, - и даже попивал, прислушиваясь, пивко, - а также - иные, вовсе случайные, гости. Только спрятавшись среди прочих, Иоська без друга Митьки ощущал себя сейчас рядом с собственными однокашниками чужим на этом празднике жизни. И не он один.
         
 Бедный Вовчик тоже находился вне их компании. Зато в комнате присутствовала  Вера, аристократка  конструкторского отделения. Прямая и гордая, в своём обычном красном платье и с такими же ярко - алыми губами, исполненная достоинства, она сидела на антиповской койке и, хотя обычно оказывала внимание перспективному Ерофееву, на этот раз, ввиду его отсутствия, чисто из гуманных соображений взяла опеку над Вовчиком, которому сейчас было явно не до женщин. Вера, проявляя к в Вовчику сострадание и заботу, что - то терпеливо ему внушала.

Появившиеся  в распахнутой двери конструкторши, обрадованные присутствием своих, поприветствовали всех дружным возгласом: «Ба!».

 3. Прибытие их, впрочем, было воспринято всеми, как обычное явление природы – например, ветерок, даже Вера не приостановила своего обращённого к Антипову монолога. Вовчик же слушал её отстранённо и молча, и дышал как - то грустно и тяжело, не в силах даже повернуть головы. Вообще - то Вера обычно в Антиповской комнате обхаживала Ерофеева, игнорирующего, впрочем, её, как и других девушек, так как и он  тоже был супермен, пара которому пока не возникла вблизи,- но тот сейчас здесь отсутствовал, занятый, очевидно, как всегда, в родной деревне охотой на ондатр или тайной ловлей карпов в колхозном пруду. На протяжении Антиповского загула состав гостей в его комнате, похоже, менялся уже неоднократно, все норовили отметить здесь завершение различных мероприятий - туристы, футболисты и чёрт те кто чередовались не раз, с кем пришли девушки, было  неясно, и зловещий пасьянс, раскладываясь, вновь неотвязно и тревожно завертелся у Иоськи в мозгу. Он встретился глазами с Тамарой, и взгляд её устремился к нему, хотя сама она оставалась непривычно задумчивой  и скованной  и сжимала пальцами одной руки вилку, а другой - расширяющийся кверху стаканчик с «киссинджером», агрессивность которого пока никак не передалась ей. Но Иоське было видно, что среди всего богатства выбора симпатия её и интерес были вновь направлены единственно к его личности, и душа Иоськи опять наполнилась нежностью и сочувствием. Нет, как бы там ни было, что бы ни произошло, но - скорее прочь, надо немедленно вырвать её из этого вертепа! Он, не глядя, присел и машинально отхлебнул предложенного ему выдохшегося пива, решительно отказавшись от чернеющего в «стопариках» и алюминиевых кружках смертоубойного зелья. Конструкторши же дружно потянулись к полным, но потерявшим хозяев, стаканчикам, после чего все, у кого было налито, выпили - даже Антипов, и Люська сразу, издав прочищающий носоглотку звук, приготовилась петь. Надёжность и умиротворение вносило в атмосферу лишь присутствие Чубарова.

Огромный, молчаливый, он как бы скреплял и наполнял всех собой, олицетворяя саму величавость. В костюме ли, в галстуке или в неизменной своей брезентовой робе и кирзовых сапогах, совершая подвиги Геракла, он подавлял и поражал. Герои, герои! Такими они были всегда. И здесь, в стенах комнаты, Чубарову было уже не менее тесно, чем в траншеях, канавах и бетонных бункерах с отбойным молотком в руках.  Где он, словно шахтёр в забое, истово пробивал, сотрясая округу и взметая осколки и цементную пыль, согласно заданию, семь дырок в стене - так рьяно, ведь за невыполнение - прогул, что Федюха едва успевал бегать в гастроном. Страна героев!

- Что празднуем? - спросил Иоська, тем не менее, не слишком дружелюбно, хотя и продолжая ощущать по - прежнему некоторую подавленность от осознания собственной малости. Но он всё равно разберётся, так как чувствовал на это право.

- ЖУП обмываем, - сделав глубокий вздох, словно хотел выразить некую длинную мысль, издал булькающими звуками маловразумительное откровение Чубарик  и вновь самососредоточенно уставился в даль. 

- Что? - не поняла и Люська.

- Вернее, поминаем,- уточнил Шурик.- Этот друг,- кивнул он на Андрюху,- сегодня ночью в испытательной камере чуть дуба не дал. Из - за зуба!
Чубаров проделал губами и челюстями некую гримасу, и, подчиняясь Натулькиной реплике: «Да выплюни ты её уже!», посредством указательного пальца извлёк из - за нижней губы, сбоку, розоватую  ватку и выбросил её в раскрытое окно.

- Почти коренной! - заявил он гордо, наполняясь необычайной радостью от того, что смог, наконец, свободно говорить. Сломать коренной зуб - это можно только с похмелья. Так и было. - С полгода назад, зимой ещё, сижу дома, завтракаю. Перед глазами всё плывёт: стакан чаю долбанул с утра - и, как вчера! Растворились вечерние остатки, что в желудке застоялись. Хорошо! А тут - колбаса! Чёрт её знает, кто в неё кость засунул! Или же это позвоночник был какой, от крысы … Хвосты ведь - попадаются …
- Не за столом, - поморщилась Натулька, кусая огурец.
- Вообще, если бы мы видели, как делается эта колбаса наша - ни за что бы есть не стали, - подтвердил слова Чубарова Шурик. - А то все орут: сервелат, сервелат! Где он, этот сервелат - то?
- Весь у нас,- сказал Иоська, чтобы как - то вклиниться в дискуссию.
- Вот - вот,- заметила Натулька. - Объели нашу Россию, хохлы окаянные.
- Это не к нему,- сообщил Шурик.
- Это не ко мне,- подтвердил Иоська, внутренне сожалея, что опять в который раз малодушно поддакивает там, где нужно бы - срезать.         

Натали покраснела, устыдившись того, что ляпнув не подумавши, невольно подыграла всему этому, подставив товарища.

Пить надо меньше, Наталья Васильевна.

Выручили Иоську его бедовые подружки, разрядив неловкую ситуацию.

- Огней так много за-ла-тых …, - хряпнув стопарь и не дав никому сказать что-нибудь ещё, нарочито гнусавым голосом, как любила она издеваться, завела Люська.
- На улицах Са-аратова! - истошным кошачьим воплем подхватили остальные конструкторши, и Иоська, благодарный им, понял, что там, у калитки кладбища, он ошибался. Всё они знали! Знала первая его неутомимая помощница по работе Люська, жительница пригородного села Берёзовка, - ведь и фирменный «гимн» их звучал первоначально:

«Мы - берёзовски  девчата …».

В Берёзовку эту семья их приехала из Казахстана - были они потомки сосланных туда то ли каких - то лишенцев, то ли раскулаченных. А ведь в тех местах «отбывали» и «космополиты». После войны самым интеллигентным городом в стране была Караганда: театры, филармония, немцы с Волги, эвакуированные ленинградцы, которым так и не дали вернуться, оставив квартиры только блокадникам.
В общем...

«Мы тоже пострадавшие, а значит, обрусевшие - одни без время павшие, а те - невинно севшие».
 
- «Парней так много холостых, а я люблю Ахатова …», - в  три глотки каждая вопили «забубёшки».

Шурик поморщился - он не любил беспорядка, особенно исходящего от женщин. Но - стеснялся их. Что ж поделаешь! А Ринат - их не слышал: вся эта «Золотая Орда» в полном составе сегодня - отсутствовала. И ладно - очень хорошо.

Натулька же, как ни в чём ни бывало, продолжила тему колбасы.

- Хотя я лично сегодня ела салями: папе доставили с заказом,- посмотрела она не на Шурика, а на Андрюху.
- Вот кто нас объедает: начальство, а вовсе не «хохлы»,- не внял её испытующему взгляду тот.
- На всех всё равно бы не хватило,- заметила она.- Хотя другие и так многое достают.
- А в магазинах кругом - одни банки с консервами стоЯт! - вклинилась Люська.- Особенно у нас в деревне.

Можно подумать, там, в магазинах, что-нибудь бы появилось, если бы «кругом» стояли, как в карикатурах  про «их нравы», другие банки! Коммерческие.  Банк, бар, ресторан…  Да … Зато  нет безработицы. Хотя «никто не работает». «Никто не работает, а план - выполняется …» Но ничего нет … А если что «перевЭрнуть», как говорили у них на юге - так и бананы всюду появятся, что - ли? Как же - держи карман шире. Кто их привезёт - то? Может быть, вам ещё кофе растворимый с индийским чаем на каждом углу? Киви какие - нибудь с кокосами? Вон, делают даже какое-то «пальмовое кокосовое масло, чуднО …  Не будет этого никогда. А народ распустится, вовсе с голода помрёт. А сейчас - «достают» же! Не бананы, конечно, но тот же кофе, чай. Мясо.
- Четвёртое противоречие социализма,- произнёс, заплетаясь языком и словно прочитав Иоськину мысль, очнувшийся Антипов:
- «Ничего нет - а у всех всё есть».
Ага. «У всех всё есть - а все недовольны». Все недовольны, … а голосуют - «за»!
Вот ведь! Кто из студентов не знал этой народной, не для учебника, «политэкономии социализма» и его «семи противоречий. Но голосуют-то - «за! Вот вам и ответ на вопрос, чего хотят люди. Или - причина в другом? Иоська вспомнил молодого товарища в штатском с военной выправкой  у входа Управления без вывески возле милиции, там, под луной, но и теперь не посчитал рассуждения своих приятелей тогда, в ночном сквер, правильными. Как же без порядка!

Тем временем Чубарик, обиженный тем, что вклинились в его рассказ про зуб, залпом и не икнув допил свой «киссинджер», и, не закусив, продолжил с прерванной фразы:

- Ну я кусанул с лёту, и, будь это по-трезвому, выплюнул бы эту кость, а тут - зуб о неё сломал.
- С похмелья всегда подобное и случается,- поддержал его Вовчик со своей койки.
- Опохмеляться надо,- съязвила Натулька.
- Что мы и делаем,- вздохнул Антипов.
- Ага. Вторую неделю кряду.
- Чего это? - обиделся на неё Вовчик. - Я прерывался. Вот с ним в футбол играли, - указал он на Иоську. - Он знает.
- Сломал - и забыл, не передний же,- вновь завладел общим вниманием Чубарик. - А с месяц назад обломок побаливать начал. К врачу - не иду, всё тяну … Не до этого.
- А что там у них делать! - возмутился Шурик.- Я бормашины не боюсь, но они с её помощью только зуб изуродуют, не машины - старьё шестидесятых годов: сидишь - а у глаз мохрящегося шнура лохмотья мелькают. Обороты низкие, заедает, сверло не буравит, а куски от зуба откалывает, была дырочка - то всего ничего, а после такого сверления - дупло, хоть палец суй. А пломба - всё равно не держится.
Андрюха же добавил:
- А станки на заводах - они не шестидесятых годов? Непонятно, как они вообще работаю. Всё на «дяде Феде» - герое только и держится: он здесь - кувалдой спохмела подобьёт, там - проволочкой прикрутит. Аналог импортной детали другу Васе за сто грамм спирта выточить закажет …
- И в сорок пять лет от роду, не дожив до пенсии, прямо у станка этого, на трудовом посту, скончается от похмельного инфаркта, как у моего отца в Объединении, - язвительно, как всегда, подтвердила Натулька. - Герой труда!
Странное дело - для дома, для семьи слесарь - токарю, а токарь - слесарю всегда изготовит на работе любую штучку просто по-дружески, безо всяких ста грамм. А - «для работы» только за магарыч, да ещё и посмеются. А ведь всё на заводе, по идее, «своё  для всех».
- Для директора,- вновь продолжил мысленные Иоськины рассуждения не склонный ранее к телепатии Вовчик, он был уже в ином измерении, да и самому Иоське пиво, пусть и подкисшее, но ударило в голову …

… Эх, хорошо всё-таки выпить просто так где попало, когда все - как один мозг … И каждый продолжает мысль товарища.

- Это они, директора, «своё для себя» машинами возят, а ты гвоздя не вынесешь…

…Так что же - разве это из-за того, что «всё общее»? И откуда найти хорошего директора, кто их выращивает, где они водятся? Нет, человеческая психология и в новом обществе не изменилась, а без её ломки и выворачивания наизнанку - никуда. Или это уже природа, свыше? И герой - работник, отдавший свою жизнь не нужному, честно говоря, никому станку, - лишь посмешище для других рабочих. Где же новый человек?

- Но тем станкам зубные нервы не мучить, - сказал Чубарик. - А бормашины людям нужны.
- Прямо чудеса! - возмутился во весь голос Шурик.- Атомные бомбы делаем, а такую малость освоить не можем. А не получается - так купили бы импортные за границей на эту самую нефть, и - изучили. Чем тратить её на то, чтобы эфиопа в космос запускать!
- А ещё лучше, - подал голос «Еживян», круглый от мускулатуры, как мохнатенький колобок, «качок» - тяжелоатлет мелкой весовой категории,- так Еживатова звали за его хитрый характер, мол, кавказский, а не мордовский, хотя его лунообразная щетинистая мордочка с глазками - щёлочками была и так лукава в своих гримасах донельзя. - Поручили бы нашей разведке выведать секрет ихних пломбировочных материалов …
- И асфальта,- усмехнулась Наташка.
 - У разведки иная задача,- хмуро проговорил Чубаров.

На этом общий словесный жар иссяк, и все замолчали. Лишь приглушённо работала где-то на кухне  радиоточка, одаривая  коридор песней:
 
«Может главным конструктором стать современный рабочий …»

- А Генеральным директором? - воскликнул не в меру смелый почему - то сегодня Шурик, и все поглядели на Натульку.

- Не знаю,- гордо усмехнулась она. - Я свои зубки лечу в медпункте на «объекте» у папы. Там спецобслуживание, не для всех: и установки импортные бесшумные, ультразвук, и на пломбы не жалуюсь. Паста немецкая: «Бленд-а-мед» называется, после неё зубы вообще не портятся.  Могу устроить, «на зубок», - хохотнув, нет, ей уже определённо наливать хватит, и откинув прядь вымытых шикарным шампунем тёмных волос с лица назад, толкнула она локтём куда - то в солнечное сплетение Андрюху так, что он едва не упал на Тому, но тотчас ответил:
 
- Теперь уж - поздно! Сегодня ночью, на дежурстве, поесть захотел, сала кусок этим зубом укусил,   а он - ни с того, ни с сего! Как схватит! Я как раз температурный режим в испытательной камере регулировал. Кругом - тишина, кайф, только этот сопит,- кивнул он в сторону Шурика.- А во всём здании - нет никого.
 
- Романтика,- подтвердила Натали.- Тебе, похоже, никто и не нужен. Особенно ночью.
- Ага, - сразу согласился Андрюха.- Я вообще один хотел. Хорошо - мысли всякие рождаются.
- Да ему повезло, что меня на то же дежурство отрядили, по блокам питания, - заявил Шурик. - А то бы ему хана была. Это точно. Без меня он бы до утра не дожил …

Ну, конечно. Всеобщий спаситель и незаменимый друг и помощник - в собственных глазах Шурик мог быть только таким.

- …Гляжу - на стенку лезет. Совсем плохо парню. Думаю: выручать как-то надо. Уж я и к охране раза три на проходную за анальгином бегал, всех там перебудил …
 
- Столько его в дупло в обломке запихали - не помогает! - начал вспоминать Чубарик.
- И спирт прикладывали. И вовнутрь …
- Не берёт!
- Ну, я снова на вахту, еле уговорил выпустить нас, беру этого друга, и - за проходную, к перекрёстку. На улице фонари уже потушили, темень - хоть глаз выколи, только мигалка светофорная  переключается, реле где-то щёлкает … Луны нет почему-то …
- Новолуние начинается, - заметила Тоня, конструкторша с красивыми пышными волосами.

Её подруги замерли напротив осушенных уже ими стаканов, по числу которых точно распределились за столом, и время от времени порывались то ли вставить в монолог Шурика что - то своё, фирменно - скабрезное, то ли запеть в их привычной хулиганской манере - пронзительным хором , но всякий раз осекались, наткнувшись глазами на строгий взгляд Иоськи: мол, «Тс-с-с, ша!..».

Он же, представший предо всеми, как истинный предводитель конструкторш, этого «конторского» люмпен-пролетариата, - никто ж тут не знал, что он и сам такой, - повелевал ими теперь здесь безраздельно. Те повиновались ему абсолютно, почитая всякое его слово и жест, и Иоська подумал, вспомнив шутливую реплику Гольцмана насчёт того, «назначили ли уже его начальником отдела», что неизвестно, как насчёт Главного Конструктора, но с должностью руководителя конструкторского отделения в Конторе он мог бы уже справится вполне.
К  действительности из высших мечтаний его вернул голос Шурика, который, отхлебнув пива, продолжил рассказ:

-  … Только звёзды в вышине мерцают. Все окна в домах потушены, лишь подъезды светятся. И - тишина!

Натулька, похоже, уже утомилась от этой «романтики». Да, по ночам следует заниматься только этим. К чему нашей принцессе такая экзотика? Интересно, остались ли в солидных отделах Конторы, бывшей «шарашки», простые, не чьи - то дети и жёны, сотрудники? Если уж даже их  Кирочка - не кто-то, а дочка крупного железнодорожного, из режимных структур, начальника при  звании. Нужен ей этот влюблённый бедолага Антипов даром, как же! Если уж Иоська чуть было не женился на красавице дочке линейной прокурорши … Сейчас бы в ус не дул, и ребёнок был. Ну да ладно, не будем … Но похоже, всё - не то, что городское, а со всей области и окрестностей, начальство с внедрением денежного Заказа только и норовило пристроить своих чад и прочую родню, вплоть до бабушек и дурных братцев любовниц, именно к ним. Уже второе поколение. Если не третье. Скоро передерутся - фонд премий - то не безразмерный. Съели же несчастных системотехников! И Иоська опять испытал стыд от этого неотвязного позорного: «Не меня!». Конечно, ему, такому незаменимому, да под крылом удалого Сидоренкова, волноваться не о чем. А такой пережиток, как семейственность? Так с ним уже борются - вон и фильмы выходят один за другим про борьбу с недостатками там, на юге: с взятками, с «блатом». Да  что там,- не от кого иного, как от информированной Наталии он на днях узнал, что и у них в учреждении не так давно побывала комиссия по схожему поводу. И, кажется, даже сам видел их сквозь стеклянную стену столовой: во главе со строгим «шефом» в чёрной гангстерской шляпе набекрень они пересекали наискосок учрежденческий двор, а за ними бежал заполошный «Зайфуллин», что - то судорожно им объясняя, после чего он с великой радостью и поехал на «свеклУ». Просто умора! Слегка «борьба с мафией кланов» коснулась и их отдела тоже: Сидоренкову понадобилось объяснять, - вот почему он «развёл во вверенном ему подразделении семейственность»! И супруге его, и Маргарите Михайловне пришлось понервничать - надо бы спросить подробности у Зины: её воздыхатель и начальник Винтюшкин, по слухам, присутствовал на том закрытом отдельческом партсобрании. Но ясно, что всё обошлось: с их Генеральным директором шутки плохи! Во всяком случае, Ольгу Сидоренкову, усланную было в «бессрочную» командировку, недавно вернули в отдел. Так что тут проблем не будет. Компромисс - найдут. В крайнем случае принесут какую - нибудь жертву! И всё будет хорошо. Недаром же выходят фильмы про новых людей, спасающих хороших ребят от плохих: от коррупционеров и «сынков». Ненастье слякотной поздней зимы позади . Не драка у скудеющей кормушки, как утверждает Валера, а, наоборот - борьба против «блатных» и мафии взяточников всему причиной. Ведь так? Или как? Впереди - пылающий алый рассвет и заря новой жизни.
«Июнь - начало лета». Какие наши годы!
Между тем, Шурик продолжал «страшный» рассказ:
 
… - На улице - ни души, ни одной машины. И вдруг!…

Все замерли, не проглотив и не дожевав закуску, с разинутыми ртами.

- Вижу - вдали зелёный огонёк, такси от аэропорта  едет. Я - на мостовую! Так он со страху сначала даже тормозить не хотел, проехал метров двадцать, потом всё же тормознул - видит, мы безвредные. Андрюха - еле живой. Я говорю: «Друг! Жми туда, где по ночам зубы …»
- Бьют, - заметил Чубарик.
- Во-во,- воскликнул Шурик,- он и там тогда тоже … Шутник! А сам - чуть жив уже.
- Чудны крестьянские дети,- сказала Натали, также отхлебнув пива.
- «Где по ночам зубы рвут»,- изложил Шурик, - «В Соцгород». Там, за обелиском Победы, есть такой пункт экстренной стоматологической помощи. Всю ночь работает. Два рубля отдал, еле наскрёб всё, что было: ночное время! Но набрали, доехали …
- А там сидит этот, зубодёр, бандит бандитом. Такой детина! - гулко включился Чубарик, круглое лицо которого озарилось радостной улыбкой.- В кровавом грязном халате …
- Во-во,- снова подтвердил Шурик.
- Он там до нас, не знаю, то ли спал, то ли пил, то ли хрен дразнил. Пардон, - покосился Андрюха на собравшуюся было уже сделать ему внушение Натульку.- На нас уставился, словно в первый раз людей увидел. «Вы,- спрашивает,- кто?»
Не раз уже Андрюха, чаще по пьяному делу, появляясь перед кем-либо, обветренный, как скалы, в робе и в пыли, слышал этот вопрос, на который всегда отвечал незамысловато: «Я - человек!», после чего неизменно принимался в компанию. Но в этот раз, будучи не пьян и в костюме, он решил, очевидно, проявить солидность.
 
- И говорит,- пояснил Шурик: «Мы - из НИИ …». То есть рассказать хотел толком.
- Ага, - подтвердил Андрюха. - Ужинал мол, или уже - завтракал, сало вот укусил…
- А губы-то уже не шевелятся, - развеселился Шурик.- Этот парень, фельдшер, только начало фразы и понял. И то - не полностью: «Какие, говорит, такие, «пни»?». Стоит, глазами хлопает.
- Короче, плюхаюсь в кресло, «Рви, говорю, без заморозки»,- выдохнул Чубарик. - Только внутрь бы анестезию хорошо.
- Налил? - поинтересовалась Люська.
- Ага,- сказал Чубарик. - Полпробирки.
- А там пробирки - ого-го! - засмеялся Шурик.
- … Потом я рот открываю, он берёт вот такие клещи, рвать начал, кровищи натекло!
- Без подробностей,- высказала просьбу-указание Натали.
 
Что и говорить, дурной крови из Андрюхиных крайних органов, к которым относилась и голова, но чаще - из ног и рук, всегда натекало, как от резаного бычка. На редкостной вечеринке, куда, если там преобладал женский пол, его удавалось затащить с трудом, - всё из-за Андрюхиного страха перед вечными преследовательницами, - он не наступал босой, то есть в одном носке, ногой, на случайно обронённый им же со стола бокал. Или, где-нибудь на веранде,- на доску с торчащим гвоздём, которым привычно и протыкал ступню насквозь, после чего задумчиво шлёпал  огромными  кровавыми следами по паркету, пока его не отлавливали поклонницы и не затаскивали то одна, то другая, куда-нибудь. Именно такие перевязки-то и заканчивались порой попытками его изнасилования, и даже казалось, что преследовательницы специально подкидывают Андрюхе под ноги острые предметы, желая ослабления его воли из-за потери крови. Не удивительно, что тот избегал женщин, предпочитая им Гершвина, ружьё и топор. Но теперь он возжелал пролития своей крови сам.
 
- Да, в сущности, было и не больно, - развивал  свой рассказ Чубарик.- Я только боялся, как бы он мне не тот зуб не выдрал. Он дёргает, а я сижу и глаза на стол кошу - там у него стакан недопитый стоял, грамм пятьдесят медицинского спирта. Нет, не налил!
- Назад пешком шли. Уж звёзды гасли. Дошли сюда, до горы - первый троллейбус из депо пошёл,- завершил повествование про ночное путешествие Шурик.
- Что ж так долго? - спросил Еживатов.
- А мы к Волге крюк делали, туда, к плёсу,- пояснил Шурик.- Купаться без трусов. На рассвете хорошо, вода тёплая, баржи какие-то чернеют. Я, правда, не стал, с рыбаками сидел, беседовал. А он,- кивнул Шурик на Андрюху, - полез-таки делать опять заплыв до островов. Гляжу - поплыл среди звёзд, что в воде отражаются, только голова чёрная мелькает, рябь создаёт. Я ему кричу: «Воду не глотай - рану засоришь!».
А он в ответ, как эхо: «Продезинфицируемся  потом!».

4. Что ж, обычная история - одна из многих, что не один раз случались с неунывающими обитателями их удалой Конторы, которая так и осталась «шарашкой».
- Вот и дезинфицируемся, - крякнул Чубарик, опрокидывая в себя остатки «киссинджера», который он только что себе вновь намешал.
- Пришли сюда, в общагу, а тут как раз эти, туристы из леса вернулись, - кивнув на сидящую рядом Натульку, которая тоже поглядела на него, пояснил он происходящее Иоське.
- Антипка обрадовался, сразу в «Дубки» за пивом побежал,- продолжил Шурик.- Пришлось остаться.
 
- А где же остальные? - спросил, наконец, Иоська.
- Да они как-то сразу ушли - и с приветом,- сказал Шурик.- И Ринат, и вся его компания. Мордовскую бражку вот нам оставили …
- Бросили нас наши рыцари,- вздохнула Натулька.
 
Да? Очень интересно …

И тогда Наталия, наша принцесса, заскучав, нашла тут новую «экзотику»? Чудных крестьянских детей? «Эти забавные зверушки», ага.

Впрочем, помимо Иоськи, истинных пролетариев у них почти не водилось. Раззадоренный пивом Иоськин мозг родил вдруг тему: он представил, какое шикарное потомство смог произвести бы на свет этот немыслимый, казалось, союз: «девушка из высшего общества: знает Достоевского отчество» и «ласковый и нежный зверь» - если бы она посмотрела на их «парня с гитарой» всерьёз , а не от скуки и для баловства ради коллекции. Ну чисто для «улучшения породы» через инъекцию в неё «свежей крови». Вот это была бы селекция и обновление! Тогда бы всё было возможно - и на свет, а вдруг, да появится, действительно, новый «россиянин», а вместе с ним - надежда. На ясный день. Когда, как в Торе, «произносимое шёпотом будет провозглашено с крыш». Он ещё не знал, под просторными летними нарядами было - незаметно, а когда стали явственно видны изменения, ему было уже не до бабских слухов и сплетен. Но к августу, когда вырубленная меж пикников в Шемурше свёкла завязала свои жалкие корнеплоды и над навозным прудом, где «топился» бедный ревнивец Митька и, более удачно - другие товарищи, стихли песни про «удалого Хаз - Булата …», изменения эти, ошарашив радостный от шальных, «под Заказ», несметных денег и новых должностей, коллектив, стали зримы и грубы. 
А по коридорам, свежим ветром, сметающим на своём пути всё, пронеслось известие:

                НАТУЛЬКА   -   БЕРЕМЕННАЯ !!!

 Но это случится потом, и Иоське к тому времени будет уже всё равно.
Пусть чья-то новая жизнь и весна и была теперь на пороге, но лично его жизнь - кончилась, и судьба сгинула безвозвратно. Ну а пока, в начале этого почти забытого лета его бесконечного детства, в смешной Антиповской конуре, кроме него, пожалуй, только Чубаров Серёга и был тут, как в той песне, «сын поварихи и лекальщика».
«Примерным сыном и отличником гордилась дружная семья…
Но мне, невинному тогда ещё попались пьющие товарищи. На вечеринках в их компании …»

…Пропала молодость моя.

Увяли розы. Умчались грёзы.

Рассвет угрюмый над страною встаёт…

… Он в который раз ошибся.

5. Лично для него, вскоре - бездомного жалкого беглеца без документов и прав, тот грядущий рассвет был совсем не ясной зарёй весны новой жизни, как он думал тогда, в беспечном июне - начале последнего лета его детства. Когда уже летел пух, словно от вспоротых перин.

Хмурый рассвет предзимья висел в дымке изморози над вокзалом города Казань. Незнакомого, чужого. Не прошло и полгода с того июня, как он, гонимый и преследуемый,- тогда он сам толком не понял, кем и за что,- навсегда покинул обетованный свой Город на горе в земле молока и мёда и углубился по первой пороше сквозь непроглядную ночь в чёрные татарские леса. В городах, даже в Казани, как раз голодным пожаром разгоралась бескормица середины восьмидесятых. Продуктов не было вообще, голоден был и наш беглец, податься ему было некуда, ещё сильней, чем голод, с добытой на полустанке, где его спугнула милиция, селёдки мучила жажда, и было ему уже всё равно.

Сухой закон тут, в столице Татарии, ещё не свирепствовал, как в других местах: к киоску у большого Торгового Центра, где концентрировались все привокзальные остановки, выстроилась очередь - счастливчики наливали пиво прямо в целлофановые кульки. Шпана ещё не налетела, блатной «карусели» и драк пока не возникло, и бездомный бедолага в куртке на «рыбьем меху», в кармане которой смёрзся последний кусок чёрной краюхи хлеба, без особых проблем добыл себе литра полтора в такой же пакетик - будь что будет, дойти бы до первого тёплого подъезда. Впереди, налево от вокзала, виднелось модерновое, в форме «летающей тарелки», здание цирка, дальше в дневном холодом тумане белели кремлёвские башни, а он стоял на фоне этих достопримечательностей, опасаясь единственного: не капает ли из случайной дырочки, когда из-под пахнущего псиной малахая стоявшего напротив у остановки верзилы, которого он сначала и не заметил, выстрелом, означавшим: «Вот и всё», прозвучало ему в лицо лихое и жуткое:

«Здорово, террорист!».

 Ну вот он и попался! Широкое гладкое лицо, отчего - то показавшееся  знакомым, сверкало узкими щелками цепких глаз из-под надвинутой косматой волчьей шапки, и крепкие белые зубы щерились на него хищно и весело.

- Ты чего тут? В бегах?
- Ага, - машинально ответил он.
Юсуф Шафеев стоял перед ним в распахнутом овчинном полушубке, руки в карманах, вперив мощные расставленные ноги в грязный лёд и совершенно не опасаясь проходящего рядом милицейского патруля, с подозрением покосившегося на его собеседника.
- Пивом угостишь? Пошли отойдём куда-нибудь. Да не бойся их, пока я рядом, - с пренебрежением проводил он взглядом постовых. - У нас всё схвачено. Со мной ничего не бойся. Сейчас мы тут козырные. Ну и я на подхвате. Третий месяц уже.
- Бизнес?
- Можно и так сказать. Айда покажу. Тебе, поди, и приткнуться в ночь негде? А то здесь «чертей» полно - голову враз откусят. И менты не сахар. Для чужих, ха-ха.
 
Они прошли рядом со строящейся спортивной Ареной, держа путь в сторону здешнего Кремля, затем, сторонясь главной улицы Баумана, обошли длинный и узкий болотистый затон Булак, что тянулся от крайнего из трёх озёр Кабан: Верхнего, Среднего и Нижнего, - к месту слияния Волги и речки Казанки.

Эти места звались до революции Татарской Слободой: ведь и у татар была тогда своя "Черта оседлости". Грозный царь запретил побеждённым им местным проживать в значительной части своей же былой столицы, а теперь - православного города Иконы Казанской Богоматери, выделив им для обитания эти кварталы за болотистыми берегами покрытых диким и непролазным камышом озёр: с глаз подальше. Где теперь и оказались они.

 И по совершенно диковинной, нетронутой цивилизацией, трущобной улице Правобулачной  устремились в азиатский антимир, где не было даже милицейских патрулей, да и фонарей почти тоже.
Далеко-далеко, - там лишь неведомо на каком расстоянии от них за туманом мерцали ещё неоновые созвездия главной, с гостиницами, улицы, да дребезжал где-то испуганный трамвай, за мечетью «Закабанная», она же - "Юбилейная", - как раз и начиналась улица Хади Такташ. Был тут такой писатель когда-то.

Она тянулась вдоль озера Нижний Кабан к Среднему из трёх озёр.
Там был Зоопарк и магазин «Богатырь», к которому и лежал, как выяснилось позже, их путь.
Они шагали с остановками, по очереди приникая к дырочке в пакете и жадно и весело глотая хорошее, в общем, терпкое пиво.

- А с какого перепугу ты подался именно сюда? - спрашивал, делая глубокий глоток, Юсуф.

- Так меня бы всё равно убили, - отвечал его спутник. У них - палка! Ты бы видел какая … Раскроит череп в два счёта. В схроне на спасательной станции жить было уже холодно, родич мой к себе на квартиру подался: пляж закрыли. А там - участковый, я ж в розыске. Я и подался: пешком  шёл, потом на пригородном до узловой. В лесу чуть не околел. И на вокзале том патруль «срисовал» почти. А в кассах билет был только на поезд: «Харьков - Свердловск» - хороший, с «общим» вагоном, там не проверяют. Денег хватило лишь до Казани: проел за осень. Вот и всё.

- Ну, террорист, ты даёшь,- простужено заржал Юрка - Юсуф, и добавил:

- Не боись, будет тебе ксива. Держись меня.

Над затоном особенно густо висел морозный туман.

Иногда из мглы тенями возникали тёмные компании,  раздавался свист, но при виде шапки Юсуфа тени растворялись на фоне торчавших из тины камышей.

- У, лешие-водяные, Шурале, - усмехался Юсуф. - Не журись, «Хади-Такташевских» здесь ни одна урла не тронет: уважают.
- Каких не тронут?
- Наших. Увидишь.
- А ты - с каких помидоров «ихний»? Как сюда попал?
- С каких я? - переспросил Юсуф.- С бабских-гадских, с каких же ещё. Одна написала «заяву»: любила сильно. Сказала: или будешь со мной - или сядешь.
А мне - вера не позволяет. А у неё тётка - прокурорша в Соцгороде. Вот и прилипай к бабам, ха-ха. Прощай речка Суляйка, родной «аул», пусть Ахатов без меня женится - я ж свидетелем у него на свадьбе должен был быть. Не судьба.

Типовой советский магазин одежды больших размеров, специализирующийся на продаже спорттоваров, «Богатырь» располагался на улице Хади Такташ,77. Здесь, в полуподвале, в личном просторном кабинете с туркменским ковром на стене под двумя похожими на настоящие саблями, за дубовым столом с телефонами, с костяными чётками в руках заседал Батырхан, числившийся тут начальником охраны: большой, смиренный, в круглой сетчатой шапочке белого цвета, их было у него немерянно, на бритом затылке и огромной золотой цепью на бычьей шее.

Юсуф предстал перед ним, склонив голову. Спутник его стоял рядом и смотрел на владельца стола и всего, что тут было, прямо и не мигая.

- Вот,- сказал Юсуф. - Земляк. Парень отчаянный.
- А ты посреди дня опять бухаешь, режим нарушаешь, - не зло пожурил пришедшего хозяин.
- Батыр у нас человек строгий, чтит веру, мечеть посещает регулярно, намаз по три раза на дню делает, - похвалил шефа Юсуф.

Почему не шесть, как положено?

Впрочем, несмотря на запреты, пил владелец кабинета кружками и охотно: всё, что горит. Вот и теперь, достав из сейфа бутыль чего-то разведённого - может, даже новомодного заграничного спирта «Ройал», в продаже ещё не виданного, он вздохнул:

- Ну-ка мечи стаканы на стол …
- … И прочую посуду. Все говорят, что пить нельзя - я говорю, что буду, - хохотнув, проявил знание творчества музыканта Гребенщикова Шафеев, и стало видно, что он здесь человек не последний.
 
Гость уже знал местную расстановку сил.
Если, - согласно раскладу «конкретных», а попросту - полукриминальных зон влияния «бандитской» Казани,- рынок и вокзал тут контролировали, творя настоящий беспредел со своим хулиганским уличным молодняком, «Центровские» некоего Панина, то здесь, в трущобных кварталах, царствовал и правил всесильный Азат Зарипов, что днями заседал в мечети «Аль-Имам» и был сторонник «порядка» и непримиримый противник «панинских», конкурируя с ними, как раньше Мишка Япончик соперничал с паханом Пересыпи Акулой, а позже киношный Саша Белый - со своим врагом «Мухой».

 Батыр, вернувшись из отдалённых мест, где искупил все свои грехи, стал отныне очень набожный, но других не заставлял. Истово воевал против «чертей», и был примерный прихожанин мечети «Аль-Имам», где и скорешился с легендарным Азатиком, что - уважал законы благородства. 
И с благословения которого он, Батыр, и «причинял добро» теперь усиленно и повсеместно.

- У, шайтаны …, - незлобиво ругал он очередных оппонентов, когда, лично подойдя под окно «конкурирующей фирмы», хотя конкуренты могли и пальнуть, орал, задрав голову в своей «тюбетейке», в белой рубахе навыпуск с «булгарским» орнаментом:
 
- Эй, чёрт! Выходи на «стрелку» богатырскую!

Вот и теперь, разлив по чаркам огненную воду, он, здешний вождь, спросил у Юсуфа добродушно:

- Что за головорез?
- В нашем «ауле» организовал штурм милицейского участка: спасал кореша,- рассказал тот без утайки. - Теперь прячется. А он - ни в чём не виноват!
- У нас надо - спортивность, - поморщился Хан.
- У него - есть! - с готовностью доложил Юсуф и осушил стакан.
- Так ты - инженер? - дослушав, словно кадровик, краткую характеристику «героя», спросил хозяин кабинета. - Сечёшь техобслуживание? Учти: у нас всё законно. Мы - сила.

Какое тут ещё  «техобслуживание»: писать программное обеспечение на регулятор температурного режима утюга?

Так думал уже через час вчерашний промёрзший беглец вслух, жадно хлебая деревянной ложкой обжигающе горячий мясной суп - шурпу с лепёшкой и нацеливаясь на перемячи: пирожки с бараниной и жареным луком,  горой наваленные на большом блюде - там, в своём нежданном и недолгом убежище, где жила кошка с вымазанной какой-то зелёнкой спиной.
И учинивший это с ней придурочный Ахметка  дни напролёт сидел в мягких зелёных «чувяках» на задубевших коричневых пятках, на  крыльце, откуда он вёл «внешнее наблюдение» за улицей. Выполняя таким образом у них при «фирме» функцию «режимного Отдела»!
Того самого отдела, чьих "друзей": неизменных учрежденческих соглядатаев и стукачей, - сплошь удалых «спортсменов» вроде их Еживатова, что вечно и всюду как бы присутствовали на гулянках сбоку - припёку, прихлёбывая пивко и прислушиваясь, - про которых даже Путин шутил: мол, «их послали приглядывать, а они подслушивают - непорядок!», - боялись во всех учреждениях Советской страны и парторг, и директорский зятёк.
Как давно это было - казалось, тот мир канул в Лету вечность назад!
 
- Не, утюг - это для «панинских». У нас главное - знать бухгалтерские хитрости, - сказал Юсуф.

 Ахмет со своей зелёной кошкой был не так прост. Когда через семь лет Батырхана  застрелят на рынке, куда он ходил без охраны, «панинские» - и осиротеет двухпудовая гиря в углу его кабинета  - то вместо «Батыра» воцарится Ахметхан.

С началом Перестройки в середине восьмидесятых к власти повсюду начнут приходить выходцы из режимных отделов, тесня «разных штатских». Тогда и произойдёт чудесное превращение - и  из их дурного припадочного  Ахметки возникнет, - "ястребом из туалетного утёнка", - новый страшный лидер, который в тех же мягких зелёных «чувяках» на грубых бурых пятках и воцарился над трущобами, волшебно преобразившись из своих рубищ и расчёсанных колтунов.

Наш сирый беглец узнает про это позже, от своего спасителя Смирнова, уже в Питере: о том, что и тут все у них были свои и «под колпаком»: кто шутовским, кто - царским. Вроде, «корона».

«У нас там был свой парнишка, потом стал «ханом»,- рассказывал ему уже в Питере Ярослав. - Это была спецоперация. Был юродивый Ахметка - стал вместо Батырхана  Ахметхан. Отмыли, переодели. А что - никто и не узнал: ведь и всех прочих от вашей «фирмы», - тех, кого ты застал, перебили «Центровские» Панина. Никто не выжил. Ужасный Азат Зарипов отомстил за них панинским «Центровским». Бандиты сами перебили друг друга - задание было выполнено! Тогда-то и возник Ахметхан, приняв за форму своих «бойцов» те же войлочные боты и прочее. Стиль лихих задворок вместо солидных собачьих малахаев. Системный прежний стиль.

Батыр был системный товарищ. Очень набожный, воевал с уличными головорезами: бандами «с района» в кроличьих шапках и войлочных ботах «прощай молодость», что с боевыми кличами неясного содержания ходили по улицам, внезапно нападая на прохожих  и поделив Казань на «зоны влияния»,- с «шайтанами», как он говорил. Помнишь, позже было сказано: «Берите воли, сколько проглотите»? Не проглотили. А Батырхан считал - нужен порядок. Тогда он присягнёт власти. Так что мы были рядом. А ты думаешь - у тебя просто так там всё чисто получилось с документами и вообще? Это - только в романах бывает. Нет, мы многое держали на контроле. И Юсуф был одноклассник Рамиля, одного из «наших» - тот курировал твоё дело. Твой «соперник» в любви, помнишь: «Мне нагадали, что я выйду замуж за Рамиля Сулимова»? Но и безумный Ахмет не долго прожил, и наступило время, когда по стране пошла, затмевая «тамбовских», дурная слава «хади-такташевских». Если Батырхан, как умел, «причинял добро», то теперь никто берегов не знал и не видел», - рассказывал Смирнов.

Его собеседник об этом знал и сам.

И так же, как его детская счастливая жизнь в Городе на Горе - так и последующая жуткая, но реальная казанская сказка его жизни тоже вскоре растаяла, как сон...

Питерский  собеседник Смирнова, правда, этого уже не застал. Дальнейшие события в казани происходили теперь без него. Когда не стало Батыра, ближе к концу восьмидесятых, и «хади-такташевские»  особо оборзели: тесня даже «тамбовских», полезли в Питер и в одесский порт, - ведь люди в погонах - хороши на войне, и «на земле» ситуацию «реального базара» не удержали, - он в последний в своей жизни раз совершил короткий и удачный визит в Город на Горе за своими старыми документами, имея уже новые. Он знал, что и Ахмета тоже убили, и тогда решил прямо и бесповоротно: «Дальше - без меня».

И с новым, чудесным образом обретённым незнакомым паспортом  отбыл сначала в Москву, где его первоначально нелегально приютил Лёнчик, переправив затем в Ленинград  к Юрке. Ведь уже разгоралась, как пожар, перестройка и многое теперь было можно. И казанские его приключения казались ему уже текстом авантюрного романа, который, может быть, ещё изобретёт какой-нибудь люмпенизированный сочинитель, назвав его «Башня Суюмбеки».

 Ведь именно под сенью этой, видимой с крыльца их фартовой "хаты", башни в казанском Кремле, что, подобно Пизанской, навек наклонилась, когда, по легенде, с неё бросилась царица, не павшая перед грозным московским царём, из-за чего башня была названа её именем, - происходила его короткая и яркая тут деятельность в том удивительном антимире, куда он попал волею злой судьбы.

И в котором о прошлом напоминали разве что снимавшие комнату по соседству через дорогу  убогие «командировошные» инженеришки, что уныло ездили каждое утро на трамвае по своему «снабжению» за комплектующими на завод на другой конец Казани. Они оказались его коллегами и «земляками» из Города на Горе. Уже воцарился перестроечный «сухой закон» с драками в магазинах, но в казанских очередях хотя бы днём вполне можно было достать вина - как на главной улице Баумана «под аркой» напротив длинной часовни, куда бегал затариваться один из «землячков» - Мотька, будущий сочинитель рекламных слоганов.

Вино было хорошее, грузинское, хоть и портвейн - его в Казань массово поставляли так же, как в город на Горе - молдавское. В перерывах между пьянками Мотька таскал с каких - то помоек чего почитать, и наш беглец часто на правах «крутого» внаглую заимствовал у него отдельные драные фолианты. Как же он был удивлён, когда годы спустя, здесь, в поезде на Бендеры, встретится с его приятельницей Ксюхой, которую отряжал  в опасный путь этот сочинитель! Вот вам и автор. Не без юмора вспоминал человек с чужим именем теперь те первые свои казанские дни.

- Шеф тобой доволен,- сказал наутро Юсуф.- Зовёт на ковёр.
- Я навёл справки,- заявил Батырхан.- Мне всё равно, кем ты был в «той» жизни. Как прежде звали, кем раньше был, какой масти, не спрашиваю. Главное - знал бы электронную бухгалтерию. У нас всё легально, слышь. Мы - сила! - повторил он уже сказанное однажды.
- Татарин, а языка не знает,- произнёс из угла кто-то новый.
- С чего ты взял? - спросил Батырхан.
- Так мы ж по пути сюда в парилку зашли. Сходи с ним в баню - увидишь,- хохотнул тот.
- Он с Украины, там свой диалект. Там другой татарин. А, не слушай его, он сам чеченец, болтает не знает  что. Не болтай, Азамат, зря.
- Крымский?- спросил ещё кто-то, зашедший без стука и звука.
- Приазовский,- вышел из положения Батыр. - Там ведь татары населяли не один полуостров, а обитали от Днепра до Тамани, и за пролив на Кубань. Татары - они везде живут: и в Польше, и в Болгарии. И в Средней Азии - и в Монголии. Даже в Китае.
- В Японии не живут? - спросил «Азамат».
- Если только наши шпионы,- ответил Батыр. - Такие случаи были. Но мы тут по нациям не делим, - кивнул он «новенькому». Сделаем тебе документ - будешь наш.

Пока беглец выучил лишь одну татарскую фразу: «Минь таран Казанда», что означало: «Я живу в Казани». И этого ему хватило с лихвой. Батырхан просто не мог на него нарадоваться. В Казани он устанавливал от «фирмы» новомодное программное обеспечение «Виндовс» на компьютеры для бухгалтерий подопечных «фирме» клиентов - а клиентов у них тут было пол - города. Да так удачно, что фарт пошёл его новым друзьям лавиной без всяких кастетов и пистолетов. С ним почти не делились, но насчёт документов не обманули. Вернее, можно сказать, они тут справились сами.
Юсуф был ценен в дерзкой банде своим мастерством. Он, владея столовым ножом, как кинжалом джигит, мог из любой деревяшки вмиг вырезать шиш знает что. Да что угодно - хоть печати, хоть нефритовый стержень страсти наподобие того, что вручил тогда, в общаге, Натульке: «Дураки вы, мужики, всё же - своего, что-ли, нет?»,- смутилась тогда даже она. Или - милицейский жезл. По части страстей у хади-такташевских "брателл" проблем не имелось, а печати были - нужны.

- Требуются хоть какие - нибудь «корочки»,- степенно рассуждал Юсуф.- Паспорт у тебя отобрали. Но хоть что - то у тебя есть?
- Только «военник». Военный билет,- пожал плечами беглец. Но данные паспорта я помню.

Долго и с ухмылками разбирался Юрка - Юсуф в хитросложениях букв непривычных «анкетных данных» своего нового знакомого, столь веселивших многих канцелярских деятелей и деятельниц, с которыми приходилось общаться ему, всякий раз ввергаемому этим процессом в краску стыда. «Когда же всё это кончится?!». Никогда. И вот - «сбылась мечта»! Как оказалось, там и исправлять - то особо было ничего не надо: так, три-четыре закорючки. Все имена похожи - транскрипция отличается. Написание то есть. Нет, новоявленный абориген татарстанской столицы не претендовал, конечно, стать тёзкой самого «Юрки», хотя «Иосиф» - это и есть «Юсуф», «Юсиф». Но возник другой, неожиданный, вариант транскрипции того же имени.
- Знаешь, у татар встречается такая фамилия: «Васильев». Правильно - «Василов». И это - то же самое имя,- объяснял «Юрка». - Отчество чуть переделаем - скажешь, на Азове такие бывают. Чо? Здесь всё равно никто не знает. Есть ведь женское имя «Жасмин»? Типа в честь растения. Куст такой есть. Ну, а у тебя будет - фрукт. Я ножиком пару букв подчищу, штамп сделаю - будет, как новое! А паспортистки у нас все свои.
- Детский сад,- вздыхал его собеседник.

Детский сад…

Он вспомнил, как когда - то, вечность назад, было ему года четыре, шёл он с матерью, ухватив её за край жакета, по лужам через ярмарочные ряды - там, на базаре на «узловой» - сквозь толпы селянок в платках, мимо кавунов, петухов, тыкв и мешков с семечками. Вертя головой от массы новых впечатлений, он готов был потеряться среди галдящих хохлушек, засмотревшись на затесавшегося среди продавцов и покупателей важного военного в защитном плаще и фуражке. Тот пришёл на рынок с семьёй, они чего-то там себе накупили и собирались уже уходить. Военный ощущал себя в здешней толпе неловко, не всё понимал, что вокруг «гомоныли», а супруга была явно местной и просто купалась, млея от счастья и гордости в привычной  среде и при этом поглядывала на окружающих земляков свысока. Также с ними был маленький мальчишка. Иоськина мать, опасаясь, что сын таки потеряется, оглядывалась и пару раз окликала его, называя уменьшительным именем на старинный манер, как любила:

- Йоселе! …

Это услышал мальчишка - сынок военного, уже нахватавшийся  за время отпуска отца украинских слов и с удовольствием их воспроизводивший.

- Як? - переспросил он у своей матери заинтересованно. - «Василёк»?
- Ступай швыдче! - сердито пнула его мягкой ладонью в спину мамаша. - Цэ не наш.

Ну, «не ваш», так не ваш.

Сколько таких мадам из местных «дывчин», ухвативших, как им казалось, чёрта за одно место, повидал он позже в родном городке! И у них тоже было военное училище, где в клубе крутили кино.
Вот там-то здешние девушки деловито, - сначала оплёвывая в тёмном зале подсолнечной шелухой коленки форменных брюк кавалеров, а затем ловко с них ту шелуху смахивая резвыми манипуляциями умелых, розовых и мягких ладошек, - и въезжали на этих коленках в личный земной рай, устраивая своими пальчиками-сосисками себе будущую сытую, с колбасой, жизнь.
Потом, ублажая мужей, а иногда ради дела - и их начальство, они отправляли детей на всё лето «к бабушке», и те к августу часто говорили на местном «суржике» лучше, чем по-русски.
Но когда важные супружеские пары приезжали в знойное арбузное время за своим чадом «на хутор», то уже очередная мамаша, забыв всю былую спесь и гордыню, была несказанно рада, что могла здесь больше не говорить «на нормальном человеческом языке», то есть по-русски, пусть даже и «соблюдая правильно всех падежов», а с радостью переходила на «ридну мову», напрочь забыв про своих своих мало что понимающих благоверных.
А что благоверные?
Бледнокожие, никем не замечаемые «москаляки», не чета тут никому на фоне  «щирых хлопцыв» - вот кто были здесь теперь они: давно уж, как не курсанты, а при больших погонах и званиях преподаватели Артиллерийских академий - таких, как та, что имелась в городе на Горе:

«Нам, артиллеристам, привольно на поле чистом, лиха ракета на подъём …»

На учениях и манёврах пропадали там не они. Так же, как на местном велозаводе из двадцати цехов велосипеды модели пятидесятых годов выпускали только два - один рамы, второй - рули, а другие, режимные, цеха делали невесть что - так и в «Артухе» количество трудяг-артиллеристов было: раз-два и обчёлся, для отвода глаз.
А остальные, не вылезая из тёплых похмельных аудиторий, обучали курсантов из «стран соцориентации» химоружию. Придёт время - сколько этих «химиков», обиженных на всех, расползётся по белу свету, сея страх и чиня всюду жуть! Пока же обучение иностранных курсантов приносило Городу валюту, под землёй здесь оборудовали целое хранилище - на средства от всего этого и строился город утренней зари.

Вот там-то те мужья и были важные. А тут? Кем они были тут для местных без своих папах и погонов? Москаляки тихие, серые, никем не замечаемые, и даже родные жёны их игнорировали. Не были они тут первыми парнями на базаре, да и там, в своих начальственных полковничьих папахах, для жён были лишь средством. Мелочь какая-то. Как и он. Также бывший для щирых хлопцев тут перхотной мелочью.
«Цэ не наш».

По изощрённо переделанному Юсуфом старому своему военному билету «лейтенанта запаса Советской Армии», выданному ему после полевых сборов на военной кафедре, он без проблем выправил в суровом Закабанном РОВД города Казани, полностью подчинённом «хади-такташевским», свежие документы, где он значился лишь чуть, как Юсуф и обещал, иначе, нежели прежде. Исправленный военный билет и другие бумаги, дабы не оставлять улик, он уничтожил - просто порвал и выкинул в тину здешнего водоёма. И ещё долго смотрел, стоя среди камышей, на подёрнутую зелёной ряской водную гладь  озера Кабан, в котором последний Великий хан, по слухам, утопил несметные свои сокровища, пряча их от грозного московского царя, - бесстрастно при этом наблюдая, как затягивают обрывки его прошлой жизни, полной здоровья, радости и музыки, чёрные глубины. Именно здесь он и вспомнит с усмешкой тот давний случай на украинском базаре, когда офицерский сынок как будто угадал будущее: годы спустя миру таки явится некто "Васил Миндалович Бирнабаев".

С новым паспортом он получил лохматую рыжую собачью шапку и беспрепятственно расхаживал теперь в любое время суток по опасным казанским улицам,- волчий малахай ещё надо было заслужить. В боях…
А золотую «цепуру» в два пальца толщиной и вовсе носил один Хан.

Также он обзавёлся чёрным пальто, полы которого касались сугробов, а ещё у него имелся теперь длинный белый шарф-кашне, каплевидные затемнённые очки, свежевыросшая щетина, часы «Роллекс» и - Азамат на побегушках в виде силовой поддержки.

И если бы какой-то сочинитель действительно вздумал описать казанский эпизод его нескончаемых «хождений по мукам», назвав их «Башня Суюмбеки», повесть про «жизнь после жизни», то не преминул бы заметить, что именно в таком виде и встретили его в своём расцвете «лихие восьмидесятые».
Они, лихие годы, были уже тогда и тянутся до сих пор с вариациями.

«Жизнь после жизни».
Без женщин, - кроме эскортниц, конечно, - кстати, этот бизнес: «разводилово» нужных людей, - расцвёл необычайно ещё с конца семидесятых. Ещё бойцы Мартемьянова это знали.
Без песен. Кроме шансона «дымц-дымц-дымц»: чтобы не заснуть за рулём и погрустить за столом.
Без себя. Кроме того, что от тебя осталось: оболочки.

Частью этой оболочки его былой сути был его старый паспорт. Он остался там, в Городе на горе, хотя у него уже был новый, полученный по военному билету. С началом перестроечной вольницы Батырхана убили. И он на свой страх и риск решил вернуться в Город. Где впервые и увидел Смирнова, а свой паспорт из прошлой жизни - в последний раз. Он его также не оставил, уже в Казани выбросив с моста в речные волны.

Волга, Волга, мать родная…
Волга - русская река. Не видала ль ты подарка? …

Вот и его постигла участь - навсегда забыть имя своё.

Больше никакого Иосифа с его отчеством и фамилией не было. А была Москва, Лёнька, и - Питер. Там уже жил Юрчик.

Он тоже стал "питерским". Да ещё и из "этих".

А питерских - кто их в Москве любит, этих зазнаек?

«В Ленинграде-городе у «Семи углов …».
 Как там у Высоцкого?
«Получил по морде Коля Соколов: пел не музыкально он, скандалил.
Ну и значит правильно, что дали…».

Пришло время - дали и им, всей команде. Вместе с Собчаком.

Но они ещё возьмут реванш - вот увидите...

Как и не забытые им важные мужья его гарных землячек, - игнорируемые той местной рыночной публикой с их кавунами и гусаками, да с щирым салом, - что шипели по пути с базара пока не зло - мол, "погодьте, вернусь на танке"...

Может, вернётся и он? Глупость какая! Что у них общего?

Один раз он уже испытал судьбу, отправившись из отчего края. где его назвали чужим, в дикие пампасы Города на Горе. Но его едва не сожрали и там. потом вынужден был покинуть и берега Невы.

Теперь он в столице, человек неведомого роду-племени.

Но это уже совершенно другая история.
Одна из многих последующих - общим в которых было одно: исчезли солнечные дни.
Наступило сплошное хмурое ненастье. Как будто кончился роман: «День» и начался другой - «Дождь» общей эпопеи «Путь».
Только где тот автор?

5. Ведь ничто не предвещало грядущих событий в жаркий ранний вечер мирного лета, когда ещё не начался нескончаемый «дождь», а был пылающий и раскалённый  солнечный «день», летел пух, и если он с кем и воевал  тогда, то разве что - с девчонками: одна Натулька чего стоила!"...

В те почти забытые солнечные дни...

...На протяжении всей непринуждённой беседы приятелей в Антиповской комнате лишь Тома не проронила ни слова и сидела у окна прямо и недвижимо. Это было для неё непривычно, а для Иоськи - непонятно. Он видел, что она жаждет пообщаться с ним, но почему - то не делала попыток устремиться к нему не взглядом, а физически, что также привело Иоську в некоторое замешательство. Но, к счастью, лишившиеся на миг его контроля конструкторши, которых в другое время он гипнотизировал своими миндалевидными глазами, как удав кота, не давая расслабиться  устроили уже в комнате маленький бедлам, и, воспользовавшись возникшей неразберихой, Иоська без труда переместился к Тамаре. За окном сгущались вечерние тени и уже чувствовалась разливающаяся в воздухе прохлада. Редкие ласточки чертили синее небо высоко над листвой.
Чуть пригубленный стаканчик с чёрным убойным коктейлем «киссинджер», по поверхности которого среди искрящихся цветных пузырьков плавали зёрнышки злака и мелкий мусор, стоял на краю стола.
- Это - тебе, - предложила Тамара и пояснила:
- Сюда слишком много спирта набУхали.
- Это всё я: с утра на работу забежал дежурство сдать и фляжку оттуда захватил. Пей, - кивнул Шурик, - а то они уже, никто - не могут.
- Нет,- отказался Иоська. - Жарко.
- А я - уже стаканчика три выпила, - сообщила ему Тома. - Теперь тяжело. Я ведь прошлый раз это не пробовала, только пиво пила, потому что надо было идти домой.
- Сегодня - не надо? - спросил он.
Тамара смутилась, поняв, что выразилась не так, и пояснила:
- Сначала мы собрались идти в кино, в Дом Офицеров - там идёт такое: «Какие наши годы», я давно хотела посмотреть.
- Тоже удумала: «Узбекфильм», - усмехнулась Натали.
- Но я уже смотрела первую часть, - возразила Тома, - про июнь, начало лета. Там про молодёжь, всё так современно, очень интересно. Да вот - остались,- вздохнула она.

Иоська вновь начал испытывать за Тамару беспокойство, видя, что ей здесь, в спёртом воздухе, действительно, тяжело, и опять проникся желанием вырвать её из окружающего вертепа на вольную волю.
- Но можно ещё сходить, на восемь часов, - предложил он. - Там есть сеанс.
С цветного плаката, приклеенного прозрачной липкой лентой к боковой стенке большого обшарпанного шкафа, что уютно отделял Антиповскую койку от общей вешалки и хозяйственного угла, на них с издёвкой щерилась лохматая рок-группа, и на расплющенных о невидимое стекло пальцах чьей-то вытянутой к зрителям пятерни читались фиолетовые латинские буквы: «Квин».

Помимо непривычной скованности Иоська не нашёл во внешнем облике Тамары особенных изменений, разве что лицо её несколько побледнело, и тонкие белые пальцы были напряжены, словно замерев в состоянии некоей нервной выжидательности. А потому он был рад, что ему удалось разговорить Тому. Она, в самом деле, заметно оживилась, и идея сходить в кино на двадцать часов не казалась уже ей столь неисполнимой. Рядом Чубарик, загудев своим утробно - радостным басом, завёл разговор о повадках кабанов, Шурик, не чуждый своей рязанской лесной природе, также поддержал его, Антипов, внезапно ожив, принялся за пиво, а Еживатов занялся своей безразмерной гирей, надумав с кряканьем и фырканьем её поднимать. Порозовевшая лицом Натулька включилась в охотничьи разговоры мужчин, вовсе забыв о своей подруге, конструкторши опять всерьёз надумали уже петь, развлекая прочих, вовсе посторонних и случайно, на шум и запах зашедших, а потому среди всеобщей возникшей неразберихи обоим забытым всеми, но так счастливо нашедшим друг друга собеседникам удалось беспрепятственно и незаметно проникнуть сначала в коридор, а затем - на улицу. Никто не удерживал их, что было не удивительно - постоянно меняющийся состав вечных загульных, либо вовсе, как и сам Вовчик, беспризорных, Антиповских гостей обещал за сегодняшний вечер обновиться ещё не раз: вот он - образ  единого для всех Изгнания многих местных. Караван - сарай! И лишь сам Вовчик оставался неизменен в своей бесконечной и призрачной «дороге к дому»: своей отчаянной призрачной  мечте.

Красные кирпичные соты жилых строений, ячейки «квадратов» - дворов компактного микрорайона кишели вечерней субботней жизнью счастливых обитателей местных «хрущёвок», жаркое оранжевое предзакатное солнце заливало столы «козлодромов», где уже не один час стучали костяшками домино сгрудившиеся среди буйной зелени мужики в майках, домашних тапках и протёртых до дыр в неприличных местах тренировочных штанах, над натянутой поперёк площадки сеткой, через которую полчаса назад кто-то играл в бадминтон, летал теперь волейбольный мяч - это, сменив детей, с натужно - весёлыми криками развлекались обитатели четвёртого и пятого общажных этажей, где были семейные комнаты и целые секции. Вокруг, радостно визжа, бегала малышня и с довольным видом грелись выбравшиеся на последнее за сегодняшний день солнце домашние кошки, но для людей, странное дело, весь этот гудящий улей не был домом. У скамеек, в дебрях разросшихся кустов, группировалась агрессивная местная шпана готовившаяся к походу в парк, где через час должны были начаться всё чаще оставляемые без присмотра мартемьяновских орлов танцы, склоны зелёной горы опоясывали многоэтажьем панельных кварталов новые жилые микрорайоны, но и он, этот красивый «социалистический» казался, да и был одной большой «Общагой» огромных заводов. Её кольцо, вобрав в себя, наверное, пол-области и опустошив село, стискивая бетонным объятьем, душило городской центр - чужой, в чём-то враждебный. Но там лишь только и жили немногие, кто, действительно, имел в этом городе Дом: начальники, профессора, семьи типа Юрочкиной и Виталиной. Кто же ещё?
Коим и воздавалось. Бетонный обруч, бескрайнее - социалистическое - общежитие, пронизанное нитями некоей «сигнализации», что держала в руках милиция, председатели жилищных кооперативов, бабки у подъездов, какие - то тихие люди: «рыбаки - физкультурники», да мало ли кто, со своими невидимыми ушами и глазами … Вот чем был мир там, под Горой - ведь и Тамара была откуда - то оттуда , из Южного жилмассива. В сравнении с теми районами - кварталами Антиповское общежитие, не имевшее вахты у входа, плохо знавшее в лицо комендантшу, было как раз отнюдь не социалистическим. Напротив, оно представляло из себя вольницу, куда меняющие друг друга гости устремлялись извне, как за глотком свободы, вымотавшей из самого Вовчика последние силы. Наверное, и Тамара устала от неё и стояла теперь молча, освещённая солнцем, держа перед собой в обеих руках объёмную клеёнчатую сумку, в которую была запихнута какая - то лёгкая сероватая курточка. Маленькие капельки пота блестели на её чистом лбу и, казалось, даже открытый зелёный сарафанчик, что был на ней, только усиливал для неё жару, так как не только лоб, но и видимые хорошо, с блестящими рыжеватыми волосинками подмышки, были чуть влажны.
- Но дома сейчас ещё хуже,- сказала вдруг она, словно прочитав с полуфразы  Иоськины мысли.- У нас в квартире все окна - и моё в зале, и на кухне, и в маминой комнате,- выходят в одну сторону, на юго - запад, как раз на проспект. И летом, всю вторую половину дня, солнце светит в них прямо в упор, особенно ближе к закату. Просто беда. На балкон не выйдешь - от машин шум, пыль, а в комнатах жара, как в духовке. Уж чем только стёкла не занавешивали, все газеты извели, но от них темень одна, а каждый член семьи - как цыплёнок пареный. Из-за этого и у матери голова всё время раскалывается, и папа постоянно больной ходит. Зато до обеда, когда как раз свет нужен, в квартире полумрак, как в подвале …
С этими, завершившими горькую житейскую исповедь словами, последние силы, похоже, оставили её, - и она замолчала.
- Но уж поездка - то вас всех вознаградила за муки зноя? - спросил её, развивая разговор о погоде, Иоська. - Как вам ночная прохлада? Не замёрзли?
- Ночью мы были в эпицентре боевых действий, - ответила Тома. - Кругом стреляли.
Час от часу было не легче.
- Речная милиция гонялась за браконьерами, - пояснила она.- Те побросали моторные лодки и пытались спрятаться у нас: увидели дым и огни костра.
«Не иначе, - подумал Иоська,- это ночной заплыв Чубарова и запах его крови переполошил на Волге рыбу и рыбнадзор ».
- Ну и вы тех, надеюсь, спрятали?- спросил он. - Под надувным матрасом.
- Матрас был слишком мал,- вздохнула Тамара. - Мы и так на нём едва уместились все вперемежку: и ребята, и девушки, так и спали .., - рассказала она.
 - В одежде,- широко раскрыв глаза, ответила Тамара словесно на недоумённый Иоськин взгляд и добавила:
- Они меня все даже успокаивали. Потому что я хотела познакомится,- вновь поглядела на него Тома. - С браконьерами.
«И с милиционерами», - подумал про себя Иоська.
- А ребята перепугались,- сказала Тома.- Не ожидала я от них …
- … Настолько, что даже сегодня сбежали,- закончил за неё фразу Иоська.- Браконьер - он страшней гремучих змей и нет на него мангуста?
- Да, - подтвердила Тамара не без грусти, но тут же воодушевилась:
- Но они обещали нас ещё пригласить. В заведение. Лучше бы в венгерский ресторан,- тотчас высказала предположительный вариант приглашения она.
На этом всплеске свободной фантазии она обессилела уже окончательно, и дар речи покинул её совсем.

Иоська посмотрел на Тому не без опасения за её самочувствие. Но она мало изменилась, лишь лицо её чуть побледнело и стало сосредоточенным, да речь, хотя и вернулась, но выплёскивалась урывками и с повышенной эмоциональностью. Однако, чувствуя Томину усталость и жалея её, Иоська замедлил шаг, желая, чтобы она передохнула: микрорайон расстилался в ширину всего - то не более, чем на пять или шесть дворов - «квадратов», но и этого оказалось достаточным для того , чтобы Тамара утомилась. «Нет, с ней пешком не больно - то погуляешь»,- подумал Иоська. Как бы в знак благодарности она взяла его за локоть, а затем и вовсе прислонилась к Иоське, обняв его сначала одной рукой, а чуть обождав и доверив ему свою сумку - и обеими.
- Ой, Ося, как я тебя люблю, - вздохнула она и затихла.

Да?!
Зачем же тогда подставлять и кидать? - возмущение восстало в нём с несвоевременным током  крови где не надо прямо-таки волной. А, может, и колом.
Всё-таки он тоже миролюбиво обнял Тому свободной от пакета с пахнущей до сих пор краской тряпкой и перчатками рукой за узкие, стиснутые бретельками сарафанчика плечи, забрав, наконец,  у неё сумку и курточку в довесок к своему кульку с ручками и ощутив ладонью тёплую, эластично -упругую кожу. Тамара всем телом прижалась к нему, почти растеклась по его бедру и уткнулась лицом в расстёгнутый прогал его рубашки, - так, что ему даже пришлось чуть подкинуть её почти футбольным пинком этого бедра, чтобы взбодрить,- и одновременно строго пришлёпнуть по подвернувшейся выпуклости, подтянув ослабший сарафанчик и что там ещё сползло. Нечего тут! Относительная гармония тел и душ была невольно найдена, и в таком виде они явились взорам шумной и людной в этот вечерний субботний час улицы, обрезающий жилмассив с западного края, когда на противоположной её стороне перед их глазами вырос посреди зелёной поляны взгромоздившийся возле обширного, раскинувшегося за решёткой металлического заборчика, ипподрома, бесформенно-серый, неправильной формы, куб гарнизонного Дома офицеров. За ним, а также слева, зеленел кудрявый лесопарк, низкое уже солнце золотило верхушки деревьев, и на этом весёлом фоне громада «ДО» выглядела в наклонно бьющих, ослепительных лучах заката почти чёрной, угрюмо-пугающей и уродливо гигантской, заслоняющей собой само Солнце. Что и говорить, создать из стекла и бетона, современных, казалось бы, материалов, такое мрачное и безлико-тусклое сооружение, которое, по изначальной идее, должно было символизировать тут, на окраине, вопль архитектурного модерна, причём в городе, где художественный дизайн бесчисленных новых построек с арками, скульптур и панно так и пёр, изящно говоря, отовсюду, надо было уметь. Говорят, главного архитектора «ДО» по завершении отделочных работ тут же уволили, а фасад здания, отложив открытие очага культуры едва не на полгода, долго перестраивали, перекраивали, добавляли и расширяли стеклянные витражи. Но, наконец, попросту и столь же нелепо облепили керамической облицовочной плиткой метр на метр с рельефным изображением ратных подвигов и военной краснозвёздной символики, что с наступлением первых же холодов начала успешно отклеиваться и падать на головы прохожим. И хотя никого насмерть пока не пришибло, парадный вход во дворец был по соображениям техники безопасности постоянно заперт, а ступени расстилавшегося перед ним величественного, из цветного гранита, подиума и все подступы к нему , неизменно усыпанные бетонным крошевом, огорожены от греха подальше натянутой между колышками бечёвкой с красными флажками, словно при охоте на волков. Что вынуждало зрителей киносеансов, посетителей немногочисленных кружков, а также военных слушателей политсеминаров, привлекаемых более буфетом, где обычно бывало недорогое бутылочное пиво в будни с утра, чем лекциями полковника Залманова, отвечавшего за идеологическую подготовку молодых офицеров, пользоваться запасным входом, который располагался сбоку, со стороны ипподрома. Несмотря на всё это, серая бетонная громада выглядела по-своему гордо и неприступно: не просто подавляя своей мрачной тяжеловесностью волю и чувства стороннего зрителя, но как бы символизируя незыблемость и мощь великой державы. Её утыканный цветными, зажигаемыми по праздникам стоваттными электрическими лампочками, Герб с перекрещенным орудиями столярного и сельскохозяйственного труда синим земным шаром посередине украшал правое крыло фасада, а на левом крыле пламенела боевая Красная Звезда - коммунизм победит, мы будем всюду.

И над крышей высились стоймя, как ружейный штык, буквы:

      «Народ и армия - едины!».

 За которые, брызжа расплавленным оранжевым металлом, неумолимо проваливалось к неизвестному, запретному краю планеты: то есть на Запад, - огромное, словно то, что было нарисовано на гербе, заходящее солнце. 

               
Глава  5


Какие наши годы.


      Бесформенное тёмное сооружение готово было в любую секунду загородить, поглотить его, чернеющая на глазах глыба угрожающе нависала надо всем, неся тревогу, и это настолько не гармонировало с окружающей идиллией красивого вечера, с лесом и небом, что, очевидно, и послужило причиной неожиданного Иоськиного возбуждения.
И - смятения чувств от соприкосновения с явившейся перед ним вот так наяву восхитительной властной силой его собственных, воспрявших  вновь в порывистом напряжении, не находящих себе уже места в тёмной и жаркой тесноте, окончаний оголённых  нервов и наполняющихся током алой, словно эти буквы, крови, жил и вен. Наверное, такое возбуждение должно бы охватывать тех солдат и курсантов, на восприятие которых зрелище это было своим угрюмым видом рассчитано, но - не простых людей. Не Томы, которая, бесспорно, тоже почувствовала неясный испуг, потому что ладони её обвивших Иоську рук крепче стиснули его левый бок, - словно Иоськино состояние, как и прежде, чудесным и необъяснимым образом передалось ей незаметно для неё самой, и вот они уже были двумя слившимися частями единого живого организма.
Как будто ища защиты от тёмной тени, она, собравшись в напрягшийся синхронно его глубокому вздоху комочек, прижалась к нему крепко, как только было можно, издав слабый грудной всхлип, и он снова ощущал её своим телом всю, и тоже обхватил, не глядя, обеими руками , сдавив в объятиях в порыве нежности, забыв про пакет и про дорогу. Солнце, тем не менее, слепя их обоих последними лучами, уходило, и тень наползала, но теперь это было не важно. Ведь, как в той, почти забытой Иоськой песне из давнего фильма, было ясно уже, что «всё в мире - любовь, и лишь она. Любви не будет конца».
 Только я, да ты …
Губы их, не разбирая препятствий, нашли друг друга и слились, не желая насытиться, в упоении утолением жажды. Иоськины руки, замерев в напряжении нахлынувшей страсти, не ласкали Тому - в этом не имелось необходимости, она и так была тут целиком, её небольшая, твёрдо напрягшаяся грудь крепко упёрлась в него хорошо различимыми сквозь бельё сосками , Иоськины ноги ощущали прохладу её бёдер, и он лишь сжимал её руками всё крепче, не желая более ничего. От Тамары исходил очень ощутимый, сильный запах «киссинджера» - спирта и браги, но это не отталкивало Иоську, напротив, казалось ему ещё более притягательным. Губы Томы имели сейчас сладковатый и терпкий привкус, они, напрягаясь, сжимались вовнутрь, но Иоська ловил их, не давая уйти и натыкаясь на острые кромки Томиных зубов и кончик языка, касавшегося его губ. Порой он, стиснув руки особенно сильно, также покусывал её, и лишь изредка отпускал своим ртом Томины губы, целуя её щёки и шею.
Где находились уже кусты у дороги, бордюр и тротуар, куда исчезли спешащие по оживлённой улице к «Гастроному» прохожие, было совершенно непонятно. 
И он с нею, не без усилия обоюдной воли оторвавшись друг от друга, не сразу осознали, что находятся на проезжей части, и гружёные большие машины, даже не сигналя, объезжают их стороной, делая вираж. Иоська был обескуражен - ничего себе, так ведь могли и задавить. Гарно, хоть пакет на месте, не потерялся. Ну хорошо - Тома, но он-то! Хотя и она тоже: ну ладно, забылась, почувствовала что-то живое и прислонилась. Так слава богу, что этим предметом оказался он. А если бы - тёплый радиатор проносящегося мимо автомобиля! Ей же всё равно! Ощутив неловкость ситуации, Тома также смутилась, слегка отстраняясь от Иоськи. Но ему очень не хотелось отпускать её, и Иоська, вновь чуть прижав Тому к себе, проговорил, вздохнув в приливе ласки и нежности, искренне:
- Какая ты тёпленькая!
Вот  тут - то великий и могучий язык, ха-арошим знанием которого Иоська так перед собой гордился, его и подвёл, и оба, осознав двусмысленность сказанного им безо всякой задней мысли, несколько сконфузились.
Тома ненавязчиво высвободилась и, собравшись внешне и внутренне, мягко взяла Иоську под руку, в таком виде они чинно и благородно направились мимо забора ипподрома к входу в обширное фойе, огибающее с трёх сторон кинозал, как степенная парочка. Ничто не выдавало в Томе её смятенно-необычного состояния, и немногочисленные потенциальные кинозрители , прогуливающиеся у входа и находящиеся внутри, в просторном фойе, вряд ли могли бы что заподозрить в Тамарином внешнем виде со стороны. Разве что лицо её вновь слегка побледнело, да речь стала прерывистой и немногословной, а жесты и движения - чрезмерно собранными. Лишь зрелище пасшихся на лужайке ипподрома трёх лошадей - двух рыжих и пятнистой, несколько встрепенуло её, да и то словно бы из глубины подсознания. И всё же Иоська не без опаски оставил её сидеть на мягком топчанчике у витража, отправляясь к кассе за билетами. Но волнения его были напрасны - ничего в душном фойе с Томой не случилось, она лишь выглядела несколько более сосредоточенной, чем обычно, и они беспрепятственно прошли в полутёмный и казавшийся почти пустым зал, где было и прохладнее, и лучше.
Но что это был за зал!

Он был огромен.

Победно взметаясь многоярусными ступенями зрительских рядов от обширной сцены с белым экраном, тяжёлыми, бордового цвета, плюшевыми раздвигающимися шторами до самого пола по бокам и венчающим всё неизменным кумачовым лозунгом: «Под знаменем марксизма - ленинизма, под руководством  Коммунистической Партии - вперёд к победе коммунизма !», - туда, где под самым, - также ступенчато уходящим вверх, каким-то ажурным потолком, - чернели четырьмя пулемётными гнёздами вдоль задней стены дыры для кинопроекторов,- этот зал своим видом невольно напоминал шеренги наступающей на сцену армии с одинаковыми солдатами в синих мундирах. С марширующими внизу по долине передовыми рядами, отделёнными широким, проложенным между ними поперечным проходом, от тех, что так же ровно и неумолимо ещё спускались со склона холма. 

Два боковых, со ступенями, коридора прижимали к стенам «фланги». Что же - ведь и зал гарнизонного «ДО» тоже служил порой плацдармом военных совещаний и конференций, а потому модерновый дизайн, столь не удавшийся снаружи, был с лихвой восполнен во внутренней отделке могучего здания. Так же, как и страна - может, и неказистая для стороннего взгляда извне, но совершенная и незыблемая в своей внутренней прогрессивности. Ведь могут, если захотят! И только простые деревянные сиденья зрительных рядов были здесь по-военному аскетичны и тверды, так как рассчитывались на не привыкшие к неге и мягкости чресла армейских людей. Впрочем, это некоторое неудобство осталось для наших поклонников Ташкентской киностудии незамеченным - Иоська считал себя человеком неприхотливым, Томе же было сейчас, похоже, всё равно.
Расположившись в жёстком, с также деревянными подлокотниками кресле поудобней и положив свою руку на Иоськину, она деловито выпрямилась и поглядела на того широко распахнутыми глазами, издав вздох уставшего, но дошедшего до желанного привала путника. Гигантский зал казался почти пустым - других почитателей «Узбекфильма» в окрУге оказалось не густо. Лишь несколько подобных им парочек, зашедших сюда, скорее всего, просто в поисках темноты, ютились по углам, да немногочисленная местная шпана, не соблазнившаяся почему-то хорошей погодой на улице и скорыми танцами в парке, оккупировала задние сидения отделённых боковыми проходами флангов у стен и привычно там колготились, начиная уже что-то попивать. Сейчас потушат свет, кто-то чиркнет спичкой, быть может, тайком закурит, и оживившаяся билетёрша поскачет наверх устраивать в темноте скандал и кого-то выгонять. Как всегда. Иоська и Тома разместились также сбоку, у левого прохода, но пониже, а ещё ниже в центре не было почти никого, только отдельные одинокие и случайные зрители, даже не посмотревшие , скорее всего, как и пацаны наверху, на афишу, торчали то здесь, то там, так что наши спутники могли и сами чувствовать себя тут, на склоне большого зала, почти в полном одиночестве и пустоте. А вот внизу, в партере, где пол был ровным, помимо обычных малолеток на первых рядах восседало несколько чопорных супружеских пар и целых семеек с детьми из военного городка, решивших совершить на излёте выходного дня семейную вылазку на культурное мероприятие.

Надменные полковничьи жёны, завитые, с золотыми кулонами и в глухих жакетах строго и взыскательно поглядывали на своих вполне крестьянского вида в штатской одежде, но с армейской выправкой, мужей, - сейчас, при них, усталых и тихих, чинно беседовали с гордыми таким соседством невестками, одёргивали расшалившихся внуков и законно ощущали себя впитавшей «культуру» и возвысившейся  над другими белой костью.
И вскоре, когда хулиганы наверху вместе с билетёршей поднимут во тьме шум, они, конечно же, первыми начнут громко возмущаться, требуя «всех вывести» и совсем не желая помнить, как какие-нибудь четверть века назад , в родном райцентровском клубе на таком же киносеансе сами сплёвывали подсолнечную шелуху на колени молоденьких лейтенантов, чтобы затем в буквальном смысле на этих их коленках въехать в свой рай - благодаря отнюдь не собственным достоинствам, а нашей, самой совершенной в мире общественной системе.
Но родной райцентр никуда не ушёл от них.

«Неистребимый  Сердобецк» - вот как называл для себя это явление Иоська. Или - какие-нибудь Каменка, Зеленодольск, Городище, мордовские и татарские бесшабашные скуластые медвежьи уголки - все они остались внутри их, светились в глазах, смеялись сквозь наивное зазнайство весело и неумолимо. Нет, разумеется, они тоже - и читали книги, и, действительно, «приобщались» к культуре, но что отличало новоявленный истеблишмент - так это его отношение ко всему этому, как к чудной экзотике, высшей марсианской жизни. Что интересно, были среди старших офицерских семей и еврейские, но не это роднило их с чопорными обитательницами вечерних лавочек в центральных скверах вроде мамы Шиманского, переместившихся когда-то туда из-под шелковиц Иоськиной родины и перелесков у разных Гомелей и Даугавпилсов. А роднила общность в каком-то большом и выдуманном не ими пути не «к дому», а от дома: того, родного, изначального. Пути, в конце которого должно привалить, но пока привалило только им, да немногим  другим - некое иное, особое, еврейское ли, мордовское ли, русское ли, неважно, но - счастье.

За стремительным переживанием этих, мимолётно пронёсшихся  в его душе впечатлений Иоська не сразу заметил, что отвлёкся от Томы, захотел что-нибудь сказать ей, чтобы сгладить такую свою невнимательность, но в этот момент над головами у всех начал неумолимо и медленно меркнуть свет. Зал погрузился в абсолютную тьму. Погас, впустив последних опоздавших, прямоугольник закрываемой билетёршей двери, и лишь два жёлтых, засиженных изнутри мошками, полукруглых плафона с ярко - красными буквами надписей «Вход» и «Выход» продолжал, словно жуткие фонари у врат ада, мертвенно светиться на стенах слева и справа.

Кто-то слабо свистнул во мгле, где - то внизу, лязгнув дверным засовом, цыкнула ему в ответ приготовившаяся к битве билетёрша, и тотчас в одной из амбразур далеко сзади застрочил первый пулемёт, и оттуда, озарив алый лозунг над сценой, ударил в раскинувшееся под этим лозунгом во всю ширь белое пространство экрана с заплаткой разлетающийся конусом, дымящийся, ослепительный луч.

По той, очевидно, причине, что сеанс был в этот день последним, фильм начался сразу, без, как это обычно бывало, научно-познавательного «журнала» перед ним. Хотя, как правило, именно перед восьмичасовым  вечерним сеансом журнал бывал удлинённый, и со всех не только брали лишние десять копеек за билет, но и принудительно показывали сразу два старых выпуска хроники «Новости Поволжья», хотя, если повезёт, мог попасться и сатирический «Фитиль» с летящим с синего неба жёлтым ящиком и артистом Бурковым в роли какого-нибудь бракодела. Сегодня же кто-то, надо полагать, решил, что на удлинённом сеансе и без того немногочисленная публика из-за жары вовсе не досидит до его завершения, и сеанс укоротили. Опасения были не лишены оснований. Едва на экране появилось название киностудии, по залу прошелестел разочарованный вздох, и несколько человек в темноте сразу же потянулись к выходу. И зря - фильм оказался не про басмачей. Там, под  знакомым до последнего слова длинным красным плакатом, разворачивалось действие, каждый штрих и деталь которого шли в разрез и в упрёк тому, что было начертано наверху. И не потому, что отвергали,- в фильме не было политики и идеологии,- а просто действие отворачивалось, оно не имело никакого отношения к длинным, повторяющимся даже тут, на одном небольшом куске кумача, словам, и не хотело их знать.

И наши летящие во тьме кинозала над пространством и обыденностью изгнанники общаги с первых  кадров провалились, ни на миг не забывая  друг о друге, в дивный мир южного «города утренней зари», проникшись страстями обитающих в нём героев.

Там была жизнь, и молодые живые люди в большом, жарком городе под синим небом и южной зеленью пирамидальных тополей. Город был интернационален, он не знал деления на да расы и языки, и хотя тут где-то варили под открытым небом янтарный плов, и дымили чайханы, как в Баку, но подобно бакинцам все люди были одной нацией - и греки, и армяне, и русские, и узбеки, и, наверное, евреи: всё было перемешано и слито, и Иоська узнавал это, с придыханием в груди вспоминая свои командировки на Кавказ. Среди современной, летящей ввысь  архитектуры, в словах и лицах героев почти не чувствовались Азия и Восток, а была обычная городская жизнь с её трагедиями и проблемами, любовь и метания Иоськиных сверстников, но показанные столь неожиданно, ярко и честно, как не снилось пока куда более профессиональным центральным студиям.

«Какие наши годы», - назывался фильм. Вот оно! Вот как бывает, когда наверх приходят новые, смелые и честные люди, не зависимые ни от кого - даже от того же московского «центра», и начинают борьбу. Что тут плохого, причём тут «феодализм»,- и разве эти люди состарятся, разве тоже погрязнут? Сюжет был остр, и страсти - не приключений, но взаимоотношений - кипели, Тома на своём стульчике с подлокотниками встрепенулась и даже испугалась, ухватив Иоську за локоть, а затем как-то незаметно и вовсе переместившись куда-то ему подмышку  и ослабла, затихнув там.

Иоська опять было тоже испугался за Тому - не стало бы ей плохо. Но ей было хорошо.
С ним …
Всегда она сбегала к нему, как в уютную норку, прячась от любых превратностей судьбы.  И среди всего богатства выбора другой альтернативы для неё не было. Иоська, теперь  даже испытывая гордость за себя, весь наполнился упоением нежности и благодарности к Томе. Как бы оберегая, он обнял её крепко, ощутив пальцами хрупкие косточки и упруго - тёплые обнажённые плечи, податливые и шелковисто - гладкие, и такую же голую спину между бретельками сарафана. И знакомую грудь, её половинка вся уместилась в его ладони, и он стиснул её, как твёрдый мячик раз и другой, и далее - уже жадно, в такт и ритм собственному разгоравшемуся сердцебиению, сминая ткань от волосинок в подмышечной впадине до второго такого же твёрдого бугорка груди и стремясь проникнуть пальцами под эту ткань. И, пройдя лицом по Томиной причёске и по щеке, поцеловал в шею, впившись в кожу губами, но всё же стиснув в усилии зубы, - заботясь, чтобы не повредить нежную гладкость и не оставить нечаянно некрасивый след. Выражая благодарность, Тома вздохнула, чуть отстранилась, но тотчас снова приникла к нему, обхватив обеими руками и напрягшись, и его ладонь, скользнув по её спине вниз и с силой захватив невидимую в темноте, чуть повлажневшую под тонкой тканью, но полную тепла жизни полусферу, приподняла, повернула Тамару от экрана - хотя она всё равно ухищрялась смотреть, - и в результате таких манипуляций он уже почти полностью перетащил её на себя, она в буквальном смысле распласталась у него на груди, уткнувшись пальцами в его живот, а прохладной, разделяющей столь ощутимые  бёдра ложбиной от коленок и выше, устроившись у него на ноге, или на чём там ещё - что провалилось в эту ложбину, - и при этом чуть подрагивая, словно ей было холодно. Эта дрожь передавалась его ногам, мышцы на которых, измотанные футболом, напрягались и ослабевали то сильнее, то реже, строго в такт неуловимым судорогам, и Иоська уже чувствовал опустошение, и был умиротворён, хотя ничего не произошло. Пушистая макушка Томиной головы, рыжеватой в отсветах кинопроекторного луча, - что чуть вырисовывал во тьме зыбкие линии её, облитого синеватым сиянием,гибкого тела, - упёрлась Иоське куда-то под подбородок, источая слабый запах духов и щекоча его скулы. А губы прижались к его груди - как всегда свободной под  распахнутой до самой нижней пуговицы рубашкой, и не целовали, - а просто непроизвольно и нежно лаская опалённую добравшимся туда днём солнцем кожу, опускались, словно слабея, вместе со всей сползающей в изнеможении вниз её головой, по этому узкому клину загара. 
И сначала трогали тёплым и влажным, чуть липким от помады прикосновением, ямку между Иоськиными ключицами, а затем, удерживая на секунду сосок и давая пройтись по нему кончику  твёрдого высохшего языка, вновь возвращались к плечам, замирая там, припав к его телу жадно и страстно.
При всём при этом, удивительное дело, Тамара, у которой теперь вновь прорезался голос и вернулся дар речи, умудрялась следить за сюжетом фильма и даже тихо порой его комментировала, проявляя и юмор, для Иоськи. От которого сюжет этот,- в пылу отвлекающих действий, - порой ускользал. Он вообще не ощущал уже окружающего зала, упустил, хулиганили ли подростки наверху, и бегала ли к ним билетёрша, не видел чёрных голов и не соображал, сколь ко прошло времени. Тёмная пещера огромного, озарённого конусом дымного света, зала превратилась для них обоих в альковы любви, хотя никто вокруг не слышал ни всхлипа, ни шёпота и ничего не замечал, так между ними всё происходило тихо. Но для Томы одновременно , даже теперь, существовал и мир вовне - хотя бы тот, что жил на экране. Где-то там, в этом далёком мире воспрявшей ото сна жаркой республики, оставшемся в фильме за кадром, но так хорошо известном из газетных статей, новые и просвещённые руководители боролись с казнокрадством и мздоимством.  И широко известный следователь с короткой армянской фамилией  «Гдлян» смело вершил дела и суд над самыми высокими лицами, не взирая на должности и чины. Ни о чём таком не было в сюжете ни слова, речь шла о житейских проблемах и метаниях молодёжи , но Иоська знал - если бы не та, начатая, пусть пока на окраинах, борьба, то и другие, пришедшие столь же недавно люди не смогли бы ставить такие честные фильмы, появление даже похожих на которые было совершенно невозможным пока в Москве  и Ленинграде, а, тем более - на киностудии Довженко.

И всё же Иоське не хотелось, чтобы Тома делила его с актёрами и режиссёром. В новом приливе нежности он опять прижал её лицо к своей голой груди, её губы запутались в складках рубашки, добираясь до кожи, а добравшись к цели, начали, снова слабея, спускаться по уходящим книзу редким волосинкам, разыскивая их то ли поцелуями, то ли просто чуть влажными прикосновениями, но чаще - тёплым ветерком дыхания. Иоська не к месту, а может - и к месту, вспомнил «смешной» рассказ - воспоминание на подобную тему бедового Гешки Селезнёва в курилке. …Но не здесь же!
… Ладонь его правой руки по-прежнему держала Тому за жаркую, успевшую под его рукой вспотеть ягодичку, не давая Тамаре опрокинуться с его колена обратно на своё сиденье, и напрягшиеся пальцы явственно прощупывали выпиравшую из-под тонкого ситца сарафанчика резинку трусиков.
Однако он чувствовал уже, как ноги её крепко сомкнулись, не давая этому его колену, на котором она разметалась, разомкнуть их мёртвое сплетение, а самой Томе - провалиться куда бы то ни было.
Осознав её устойчивость, Иоська отпустил уставшую Томину мышцу, вопреки собственной воле прошёлся освободившейся ладонью по гладкой прохладной коже внутренней поверхности её бедра под сарафаном  раз, и ещё раз сверху вниз и обратно, натыкаясь на ту же резинку и сжимая судорожно доступную плоть, а пальцами другой руки вцепился в пахнущие духами волосы и ласкал её голову в распахнутом и разъехавшимся от плеч до пупка прогале своей многострадальной рубахи, - ощущая снова вдавившиеся в кожу его груди в районе левого соска Томины зубы и то же: сползающее ниже и слабое, но более страстное, чем прежде, движение губ. Слава богу там, на уровне пупка, имелась уже надёжно застёгнутая пуговица рубашки. Нет, это невозможно! Он переместил свои руки на её гибком стане на менее захватывающую глубину, взял пальцами за пушистые подмышки, ощутив мягкие волосинки, и несильным толчком кистей и плеч приподнял, но ладони его соскользнули, опять упершись в груди, затем - в почти плоский живот, и, ухватившись за бёдра, устремились к тем же выпиравшим под ситцем твёрдым полоскам резиночек, гладя и гладя порывистыми движениями невидимый глазу нежный шёлк белья и прохладные ноги. На экране что-то происходило, была какая-то кульминация, и Тома, стараясь привлечь внимание Иоськи к действию, шептала ему заинтересованно: «Смотри, смотри!», - но он уже не слышал её. И пальцы его рук, преодолев стягивающую кожу преграду - то есть проникнув под те резинки, - неудержимо устремились туда, вниз по ложбинкам, сначала лишь скользнув по упругой опушке мягкого, словно шерстяного, руна, в нерешительности было отступив и задержавшись на бёдрах, но затем вновь уткнувшись в спутанные густые волосинки, - готовые любой ценой продраться, словно в жажде, к живительному источнику. А, пронзив первые сплетения, углубились в кудрявые дебри. «Незнакомой тропой пробираясь к ручью…», по какой-то там тропе - там, где заросли гуще. Беловежская прямо вот пуща! Пью святую твою … Родниковую правду. Но путь оказался недолог - Тома мягко, но решительно, - она, похоже, совсем обрела себя благодаря всем этим возбуждениям,- движением своей ладони пресекла, охладив Иоськин пыл, это дело, как недопустимое поползновение. Иоська был вне себя - что за дела! Ей, значит, можно, а ему!.. «Впрочем,- подумал он,- ведь она тогда, за столом, не нарочно …».
 
Между тем, действие на экране подходило к своему завершению, и высокий светловолосый, а, может, седеющий, несмотря на молодость, парень, удаляясь от своих новых друзей, которых он выручил, всё дальше, показывал им прощально раскрытую ладонь простёртой кверху руки, крича напоследок в ответ кому-то:
«Что же, может, ещё и встретимся. Конечно встретимся …
Какие наши годы!».

Финал был не слишком радостным, что-то тревожное словно бы наплывало издалека, с яркого неба в негромких аккордах музыки. Что там, за горизонтом? «Прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко …», - вспомнил  Иоська слова детской песни, звучавшей из парка там, на прекрасной улице Красной. Поползли заключительные титры, и в зале начал также медленно, как гаснул, загораться свет, озаряя бордовый гофрированный пластик на стенах. Зрители потянулись к дверям, хотя кое-кто оставался ещё сидеть: всё-таки мало кто ушёл, не дождавшись конца - и Иоська с Томой также встали, привели себя в порядок, и направились к выходу молча, лишь Тома пару раз вздохнула и посмотрела на Иоську с выдающей её некоторое внутреннее стеснение, словно бы извиняющейся, улыбкой. Но Иоська не глядел на неё, силясь подавить в себе некое, поднимавшееся изнутри подспудное и неосознанное раздражение и сжимая в кулаке края полиэтиленового мешка с ненужной дребеденью.
 
 На улице лишь слегка сгущались розовые сумерки. Вечерняя заря багряно - золотой полосой раскинулась на пол-неба над лесом и над дальним микрорайоном у Окружной дороги, повиснув над  ипподромом, на пожухлой траве которого уже не паслись, как час назад, лошади. Закатившееся уже солнце каким-то неведомым образом продолжало обжигать и печь, последние отсветы его погасших лучей полыхали в верхних окнах домов, как свет умерших звёзд, асфальт был раскалён и парИл, поднимая к крышам почти видимые слои горячего воздуха, словно и здесь был Ташкент.
- Водички хочу, попить! - попросила Тома.
Она взяла Иоську под  руку, как тогда, когда они шли сюда, и оба направились мимо красного зарева заката наискосок через дорогу к углу главного в микрорайоне гастронома, где находились автоматы с газировкой. По пути Иоська узнал от Тамары, что фильм ей понравился.

Ну, конечно, - понравился! Ещё бы ей не понравилось! Она-то своё поимела. А он!?

Чувство жгучей неудовлетворённости постыдным раздражением разливалось в его душе и теле. Ну, разве так можно с живым человеком! Это ж вредно! Наверное. В который раз изумившись про себя степени изощрённости девчачьего эгоизма и коварства, он горько вздохнул. Словно в издёвку над ним, на тротуаре кучка мальчишек школьного возраста возились с велосипедным насосом, тщетно силясь подкачать спустившую воздух камеру колеса велосипеда "Орлёнок".

- Система ниппель! - обречённо воскликнул старший из них.
- Ага: туда дуй, - оттуда..., - подтвердил его товарищ, сидящий на корточках тут же, вытирая тыльной стороной измазанной солидолом грязной ладони вспотевший от трудов лоб и неосознанно воротя нос от резко пахнущей краской Иоськиной сумки с тряпками и нитяными перчатками. А, может, от него пахло и чем-то ещё. Что вчерашние крестьянские дети - цветы природы инстинктивно унюхали.
А вот строящие из себя барынь полковничьи жёны из кинозала не учуяли ничего. Закалка зачатых в хлеву!

- Ниппель-дриппель, - также услышав реплику, засмеялась Тамара.

Вот нравятся им такие "разводки". Нет, как же хорошо родиться мужчиной! Конечно, есть и издержки. Но необходимо терпеть и быть холоднокровным. Как айсберг в океане.

Но интересно всё же: это она со всеми демонстрирует эти штучки-дрючки, изображая нежданное пуританство, или он один такой "орёл"? И нет ли за кулисами таких "игрищ" третьих лиц?
"Тебя называли орлёнком в отряде...".

Скоро отряд не заметит потери бойца. А пока...

У автоматов клубился народ, люди, вернувшиеся с дач, нагруженные пластмассовыми вёдрами, набитыми перезрелой уже клубникой, спеша от автобусной остановки, осаждали источник вечернего водопоя,  но Иоське удалось быстро и без усилий добыть стаканчик шипящей, без сиропа, влаги за одну копейку - старую, пятьдесят седьмого года. Тома, приняв от него стакан с благодарностью, прихлёбывала теперь ту газировку осторожно, редкими большими глотками - со смущением  вытягивая губы, пока стакан не опустел, и заря полыхала почти над её головой - такая же розово-оранжевая, как Томина причёска. Иоська же думал, что день прошёл, как и всё проходит. Только эта копейка не стёрлась и не обесценилась - невредимо прошла сквозь время. Вот как прочна самая совершенная - наша - финансовая система! Неужели только «за счёт нефти»? Чушь какая. По телевизору закончилась информационная программа «Время», из - за  распахнутых окон и балконных дверей уже отзвучала под её занавес зовущая куда-то, известная всем до последней ноты, мелодия «Погоды», а теперь начался музыкальный фильм про графа Калиостро с Абдуловым и Фарадой  режиссёра Захарова. Его уже показывали однажды, зимой, но Иоська не видел его толком и тогда - где же он мог его посмотреть? Так, краем  глаза, в гостях у Шиманского под восторги мамы и бабушки Юрчика, всегда окружавших его вниманием. Как тут посмотришь - поесть бы! Плохо, когда нет дома. Иоська посмотрел на чёрные, чуть тронутые изнутри голубым телевизионным отсветом верхние чужие окна. Из них под темнеющим, но розоватым ещё небом, среди густых крон разросшихся берёз плыл пронзительный, с подвывом, голос Семёна Фарады, который, выпучив огромные «итальянские» глаза и скривившись в ломаной гримасе, соблазнял под гитару где-то там, за толстыми стенами, доверчивую сельскую девушку на амурное похождение песней про «Уно моменто»:
 
- «Донна белла маре кредери кантаре…»

… И расцветает  трын-трава, и соловьём поёт сова…
И даже тоненькую нить не в состояньи разрубить стальной клинок …

Допив воду, Тома оставила последний глоточек Иоське, протянув ему стакан, но он отказался и от этого, так как не желал уже ничего. Жажда прошла, и жара растаявшего дня не радовала, а раздражала. До темноты ещё оставалось время, но дворы - квадраты, в тень которых они свернули, казались почти безлюдными, лишь ожившие после жары кошки нежились на асфальте у подъездов, а помимо них - ни шпаны в зарослях кустов, ни играющих детей на спортивных площадках, ни домохозяек, оккупирующих обычно скамейки. Все смотрели «сериал». Много ли надо людям?

«Маре белла донна …».

 Музыка подействовала на Тамару несколько взбадривающе, подобно газировке, и она даже слегка, забывшись, прислонилась к Иоське плечиком, но на этот раз он никак не отозвался на это прикосновение, держась на расстоянии. Темнота, что обнимала их в кинозале, ушла и исчезла, вокруг стоял, можно сказать, белый день, а днём - какие игры?! Пыл его угас, а внутреннее раздражение - не прошло. Он по-прежнему чувствовал в своём теле опустошённость, не принёсшую удовлетворения и душевной радости. И только, когда на самом выходе из микрорайона к лесу путь им преградил бурный поток нелепых в такую жару и сушь вод , вырвавшихся на волю сразу из трёх, расположенных рядом друг с другом, взбунтовавшихся гидрантных колодцев, ему пришлось спасать Тому, и, подхватив её подмышки правой  рукой, перетаскивать, перепрыгивая с кочки на кочку, на менее зыбкий ближний берег. Тома, держась руками за его плечи, слегка поджала, находясь на весу, ноги, и он поразился тому, насколько она показалась ему лёгкой. Хотя на самом деле в ней содержалось килограммов уж никак не меньше, чем в неподъёмной для Иоськи Гольцмановской гире. Она была прямо создана для него и под него - в точности как раз. И когда они остановились передохнуть на прибрежном песчаном островке у бордюра проезжей части залитой водой дороги,  Иоське отчего-то не пришло в голову ничего иного, кроме слышанного им  давным-давно от Даньки дурацкого стишка, которым тот развлекал некогда школьных друзей:
«Болит на сердце рана, окончен жизни путь, течёт вода из крана забытого заткнуть».
- Мы - как дед Мазай и зайцы, - произнесла, сориентировавшись, Тамара.

Хорошо ей «веселиться»: она-то свою жажду - удовлетворила! Вот ведь!...

"Пш-шь", - испустил он дух уже без сил и чувств.

Вот ведь девчонки - какие они! Ага?

Впереди был лес. Над ним в тёмно-уже-синем гаснущем небе сновали со слабыми криками запоздалые ласточки. Их далёкий и резкий писк навеял на Иоську и Тому некоторое умиротворение, шагнув в прохладный полумрак кустов и деревьев, они всё же обняли друг друга и не быстро углубились по хорошо протоптанной тропинке в дебри листвы в сторону Окружной  дороги, по которой как раз катил предпоследний автобус. Тут, освежённые прохладой, Тамара с Иоськой чувствовали себя так, словно слегка стеснялись друг друга, хотя уже и тьма спустилась на мирные поля, и, отгорев, без песен погасла вечерняя заря. Тома была на этот раз очень немногословна. И лишь в завершение их долгого пути, когда они, одолев несколько остановок,  пересекли пешком небольшой парк  и вышли на Южный проспект у Моторного завода  она слегка оживилась. Дом Томы находился  за «Профшколой», солидное и массивное здание которого украшал  по фасаду самодельный орден из алюминиевых колосьев  и большого зубчатого колеса с остроумно отлитой по его окружности фразой великого вождя: «Профсоюзы - школа коммунизма», а над крышей раскинулся лозунг, славящий Партию, и это вдохновило Тамару рассказать Иоське что-то из своих профсоюзных приключений. Будто бы Иоська их не знал: все они так или иначе замыкались на венгерском  ресторане. А вот где завершались? Он пробурчал что-то, поддерживающее разговор, но скрытое недовольство не отпускало его. Почему ему ничего нельзя?
Имелось сильное подозрение, что ему морочат голову: он тогда ещё не знал слово «консумация», то есть «развод на что-либо», - заказ напитков, музыки, - узнал его только в Казани, но про само - то явление слышал.
Комсомольцы Грушевского, их секретаря, этим вовсю занимались с «заказчиками». И комсомолочки. Трест кафе опять же - это был не секрет, все знали. Но ведь такими играми «много обещающих, но ничего не дающих» могут воспользоваться совсем другие люди. Это ведь может быть и «замануха»! Не только для речных браконьеров. У, девчонки - вот они какие! Он всхлипнул носом, пожалев себя, не Натулька же, которая тоже хороша, его пожалеет. Вот можно, скажите, «так издеваться над ребёнком», говоря словами его мамы? Хотя, ребёнок нашёлся, тоже. Так, или чуть сумбурнее, думал он, когда они поравнялись с её домом. Проста, хрущёвской архитектуры, пятиэтажка из белого силикатного кирпича вытянулась вдоль кромки шумного грохочущего проспекта, и все три окна Томиной квартиры, и балкончик «гостиной залы» выходили точно на него. Пыльные кусты внизу. Сточная канавка ближних заводов - бывшая речка течёт из подземной трубы, мостик над ней. Наверняка совмещённый санузел, потолки - рукой достать. Долгожданное счастье семьи, прихода которого старшие ждали всю трудовую жизнь. И точно - всякий день клонящееся к вечеру  закатное солнце, конечно же, безжалостно било с запада в эти окна своими горячими лучами, раскаляя до одури, прожигая насквозь, пыльный дневной полумрак. Долго в такой квартирке не высидишь. Опасаясь , как бы не попасться на глаза Томиной маме, которая могла выйти на балкон, они обогнули соседний дом с тыльной стороны и, пройдя  двором, опустились на лавочку напротив подъезда. Над ними, словно беседка, нависал полукруглый шатёр из проволоки, увитой ползучим растением, сквозь листья и побеги которого уже просматривались звёзды - некоторые, мерцающие на чёрном небе, а другие - светили недвижимым и мёртво-холодным светом. Иоська вспомнил  детские Данькины опыты с подзорной трубой и, указав рукой на слабо горящую  в перевёрнутом латинской буквой «дубль-вэ» созвездии Кассиопеи неподвижную искру с каким - то зыбким нимбом вокруг неё, сказал:

- Смотри.
- Это - Сатурн,- предположила, точно угадав направление его пальца, Тома.
- Сатурн почти не виден,- возразил Иоська.
Невесть откуда рядом со скамейкой объявилась тихая приблудная собака. Она была рыжая, короткошерстая и из-за этого совершенно не симпатичная на вид, но Тома начала  поглаживать её ладонью позагривку , не растеряв ещё, очевидно, запас пылкой нежности, чего никак нельзя было сказать про Иоську, и исполненная благодарности собака, зажмурив большие и печальные карие глаза , положила морду ей на колени и заурчала.
- Укусит, укусит,- предупредил Тамару Иоська, - слышишь, он уже рычит.
- Это - «она», - пояснила Тома, - потрогай, видишь, и сосочки припухли: скоро у неё будут щенятки …
- Тем более - возбудится! - Иоська забеспокоился.
- Да она совершенно домашняя! - уловив, как всегда, его чувства, успокоила его Тома, вздохнула и вдруг, помолчав, добавила как-то спокойно и чётко:
- Я бы стреляла тех, кто выгоняет животных из дома на улицу.
Это словосочетание, услышанное Иоськой от Томы вторично: первый раз там, в ресторане «кемпинга», она хотела стрелять тех, кому «нужна девушка на ночь»,- красиво причёсанного «казанову  Артура» ,- и прозвучавшее столь трезво и неожиданно, опять неприятно полоснуло Иоську внутри и, делая сразу Тамару в его глазах словно бы незнакомо-новой  и едва не пугающей, заставило его как-то собраться и выпрямиться на скамейке. Вслед за чем, также секунду помолчав, он повернул лицо к собеседнице и, немигающее глядя прямо перед собой, ясно и чётко произнёс, видя её глаза:
 
 - Не слишком ли ты расстрелялась, моя дорогая? И не кажется ли тебе, что согласно возможному мнению значительного числа окружающих, если их спросить, стрелять бы следовало, например, таких, как ты?

Зачем он выразился тогда так резко? Что имел ввиду? И в мыслях у него не было тогда подозрений, что произошедшее там, на комсомольской гулянке в "Кемпинге" "приключение", в которое он влип в то забытое лето, как кур в ощип, могло быть специально подстроено. И что любимая и обычная девчачья забава "крутить динамо" с целью "вставить" нахальным мальчишкам: развести их, да и кинуть ни с чем, могло быть использовано другими людьми совсем с иными целями. А девчонки участвовали в этом - сознательно ли, или же неосознанно, добровольно или заставили - это было уже не важно. Не знал он этого тогда совершенно, задумавшись лишь теперь, в другой жизни, в беседе со своим спасителем во время данного их путешествия на край света вечность спустя.

Он не знал и не подозревал, но, очевидно, уже тогда что-то промелькнуло в его душе странным предчувствием, раз он сказал ей такое. Мол, стрелять таких надо, а не только предателей собак. После чего они начинают ненавидеть людей. Стрелять таких надо?
Он был сам собою ошарашен и недоволен. Таких...
Но - каких именно "таких"? Что он говорит? Разве он знал, «какая» она? Нет, кипя возмущением, он, по-прежнему, ничего не знал. Ни о ней, ни, наверное, о чём-либо другом. Хотя вновь уже испытывал  к ней сочувствие и нежность. Бедняжка какая. Разве  девчонки могут быть виноваты в кознях мужчин?
 Он и не предполагал, что с этого безумного вечера превратится в детектива, который долгие дни, забыв обо всём только и будет невольно разгадывать эту тайну, пока не займутся уже всерьёз им самим... Но это начнётся завтра. А пока...

Тамара не обиделась его невольному и нечаянному высказыванию, но как-то подобралась и притихла, вслед  за чем, оставив собачку, скоро засобиралась домой и направилась к подъезду.

Иоська ещё немного посидел и тоже двинулся восвояси. Он взбирался по пологой дороге, ведущей к Пензенской заставе, и далее - к повороту на Катькину улицу.

  И холодное тёмное небо в прохладной ночи мерцало яркими звёздами над его головой… 

Девчонки, "ловушки для озабоченных простаков", собаки...
Кого жалеть? Ясно, что не его!
Он думал, что уже попал во все возможные ловушки, других не будет. Не зная пока, что основная ловушка у него ещё впереди. В светлом ЗАВТРА, где он видел для себя только неизбежный успех и карьеру. И уж тут-то он - не опростоволосится! Ведь он так ловко спрятался от невзгод здесь, в дальнем дивном краю, стране "индейцев" - там, где под пампасами бегают бизоны и над баобабами закаты, словно кровь, а тебя никто не знает. Но именно тут, на диком берегу огромного рукотворного моря у чёрных татарских лесов он и "попадёт" вскоре всерьёз.
Уже обретя для себя, казалось,"в дебрях Амазонки" свою вожделенную "Америку", где теперь сам себе казался молодым ковбоем.

И свою креолку нашёл он на песке.

И много диких обезьян.

Буэнос Айрес, шлимазл!

Бесаме мучо...   

И "попадёт" не один он, но и многие из его друзей, кто просто хотел тогда быть "хорошим", следуя по жизни мимо красного яблока заката счастливой эпохи, где в утерянном рае хорошим ты мог быть не сам по себе, а только - по сравнению с кем-то, за счёт кого-то, вместо кого-то. Поначалу он и сам постыдно радовался счастью, если снаряд прилетал кому-то рядом, мол: "Не меня!". Ведь он не был ещё Давидом. А иным эта "война" была - "мать родна". И проворные услужливые оборотни-бандерлоги из тёмного дна заросших сырых оврагов с мусорными ручьями там, внизу: те, кому полагалась не пуля, но - осиновый кол, исправно поставляли будущим "первачам" согласно строгой разнарядке расходный человеческий материал для последующей утилизации.

А девчонки?

Ну, что девчонки!...