Через месяц, через год. Ф. Саган. Целиком

1
Бернар вошёл в кафе, помедлил несколько секунд под взглядами посетителей, расплывающихся в неоновом свете, и направился к стойке. Ему нравились барменши в кафе: полные, величественные, витающие в мыслях о деньгах и спичках. Она протянула ему жетон без улыбки, с усталым видом. Было около 4 часов утра. Телефонная будка была грязной, трубка – влажной. Он набрал номер Жозе и заметил, что его переход через ночной Париж привёл только к этому: в тот момент, когда он слишком устал, чтобы делать эффектными машинальные жесты. Впрочем, он достаточно глуп для того, чтобы звонить девушке в 4 часа утра. Конечно, она сочтёт его хамом, но в этом поступке было также что-то от поведения “испорченного ребёнка”, что он ненавидел. Ему это не нравилось, и в этом было самое плохое, но ему хотелось знать, что она делает сейчас, и его весь день преследовала эта мысль.
Звонок пошёл, связь установилась. Он оперся на стену и скользнул рукой в карман – за сигаретами. В трубке послышался голос сонного мужчины: “Алло”. Затем, почти сразу же – голос Жозе: “Кто это?”
Бернар застыл в ужасе, как бы она не догадалась, что это звонит он, как бы она не застала его за попыткой застать её. Это было неприятное мгновение. Затем он вынул пачку из кармана и повесил трубку. Он опомнился, только идя по набережной, и поймал себя на мысли, что бормочет ругательства. Внутренний голос, который он ненавидел,  успокаивал его: “Но в конце концов, она ничего тебе не должна. Ты ничего у неё не просил, она богата, свободна, ты – не её действующий любовник”. Но он уже чувствовал в себе волнение чувств, беспокойство, порыв броситься к телефону, всё это наваждение, которое неминуемо развеется в грядущие дни. Он сыграл роль молодого человека, говорил с Жозе о жизни, о книгах, провёл с ней ночь, и всё это – с модной рассеянностью, с хорошим вкусом, и надо сказать, что тогда он воспользовался её квартирой. Теперь он возвращался к себе, чтобы найти свой плохой роман в беспорядке на рабочем столе, а в кровати – спящую женщину. В этот час она всегда спала, повернув свою детскую светловолосую головку к двери, словно боялась, что он не вернётся, и ждала его во сне так же, как тревожно ждала  каждый день.

***
Парень положил трубку, и Жозе сдержала жест гнева, наполнившего её, когда она увидела, как мужчина отвечает на звонок, словно был у себя дома.
“Не знаю, кто это, - хмуро сказал он. - Повесил трубку”.
“Почему “повесил”, а не “повесила”?” - спросила Жозе.
“Женщинам ночью обычно звонят мужчины, - сказал парень, зевая. - И они обычно вешают трубку”.
Она с любопытством смотрела на него, спрашивая себя, что он тут делает. Она не понимала, почему позволила ему провожать себя до дома после ужина у Алена или почему впустила в квартиру. Он был довольно красив, но вульгарен и неинтересен. Намного менее умён, чем Бернар, даже менее соблазнителен, в какой-то мере. Он сел на кровати и взял часы.
“4 часа, - сказал он. - Грязный час”.
“Почему “грязный”?”
Он не ответил, но обернулся и пристально посмотрел на неё через плечо. Она ответила на его взгляд и попыталась натянуть на себя одеяло. Но её рука остановилась. Она понимала, что он думает. Он проводил её до дома, грубо овладел ею и заснул рядом с ней. Он смотрел на неё спокойно. Его мало заботило, что она из себя представляет или что думает о нём. В этот момент она принадлежала ему. И то, что поднималось внутри неё, не было ни раздражением от этой уверенности, ни гневом, а лишь огромным унижением.
Он поднял глаза вровень с её лицом и строгим голосом приказал опустить одеяло. Она подчинилась, и он внимательно рассмотрел её. Ей было стыдно, она не могла ни пошевелиться, ни найти подходящую фразу, которую могла бы сказать Бернару или любому другому мужчине, перевернувшись на живот. Этот бы не понял, не засмеялся. Она догадывалась, что в своей голове он счёл дело непреложно решённым и что он не передумает. Её сердце сильно стучало, она подумала: “Я погибла” с чувством триумфа. Парень наклонился к ней с таинственной улыбкой на губах. Она смотрела на его, не мигая.
“Надо, чтобы телефон для чего-то пригодился”, - сказал он и упал на неё с поспешностью. Она закрыла глаза.
“Я больше не смогу шутить этим, - подумала она, - это больше никогда не будет лёгкой ночной шалостью, а всегда будет связано с этим взглядом, с тем, что у него было в этом взгляде”.

***
“Ты не спишь?”
Фанни Малиграсс застонала:
“Это моя астма. Ален, будь добр, принеси мне чашку чая”.
Ален Малиграсс с трудом вылез из двуспальной кровати и закутался в халат. Малиграссы оба были красивы в молодости, и у них был долгий роман до войны 40-го года. Встретившись затем после четырёхлетней разлуки, они нашли друг друга очень изменившимися, со следами надвигающегося пятидесятилетия. От этого они неосознанно приобрели трогательную стыдливость, и каждый хотел скрыть от второго следы прошедших лет. От этого же в них обоих развился живой интерес к молодёжи. Друзья говорили о Малиграссах с симпатией, что те любят молодёжь, и эта симпатия была оправдана. Так как Малиграссы любили молодёжь не ради развлечения и не для того, чтобы давать бесполезные советы, а потому, что находили молодых людей интереснее зрелых. Этот интерес они оба не стеснялись конкретизировать, если представлялась возможность, и их любовь к молодёжи всегда сопровождалась естественной нежностью к свежему телу.
Через 5 минут Ален поставил поднос на постель и соболезнующе посмотрел на жену. Его маленькое мрачное лицо осунулось от бессоницы, и только глаза оставались неизменно красивыми: серо-голубыми, пронзительными, искрящимися и быстрыми.
“По-моему, вечер прошёл прекрасно”, - сказала она, беря чашку. Ален смотрел, как она глотает чай и жидкость проходит по слегка морщинистому горлу, и ни о чём не думал. Он сделал усилие:
“Не понимаю, почему Бернар всегда приходит без жены, - сказал он. - Надо сказать, что Жозе очень соблазнительна сейчас”.
“Беатрис тоже”, - ответила Фанни со смешком.
Ален рассмеялся одновременно с ней. Его восхищение Беатрис было предметом шуток между ним и женой. И она не могла знать, какими жестокими стали эти шутки по отношению к нему. Каждый понедельник после того, что они шутливо называли “понедельничными салонами”, он ложился в кровать, весь дрожа! Беатрис была красивой и неистовой; когда он думал о ней, эти два определения немедленно приходили ему на ум, и он мог повторять их бесконечно. “Красивая и неистовая”; Беатрис, прячущая в ладонях своё трагическое лицо во время смеха, потому что смех исказил бы его; Беатрис, говорящая о своей профессии с гневом, потому что она ещё не добилась в ней успеха; Беатрис, немного глупышка, как называла её Фанни. Глупышка – да, она была глуповата, но не без лиризма. Ален работал в одном издательстве уже 20 лет, ему плохо платили, и он был очень привязан к жене. Как из-за “шуток о Беатрис” она могла бы догадаться, какой огромный груз ему приходилось поднимать каждое утро, вставая, и тащить на себе до самого понедельника? Так как по понедельникам Беатрис приходила в их уютное старенькое гнездо, которое он свил вместе с Фанни, и он играл роль предупредительного, остроумного и рассеянного 50-летнего мужчины. Он любил Беатрис.
“Беатрис надеется получить небольшую роль в следующей пьесе Х, - сказала Фанни. - Сэндвичей было достаточно?”
Малиграссы были стеснены в средствах, устраивая салоны. Когда в моду вошёл виски, это стало для них катастрофой.
“Думаю, да”, - сказал Ален. Он сидел на краю кровати, свесив руки между худых коленей. Фанни смотрела на него с нежностью и жалостью.
“Твой нормандский кузен приезжает завтра, - сказала она. - Надеюсь, что у него чистое сердце, большая душа и что Жозе влюбится в него”.
“Жозе ни в кого не влюбляется, - сказал Ален. - Может быть, попытаемся уснуть?”
Он снял поднос с коленей жены, поцеловал её в лоб и в щёку и лёг. Ему было холодно, несмотря на отопление. Он был стариком, и ему было холодно. И вся литература не могла ему помочь.

***
“Через месяц, через год как же будем мы страдать!
Сколько, Господи, морей стали пару разлучать!
День начнётся, день пройдёт, только Беренику Тит
Не увидит никогда, солнце иль луна блестит”.

Беатрис стояла перед зеркалом в халате и смотрела на себя. Стихи падали изо рта, как каменные цветы. “Где же я это вычитала?”; её охватила бесконечная грусть. И одновременно – здоровый гнев. 5 лет назад она процитировала “Беренику” своему бывшему мужу, а сейчас – зеркалу. Ей захотелось предстать перед тёмным пенным морем зрительного зала и просто сказать: “Кушать подано”, словно для неё не могло быть других реплик.
“Я сделаю ради этого всё, что угодно”, - сказала она своему отражению, и отражение ей улыбнулось.

***
Что касается нормадского кузена, юного Эдуара Малиграсса, он садился в поезд, направляющийся в столицу.

2
Бернар второй раз за утро встал со стула, подошёл к окну и прижался к стеклу. Он больше не мог. Ремесло писателя было унизительным. То, что он писал, унижало его. Перечитывая последние страницы, его охватило впечатление невыносимой дешёвки. В написанном не было ни слова из того, что он хотел сказать, ничего из тех существенных смыслов, которые, как он верил, ему иногда удавалось схватить. Бернар зарабатывал на жизнь критическими статьями для журналов и лекциями в издательстве, где работал Ален, как и в некоторых газетах. 3 года назад они опубликовали роман, который показался критике скучным, “с некоторыми психологическими чертами”. Он хотел двух вещей: написать хороший роман и, с недавних пор, Жозе. Но слова продолжали предавать его, а Жозе исчезла в одной из своих внезапных причуд, предпочтя путешествие или новый роман (он не мог узнать), которыми она могла воспользоваться в любое время, благодаря богатству своего отца и собственному шарму.
“Что-то не ладится?”
Николь подошла сзади. Он попросил её, чтобы она дала ему возможность работать, но она не могла справиться с соблазном и то и дело входила в кабинет под предлогом того, что может видеть Бернара только по утрам. Он знал, но не мог признать, что ей было жизненно важно видеть его, что она любила его каждый день всё больше в течение этих трёх лет, и это казалось ему почти чудовищным. Потому что она его не привлекала. Ему нравилось вспоминать только одно: свой собственный образ во времена их любви, свою решимость жениться на Николь – решимость у него, у человека, который с тех пор не смог принять ни одного решения по какому-либо поводу.
“Да, не ладится. И мало шансов, что когда-нибудь заладится”.
“Это не так, я уверена”.
Этот нежный оптимизм по отношению к нему раздражал его больше всего. Если бы эти слова сказала ему Жозе или Ален, он, возможно, смог бы почерпнуть из них некую уверенность. Но Жозе ничего не знала по этому вопросу и признавала это, а Ален, хотя и держал ободряющий тон, играл в целомудрие с литературой. “Самое важное – это то, что увидят потом”, - говорил он. Что бы это могло значить? Бернар прикидывался, будто понимал. Но вся эта тарабарщина сердила его. “Писать – это означает иметь лист бумаги, ручку и тень какой-то мысли для начала”, - говорила Фанни. Ему нравилась Фанни. Они все ему нравились. И не нравился никто. Жозе его изводила. Так ему и надо. Вот и всё. Не из-за чего убиваться.
Николь всё ещё была здесь. Она убиралась, приводила в порядок маленькую квартирку, в которой он оставлял её одну на целый день. Она не знала ни Париж, ни литературу; эти две вещи возбуждали её восхищение и страх. Её единственным ключом к этим тайнам был Бернар, но он от неё ускользал. Он был умнее и соблазнительнее её. Он пользовался успехом. А она пока что не смогла родить детей. Она знала только свой Руан и отцовскую аптеку. Бернар однажды сказал ей это, а потом умолял о прощении. В такие минуты он был слаб как ребёнок и чуть не плакал. Но она предпочитала эту заранее обусловленную жестокость его ежедневной жестокости, когда он уходил после завтрака, рассеянно её поцеловав, и возвращался только ночью. Бернар и его беспокойства всегда были для неё удивительным подарком. За подарки замуж не выходят. Она не могла сердиться на него за это.
Он смотрел на неё. Она была довольно хорошенькой, довольно печальной.
«Хочешь сегодня вечером пойти со мной к Малиграссам?» - мягко спросил он.
«Очень», - ответила она.
Её лицо осветилось внезапной радостью, и Бернар почувствовал угрызения совести, но они были такими старыми, такими избитыми, что он никогда не задерживался на них. К тому же, он ничем не рискует, если приведёт её туда. Жозе там не будет. Жозе не уделила бы ему внимания, если бы он пришёл с женой. Или говорила бы только с Николь. У неё была привычка играть в добродушную, но она не знала, что это было бессмысленно.
«Я заеду за тобой около девяти, - сказал он. – Что ты будешь делать днём?»
И сразу же добавил, зная, что ей нечего ответить:
«Попытайся прочесть эту рукопись, у меня никогда не хватит на неё времени».
Он знал, что это бесполезно. Николь так уважала всё написанное, всю чужую работу, какой бы бездарной та ни была, что была неспособна к справедливой критике. Более того, она почувствует себя обязанной это прочесть - возможно, надеясь на то, что окажет ему услугу. «Она хочет быть необходимой, - рассерженно думал он, спускаясь по лестнице. – Любимый конёк у женщин…» В зеркале на первом этаже он уловил своё разгневанное выражение лица и устыдился. Всё это было такой грязью.
Приехав к своему издателю, он застал Алена, и тот возбуждённо сказал ему:
«Беатрис тебе звонила; она просит, чтобы ты немедленно ей перезвонил».
Сразу после войны у Бернара был короткий бурный роман с Беатрис. Теперь от него осталась только нежность, которая явно ослепляла Алена.
«Бернар? (Беатрис говорила хорошо поставленным голосом, как в своих лучших ролях). Бернар, ты знаешь Х.? Его пьесы издают у тебя, не так ли?»
«Я знаю его совсем мало», - ответил Бернар.
«Он говорил обо мне как о кандидатке на роль в своей будущей пьесе, если верить Фанни. Я должна встретиться с ним и переговорить. Бернар, устрой это для меня».
В её голосе было что-то такое, что напомнило Бернару о лучших днях их молодости после войны, когда они оба покидали уютное буржуазное гнёздышко и изыскивали 100 франков, чтобы поужинать. Однажды Беатрис вынудила владельца бара, известного своей скаредностью, выдать им аванс в 1000 франков. Одним только этим своим голосом. Добрая воля, доведённая до таких масштабов, стала редкостью, вне всяких сомнений.
“Я это организую. Я позвоню тебе ближе к вечеру”.
“В 5 часов, - твёрдо сказала Беатрис. - Бернар, я тебя люблю, я всегда тебя любила”.
“2 года”, - со смехом ответил Бернар.
Не прекращая смеяться, он обернулся к Алену и увидел выражение его лица. Он немедленно отвернулся. Голос Беатрис витал в комнате. Бернар продолжил:
“Хорошо. В любом случае, ты вечером придёшь к Алену?”
“Да, конечно”.
“Он тут рядом, хочешь с ним поговорить?” - спросил Бернар. (Он не знал, почему задал этот вопрос).
“Нет, у меня нет времени. Скажи ему, что я его целую”.
Рука Малиграсса уже потянулась к трубке. Бернар, стоявший к нему спиной, видел только эту ухоженную руку с набухшими венами.
“Я ему передам, - сказал он. - Пока”.
Рука упала. Бернар немного подождал, прежде чем обернуться.
“Она вас целует, - сказал он, наконец. - Её кто-то ждёт”.
Ален чувствовал себя очень несчастным.

***
Жозе остановила машину у дома Малиграссов на улице Турнон. Было темно, и фонарь освещал искрящуюся пыль на капоте и мошек, облепивших стекло.
“Я с тобой не пойду, - сказал парень. - Не знаю, о чём с ними говорить. Лучше поработаю немного”.
Жозе одновременно почувствовала облегчение и разочарование. Неделя с ним, проведённая в деревне, довольно сильно утомила её. Он либо хранил гробовое молчание, либо был чрезмерно возбуждён. И его спокойствие, его полувульгарность привели к тому, что она начала их бояться, но они также привлекали её.
“Когда я закончу работу, приду к тебе, - сказал парень. - Постарайся вернуться не слишком поздно”.
“Я не знаю, вернусь ли я вообще”, - возмущённо отозвалась Жозе.
“Тогда скажи мне об этом, - ответил он, - чтобы я зря не приходил. У меня же нет машины”.
Она не могла понять его мысли. Она положила руку ему на плечо.
“Жак”, - сказала она.
Он мирно смотрел её в лицо. Она провела рукой по его лицу, и он слегка нахмурился.
“Я тебе нравлюсь?” - спросил он со смешком.
“Забавно. Должно быть, он думает, что я по уши в него влюблена или что-то вроде того. Жак Ф., студент медицинского факультета, мой парень. Всё это смешно. Это даже не вопрос физиологии. Не знаю, привлекает ли меня в нём то, что я вижу в нём своё отражение, или то, что я его в нём не вижу, или он сам. Но в нём нет ничего интересного. Определённо, он даже не жесток. Он существует, вот нужное слово”.
“Ты вполне мне нравишься, - сказала она. - Это ещё не великая страсть, но...”
“Великая страсть существует”, - серьёзно ответил он.
“Господи, - подумала Жозе, - должно быть, он влюблён в какую-то эфемерную блондинку. Мне ревновать?”
“У тебя уже была великая страсть?” - спросила она.
“У меня – нет, но у моего приятеля была”.
Она расхохоталась, и он посмотрел на неё, раздумывая, обижаться ли, а затем рассмеялся тоже. У него была манера смеяться смехом не весёлым, а хриплым, почти яростным.

***
Беатрис вошла к Малиграссам с триумфальным видом, и даже Фанни была поражена её красотой. Некоторым женщинам ничто не идёт больше, чем кризис амбиций. Любовь их расслабляет. Ален Малиграсс бросился ей навстречу и поцеловал руку.
“Бернар здесь?” - спросила Беатрис.
Она искала Бернара среди дюжины гостей и была готова растоптать Алена за то, что тот стоял на дороге. Ален отодвинулся, с его лица сходили остатки радости и дружелюбия, оно стало похоже на гримасу. Бернар сидел на канапе рядом с женой и каким-то молодым незнакомцем. Несмотря на спешку, Беатрис узнала Николь, и её охватила жалость; та сидела с прямой спиной, положив руки на колени, по её губам порхала лёгкая улыбка. “Надо научить её жить”, - подумала Беатрис, и ей показалось, что в ней говорит доброта.
“Бернар, - сказала она, - ты вонючка. Почему ты не позвонил мне в 5? Я тебе 10 раз звонила на работу. Здравствуйте, Николь”.
“Я виделся с Х., - сказал Бернар победным тоном. - Завтра в 6 часов мы втроём вместе выпьем”.
Беатрис упала на канапе и слегка толкнула молодого незнакомца. Она извинилась. Подошла Фанни:
“Беатрис, ты незнакома с кузеном Алена, Эдуаром Малиграссом?”
Тогда она увидела его и улыбнулась. В его чертах было что-то такое, чему было невозможно противостоять, от него веяло юностью и поразительной добротой. Он смотрел на неё с таким удивлением, что она рассмеялась. И Бернар поддержал её.
“Что с ним? Я растрёпана или у меня настолько сумасшедший вид?”
Беатрис очень любила, чтобы её считали сумасшедшей. Но на этот раз она знала, что молодого человека поразила её красота.
“Вы вовсе не похожи на сумасшедшую, - сказал мне. - Мне жаль, если вы так подумали...”
У него был такой сконфуженный вид, что она отвернулась в смущении. Бернар смотрел на неё, улыбаясь. Молодой человек встал и слегка нетвёрдой походкой направился в столовую.
“Он сошёл с ума от тебя”, - сказал Бернар.
“Слушай, да это ты – сумасшедший, я ведь только что пришла”.
Но она уже уверилась в этом. Она легко верила в то, что от неё сходили с ума, впрочем, не слишком этим тщеславясь.
“Такое случается только в романах, но этот молодой человек – словно персонаж романа, - сказал Бернар. - Он переезжает из провинции в Париж, он никогда никого не любил и с отчаяньем это признаёт. Но отчаянье изменит его. Наша красавица Беатрис заставит его страдать”.
«Лучше расскажи мне о Х., - сказала Беатрис. – Он педераст?»
«Беатрис, ты слишком много предвидишь», - ответил Бернар.
«Вовсе нет, - сказала она, - но я плохо разбираюсь в педерастах. Мне нравятся только здоровые люди».
«Я не знаю ни одного педераста», - сказала Николь.
«Это ничего, - ответил Бернар. – Начать с того, что здесь их трое…»
Но он прервался на полуслове. Только что вошла Жозе и смеялась, разговаривая с Аленом в дверях и бросая взгляды в гостиную. У неё был усталый вид и ввалившиеся щёки. Она его не видела. Бернар почувствовал глухую боль:
«Жозе, куда ты пропала?» - воскликнула Беатрис, Жозе обернулась, увидела их и подошла с принуждённой улыбкой. У неё был одновременно измученный и счастливый вид. В 25 лет она сохраняла облик подростка, что роднило её с Бернаром.
Тот встал.
«Думаю, что вы незнакомы с моей женой, - сказал он. – Жозе Сен-Жиль».
Жозе улыбалась, не моргнув глазом. Она поцеловала Беатрис и села. Бернар стоял перед ней и думал только одно: «Откуда она взялась? Что она делала последние 10 дней? Разве что, у неё закончились деньги».
«Я провела 10 дней в деревне, - сказала она, - там всё было такое рыжее».
«У вас усталый вид», - сказал Бернар.
«Я тоже хотела бы поехать в деревню», - сказала Николь. Она смотрела на Жозе с симпатией, это был первый человек, который не внушил ей робости. Жозе внушала страх только тогда, когда с ней знакомились близко, и тогда её вежливость была просто убийственной.
«Вам нравится деревня?» - спросила Жозе.
«Ну, вот, - с яростью подумал Бернар, - теперь она будет обращать внимание только на Николь, любезно беседовать с ней. «Вам нравится деревня?» Бедная Николь, она уже видит себя её подружкой». Он направился к бару, решив напиться.
Николь проводила его взглядом, и Жозе от этого взгляда почувствовала раздражение и жалость. Бернар возбудил в ней некоторое любопытство, но вскоре она обнаружила, что он слишком похож на неё саму, слишком непрочен для того, чтобы на него опираться. И, очевидно, себе он казался таким же. Она пыталась отвечать Николь, но ей было скучно. Она была уставшей, и ей казалось, что все люди вокруг – безжизненны. Этот вечер тянулся так долго, и ей казалось, что она вернулась в страну абсурда после долгого путешествия.
«…и так как у меня нет знакомых с автомобилями, - говорила Николь, - я никогда не могу отправиться на прогулку в лес».
Она замолчала и внезапно добавила:
«Впрочем, знакомых без автомобилей тоже».
Горечь фразы поразила Жозе.
«Вы так одиноки?» - спросила она.
Но Николь уже всполошилась:
«Нет, нет, у меня это вырвалось, и потом, мне очень нравятся Малиграссы».
Жозе поколебалась на мгновение. Она могла бы расспросить её, попытаться помочь. Но она устала. Устала от себя самой, от своей жизни. Что значил и этот брутальный парень, и этот салон? Но она уже знала, что речь шла не о поисках ответа, а об ожидании того, что вопрос больше не возникнет.
«Если хотите, когда я в следующий раз соберусь на прогулку, я заеду за вами», - просто сказала она.
Бернар достиг своей цели: от хмеля у него кружилась голова, и он находил самое большое удовольствие в разговоре с молодым Малиграссом, хотя этот разговор должен был бы скорее раздражать его, судя по теме:
«Вы говорите, её зовут Беатрис? Она играет в театре, но в каком? Я завтра пойду. Видите ли, мне очень важно поближе с ней познакомиться. Я написал пьесу и считаю, что она прекрасно подойдёт на роль главной героини».
Эдуар Малиграсс говорил с жаром. Бернар рассмеялся:
«Не написали вы никакой пьесы. Вы готовы влюбиться в Беатрис. Дружище, вы будете страдать: Беатрис мила, но она – воплощение амбициозности».
«Бернар, не говорите дурно о Беатрис, она обожает вас этим вечером, - вмешалась Фанни. – К тому же, я хотела бы, чтобы вы послушали, как играет этот молодой человек».
Она сделала знак одному юноше, и тот сел за пианино. Бернар уселся у ног Жозе, все его движения были расслаблены, он чувствовал необычайную лёгкость. Он говорил Жозе: «Дорогая Жозе, это так досадно, я вас люблю», и это, без сомнения, было правдой. Он внезапно вспомнил, как она обвила его шею руками, когда они впервые поцеловались в библиотеке её квартиры, как она прижималась к нему, и кровь прилила ему к сердцу. Она не могла его не любить.
Пианист играл очень красивую мелодию, как ему казалось: она была нежной, и в ней без конца повторялась одна лёгкая фраза, что заставляло склонять голову, вслушиваясь. Бернар внезапно понял, что ему нужно было написать и что нужно было объяснить: этой фразой была Жозе, принадлежавшая всем мужчинам, их молодость и их самые меланхоличные желания. «Вот! – думал он с ликованием. – Вот же эта фраза! Ах, но есть же Пруст; я не могу обойтись без него». Он взял Жозе за руку, которую она отдёрнула. Николь смотрела на него, и он ей улыбнулся, потому что её любил.

***
Эдуар Малиграсс был молодым человеком с чистым сердцем. Он не смешивал тщеславие с любовью, и не питал других амбиций, кроме этой, чтобы иметь страсть. Он вырос в Кане в суровых условиях и ехал в Париж, как безоружный завоеватель, не желая ни добиться успеха, ни купить спортивный автомобиль, ни снискать популярность. Отец подыскал ему скромное место в страховом агентстве, которое очень устраивало его уже неделю. Ему нравились платформы автобусов, стойки кафе и женские улыбки, обращённые к нему, так как в его внешности было что-то притягательное. Это была не наивность, но по нём было видно, что у него нет девушки.
Беатрис внушила ему мгновенную страсть и сильное желание, которого он никогда не испытывал рядом со своей тогдашней любовницей, женой нотариуса в Кане. К тому же, она вошла в этот салон с полной развязностью, с элегантностью, с театральностью и, наконец, с амбициозностью. Чувство, которым он восхищался, не понимая его. Но настанет день, когда Беатрис скажет ему, поворачивая голову: «Карьера значит для меня меньше, чем ты», а он зароется лицом в её чёрные волосы, поцелует эту трагическую маску, заставит её замолчать. Он говорил себе это, потягивая лимонад, пока молодой человек играл на пианино. Бернар ему нравился: он находил в нём тот саркастический и пламенный вид, идущий парижскому журналисту, о котором читал у Бальзака.
Он поспешил, чтобы проводить Беатрис. Но у той был автомобильчик, одолженный приятелем, и она предложила подвезти его.
«Я мог бы вас проводить и вернуться пешком», - сказал он.
Но она сказала, что этого не нужно. Она высадила его на отвратительном углу бульвара Оссман и улицы Тронше, неподалёку от его квартиры. У него был такой растерявшийся вид, что она погладила его по щеке и сказала: «До свиданья, козлёночек», так как обожала сравнивать людей с животными. Кроме того, казалось, что этот козлёночек был готов покорно вернуться в свой загон, оставшись по воле случая без денег в данный момент. Наконец, он был красивым парнем. Но козлёночек был очарован её рукой, которую она высунула из машины, он тяжело дышал, как животное, и под влиянием момента она дала ему свой номер телефона. Слово «Елисейские» тогда стало символом жизни и прогресса для Эдуара. Печальная когорта Дантонов-Малиграссов или бюро Ваграма отодвинулись далеко-далеко. Он пошёл по Парижу пешком, как делают молодые влюблённые люди, а Беатрис отправилась домой, чтобы произнести тираду Федры перед зеркалом. Это было очень хорошее упражнение. Успех прежде всего требует порядка и труда, это знают все.

3
Первая встреча между Жаком и теми, кого Жозе втайне называла “другими”, произошла через месяц и была мучительной. Она скрывала его от них, так как испытывала сильное искушение порвать какую-то связь между собой и ими, базирующуюся на хорошем вкусе, на определённом уважении, которым наслаждались эти люди между собой. Они не поняли бы Жака и объяснили бы эти отношения лишь половым влечением, что было совершенно ошибочно в данном случае. Только Фанни, возможно, смогла бы понять. Именно с неё Жозе начала свой круг представлений.
Она собиралась пить чай на улице Турнон. Жак должен был забрать её оттуда. Он рассказал ей, что его присутствие у Малиграссов в тот вечер, когда они встретились, было случайностью: его привёл один из воздыхателей Беатрис. “Ты могла и не встретить меня, потому что я скучал до смерти и собирался уйти”, - добавил он. Она не спросила его, почему он не сказал: “Я мог и не встретить тебя” или “Мы могли и не встретиться”. Он всегда говорил о себе по отношению к другим людям так, словно стал случайностью в их жизни – не уточняя, сердило ли это его. В конце концов, Жозе начала думать, что нет. Что он действительно был случайностью и что она от него устала. Только ничто пока не перебило её любопытства к нему.
Фанни была одна и читала новый роман. Она постоянно читала новые романы, но цитировала только Флобера или Расина, полагая, что это поражает слушателей. Они с Жозе раньше хорошо ладили, но позже разошлись, хотя Фанни продолжала испытывать к ней глухое доверие, как больше ни к кому другому. Вначале они поговорили о безумной страсти Эдуара к Беатрис и о роли, которую получила Беатрис в пьесе Х.
“Она лучше сыграет роль в пьесе Х, чем в той, которую собирается играть с бедняжкой Эдуаром”, - сказала Фанни.
Она была миниатюрной, тщательно причёсанной, делала изящные жесты. Сиреневый диван хорошо гармонировал с ней и с английской мебелью.
“У вас милая квартирка, Фанни, такую обстановку встретишь нечасто”.
“А кто обставлял вашу? - спросила Фанни. - Ах, да! Левег. Она тоже очень хороша, разве нет?”
“Не знаю, - сказала Жозе. - Так говорят. У меня нет ощущения, что она мне подходит. По крайней мере, не обстановка. Разве что, люди порой”.
Она подумала о Жаке и покраснела. Фанни смотрела на неё:
“Вы покраснели. Я думаю, у вас слишком много денег, Жозе. Куда делось ваше образование? Вы ведь учились на факультете искусств?  А ваши родители?”
“Вы знаете, что происходит с полученным образованием на факультете искусств. А родители постоянно в Северной Африке. Они присылают мне чеки. Я – бесполезный социальный элемент. Мне это безразлично, но...”
Она помолчала.
“Но мне страшно хотелось бы сделать что-то такое, что мне нравится… нет, что внушает мне страсть. В самой этой фразе слишком много страсти”.
Она остановилась и внезапно спросила: “А вы?”
“Я?”
Фанни Малиграсс смешно таращила глаза.
“Да. Вы всегда бываете слушательницей. Поменяемся ролями. Я веду себя невежливо?”
“Я? - вновь спросила Фанни со смехом. - Но у меня же есть Ален Малиграсс”.
Жозе подняла брови; они смотрели друг на друга так, словно были одного возраста.
“Это действительно так выглядит?” - спросила Фанни.
В её интонации было что-то такое, что растрогало и смутило Жозе. Она встала и начала ходить по комнате.
“Я не понимаю, что такого есть у Беатрис. Красота? Или эта слепая сила? Только у неё одной среди нас есть настоящие амбиции”.
“А Бернар?”
“Бернар любит литературу больше всего остального. Это не то же самое. К тому же, он умён. Ничто не может сравниться с определёнными формами глупости”.
Она вновь подумала о Жаке. И решила поговорить о нём с Фанни, хотя раньше  задумала сделать ей сюрприз. Но вошёл Бернар. При виде Жозе он сделал счастливый жест, удививший Фанни.
“Фанни, у вашего супруга деловой ужин, и он послал меня за элегантным галстуком, так как у него самого нет времени зайти. Он уточнил: “Синий в чёрную полоску”.
Они втроём рассмеялись, и Фанни вышла за галстуком. Бернар взял руки Жозе в свои:
“Жозе, я счастлив видеть вас. Но мне жаль, что наши встречи всегда так коротки. Вы больше не хотите ужинать со мной?”
Она смотрела на него. У него был странный вид, смесь горечи и счастья. Он наклонил темноволосую голову, его глаза блестели. “Он похож на меня, - подумала она. - Он из того же теста. Я должна была бы его любить”.
“Мы поужинаем, когда захотите”, - сказала она.
Последние 2 недели она ужинала с Жаком в своей квартире, так как он не хотел выходить в ресторан, потому что ему было нечем платить, и его гордость легче примирялась с ужинами дома. После ужина он “зубрил”, а Жозе читала. Эта супружеская жизнь с полунемым, тогда как Жозе привыкла к поздним вечеринкам и забавным беседам, была необычной. Она заметила это внезапно. Но тут в дверь зазвонили, и она высвободила руки.
“Спрашивают мадмуазель”, - сказала горничная.
“Впустите”, - ответила Фанни.
Она уже вернулась и неподвижно стояла возле другой двери. Бернар уже обернулся к входу. “Они думают, что они в театре”, - подумала Жозе, подавляя приступ смеха.
Жак появился, как бык на арене, склонив голову и топчась по ковру. У него была бельгийская фамилия, которую Жозе отчаянно пыталась вспомнить, но он её опередил:
“Я за тобой”, - сказал он.
Он держал руки в карманах с угрожающим видом. “Он действительно не вписывается”, - подумала Жозе, сдерживаясь от смеха, но она сделала движение, выражающее одновременно радость и презрение, при виде его и при виде лица Фанни. Лицо Бернара не выражало ничего. Можно было подумать, он был слепым.
“Хотя бы поздоровайся”, - сказала Жозе почти нежно. Тогда Жак очаровательно улыбнулся и пожал руку Фанни и Бернару. Заходящее солнце окрашивало его в красный. “Для такого сорта мужчин есть подходящее слово: жизненность, мужественность...”
“Для такого сорта парней есть подходящее слово: хулиган. Где я могла его видеть?” - думала Фанни.
Она сразу стала очень дружелюбной.
“Садитесь же. Почему мы все стоим? Хотите чего-нибудь выпить? Или вы спешите?”
“У меня есть время, - ответил Жак. - А у тебя?”
Он обращался к Жозе. Та кивнула.
“Мне пора”, -  сказал Бернар.
“Я вас провожу, - отозвалась Фанни. - Вы забыли галстук, Бернар”.
Он был уже у входной двери, очень бледный. Фанни, приготовившаяся обменяться с ним удивлённым жестом, сдержалась. Он вышел, не сказав ни слова. Фанни вернулась в салон. Жак сидел и с улыбкой смотрел на Жозе:
“Готов поспорить, это он звонил тогда ночью”, - сказал он.

***
Он шёл по улице, как одержимый, почти разговаривая вслух. Наконец, он нашёл скамью, сел и обхватил себя руками, словно замёрз. «Жозе, - думал он, - Жозе и это маленькое животное!» Он наклонился вперёд и выпрямился вновь, охваченный почти физической болью; старуха, сидевшая рядом, посмотрела на него с удивлением и страхом. Он увидел её, встал и пошёл дальше. Надо было отнести галстук Алену.
«С меня хватит, - решительно думал он, - это невыносимо. Плохие романы и смехотворная страсть к маленькой шлюшке! К тому же, она даже не маленькая шлюшка. Я не люблю её, а ревную. Это больше не может продолжаться, это чересчур или, напротив, слишком мало». В ту же минуту он решил уехать. «Я попрошусь в какую-нибудь культурную командировку, - думал он саркастически, - я только это и умею: статьи о культуре, поездки с культурной программой, культурные разговоры. Культура – это всё, что остаётся, когда ничего не умеешь делать». А Николь? Он отправит её к родителям на месяц, он попытается прийти в себя. Но покинуть Париж, в котором была Жозе…? Куда она пойдёт с этим парнем, что будет делать? Он столкнулся с Аленом на лестнице.
«Наконец-то! – сказал тот. – Мой галстук!»
Он должен был ужинать с Беатрис перед спектаклем. Так как она выходила на сцену только во втором акте, у них было время до 10 часов. Но каждая минута этого свидания казалась ему драгоценной. Эдуар Малиграсс, его племянник, стал предлогом, придуманным Аленом для того, чтобы видеться с Беатрис не только по понедельникам.

***
Разбогатев новым галстуком и по привычке смутно беспокоясь из-за недовольной мины своего протеже Бернара, он отправился к Беатрис в особняк на маленькой улочке близ авеню Монтень. Он воображал и сам не знал, что за картины ему рисовались: Беатрис и он в шикарном ресторане, шум машин на улице и особенно то, что он называл “восхитительной маской” Беатрис, - она склонит к нему лицо с розовыми бликами от абажура. К нему, Алену Малиграссу, слегка пресыщенному мужчине с хорошим вкусом, высокого роста (он знал, что в глазах Беатрис это было важно). Они поговорят об Эдуаре, сначала снисходительно, затем со скукой, а затем – о жизни, о разочаровании, которое жизнь всегда приносит мало-мальски красивым женщинам, и о жизненном опыте. Он возьмёт её за руку. Он не осмеливался представить себе более смелую роль. Но он не знал, какую роль будет играть Беатрис. Он боялся её, так как уже предчувствовал, что она будет в хорошем расположении духа и слегка отягчённой этим ужасным нравственным здоровьем, которое придают амбиции.
Тем не менее, в этот вечер она играла роль, которая могла подойти к роли Малиграсса. Несколько добрых слов по поводу постановщика, неожиданное внимание со стороны одного влиятельного журналиста мысленно вели прямо к успеху по одной из тех прямолинейных дорог, по которым начинает идти воображение, когда на него опирается жизнь. В этот вечер она была молодой успешной актрисой. Подгоняя свои мечты под реальность благодаря чуду сентиментального согласования, которое могут испытывать только немного низкие души, она была актрисой, празднующей триумф, предпочитающей общество литератора с хорошим вкусом радостям ночных клубов, так как успех не исключает оригинальности. Вот почему она привлекала Алена Малиграсса, который, однако, был готов к некоторым безумствам в кабачке для интеллектуалов. Между Аленом и нею не было розового абажура, только руки официантки, шум разговоров от соседних столиков и ужасная гитара.
“Дорогой Ален, - сказала Беатрис своим низким голосом, - что происходит? Не стану скрывать, что ваш звонок крайне меня заинтриговал”.
(Последняя пьеса Х. была историко-политической).
“Это по поводу Эдуара”, - нервно ответил Малиграсс.
Время шло, время шло, он тесто своё месил. Первые полчаса были путаницей с таксистом, которому Беатрис давала противоречивые инструкции, чтобы добраться до этого гнусного места, и мольбами о столике. Более того, он сидел напротив зеркала, в котором видел своё длинное, слегка вялое лицо, изборождённое ненужными морщинами кое-где и ненужно детское. Есть люди, которых жизнь отмечает случайно, обеспечивая их неопределённой старостью. Он вздохнул.
“Эдуара?” - улыбнулась Беатрис.
“Да, Эдуара, - ответил он, и эта улыбка сжала ему сердце. - Эта речь покажется вам смешной (Боже, пусть он покажется ей смешным!), но Эдуар – дитя. Он вас любит. С момента приезда он занял более 100000 франков, 50000 из них – у Жозе, чтобы модно одеться и понравиться вам”.
“Он засыпает меня цветами”, - сказала Беатрис, улыбаясь вновь.
Это была непревзойдённая улыбка, полная усталого терпения, но Ален Малиграсс, который только изредка ходил в кино или в плохой театр, не узнал её. Эта улыбка показалась ему проявлением любви, и ему почти захотелось уйти.
“Досадно”, - промямлил он.
“Досадно, что он любит меня?” - спросила Беатрис, наклонив голову, и у неё было впечатление, что она отвернулась от разговора. Но сердце Малиграсса подпрыгнуло.
“Я слишком хорошо его понимаю”, - сказал он с жаром, и Беатрис расхохоталась.
“Я охотно возьму сыру, - сказала она. - Расскажите мне об Эдуаре, Ален. Не буду скрывать, он меня забавляет. Но мне не нравится, что он занимает деньги из-за меня”.
На секунду ей подумалось: “Пусть разорится! На что ещё годны молодые люди?” Но, во-первых, это не было её настоящей мыслью, так как у неё было доброе сердце, а во-вторых, она сочла, что не стоит говорить этого страдающему дяде. У Алена был уничтоженный вид. Она наклонилась к нему, как в его мечтах, звуки гитары стали душераздирающими, а в глазах Беатрис опрокинулись претенциозные свечи.
“Что мне делать, Ален? Честно говоря, что я могу сделать?”
Он перевёл дыхание и бросился в путаные объяснения. Возможно, она может дать понять Эдуару, что у того нет надежды?
“Но она у него есть”, - весело ответила Беатрис. Она почувствовала прилив нежности, подумав об Эдуаре, о его каштановых волосах, неловких жестах, радостном голосе по телефону. И он занимал деньги ради неё! Она забыла о пьесе Х, о своей роли в этот вечер, и ей захотелось встретиться с Эдуаром, прижать его к себе и чувствовать, как он дрожит от счастья. Она один раз видела его в баре, он застыл на месте при виде Беатрис, но у него был такой ослеплённый взгляд, что она испытала некоторую гордость. По отношению к Эдуару любой жест становился удивительным подарком, и она смутно чувствовала, что её отношения с людьми могли быть только подобного рода.
“Я сделаю, что могу, - сказала она. - Я вам обещаю. Ради Фанни. Вы же знаете, что я её люблю!”
“Какая идиотка!” - пронеслось в мозгу Малиграсса. Но он отчаянно цеплялся за свой план. Сменить тему и под конец взять Беатрис за руку.
“Не уйти ли нам, - сказал он. - Мы могли бы выпить виски где-нибудь в другом месте перед вторым актом. Мне не хочется есть”.
“Можно было бы пойти в “У Вата”, - подумала Беатрис, - но там всегда столько народу. Конечно, Ален известен, но лишь в узком кругу, и галстук у него, как у нотариуса. Милый Ален, старая добрая Франция!” Она протянула руку и сжала его ладонь.
“Пойдём, куда захотите, - сказала она. - Я счастлива, что вы есть”.
Ален вытер рот и попросил счёт угасшим голосом.
Рука Беатрис, потрепав его руку, скользнула в красную перчатку, гармонирующую с цветом туфель. В 10 часов, выпив виски в кафе напротив театра и поговорив о военных и послевоенных временах (“Нынешние молодые люди не знают, что такое подвал или джаз”, - говорила Беатрис), они ушли. На протяжении последнего часа Ален перестал бороться. Он слушал с мрачной радостью, как Беатрис упоминала знакомые им обоим места и восхищался её лицом, когда хватало смелости. Она пару раз пококетничала с ним, так как в этот вечер чувствовала себя в форме, но он этого даже не заметил. Когда мечтаешь об огромном сияющем шансе, не замечаешь мелких способов, хотя они и действенны. Ален Малиграсс читал Стендаля более внимательно, чем Бальзака. Это дорого ему обошлось. Впрочем, ему дорого обошлось уже одно то, что он их читал и узнал: можно презирать того, кого любишь. Это спасло его от кризиса, но этот кризис мог бы всё поставить на свои места. Правду говорят, что в его возрасте страсть проходит легче, чем уважение. Но у него не было источника счастливой очевидности, как у Жозе: “Этот парень – мой”.
Он вернулся домой, как вор. Если бы он провёл с Беатрис 3 часа в гостинице, он вернулся бы победителем, с чистой совестью, которую даёт счастье. Но он не изменил Фанни и возвращался, как виноватый. Она была в кровати, одетая в голубую рубашку. Он разделся в ванной, что-то говоря о деловом ужине. Он чувствовал себя очень усталым.
“Спокойной ночи, Фанни”.
Он наклонился к жене. Она притянула его к себе. Его лицо оказалось на её плече.
“Конечно, она догадалась, - бессильно подумал он. - Но мне нужно не это плечо, слегка увядшее, а упругое и округлое плечо Беатрис; мне нужно трагичное лицо Беатрис, проникающее в самую душу, а не эти умные глаза”.
“Я очень несчастлив”, - сказал он вслух, высвободился и пошёл к своей кровати.

4
Он уезжал, Николь плакала. Всё это уже давно можно было предвидеть. Пока Бернар упаковывал чемодан, ему казалось, что всю его жизнь можно было предвидеть заранее. Было нормально, что он обладал приятной внешностью, что его юность прошла беспокойно, что он имел короткий роман с Беатрис и долгий – с литературой. И ещё более нормальным было то, что он женился на этой молодой женщине, такой незначительной, и теперь причинял ей боль, словно животному, которому нельзя ничего объяснить. Он был скотиной, с жестокими повадками и маленькими историями обычного мужчины. Но надо было изображать мужественного самца до конца. Он повернулся к Николь и обнял её:
“Дорогая, не плачь, ты же понимаешь, что я должен уехать. Это важно для меня. Месяц пройдёт быстро. Твои родители...”
“Я не хочу к ним возвращаться даже на месяц”.
Это была её новая навязчивая идея. Она хотела остаться в квартире. Он знал, что каждую ночь она спит, повернувшись лицом к двери, и ждёт его. Его охватила такая глубокая жалость, что он невольно отвернулся.
“Тебе будет здесь скучно одной”.
“Я буду ходить к Малиграссам. И Жозе пообещала, что будет меня вывозить”.
Жозе. Он отпустил жену и начал запихивать рубашки в чемодан. Жозе. Ах, но речь же шла о Николь и о человеческих чувствах! Жозе. Когда он освободится от этого имени, от этой ревности? Единственная страсть в его жизни. И надо же ей было оказаться ревностью. Он ненавидел себя.
“Ты будешь мне писать?” - спрашивала Николь.
“Каждый день”.
Ему хотелось обернуться и сказать: “Я могу писать тебе по 30 писем в день, следующего содержания: “Дорогая, у меня всё хорошо. Италия восхитительна, мы хорошо подходим друг другу. У меня куча работы, но я думаю о тебе. Мне тебя не хватает. Завтра я напишу тебе более подробное письмо. Целую”. Вот что он будет ей писать на протяжении месяца. Почему должны существовать люди, которым хочется писать, и люди, которым писать не хочется? Ах, Жозе! Он написал бы Жозе: “Жозе, если бы вы знали. Не знаю, как вам это объяснить, а я теперь далеко от вас, от этого вашего лица, одна лишь мысль о котором разрывает мне сердце. Жозе, неужели я ошибся? Ещё не слишком поздно?” Да, он знал, что напишет Жозе из Италии однажды вечером, когда будет хандрить, что слова будут возникать на бумаге сперва жёсткими и тяжёлыми, но затем оживут. В конце концов, он – писатель. Но Николь…
Николь была блондинкой, она до сих пор плакала, прислонившись к его спине.
“Прости меня”, - сказал он.
“Это ты меня прости. Я не знала, как… О, Бернар, я пыталась, пыталась несколько раз…
“Что?” - спросил он со страхом.
“Я пыталась подняться на твою высоту, помогать тебе, составлять тебе компанию, но мне недостаёт ни ума, ни остроумия, ничего… я это понимала… о, Бернар!...”
Она задыхалась. Бернар прижал её к себе и упрямо попросил прощения глухим голосом.
Затем была дорога. За рулём автомобиля, одолженного ему издателем, к нему вернулись холостяцкие жесты. Манера зажигать сигарету, держась одной рукой за руль, игра фар на асфальте, дорожные знаки, ведущие шофёра через ночь, и кроны высоких деревьев над ним. Он был один. Он хотел ехать всю ночь и уже начал вспоминать вкус усталости. На него спускалось какое-то смиренное счастье. Всё словно отошло на второй план и больше не имело значения. Было что-то другое, он всегда это знал, и этим другим был он сам и его одиночество, которое он вдыхал сейчас. Завтра будет Жозе, которая вновь обретёт важность, и он совершит тысячу глупостей, допустит тысячу слабостей, но этой ночью под влиянием усталости и грусти он нашёл что-то такое, что будет находить бесконечно: своё спокойное лицо, убаюканное шелестом листвы.
Ничто так не походит на итальянский город, как другой итальянский город, особенно осенью. После 6 дней, проведённых на отрезке пути между Миланом и Генуей, выполнив несколько работ в музеях и газетах, Бернар решил вернуться во Францию. Ему хотелось остановиться в гостинице провинциального городка. Он выбрал Пуатье – город, казавшийся ему наиболее мёртвым, и нашёл самую среднюю гостиницу под названием “Французский экю”. Он выбирал так тщательно, словно искал подходящую мизансцену для пьесы. Он ещё не знал, какую пьесу будет играть в этих декорациях, которые напоминали ему Стендаля или Сименона, в зависимости от погоды. Он не знал, ни какая неудача его ждёт, ни какая пропасть разверзнется перед ним. Но он знал, что будет глубоко и намеренно скучать, возможно, с отчаяньем, и эта скука и отчаянье могут зайти так далеко, что выведут его из тупика. После 10 дней путешествия он знал, что тупик – это не страсть к Жозе, не провал в литературе и не отвращение к Николь. Это было что-то такое, чего не хватало его страсти, бесталанности и отвращению. Что-то такое, что должно покрыть его утреннюю пустоту, это раздражение против себя самого. Он складывал оружие, он поддавался глупостям. На протяжении трёх недель ему предстоит оставаться наедине с собой.
В первый же день он составил маршрут. Газетный киоск, кафе, чтобы выпить аперитив, маленький ресторанчик напротив, кинотеатр на углу. Гостиничный номер был оклеен серо-голубыми обоями с узором из огромных роз, в нём был эмалированный умывальник, коричневая кровать в углублении – всё было хорошо. Из окна был виден соседний дом со старым плакатом “До ста тысяч рубашек” и закрытое окно, которое, возможно, могло открываться, внушая смутную романтическую надежду. Наконец, стол был покрыт белой скатертью, которая сдвигалась и которую он снимал, когда писал. Хозяйка гостиницы была гостеприимной, но сдержанной, горничная на этаже – старой и болтливой. В Пуатье в тот год шли дожди. Бернар вселился без малейшей насмешки над собой, без иронии. Он обосновывался, как иностранец, покупал много газет, на второй день выпил слишком много смородинового вина. Это вызвало в нём опасное опьянение, немедленно принявшее имя Жозе. “Официант, сколько времени занимает дозвониться в Париж?” Но он смог удержаться от звонка.
Он вновь принялся за свой роман. Первая фраза была в духе морализма. “Счастье – это самая клеветническая вещь на свете”, и т.д. Эта фраза показалась Бернару справедливой. Справедливой и бесполезной. Но она царила вверху страницы. Глава I. “Счастье – это самая клеветническая вещь на свете. Жан-Жак был счастливым человеком, о нём говорили плохо”. Бернару хотелось бы начать по-другому. “Маленький городок Буасси открывается глазам путешественника как мирный посад, который солнце...”, и т.д. Но он не мог. Он сразу хотел перейти к сути. Но какова была суть и каково вообще определение сути? Он писал на протяжении часа по утрам, затем выходил покупать газеты, брился и завтракал. После обеда работал ещё 3 часа, немного читал (Руссо) и гулял до ужина. После этого – кино или, один раз, публичный дом, который оказался не хуже любого другого и где он обнаружил, что воздержание придает вещам вкус.
Вторая неделя оказалась намного труднее. Роман был плох. Хладнокровно перечитывая его, он это понимал. Впрочем, даже не плох. Хуже. Не скучен, а страшно скучен. Он писал так, как подстригают ногти: одновременно с вниманием и рассеяностью. Он даже отметил своё состояние здоровья, заметил новое недомогание печени и расстройство рефлексов – лёгкие последствия парижской жизни. Ему довелось посмотреться в маленькое зеркало в углу как-то вечером и отвернуться, разведя руки, закрыв глаза, прижавшись к холодной твёрдой стене. Он также написал лаконичное отчаянное письмо Алену Малиграссу. Тот прислал ему несколько советов: смотреть вокруг, не сосредотачиваться на себе и т.п. Глупые советы, Бернар это знал. Ни у кого никогда не бывает времени, чтобы по-настоящему смотреть на себя, и большинство людей ищут в других только глаза, чтобы увидеть в них себя. Так, зажатый в своих границах, держался Бернар. Он не позволял себе ускользнуть под крылышко дамы из публичного дома.
Это не помогло бы, как он знал, если бы не вызвало страданий. Он собирался вернуться в Париж, рукопись была почти закончена. Он даже отдаст её издателю, который её опубликует. И он попытается увидеть Жозе. И забыть взгляд Николь. Это было бесполезно. Но он черпал в этой бесполезности какое-то суровое спокойствие. Он даже знал, какими приятными эпитетами опишет Пуатье и его радости. Какое удовольствие ему доставят удивлённые взгляды людей при рассказе об этой вылазке! Какую мысль о собственной оригинальности навеют ему эти взгляды! И, наконец, с каким мужественным целомудрием он скажет: “Почти всё время я работал”. Он даже знал, как всё это стилизовать. Но это имело так мало значения. Открыв окно, он слушал по ночам дождь, падающий на Пуатье, и следил взглядом за фарами редких автомобилей, которые, проезжая, высвечивали на секунду розы на стенах. Вытянувшись на спине, закинув руки за голову, не закрывая глаз и не двигаясь, Бернар выкуривал последнюю сигарету перед сном.

***
Эдуар Малиграсс не был простачком. Этот молодой человек был создан для счастья или для горя, равнодушие убило бы его. Он был счастлив встретить Беатрис и полюбить её.
Это счастье от любви, которого она никогда раньше не встречала – общее свойство смертных, считающих любовь катастрофой, если не следовал быстрый разрыв – удивляло Беатрис. Удивить Беатрис означало выиграть 2 недели – возможно, привлекательность Эдуара не смогла бы этого достичь. Беатрис, не будучи холодной женщиной, не находила особого вкуса в физической любви. Однако она считала, что это полезно для здоровья и даже на какой-то момент поверила, будто она – женщина, управляемая чувствами, чем и пользовалась, чтобы изменять мужу. В её среде трудности супружеской измены были сведены к минимуму, она быстро сыграла жестокий необходимый разрыв, заставивший сильно страдать любовника и раздраживший мужа, которому она во всём призналась по правилам третьего акта. Наделённый доброй душой и будучи преуспевающим коммерсантом, супруг Беатрис нашёл абсурдным её поведение, когда она сообщила ему о любовнике одновременно с решением развестись. “Столько молчать”, - думал он, пока ненакрашенная Беатрис исповедовалась бесцветным голосом.
Но Эдуар Малиграсс появлялся на чёрном входе, у дверей гримёрной, у стойки консьержки с сияющим лицом. Он ни на один день не сомневался в том, что любим, и терпеливо ждал, чтобы Беатрис дала ему “доказательство”. К несчастью, Беатрис привыкла к таким платоническим чувствам, и нет ничего труднее, чем изменить такую привычку, особенно в случае с женщинами без головы. Однажды вечером, когда Эдуар проводил Беатрис до дома, он попросился подняться, чтобы выпить стаканчик. К чести Эдуара надо сказать, что он не вкладывал никакого особого смысла в эти слова. Ему просто хотелось пить, так как он много говорил о своей любви, а в кармане у него не было ни гроша. Обратная дорога с пересохшим горлом пугала его.
“Нет, малыш, - нежно сказала Беатрис, - нет. Возвращайтесь к себе”.
“Но мне страшно хочется пить, - повторил Эдуар. - Я не прошу у вас виски, всего лишь стакан воды”.
Он целомудренно добавил:
“Боюсь, кафе закрыты в столь поздний час”.
Они посмотрели друг на друга. Свет фонаря выгодно подчёркивал черты Эдуара. К тому же, было холодно, и Беатрис не хотелось отказывать Эдуару в тёплом углу возле камина на красивой сцене, полной непринуждённости и элегантности. Они поднялись. Эдуар разжёг огонь, Беатрис готовила напитки. Они устроились у камина, Эдуар взял руку Беатрис и поцеловал; он начал понимать, что находится у неё. Он слегка задрожал.
“Я рада, что мы с вами друзья, Эдуар”, - задумчиво начала Беатрис.
Он поцеловал её ладонь.
“Видите ли, - продолжала она, - в театральной среде (которую я люблю, так как это – моя среда), преобладают люди, которых я не назову циниками, но они не обладают настоящей молодостью, а вы молоды, Эдуар, и должны не терять это качество”.
Она говорила с очаровательной серьёзностью. Эдуар Малиграсс действительно чувствовал себя очень молодым; он покраснел и прижался губами к запястью Беатрис.
“Оставьте меня, - вдруг сказала она, - не надо. Я вам доверяю, вы же знаете”.
Если бы Эдуар был несколькими годами старше, он настоял бы на своём. Но он был молод, и это его спасло. Он встал, чуть ли не извинился и направился к выходу. Беатрис начала терять сцену, свою элегантную роль, сейчас ей будет скучно, ей уже не хочется спать. Одна-единственная реплика могла её спасти. Она её произнесла:
“Эдуар”.
Он обернулся.
“Вернитесь”.
Она протянула к нему руки, как женщина, которая отдаётся. Он долго сжимал её ладони, затем в счастливом порыве обнял Беатрис, нашёл её губы и слегка застонал от счастья, потому что любил её. Поздно ночью он ещё шептал слова любви, положив голову на грудь Беатрис, которая спала и не знала, какие мечты и какие ожидания пробуждались от этих слов.

5
Проснувшись рядом с Беатрис, Эдуар сделал одно из тех движений счастья, о которых сперва знаешь, что они придают смысл жизни, и о которых говоришь с уверенностью позднее, когда юность отступает перед слепотой, что они тебя погубили. Он проснулся, увидел сквозь ресницы плечо Беатрис рядом, и ненасытная память, которая заполняет даже наши сны и вцепляется в горло при пробуждении, вернулась к нему. Он почувствовал себя счастливым и протянул руку к обнажённой спине Беатрис. Но Беатрис знала, что сон необходим для хорошего цвета лица, и единственными чистыми и естественными вещами в жизни были для неё голод, жажда и сон. Она перевернулась на другой край кровати. И Эдуар оказался один.
Он был один. Нежные воспоминания ещё переполняли грудь. Но при виде этого сна, этого уклонения он понемногу начал догадываться о том, что любовь – это вообще большое уклонение. Он испугался. Он хотел бы повернуть Беатрис к себе, положить её голову на своё плечо, поблагодарить её. Но к нему была повёрнута только упрямая спина спящей победительницы. Тогда он уже смиренным жестом погладил сквозь простыню её продолговатое, фальшиво щедрое тело.
Это было символичное пробуждение, но Эдуар этого не понял. Он не мог знать, что с этого момента его страсть к Беатрис будет сводиться именно к этому: к созерцанию спины. Символы люди создают сами, наперекор жизни, когда дела начинают идти плохо. Он не был похож на Жозе, которая тоже проснулась в этот момент и смотрела на спину своего любовника, твёрдую и гладкую в лучах зари – Жозе улыбалась, прежде чем вновь заснуть. Она была гораздо старше Эдуара.
С этих пор его отношения с Беатрис вошли в устойчивое русло. Он забирал её из театра, пытался завтракать с ней, когда она была расположена. На самом деле, Беатрис воспринимала завтрак с женщинами как культ, прочитав, с одной стороны, что это повсеместно практикуют в США, а с другой стороны полагая, что у старших можно многому научиться. Поэтому она часто завтракала с пожилыми актрисами, завидовавшими её нарождающейся славе, которые могли бы своими размышлениями довести её до комплекса неполноценности, если бы она ни была сделана из мрамора.
Слава не блещет внезапно, она просачивается. И однажды выражает себя фактом того, что тобой заинтересовываются. Таким проявлением интереса стало для Беатрис предложение Андре Жольё: директора театра, гурмана и мужчиы с прочими привлекательными качествами. Он предложил ей видную роль в своей следующей постановке в октябре, как и свою виллу на юге, где можно было бы эту роль учить.
Беатрис захотелось позвонить Бернару. Она считала его “умным мужчиной”, хотя Бернар уже несколько раз мог бы опровергнуть это мнение. Она удивилась, когда ей сообщили, что Бернар находится в Пуатье: “Что он там делает?”
Она позвонила Николь, которая разговаривала с ней отрывисто. Беатрис поинтересовалась:
“Мне сказали, Бернар в Пуатье? Что происходит?”
“Не знаю, - сказала Николь. - Он работает”.
“Но как давно он уехал?”
“2 месяца назад”, - ответила Николь и разрыдалась.
Беатрис была тронута. В ней ещё оставалась некоторая доброта. Ей представился Бернар, влюблённый в жену мэра Пуатье, потому что как ещё можно вынести провинцию? Она назначила встречу с бедной Николь, затем обнаружила приглашение от Андре Жольё и, не смея отказаться, позвонила Жозе.
Жозе читала в своей квартире, которую считала неудачной и где телефон одновременно утомлял её и приносил облегчение. Беатрис объяснила ей ситуацию, сгустив краски. Жозе ничего не поняла, так как накануне получила прекрасное письмо от Бернара, которое спокойно вскрыло его любовь к ней, и она не усматривала в этом какой-либо роли дамы из Пуатье. Она пообещала пойти к Николь и пошла, так как, в основном, держала свои обещания.
Николь поправилась. Жозе заметила это, когда вошла. Некоторые женщины толстеют от горя, потому что еда поддерживает в них жизненные инстинкты. Жозе объяснила, что пришла вместо Беатрис, и Николь, которую страшно пугала Беатрис и которая горько раскаивалась в своём приступе слёз, испытала большое облегчение. Жозе была тоненькой, с подвижным лицом, с жестами воровки, похожая на подростка. Николь, которая не могла догадаться о  благосостоянии гостьи, подумала, что Жозе ещё более беззащитна перед жизнью, чем она сама.
“Не поехать ли нам за город?” - предложила Жозе.
Она прекрасно управляла большим американским автомобилем и быстро вела. Николь забилась в противоположный угол. Жозе разрывалась между скукой и смутным ощущением, будто исполняет долг. Ей вспоминалось письмо Бернара:
“Жозе, я вас люблю - это так ужасно. Я пытался работать здесь и не смог. Моя жизнь – это долгое головокружение без музыки; я знаю, что вы не любите меня, и с чего бы вам меня любить? Это кровосмесительно, мы “похожи”. Я пишу вам об этом, потому что это больше не имеет значения. Я хочу сказать, что больше не имеет значения, напишу ли я вам или нет. Это – единственное утешение в одиночестве, и его принимаешь, отрицая определённую форму тщеславия. Конечно, есть этот другой парень, и он мне не нравится”. И т.д.
Она почти дословно помнила каждую фразу. Она прочла письмо за завтраком, пока Жак читал “Фигаро” - газету, которую выписывал отец Жозе. Она положила письмо на тумбочку, у неё в голове была неразбериха. Жак встал, посвистывая и заявляя, как делал каждое утро, что в газетах нет ничего интересного, и она не могла объяснить себе эту его маниакальную страсть к их чтению. “Возможно, он убил какую-нибудь рантье”, - подумала она, смеясь про себя. Затем он принял душ, вышел из ванной со своим дафлкотом и обнял её, собираясь уходить на лекции. Она удивилась, что он до сих пор не кажется ей невыносимым.
“Я знаю постоялый двор с дровяным костром”, - сказала она, чтобы прервать молчание.
Что ещё она могла сказать? “Ваш муж любит меня, я его не люблю, я не уведу его от вас, у него это пройдёт”. Но если бы она это сказала, она словно предала бы интеллигентность Бернара. К тому же, всякое объяснение наедине с Николь было похоже на пытку.
Они позавтракали, беседуя о Беатрис. Затем – о Малиграссах. Николь была уверена в их взаимной любви и верности, и Жозе не стала разубеждать её в последнем пункте. Она чувствовала себя доброй и усталой. Однако Николь была тремя годами старше её. Но она ничего не могла сделать для неё. Ничего. Правду говорят, что среди женщин встречается форма глупости, скрытая от мужчин. Жозе начинала нервничать и презирать Николь. Та никак не могла сделать заказ, у неё был испуганный взгляд. В кафе между ними наступило долгое молчание, которое резко прервала Николь:
“Мы с Бернаром ждём ребёнка”.
“Я думала...” - сказала Жозе.
Она знала, что у Николь уже было 2 выкидыша, и что врач настоятельно порекомендовал ей больше не беременеть.
“Я хотела ребёнка”, - ответила Николь.
Она сидела с опущенной головой, с упрямым видом. Жозе смотрела на неё в оцепенении.
“Бернар знает?”
“Нет”.
“Господи, - думала Жозе, - это могла бы понять библейская женщина. Или нормальная женщина. Та, которая думает, что ребёнка достаточно, чтобы удержать мужчину, и которая ставит мужчину в эту ужасную ситуацию. Я никогда не буду библейской женщиной. Должно быть, она очень страдает сейчас”.
“Надо ему написать”, - твёрдо сказала она.
“Я не решаюсь, - ответила Николь. - Сначала хочу удостовериться… что ничего не случится”.
“Я думаю, вам всё же следует ему написать”.
Если произойдёт то же самое, что и в прошлые 2 раза, а Бернара не будет здесь… Жозе побледнела от страха. Она плохо представляла себе Бернара в роли отца. А Жака… да. Жак стоял бы в её изголовье со смущённым видом и с улыбкой, глядя на своего ребёнка. Определённо, она бредит.
“Давайте вернёмся”, - предложила она.
На обратной дороге она вела машину мягко. Когда они проезжали Елисейские поля, рука Николь вцепилась в её руку.
“Не отвозите меня домой сразу”, - попросила она.
В её голосе была такая мольба, что Жозе сразу поняла, какой была её жизнь: это одинокое ожидание, страх смерти, тайна. Её охватила страшная жалость. Они пошли в кино. Через 10 минут Николь встала, пошатываясь, и Жозе пошла за ней. В туалете было мрачно. Она поддерживала Николь, пока ту рвало, приложив ладонь к её влажному лбу, и чувствовала себя переполненной ужасом и сочувствием. Вернувшись к себе, она застала Жака, который, услышав её рассказ, выразил некоторые чувства и даже назвал её “своей бедной старушкой”. Затем он предложил ей куда-нибудь пойти, махнув рукой на свои лекции по медицине.

6
Жозе два дня пыталась дозвониться до Бернара, чтобы попросить его вернуться. Бернару можно было писать только до востребования. Она тщетно пыталась отправить Николь в Пуатье – та отказалась наотрез; теперь Николь испытывала непрерывные боли, от чего Жозе начала сходить с ума. Тогда она решила ехать к Бернару на машине и попросила Жака сопровождать её. Тот отказался, ссылаясь на учёбу.
“Но у нас уйдёт всего один день, туда и обратно, - настаивала Жозе. - Это недолго”.
Ей хотелось его побить. Он всегда принимал такие окончательные решения, всегда так упрощал, что она дорого дала бы за то, чтобы увидеть его в секундной растерянности, сбитым с толку, защищающимся. Он властно взял её за плечо:
“Ты хорошо водишь и любишь быть одна. К тому же, тебе стоит самой забрать этого типа. Эти истории с его женой меня не касаются. Меня касаются только истории с тобой”.
Он похлопал ресницами, произнося последнюю фразу.
“О, знаешь, довольно давно мы...” - сказала она.
“Я ничего не знаю, - ответил он. - Если я что-нибудь узнаю, я уйду”.
Она смотрела на него с изумлением и каким-то смутным чувством, напоминающим надежду.
“Ты бы приревновал?”
“Дело не в этом. Я просто не люблю делиться”.
Он резко притянул её к себе и поцеловал в щёку. Неловкость его движения привела к тому, что Жозе сцепила руки на его затылке и прижалась к нему. Она целовала его шею, плечо в толстом свитере, улыбалась и повторяла: “Ты ушёл бы, ушёл?” задумчивым голосом. Но он не шевелился, не отвечал, и у неё было впечатление, словно её обнимает медведь, который, возможно, любит её, но не может об этом сказать, приговорённый к животной бессловесности.
“Ладно”, - ворчливо ответил он, наконец.
Она всё же уехала одна, рано утром, и медленно вела автомобиль по голой зимней сельской местности. Было очень холодно, и бледное солнце, искрясь, сверкало на полях. Она опустила верх машины, подняла ворот свитера, одолженного у Жака, и кожа на её лице загрубела от мороза. Дорога была пустынной. В 11 часов она остановилась на обочине, сняла перчатки с заледеневших рук и закурила – впервые с момента отъезда. Сначала она сидела неподвижно, откинувшись на спинку, закрыв глаза, вдыхая дым. Несмотря на холод, она чувствовала солнце через закрытые веки. Тишина была полной. Открыв глаза, она увидела чёрную ворону на ближайшем поле.
Она вышла из машины и пошла по дороге между полей. Она шла той же походкой, что и в Париже: одновременно беззаботной и бдительной. Она прошла мимо какой-то фермы, мимо деревьев, а дорога всё бежала вперёд, насколько хватало глаз. Вскоре она повернула назад и увидела на дороге свою верную чёрную машину. Она вернулась более медленным шагом. Ей было хорошо. “Должен быть какой-то ответ, - сказала она вслух, - и даже если его нет...” Ворона улетела, каркая. “Люблю такие передышки”, - опять сказала Жозе вслух, бросила окурок на землю и тщательно раздавила ногой.

К 6 часам она прибыла в Пуатье и долго искала гостиницу Бернара. Тёмный вычурный холл “Французского экю” показался ей зловещим. Её провели в номер Бернара по длинному коридору, покрытому бежевым ковром, за который цеплялись ноги. Бернар писал, сидя спиной к двери, и сказал “войдите” рассеянным тоном. Удивлённый тишиной, он обернулся. Только тогда она подумала о его письме и о том, что должно было означать для него её присутствие. Она отступила. Но Бернар говорил: “Вы приехали!”, протягивал руки к ней, и его лицо так изменилось, что Жозе успела подумать: “Вот какие лица бывают у счастливых людей”. Он прижимал её к себе, мучительно долго вдыхал запах её волос, а она стояла, застыв, и думала только одно: “Надо ему сказать. Это отвратительно. Надо ему сказать”. Но он уже говорил сам, и каждое слово было препятствием на пути к правде:
“Я не надеялся, не смел. Это слишком прекрасно. Как я смог прожить здесь так долго без вас? Это странно, счастье...”
“Бернар, - сказала Жозе. - Бернар”.
“Вы знаете, это забавно, потому что такого даже представить себе было нельзя. Я думал, что будет что-то неистовое, что я засыплю вас вопросами, а я словно нашёл что-то очень знакомое. Что-то такое, чего мне не хватало...”
“Бернар, я должна кое-что вам сказать...” Но она знала, что он перебьёт её и что ей придётся замолчать.
“Ничего не говорите. Со мной впервые за долгое время случилось что-то правдивое”.
“Вероятно, это так, - подумала Жозе. - Есть женщина, которая искренне его любит, которая находится в опасности, он находится на грани драмы, но единственная правдивая вещь для него – это ошибка, которую он совершает, которую я позволяю ему совершать. Настоящее счастье, ненастоящая история любви. Лошадей не пристреливают”. И она не стала говорить. Она могла молчать, так как не чувствовала ни жалости, ни иронии, а лишь огромную сложность. Однажды она обманется, как он, в этом нет никаких сомнений, и так же будет играть в счастье не с тем партнёром.
Он повёл её в кафе, выпить смородинового вина. Он говорил о ней, о себе – он говорил хорошо. Она уже давно ни с кем не разговаривала. Она была жертвой огромной усталости и огромной нежности. Пуатье сомкнулся над ней: жёлто-серая площадь, редкие прохожие в чёрном, любопытные взгляды некоторых клиентов, голые платаны – всё это принадлежало к миру абсурда, который давно был ей известен и который нужно было вновь найти здесь. Этой ночью рядом со спящим Бернаром, с его большим равнодушным телом, слегка теснившим её, чувствуя его руки собственника на своих плечах, она долго смотрела на свет фар, выхватывающий из темноты цветы на стенах. Покой. Через два дня она попросит Бернара вернуться. Она подарит ему два дня своей жизни, два счастливых дня. Несомненно, это дорого ему обойдётся, и ей тоже. Но она подумала, что Бернар, наверное, много ночей вот так лежал и смотрел на эти огромные уродливые розы на обоях, при свете фар, и что она могла продолжить эту эстафету. Даже если она шла по милосердной дорожке лжи.

7
Андре Жольё решил сделать Беатрис своей любовницей. С одной стороны, он признавал в ней талант, с другой – жестокую амбициозность, и обе стороны интересовали его. Наконец, он был чувствителен к красоте Беатрис, и мысль сделать её своей женщиной будила в нём постоянное эстетическое чувство. В 50 лет он был стройным, почти сухим, с немного отталкивающим саркастическим выражением лица, с неуместными жестами молодого человека, из-за чего его однажды приняли за педераста, чего он не стал отрицать, так как эстетическое чувство, как известно, может довести далеко; Андре Жольё был одним из тех мужчин, которых называют “живописными”, потому что в театральной среде он практиковал полунезависимость, полудерзость. Он был бы совершенно невыносим, если бы не постоянная ирония, направленная против себя самого, и подлинная материальная щедрость.
Завоевать Беатрис с помощью амбиций ему было бы просто. Он слишком хорошо знал этот молчаливый рынок, чтобы это могло его развлечь. Он решил сыграть одну из ролей для обольщения Беатрис, выбрав Моска из “Пармской обители”, но это должен был быть Моска-победитель. Разумеется, он не обладал величием Моска, как и Беатрис – величием Сансеверины, и лишь у этого малыша Эдуара Малиграсса могло найтись что-то от шарма Фабриса. Но какое это имело значение? Он любил посредственные сюжеты. Теперь он уже очень редко находил в весёлой посредственности своей жизни отчаянье одинокого холостяка.
Беатрис оказалась зажатой между властью и любовью или, скорее, между двумя образами Эпиналя, выраженными во власти и любви. С одной стороны – ироничный, компрометирующий, эффектный Жольё, с другой стороны – нежный, красивый, романтичный Эдуар. Она почувствовала энтузиазм. Жестокость выбора сделала жизнь удивительной ещё тогда, когда она решительно склонилась на сторону Жольё, чисто по профессиональным причинам. Это заставило её проявлять внимание и оказывать знаки любви Эдуару, без чего тот мог бы прекрасно обойтись, если бы не было соперника, так как жизнь одной рукой даёт, а другой – забирает.
Жольё предложил главную роль в своей следующей пьесе Беатрис, безо всяких условий. Он даже похвалил красоту Эдуара и ничем не высказал своих намерений. Но он ясно дал понять, что если Беатрис когда-нибудь оставит Эдуара, он будет рад выходить с ней в свет. Это прозвучало, как простая любезность, но за ней стоял более глубокий смысл, так как он хорошо знал: женщины типа Беатрис бросают мужчину только ради другого. Беатрис, сперва очарованная этой ролью, быстро занервничала, а затем начала тревожиться из-за неопределённых ухаживаний Жольё. Любовь Эдуара начала тускнеть перед дружеским равнодушием Жольё. Она попалась.
Однажды вечером Жольё повёз её ужинать в Буживаль. Ночь была не такая прохладная, как остальные, и они прогуливались по берегу пешком. Она сказала Эдуару, что ужинает у матери, строгой протестантки, которая осуждала профессию дочери. Эта ложь, которая, впрочем, стоила ей не больше, чем всякая другая, раздражила Беатрис. “Я не обязана отчитываться ни перед кем”, - с ожесточением подумала она об Эдуаре. Однако Эдуар не просил у неё отчётов, он только просил, чтобы она позволяла ему быть счастливым, и добродушно расстроился, узнав, что их совместный ужин отменяется. Она же решила, что он её подозревает, ревнует. Она не могла знать, что он любит её, причём с огромным доверием юной души.
Жольё предложил ей опереться на его руку во время прогулки, рассеянно слушая одним ухом, как она восхищается барками. Если с Эдуаром Беатрис охотно играла роль роковой, слегка пресыщенной женщины, то с Жольё ей нравилось брать реванш и изображать детский энтузиазм:
“Как красиво! - говорила она. - Никто не смог описать Сену с её барками, разве что Верлен...”
“Возможно, да...”
Жольё был в приподнятом настроении. Он видел, что Беатрис ударилась в долгие поэтические излияния. “Может быть, я охочусь за ней только потому, что она меня смешит”, - подумал он, и эта мысль его развеселила.
“Когда я была молода… (Беатрис ожидала смеха, и он последовал), когда я была ребёнком, я тоже вот так ходила вдоль воды и говорила себе, что жизнь полна прекрасных вещей, а я сама была полна энтузиазма. Поверите ли, он во мне остался”.
“Я вам верю”, - сказал Жольё, всё более довольный.
“Однако… кто в наше время ещё интересуется барками, в ком ещё есть энтузиазм? Ни наша литература, ни наше кино, ни наш театр...”
Жольё молча кивнул.
“Я вспоминаю, когда мне было 10 лет… - мечтательно начала Беатрис. - Но что вам за дело до моего детства!”
Внезапность нападения обезоружила Жольё. На секунду он почувствовал панику.
“Лучше расскажите о своём, - сказала Беатрис. - Я так мало вас знаю. Вы – загадка для всех, кто вас окружают...”
Жольё начал отчаянно рыться в памяти в поисках детских воспоминаний, но память его подвела.
“У меня не было детства”, - сказал он проникновенно.
“Вы говорите ужасные вещи”, - ответила Беатрис и сжала его локоть.
На этом с детством Жольё было покончено. Детство Беатрис, напротив, обросло многочисленными анекдотами, в которых проявлялась наивность, дикость, шарм девочки.  Она явно расчувствовалась. В конце концов, их руки встретились в кармане Жольё.
“У вас прохладная рука”, - мирно сказал он.
Она не ответила и немного оперлась на него. Жольё видел, что она готова, и на секунду спросил себя, хочет ли он её – настолько мало его интересовала эта констатация. Он повёз её в Париж. В машине она положила голову ему на плечо и прижалась к нему. “Дело сделано”, - думал Жольё с некоторой усталостью и отвёз её к ней домой, так как хотел провести их первую ночь именно там. Как большинству немного усталых людей, ему нравилась перемена декораций. Только перед воротами молчание и неподвижность Беатрис сказали ему, что она спит. Он нежно разбудил её, поцеловал руку и оставил в лифте, прежде чем она успела прийти в чувство. Перед погасшим камином она обнаружила спящего Эдуара, длинная девичья золотистая шея которого выглядывала из расстёгнутого ворота, и на мгновение к её глазам подступили слёзы. Задетая тем, что она всё ещё не могла разгадать намерений Жольё, задетая видом красавца-Эдуара, от которого ей было так же всё равно, как в ресторанах, она разбудила его. Он нежными фразами сказал, что любит её, но это её не утешило. Когда он хотел к ней присоединиться, она сослалась на мигрень.
Тем временем Жольё весело возвращался домой пешком, идя за какой-то женщиной, и, войдя в бар, нашёл там впервые со дня их знакомства (около 20 лет назад) пьяного в стельку Алена Малиграсса.

После первого вечера, проведённого с Беатрис, Ален Малиграсс решил, что больше не будет встречаться с ней, что невыносимо любить кого-то, кто так сильно отличается от тебя, и что работа его спасёт. Вследствие отъезда Бернара он был завален работой. Ненавязчиво поддерживаемый советами Фанни, он попытался забыть Беатрис. Естественно, ему это не удалось. Он слишком хорошо знал, что страсти, когда существуют, составляют соль жизни и что под их управлением невозможно обойтись без соли, хотя это так хорошо делаешь во всё остальное время. Тем не менее, он избегал встреч с ней. Он ограничился тем, что старался как можно чаще звать Эдуара к себе, находя извращённое удовольствие во всех любовных отметинах юноши. Он даже выдумывал их. Порез от бритвы на шее Эдуара становился нежным укусом Беатрис (так как он мог представить себе только сладострастие, несмотря на невольный смех Бернара), а круги под глазами и утомлённый вид племянника становились для него предлогом к страданию. Он проводил долгие часы в своём кабинете, где пролистывал новые рукописи, писал рецензии, составлял картотеку. Он клал линейку на картон, подчёркивал заглавие зелёными чернилами и внезапно останавливался: зелёная линия ползла косо, карточку надо было переделывать, а сердце колотилось. Потому что ему вспоминалась одна из фраз Беатрис во время того пресловутого ужина. Он бросал карточку в корзину и начинал заново. На улице он натыкался на прохожих, перестал здороваться с друзьями, постепенно становился рассеян, забывчив и очарователен, чего от него давно ожидали.
Он читал в газете страницу “Спектакли” - сначала из-за того, что надеялся увидеть упоминание о Беатрис (а это как раз начинало происходить), а затем потому, что рассеянно скользя взглядом вниз по театральным программкам, он находил большой плакат театра “Амбигю” и под названием, набранным мелким шрифтом – имя Беатрис. Он немедленно поднимал взгляд, словно пойманный на месте преступления, и смотрел, не видя, в обычные сплетни специализированных рубрик. Накануне того дня, когда он повстречал Жольё, он прочитал о “передышке по вторникам”, и его сердце ёкнуло. Он знал, что мог увидеть Беатрис каждый вечер на сцене в течение 10 минут. Он всегда этому сопротивлялся. Но эта угроза перерыва в постановках его сломила. Без сомнения, во вторник он не пошёл бы в театр, но он думал даже не об этом. Беатрис… красивая и неистовая Беатрис… он закрыл глаза ладонями. Он больше не мог. Вернувшись домой, он застал Эдуара, который рассказал, что Беатрис ужинает с матерью. Но эта новость не утешила Алена. Зло было причинено, он понял, до какой степени влип. Он сослался на вымышленный ужин, печально слонялся вокруг “Флор” и встретил двух друзей, которые не оказали ему никакой поддержки, но, заметив его бледность, заставили выпить сначала одну, а затем и вторую порцию виски. Слабой печени Малиграсса не следовало пить больше. Но он продолжил, и в полночь оказался бок о бок с Жольё в паршивом баре на Мадлен.

***
Состояние Алена не оставляло никаких сомнений. Ещё одна порция свалила бы его. На бледном, слишком утончённом лице с набухшими веками дрожание черт становилось неприличным. Жольё, пожав ему руку, удивился. Он не думал, что Малиграсс может напиться в одиночку в баре с девками. Ему нравился Ален, и теперь он испытывал одновременно любопытство, дружелюбие и садизм, поскольку любил только разделённые чувства.
Совершенно естественно, что их разговор коснулся Беатрис.
“Я слышал, ты задействуешь Беатрис в своём новом спектакле”, - сказал Ален.
Он был вполне счастлив. Опустошён и счастлив. Вокруг него всё крутилось. Он находился на той стадии влюблённости (и опьянения), когда ты переполнен только собой и прекрасно обходишься без “другого”.
“Я только что ужинал с ней”, - сказал Жольё.
“Значит, она соврала”, - подумал Малиграсс, вспоминая о словах Эдуара.
Он был одновременно доволен, так как эта ложь показывала, что Беатрис не любит Эдуара по-настоящему, и разочарован. Допустить то, что Беатрис оказалась лгуньей, казалось ещё более невозможным, так как он всегда считал её обладательницей самых лучших качеств. Оказалось, она была не так уж совершенна. Тем не менее, его первым чувством было облегчение.
“Это хорошая девушка, - сказал он, - очаровательная”.
“Она красивая”, - ответил Жольё со смешком.
“Красивая и неистовая”, - сказал Ален, вспоминая свою формулу, таким тоном, что Жольё повернулся к нему.
Наступило молчание, которым они воспользовались для того, чтобы посмотреть друг на друга и подумать, что они ничего друг о друге не знают, несмотря на “тыканье” и похлопывания по спине.
“У меня к ней слабость”, - жалобно сказал Ален.
“Это естественно”, - ответил Жольё.
Ему хотелось смеяться и утешить Алена. Его первым побуждением было сказать: “Это можно уладить”. Но он сразу понял, что это неправда. Беатрис скорее отдалась бы одноглазому старику. В любви дают ссуду только богатым, а от Алена пахло бедностью. Жольё заказал ещё 2 скотча. Он чувствовал, что ночь будет долгой, и радовался этому. Он любил это больше всего: изменившееся лицо, скользкий стакан в руке, тихий доверчивый голос рядом, ночи до рассвета, усталость.
“Что я могу сделать в моём возрасте?” - спросил Ален.
Жольё передёрнулся и ответил: “Всё” решительным тоном. Ведь это был “их” возраст.
“Она не для меня”, - сказал Ален.
“Никто ни для кого”, - ответил Жольё наобум.
“Нет. Фанни – для меня. Но Беатрис – это что-то ужасное. Это наваждение. Я чувствую себя смешным подагриком. Но это – единственная живая вещь. Всё остальное...”
“Всё остальное есть литература*, - сказал Жольё со смешком. - Я знаю. Тебе досаждает то, что Беатрис неумна. Она амбициозна, её замечают – теперь это так, в эпоху, когда люди ничего из себя не представляют”.
“Я мог бы привнести в её жизнь что-то такое, чего она не знала раньше, - продолжал Ален. - Знаешь, доверие, уважение, определённую утончённость… О! И потом...”
Под взглядом Жольё он осёкся и сделал слабое движение рукой, пролив виски. Он немедленно извинился перед хозяйкой. Жольё стало его жаль.
“Попытайся, старина. Объясни это ей. По крайней мере, если она скажет “нет”, мосты будут сожжены. И ты будешь это знать”.
“Сказать ей это сейчас? Когда она любит моего племянника? Это убило бы мой последний шанс, если он у меня есть”.
“Ты неправ. Есть люди, о которых можно сказать, что для их соблазнения нужно особое время. Беатрис к ним не относится. Она выбирает сама, момент времени не имеет значения”.
Малиграсс провёл ладонью по волосам. Так как у него их было мало, этот жест выглядел жалко. Жольё пытался найти скрытое средство отдать Беатрис этому милому старику Малиграссу, после чего, разумеется, он обладал бы ей сам. Он ничего не нашёл и заказал ещё 2 порции. Малиграсс всё говорил о любви; одна девица слушала его и согласно кивала. Жольё, хорошо знавший её, порекомендовал ей Алена и оставил их. На Елисейских полях заря была бледной и влажной, и первый утренний запах Парижа - деревенский запах - заставил его остановиться и долго вдыхать, прежде чем закурить. Он пробормотал: “Милый вечерок”, улыбаясь, а затем моложавой походкой отправился домой.

*Всё остальное есть литература – последняя строчка из стихотворения Поля Верлена “Искусство поэзии”

8
„Я позвоню тебе завтра”, - сказал Бернар.
Он просунул голову в окно автомобиля. Он должен был испытывать лёгкое облегчение от расставания, как происходит в случае со страстями, доходящими до крайности. Люди покидают друг друга, и у них, наконец, находится время, чтобы быть счастливыми. Жозе улыбнулась ему. Она вновь встречала ночь в Париже среди шума машин, она вновь вернулась к жизни.
„Поторопись”, - сказала она.
Она видела, как он открыл входную дверь в свою многоэтажку и завела двигатель. Вчера она рассказала ему об опасном положении Николь и попросила его вернуться. Она ожидала, что он подпрыгнет и очень испугается, но он только спросил:
„ Ты поэтому приехала?”
Она ответила „нет”. И уже не знала, до какой степени она дала этот ответ не из трусости. Возможно, она, как и Бернар, хотела защитить эти 3 упоительных дня в Пуатье с их странной сладостью: долгие прогулки по ледяному городу, долгие разговоры, молчание, нежные жесты ночью, и всё это – приведённое к общему знаменателю их ошибки, что придавало всему абсурдность и несвойственную честность.
Она вернулась в свою квартиру около 20.00. Она поколебалась мгновение, прежде чем спросить о Жаке у горничной. Ей ответили, что он уехал через 2 дня после её отъезда, забыв пару туфель. Жозе позвонила на прежний адрес Жака, но он переехал, и никто не знал, куда. Она положила трубку. Свет падал на ковёр слишком просторной гостиной, и она чувствовала страшную усталость. Она посмотрелась в зеркало. Ей было 25 лет, у неё были 3 морщинки и желание увидеть Жака. Она смутно надеялась, что застанет его, вернувшись, и сможет объяснить, насколько мало значения имело её отсутствие. Она позвонила Фанни, и та пригласила её на ужин.
Фанни похудела. У Алена был отсутствующий вид. Жозе провела почти невыносимый вечер: настолько Фанни пыталась придать ему светский дух. Наконец, когда пили кофе, Малиграсс встал, извинился и ушёл спать. Фанни несколько секунд выдерживала вопросительный взгляд Жозе, затем встала и начала переставлять что-то на камине. Она была совсем маленькой.
„Ален слишком много выпил вчера вечером, нужно его извинить”.
„Ален слишком много выпил?”
Жозе смеялась. Это совсем не шло Алену Малиграссу.
„Не смейтесь”, - резко сказала Фанни.
„Простите”, - ответила Жозе.
Наконец, Фанни объяснила, что так называемый „каприз” Алена портил им жизнь. Жозе тщетно пыталась заверить её, что эта история не может длиться долго.
„Он не будет долго любить Беатрис. С Беатрис это невозможно. Она очаровательна, но совершенно чужда чувствам. Нельзя долго любить безответно. Она не…?”
Жозе не осмелилась спросить: „Она ему не уступила?” Как „уступить” такому вежливому мужчине, как Ален?
„Нет, конечно, - с гневом ответила Фанни. - Простите, что заговорила с вами об этом, Жозе. Я чувствовала себя немного одинокой”.
В полночь Жозе ушла. Она боялась, как бы Малиграсс, привлечённый их голосами, не вернулся. Несчастья пугали её, как и бессильная страсть. Она вышла, переполненная ощущением ужасной неразберихи.
Ей нужно было найти Жака. Даже если он побьёт её или оттолкнёт. Лучше что угодно, только не эти сложности. Она направилась в Латинский квартал.

***
Ночь была тёмная, немного дождило. Было жутко в Париже, в этих абсурдных поисках, когда усталость внутри неё спроила с необходимостью найти Жака. Он был где-то здесь, в одном из кафе на бульваре Сен-Мишель, или у друга, или у девушки. Она не узнавала этот квартал, и погребок, где она танцевала, будучи студенткой, теперь был притоном туристов. Она отдавала себе отчёт в том, что ничего не знает о жизни Жака. Она представляла её себе как типичное существование брутального студента, каким он казался. Теперь она с отчаяньем искала в памяти какое-нибудь имя, оброненное им, или адрес. Она входила в кафе, бросая взгляд, и свистки и слова студентов были для неё, как удары. Она давно уже не переживала подобной тоски, не была так несчастна. И сознание возможной бесполезности этих поисков, а особенно мысль о твёрдом лице Жака углубляли её отчаянье.
В десятом кафе она его увидела. Он стоял спиной к ней и играл в электрический бильярд. Она сразу же узнала его по форме спины, склонённой над машиной, и по прямому затылку с обилием светлых, жёстких волос. На секунду она подумала, что у него слишком длинные волосы, как у Бернара, и что это, должно быть, признак покинутых мужчин. Затем она не решалась приблизиться и неподвижно стояла в течение долгой минуты.
„Чего-нибудь желаете?”
Хозяйка была инструментом судьбы. Жозе вошла. Её пальто было слишком элегантным для этого места. Она машинально подняла воротник и остановилась  позади Жака. Она его позвала. Он обернулся не сразу, но она увидела, как покраснела сначала его шея, а затем – край щеки.
„Ты хочешь со мной поговорить?” - наконец, спросил он.
Они сели так, чтобы за ними никто не наблюдал. Он спросил, что она хочет выпить, хриплым голосом, а затем опустил глаза на свои квадратные ладони.
„Нужно, чтобы ты попытался понять”, - сказала Жозе. И она начала рассказывать усталым голосом, потому что всё это отныне казалось ей призрачным и ненужным: Пуатье. Бернар, его размышления. Она находилась напротив Жака, он был живым. Перед ней опять был этот твёрдый кирпич, который сейчас решит её судьбу и которого едва задевали слова. Она ждала, и её слова были всего лишь средством обмануть это ожидание.
„Я не люблю, когда надо мной насмехаются”, - сказал Жак, наконец.
„Речь не идёт об этом...” - начала Жозе.
Он поднял глаза. Они были серыми и разгневанными.
„Речь идёт об этом. Когда живут с одним, не уезжают на 3 дня к другому. Вот и всё. Или  предупреждают”.
„Я пыталась тебе объяснить...”.
„Мне смешно слушать твои объяснения. Я – не мальчик, я взрослый мужчина. Я уехал, я даже переехал”.
Он добавил с ещё более разъярённым видом:
„Есть мало девушек, из-за которых я стал бы переезжать. Как ты меня нашла?”
„Я час искала тебя по всем кафе”, - ответила Жозе.
Она была измучена и закрыла глаза. Ей казалось, что круги под глазами давят на щёки. Наступила тишина, потом он спросил погасшим голосом:
„Зачем?”
Она посмотрела на него, не понимая.
„Зачем ты искала меня час?”
Она вновь закрыла глаза и запрокинула голову. У неё на шее пульсировала вена. Она услышала свой ответ:
„Ты был мне нужен”.
И чувство, которое было правдивым, наконец, наполнило её глаза слезами.
Этим вечером он вернулся с ней. Когда он обнял её, она вновь узнала, что такое тело, движения и удовольствие. Она поцеловала его ладонь и так и заснула, прижавшись губами к руке. Он долго не спал, а затем осторожно накрыл плечи Жозе одеялом, прежде чем отвернуться на другой бок.

9
На пороге Бернар встретил двух медсестёр, у которых была пересмена. Он испытал двойственное чувство: катастрофы и бессилия её пережить. Его кровь похолодела. Сёстры рассказали ему, что позавчера у Николь случился выкидыш, и что, несмотря на отсутствие опасности, доктор Марен на всякий случай решил оставить сиделку. Они смотрели на него, судили его и, без сомнения, ждали объяснения. Но он молча отодвинул их и вошёл в спальню Николь.
Она лежала, повернув голову к нему в полумраке, образованном низкой фарфоровой лампой, которую ей подарила мать и об уродстве которой Бернар никогда не осмеливался заявить вслух. Она была очень бледна и, когда увидела его, её лицо не изменилось. На нём было выражение смирившегося животного, одновременно тупое и полное достоинства.
“Николь”, - позвал Бернар.
Он присел на кровать и взял её за руку. Она спокойно смотрела на него, затем её глаза внезапно наполнились слезами. Он осторожно обнял её, и она уронила голову ему на плечо. “Что делать? - думал Бернар. - Что говорить? О, какой же я  мерзавец!” Он гладил её по длинным волосам. Он начал машинально их расплетать. У неё ещё был жар. “Надо говорить, - думал Бернар, - надо суметь говорить”.
“Бернар, - сказала она, - наш ребёнок...”
Она разрыдалась. Он чувствовал, как подрагивают её плечи под его руками. Он повторял: “Будет, будет” успокаивающим тоном. И внезапно он понял, что это была его жена, его имущество, что она принадлежала только ему, что она думала только о нём, что она едва не умерла. Что это было его единственное достояние и что он едва его не потерял. Его захлестнуло чувство собственности и такой жалости по отношению к ним обоим, что он отвернулся. “Человек рождается с криком, это не просто так: всё последующее может быть только смягчением этого крика”. Этот странный звук, поднимавшийся к горлу и оставлявший его без сил на плече Николь, которую он больше не любил, было возвращением первого крика при рождении. Всё остальное было только ускользанием, прыжками, комедиями. Он на мгновение забыл о Жозе, предавшись своему отчаянью.
Позднее он утешил Николь, как смог. Он был нежным, говорил об их будущем, о своей книге, которой будто бы был доволен, о детях, которые у них скоро появятся. Этого ребёнка она хотела назвать Кристофом, она призналась ему в этом со слезами. Он одобрил и предложил имя “Анна”, а она засмеялась, так как общеизвестно, что мужчины больше хотят девочку. Однако он искал средство позвонить Жозе этим же вечером. Он быстро нашёл предлог; у него закончились сигареты. Табачный магазин имеет гораздо более важное значение, чем обычно думают. Продавщица встретила его радостно: “С возвращением”, и он выпил порцию коньяка за стойкой, прежде чем попросить жетон. Он скажет Жозе: “Вы мне нужны”, и это будет правдой, и это ничего не изменит. Когда он говорил ей об их любви, она говорила ему о скоротечности любви. “Через год или 2 месяца ты меня разлюбишь”. Жозе была единственной среди его знакомых, кто имел совершенное чувство времени. Другие, движимые глубоким инстинктом, пытались верить в продолжительность, в окончательное прекращение своего одиночества, и он тоже был таким.
Он позвонил, и никто не ответил. Ему вспомнилась другая ночь, когда он позвонил и наткнулся на этого отвратительного типа, и он слегка улыбнулся от счастья. Должно быть, Жозе спала, свернувшись калачиком, открытой ладонью вверх: единственный жест из её набора, показывавший, что она в ком-то нуждается.

***
Эдуар Малиграсс подавал липовый чай. На протяжении недели Беатрис пила  липовый чай, полезный для здоровья. Он передал ей чашку, а затем – чашку Жольё, который рассмеялся и заявил, что это позорно. Мужчины ограничились скотчем. Беатрис назвала их алкоголиками, и Эдуар откинулся на спинку кресла, совершенно счастливый. Они вернулись из театра, откуда Эдуар забрал Беатрис, а та пригласила Жольё выпить у неё последний стаканчик. Всем троим было тепло, за окном шёл дождь, и Жольё был забавен.
Беатрис сердилась. Она находила недопустимым, что Эдуар разливает липовый чай и играет в хозяина. Это компрометировало. Она забыла, что Жольё всё знает об их связи. Никто не беспокоится об условностях больше скучающей женщины. Она также забыла, что сама приучила Эдуара к таким жестам, относясь к нему как к пажу.
Она начала говорить о пьесе с Жольё, упорно забывая присоединить Эдуара к разговору, несмотря на усилия собеседника. Наконец, тот повернулся к Эдуару:
“Как поживают страховки?”
“Прекрасно”, - ответил Эдуар.
Он покраснел. Он задолжал 100000 франков директору – двухмесячный оклад, и 50000 – Жозе. Он пытался больше не думать об этом, но весь день его терзала тревога.
“Вот какая работа хорошо бы мне подошла, - беззаботно говорил Жольё. - Она спокойная, без неверояных денежных забот о пьесе, которую собираешься поставить”.
“Я плохо вас представляю в качестве страхового агента, - сказала Беатрис. - От двери к двери...”
Она коротко рассмеялась, выражая презрение к Эдуару.
Тот не пошевелился. Но с изумлением посмотрел на неё. Жольё вмешался:
“Вы ошибаетесь, я прекрасно продавал бы страховки. Вся моя сила убеждения пошла бы в дело: “Мадам, у вас такая кислая мина, вы скоро умрёте, так застрахуйтесь же, чтобы ваш супруг мог жениться вторично, имея небольшие сбережения”.
И он расхохотался. Но Эдуар неуверенно возразил:
“Это не совсем то, чем я занимаюсь. У меня есть кабинет. Где я скучаю, - добавил он, извиняясь за видимую претенциозность слова “кабинет”. - Но на самом деле, моя работа состоит в сортировке...”
“Андре, хотите ещё скотча?” - перебила Беатрис.
Наступило молчание. Жольё сделал отчаянное усилие:
“Нет, спасибо. Я как-то видел очень хороший фильм под названием “Застрахованная смерть”. Вы его смотрели?”
Вопрос относился к Эдуару. Но Беатрис больше не сдерживалась. Она хотела, чтобы Эдуар ушёл. А он, по всей видимости, собирался остаться, поскольку отношение Беатрис к нему на протяжении последних 3-х месяцев это позволяло. Он собирался остаться и спать в её кровати, и это наводило на неё смертельную скуку.  Она пыталась отомстить.
“Знаете, Эдуар из провинции”.
“Я видел этот фильм в Кане”, - сказал Эдуар.
“Какое чудо этот Кан!” - продолжила она с презрением.
Эдуар встал, так как у него слегка закружилась голова. Он выглядел таким удивлённым, что Жольё решил однажды заставить Беатрис заплатить за это.
Стоя, Эдуар колебался. Он не мог подумать, что Беатрис больше не любит его или что он её раздражает; такие мысли разрушили бы его нынешнюю жизнь, и он ещё никогда не сталкивался с подобным. Тем не менее, он вежливо спросил:
“Я вам досаждаю?”
“Ну что вы”, - свирепо ответила Беатрис.
Он вновь сел. Он рассчитывал на предстоящую ночь и тепло постели, чтобы расспросить Беатрис. Это побеждённое лицо, такое красивое и трагическое в полумраке, это отдавшееся тело станут лучшими ответами для него. Он любил Беатрис физически, несмотря на её полухолодность. Наоборот, перед этой холодностью, этой неподвижностью он находил самые осторожные и самые страстные движения. Он часами оставался на локте, влюблённый в мертвеца, и смотрел, как она спит.
Этой ночью она была ещё дальше от него, чем обычно. Беатрис не имела ничего общего с угрызениями совести. В этом было её очарование. Он спал очень плохо и начал верить в несчастливую звезду.

***
Не будучи уверенной в чувствах Жольё, Беатрис не спешила удалять Эдуара. Никто ещё не любил её с таким самозабвением, с таким отсутствем сдержанности, и она это знала. Тем не менее, она сделала их встречи более редкими, и Эдуар чувствовал себя брошенным в Париже на произвол судьбы.
До сих пор Париж сводился для него к 2-м маршрутам: дорога между работой и театром и дорога между театром и квартирой Беатрис. Каждый знает эти маленькие кварталы, которые рождает страсть в лоне больших городов. Он машинально продолжал двигаться тем же путём. Но так как в ложу Беатрис его не пускали, он каждый вечер платил за место в зале. Он слушал пьесу рассеянно, ожидая выхода Беатрис. Она играла роль остроумной субретки. Она появлялась во втором акте и говорила молодому человеку, пришедшему к любовнице раньше назначенного часа:
“Вы это узнаете, сударь. Назначенное время для женщины – это часто назначенное время. После назначенного времени иногда бывает другое назначенное время. Но до назначенного времени времени никогда не бывает”.
Эдуар сам не знал, почему эта незначительная реплика разрывает ему сердце. Он её ждал, он знал наизусть 3 предыдущие реплики и закрывал глаза, когда Беатрис начинала говорить. Это напоминало ему счастливое время, когда у Беатрис не было всех этих деловых встреч, всех этих мигреней, всех этих завтраков у матери. Он не осмеливался сказать себе: “Время, когда Беатрис меня любила”. Каким бы мало осознающим он ни был, он всегда чувствовал, что он – любящий, а она – объект любви. Он извлекал из этого горькое удовлетворение, которое едва осмеливался формулировать так: “Она никогда не сможет мне сказать, что больше не любит меня”.
Вскоре, несмотря на серьёзную экономию на завтраках, он больше не мог оплачивать кресло в театре. Встречи с Беатрис стали более чем редки. Он не смел возражать. Он боялся. И так как он не умел притворяться, эти встречи стали для него серией молчаливых и страстных вопросов, которые серьёзно беспокоили настроение молодой женщины. К тому же, Беатрис разучивала новую роль в следующей пьесе Жольё и, так сказать, больше не видела лицо Эдуара. Впрочем, как и лицо Жольё, надо это признать. У неё была роль, настоящая роль, зеркало в спальне стало её лучшим другом. Оно теперь  отражало не длинное тело и склонённый затылок молодого человека с каштановыми волосами, а страстную героиню драмы 19 века.
Эдуар, чтобы обмануть свою тоску и желание, начал ходить по Парижу. Он проходил 10-12 км в день, показывая прохожим женщинам исхудавшее, отстутствующее, изголодавшееся лицо, которое могло бы стоить ему многих приключений, если бы он их принимал. Но он их не видел. Он искал ответ. Ответ на то, что происходит, что он такого сделал, чем провинился перед Беатрис. Он не мог знать, что напротив, слишком сильно заслуживал её и это тоже не было извинением. Однажды вечером в сильной тоске и после 2-х дней голода он пришёл к двери Малиграссов. Он вошёл. Он увидел дядю на диване, перелистывающего театральный журнал, и это удивило его, так как Ален чаще всего читал “Французское ревю”. Они обменялись взаимными удивлёнными взглядами, так как оба были опустошены, не зная, что у них была одна и та же причина. Вошла Фанни, поцеловала Эдуара, удивилась его угнетённому выражению лица. Она сама, напротив, помолодела и выглядела очень приятно. Действительно, она решила игнорировать болезнь Алена, посещать салоны красоты и обеспечить мужу приятный дом. Она хорошо знала, что это – рецепт из женского журнала, но, поскольку эту историю нельзя было разрешить разумно, как ей казалось, то она не колебалась. После того, как прошёл первый гнев, она желала только счастья или, по крайней мере, мира.
“Мой маленький Эдуар, у вас усталый вид. Это из-за ваших страховок? Надо позаботиться о вас”.
“Я очень голоден”, - признался Эдуар.
Фанни засмеялась:
“Пойдёмте на кухню. Ещё остались ветчина и сыр”.
Они собирались выйти, когда их остановил голос Алена. Он был таким нейтральным, что звучал как пение.
“Эдуар, ты видел эту фотографию Беатрис в “Опере”?
Эдуар подскочил и наклонился над дядиным плечом. Это была фотография Беатрис в вечернем платье: “Молодая актриса Беатрис Б. репетирует главную роль в пьесе Y в “Афине”. Фанни секунду смотрела на спину мужа и на спину племянника, потянувшегося к журналу, развернулась и вышла. Она посмотрелась в маленькое кухонное зеркальце и сказала вслух:
“Я нервничаю. Странно”.
“Я ухожу”, - сказал Ален.
“Ты вернёшься этой ночью?” - спросила Фанни сладким голосом.
“Не знаю”.
Он не смотрел на неё, он больше на неё не смотрел. Теперь он проводил вечера за стаканом с девицей из бара на Мадлен и под конец оказывался в её спальне, не дотрагиваясь до неё, чаще всего. Она рассказывала ему истории о клиентах, и он слушал, не перебивая. У неё была комната в районе вокзала Сен-Лазар, и окна выходили прямо на уличный фонарь, лучи которого расчерчивали потолок. Когда он был сильно пьян, то засыпал немедленно. Он не знал, что эту девицу оплачивает Жольё, и приписывал её доброту влечением к нему, которое она, в конце концов, и начала испытывать к этому мужчине, такому мягкому и хорошо воспитанному. Он запрещал себе думать о Фанни, хорошее настроение которой немного успокаивало его.
“Вы давно не ели?”
Фанни с нежностью смотрела на жующего Эдуара. Он поднял на неё глаза и перед теплотой её взгляда почувствовал переполнявшую его признательность. Что-то обрушилось внутри него. Он был слишком одинок, слишком несчастен, Фанни была слишком мила к нему. Он поспешно выпил стакан пива, чтобы освободить горло от сжавших тисков.
“2 дня”, - ответил он.
“Нет денег?”
Он кивнул. Фанни возмутилась:
“Вы глупы, Эдуар. Вы прекрасно знаете, что этот дом открыт для вас. Приходите, когда захотите, не дожидайтесь обморока. Это смешно”.
“Да, - сказал Эдуар, - я смешон. И больше ничего”.
От пива он слегка захмелел. Впервые ему пришла в голову мысль освободиться от своей неудобной любви. У него есть в жизни и другие вещи, он отдавал себе в этом отчёт. Дружба, привязанности и, в особенности, понимание со стороны таких людей, как Фанни, этой удивительной женщины, на которой так мудро и удачно довелось жениться его дяде. Они прошли в гостиную. Фанни взяла вязание, так как вязала весь этот месяц. Вязание – это одно из средств несчастных женщин. Эдуар сел у её ног. Они разожгли огонь. Они оба чувствовали себя лучше.
“Расскажите мне, что у вас не ладится”, - вскоре сказала Фанни.
Она ожидала, что сейчас он начнёт рассказывать о Беатрис, но её, наконец, начала интересовать эта женщина. Она всегда считала её красивой, достаточно живой и немного глупой. Возможно, Эдуар объяснит ей, чем эта женщина так привлекает мужчин? Она также полагала, что Ален так сильно зациклен не на ней самой, а на идее.
“Вы знаете, что мы… что Беатрис и я...”
Эдуар запутался. Она улыбнулась ему, как сообщница, и он покраснел, в то время как его разрывало горе. Действительно, для всех этих людей он был счастливым любовником Беатрис. Но он таковым больше не был. Он начал рассказ прерывающимся голосом.  По мере того, как он пытался объяснить, самому понять причину своего несчастья, она постепенно прояснялась для него, и он закончил рассказ, положив голову на колени Фанни, сотрясаемый какими-то судорогами, которые приносили ему облегчение. Фанни гладила его по волосам, называла “бедный малыш” растроганым тоном. Она испытала разочарование, когда он поднял голову, так как ей нравилась мягкость его волос.
“Простите меня, - сказал Эдуар, стыдясь. - Я так одинок, и уже так долго...”
“Я знаю, как это”, - ответила Фанни, не подумав.
“Ален...” - начал Эдуар.
Но он остановился, внезапно подумав о странном поведении Алена и его уходе сейчас. Фанни думала, что он в курсе. Она говорила о помешательстве мужа и поняла, что Эдуар ничего не знал, только заметив его изумление. Довольно оскорбительное изумление, впрочем. Мысль о том, что его дядя мог любить и желать Беатрис, привела Эдуара в оцепенение. Наконец, он это осознал, подумал о печалях Фанни, взял её за руку. Он сидел на шезлонге у её ног; он был измучен горем. Он позволил себе подойти и положил голову на плечо Фанни, которая отложила вязание.
Он задремал. Фанни притушила свет. Она не шевелилась и едва дышала, дыхание молодого человека регулярно овевало её шею. Она была слегка смущена и пыталась не думать.
Через час Эдуар проснулся. Он находился в темноте, на плече женщины. Его первым движением был жест мужчины. Фанни прижала его к себе. Затем их движения связались. На рассвете Эдуар открыл глаза. Он находился в незнакомой кровати, и на уровне его глаз, на одеяле лежала старая рука в перстнях. Он вновь закрыл глаза, затем встал и ушёл. Фанни сделала вид, что спит.

Жозе позвонила Бернару. Она сказала, что должна поговорить с ним, и он сразу её понял. Впрочем, он всегда её понимал, он заметил это перед лицом своего собственного спокойствия. Он нуждался в ней, он любил её, но она его не любила. Эти 3 утверждения содержали в себе череду страданий и слабостей, и ему нужно было много времени, чтобы уйти от них.  Эти 3 дня в Пуатье будут единственным подарком этого года, единственным моментом, когда, посредством счастья, он смог бы быть мужчиной. Так как несчастье ничему не учит, а смирившиеся – уродливы.
Дождь шёл всё сильнее, и люди говорили, что это не весна. Бернар шёл на своё последнее свидание с Жозе и, придя, увидел, что она его ждёт. Всё это разворачивалось, как спектакль, который давно был ему известен.
Они сидели на скамье, дождь не переставал, и они умирали от усталости. Она говорила ему, что не любит его, он отвечал, что это не имеет значения, и от этих жалких фраз к их глазам подступали слёзы. Это было на одной из скамеек на площади Согласия, которая возвышается над местностью и потоком машин. Городские огни были жестокими, как воспоминания детства. Они держались за руки, он наклонялся к лицу Жозе, покрытому дождевыми каплями, а его лицо было покрыто страданием. Они обменивались поцелуями страстных любовников, так как были образчиками плохо сделанной жизни, и это было им всё равно. Они в достаточной степени любили друг друга. Мокрая сигарета, которую Бернар безуспешно пытался зажечь, была символическим образом их жизни. Потому что они никогда не узнают, что такое настоящее счастье, и что они уже знают его. И они смутно догадывались, что это ничего не значит. Совсем ничего.

Спустя неделю после ночи, проведённой с Фанни, Эдуар получил предупреждение от судебного пристава об оплате костюма. Он потратил свои последние деньги на цветы для Фанни, над которыми она плакала, хотя он об этом не знал. Эдуару оставался единственный выход, но он к нему уже прибегал: Жозе. Он пошёл к ней в субботу утром. Её не было дома, но он застал Жака, погружённого в учебники по медицине. Тот сообщил ему, что Жозе придёт к завтраку, и вернулся к чтению.
Эдуар крутился в гостиной, в отчаянье от вынужденного ожидания. Его смелость улетучивалась. Он уже подыскивал предлог для своего визита. Тогда Жак обратил на него внимание, бросил на него смутный взгляд и сел напротив, предложив сигарету. Молчание становилось невыносимым.
“Вы выглядите невесело”, - сказал Жак, наконец.
Эдуар кивнул. Собеседник смотрел на него с сочувствием.
“Заметьте, это не моё дело. Но мне редко приходилось видеть людей с таким обеспокоенным видом”.
Чувствовалось, что он готов присвистнуть от восхищения. Эдуар улыбнулся ему. Жак внушал ему симпатию. Он не был похож ни на служащих театра, ни на Жольё. Эдуар почувствовал, как к нему возвращаются молодые силы.
“Женщины”, - коротко ответил он.
“Бедный старина!” - сказал Жак.
Наступила долгая пауза, полная воспоминаний с обеих сторон. Жак кашлянул:
“Жозе?”
Эдуар покачал головой. Ему немного захотелось произвести впечатление на собеседника.
“Нет. Одна актриса”.
“Незнаком”.
Он добавил:
“Должно быть, это нелегко”.
“Ах, нет!” - ответил Эдуар.
“Я собираюсь спросить, не выпить ли нам по стаканчику”, - сказал Жак.
Он встал, дружески хлопнул Эдуара по плечу с немалой силой и вернулся с бутылкой бордо. Когда пришла Жозе, они были уже очень довольны, обращались друг к другу на “ты” и говорили о женщинах с облегчённым видом.
“Здравствуйте, Эдуар. У вас не слишком радостное лицо”.
Ей нравился Эдуар. У него был беззащитный вид, и это её трогало.
“Как поживает Беатрис?”
Жак сделал ей знак, который уловил Эдуар. Они смотрели друг на друга, и Жозе рассмеялась.
“Думаю, дела идут не очень. Почему бы вам не позавтракать с нами?”
Они провели день вместе, гуляя по лесу и разговаривая о Беатрис. Эдуар и Жозе взялись под руки, ходя по аллеям, пока Жак углублялся в чащу, швырял шишки, делал деревянных человечков и время от времени возвращался, чтобы заявить, что эта Беатрис заслуживает хорошей трёпки, и точка. Жозе смеялась, а Эдуар чувствовал себя немного утешившимся. Наконец, он признался ей, что ему нужны деньги, и она сказала ему не беспокоиться.
“В чём я особенно нуждаюсь, - сказал Эдуар, покраснев, - это друзья”.
Жак, который вернулся в этот момент, ответил, что на него, по крайней мере, он может рассчитывать. Жозе подтвердила. С этих пор они проводили вечера вместе. Они чувствовали себя молодыми и достаточно счастливыми, им было хорошо вместе.
Однако если присутствие Жозе и Жака ежедневно утешало его, оно также вселяло отчаянье, с другой стороны. После его рассказа о последних отношениях с Беатрис они диагностировали, что для него всё потеряно. Но он сам не был в этом так уверен. Иногда он видел Беатрис между репетициями, и, в зависимости от дня, она то нежно целовала его, называя “крошкой”, то не смотрела на него совсем. Он решил освободить своё сердце, хотя это выражение казалось ему фальшивым.
Он встретился с Беатрис в кафе напротив театра. Она была ещё более красива, чем обычно: у неё было усталое, бледное лицо, похожее на трагическую благородную маску, которую он так любил. Она была в одном из своих рассеянных дней, а он предпочёл бы день нежности, чтобы иметь больше шансов услышать ответ: “Да нет же, я люблю тебя”.  Тем не менее, он решился с ней заговорить:
“Дела с пьесой идут хорошо?”
“Я должна буду репетировать всё лето”, - сказала она.
Она торопилась уйти. Жольё должен был прийти на репетицию. Она всё ещё не знала, любил ли он её, хотел ли он её, или в его глазах она была всего лишь одной из актрис.
“Мне нужно кое-что вам сказать”, - сказал Эдуар.
Он наклонил голову. Она видела корни его тонких волос, которые так любила гладить раньше. Он стал совершенно ей безразличен.
“Я вас люблю, - сказал он, не глядя на неё. - Я думаю, что вы меня не любите или больше не любите”.
Ему отчаянно хотелось, чтобы она опровергла этот пункт, в котором он до сих пор сомневался. Возможно ли, чтобы эти ночи, эти вздохи, этот смех…? Но она не ответила. Она смотрела поверх его головы.
“Ответьте мне”, - попросил он, наконец.
Это больше не могло так продолжаться. Пусть она ответит! Он мучился и машинально стискивал руки под столом. Казалось, она очнулась. Она думала: “Какая скука!”
“Мой маленький Эдуар, вы должны кое-что знать. Действительно, я вас больше не люблю, хотя люблю вас очень сильно. Но я очень вас любила”.
Она отметила про себя важность места, на котором стояло слово “очень” в предложениях. Эдуар поднял голову.
“Я вам не верю”, - грустно сказал он.
Они посмотрели друг другу в глаза. Это им доводилось делать нечасто. Ей захотелось крикнуть: “Нет, я никогда вас не любила. И что? Почему я должна была вас любить? Почему нужно кого-то любить? Вы думаете, мне больше нечего делать?” Она подумала о сцене, залитой бледным светом прожекторов, или тёмной, и её захлестнуло дыхание счастья.
“Хорошо, не верьте, - ответила она. - Но я всегда буду вашим другом, что бы ни случилось. Вы такой очаровательный, Эдуар”.
Он тихо перебил её:
“Но ночью...”
“Что вы имеете в виду? Вы...”
Она замолчала. Он уже ушёл. Он шёл по улицам, как безумный, и говорил: “Беатрис, Беатрис”, и ему хотелось биться о стены. Он её ненавидел, он её любил, и воспоминания об их первой ночи заставляли его оступаться. Он долго ходил, затем пришёл к Жозе. Она усадила его, налила большой стакан спиртного, ни о чём не спросила. Он заснул как бревно. Когда он проснулся, Жак уже вернулся. Они вышли втроём, вернулись очень пьяными, и ему постелили в комнате для гостей. Он жил там до лета. Он всё ещё любил Беатрис и, как его дядя, в первую очередь прочитывал в газетах страницу “Спектакли”.

Лето упало на Париж как камень. Каждый шёл подземным ходом своей страсти и привычек, и июньское солнце заставляло поднимать ошеломлённые головы, словно будило ночных животных. Нужно было уезжать, найти продолжение или смысл прошедшей зимы. Все обнаружили эту свободу, это одиночество, которые даёт приближение отпуска, и все спрашивали себя, с кем и как его провести. Только Беатрис, занятая на репетициях, не без жалоб ускользала от этой проблемы. Что касается Алена Малиграсса, он пил запоем, и Беатрис была уже всего лишь предлогом его смятения. У него появилась привычка говорить: “У меня есть профессия, которая мне нравится, очаровательная жена, приятная жизнь. И что?” На это никто не был способен дать ответ. Жольё просто дал ему сигнал, что он немного поздно нашёл это выражение. Но, конечно, никогда не бывает слишком поздно пить.
Именно так Ален Малиграсс открыл определённую форму сумятицы и средства излечиться, которые чаще всего используются очень молодыми мужчинами: проститутки и алкоголь. В этом заключается недостаток великих и преждевременных страстей, таких как в литературных произведениях; в конечном итоге, они заканчиваются тем, что отдают вас в жертву более мелким страстям, но более живучим и опасным, потому что они запоздалы. Он отдавался им с большим чувством облегчения, словно нашёл покой, наконец. Его жизнь была чередой бурных ночей, потому что его подружка Жаклин была настолько любезна, что устраивала ему сцены ревности, что приводило его в восторг, и коматозные дни. “Я - как незнакомец Бодлера, - говорил он Бернару, - я смотрю на облака, волшебные облака”.
Бернар понял, что Ален любил эту девицу; он не понимал того, что Ален любил такую жизнь. Более того, он смешивал это со смутным чувством желания. Он тоже хотел бы пить, забыть Жозе. Но он хорошо понимал, что не хочет убежать. Как-то днём он пошёл к Фанни решить практический вопрос и удивился, какой маленькой она стала и какой вооружённый вид приняла. Естественно, разговор перешёл на Алена, так как его алкоголизм уже ни для кого не был секретом. Бернар был загружен работой, и ступор был ещё слишком велик, чтобы это положение вещей имело последствия.
“Что я могу сделать?” - спросил Бернар.
“Ничего, - спокойно сказала Фанни. - В нём обнаружилось что-то такое, чего я не знала, и он этого тоже не знал, без сомнения. Я предполагаю, что когда два человека 20 лет живут вместе и не знают друг друга до такой степени...”
Она немного скривилась от боли, и это тронуло Бернара. Он взял её за руку и удивился, с какой поспешностью она вырвала её и покраснела.
“У Алена кризис, - сказал он. - Это не так серьёзно...”
“Всё началось с Беатрис. Она дала ему понять, что его жизнь пуста… Да-да, я знаю, - устало сказала она, - я – хорошая супруга”.
Бернар подумал о страстных рассказах Алена о его новой жизни: подробности, то значение, которое он придавал ничтожным сценам в баре. Он поцеловал руку Фанни и ушёл. На лестнице он столкнулся с Эдуаром, который пришёл к Фанни. Они никогда не говорили о той ночи между собой. Она лишь нейтральным тоном поблагодарила его за цветы, которые он прислал ей на следующий день. Он только садился у её ног, и они смотрели через застеклённую дверь на жаркое июньское солнце, спускающееся на Париж. Они говорили о жизни, о деревне, рассеянно и нежно, и это только углубляло в Фанни новое ощущение того, что наступает конец света.
У её ног Эдуара укачивала боль, которая постепенно притуплялась, и довольно сильный стыд из-за того, что каждые 3 дня она удерживала его возле себя, словно чтобы удостовериться в том, что он не причинил ей зла. Поэтому он приходил в квартиру Жозе с облегчением и радостью после этих встреч. Он находил там Жака, который сходил с ума от беспокойства по поводу прошедшего экзамена, и Жозе, склонившуюся над географическими картами, так как в конце июня они должны были уехать в Швецию втроём.

***
Они уехали в назначенный день. Малиграссов друзья пригласили в деревню на месяц. Ален проводил там дни, отыскивая бутылки. Только Бернар на всё лето остался в Париже, работая над романом, пока Николь отдыхала у родителей. Что касается Беатрис, она прервала репетиции и присоединилась к матери на берегу Средиземного моря, где создала некоторый хаос. Пустой Париж звенел под неутомимыми ногами Бернара. Вот на этой скамье он целовал Жозе в последний раз, из этого бара он ей звонил той страшной ночью, когда она была не одна, а на этом месте он остановился, переполненный счастьем, в тот вечер, когда они вернулись, когда он ещё верил во что-то между ними… Его кабинет был пыльным под лучами солнца, он много читал, и моменты большого покоя странно смешивались с одержимостью. Он ходил по золотистым мостам со своими сожалениями и воспоминаниями о сожалениях. Дождливый Пуатье часто вставал из этого сверкающего Парижа. Затем, в сентябре, все вернулись; он встретил Жозе за рулём автомобиля, которая припарковалась у тротуара, чтобы поговорить с ним. Он опёрся локтем на другую дверцу, смотрел на её маленькое загорелое лицо под массой чёрных волос и думал, что никогда не излечится.
Да, путешествие прошло хорошо, Швеция прекрасна. Эдуар толкнул их в овраг, но всё обошлось благополучно, потому что Жак… Она остановилась. Он не смог сдержать гневного жеста:
“Я покажусь вам грубым. Но я нахожу, что это спокойное счастье не приносит вам ничего хорошего”.
Она не ответила, он грустно улыбнулся.
“Простите. Я – не тот человек, чтобы говорить о счастье, спокойном или нет. И я не забываю о том единственном счастье, которым обязан вам в этом году...”
Она положила ладонь на его руку. Их кисти были одинаковой формы, только рука Бернара была немного крупнее. Они оба это заметили, ничего не сказав. Она уехала, а он вернулся к себе. Николь была счастлива от его вежливости и спокойствия, которые он извлекал из своей грусти. Это всегда было так.

***
“Беатрис. Ваш выход”.
Беатрис вышла из тени на освещённую сцену и протянула руки. “Не удивительно, что она такая пустая, - внезапно подумал Жольё. - Ей нужно каждый день заполнять всё это пространство, всю эту тишину, нельзя требовать от неё...”
“Надо же… она справляется...”
Глаза журналиста рядом с ним были прикованы к Беатрис. Это были последние репетиции, и Жольё уже знал: Беатрис станет открытием года и, возможно, большой актрисой.
“Дайте мне какие-нибудь сведения о ней”.
“Она сама их вам даст, старина. Я – всего лишь директор театра”.
Журналист улыбнулся. Весь Париж верил в их связь. Жольё повсюду выходил с ней. Но он ждал премьеры из вкуса к романтике, чтобы “легализовать” их отношения, к большой досаде Беатрис, которая находила более здоровым иметь любовника. Если бы он так сильно её не скомпрометировал, она бы сердилась на него до смерти.
“Как вы с ней познакомились?”
“Она вам расскажет. Она умеет рассказывать”.
Отзывы прессы о Беатрис были, действительно, самыми лучшими. Она отвечала на вопросы со смесью дружелюбия и высокомерия, которая делала из неё “театральную даму”. К счастью, она ещё не была известна, не снималась в кино, не успела скандализовать своё имя.
Она шла к ним, улыбаясь. Жольё представил их друг другу.
“Я вас покидаю; Беатрис, жду вас в театральном баре”.
Он удалился. Беатрис проводила его глазами, долгим взглядом, который должен был открыть журналисту то, во что он уже и так верил, и, наконец, повернулась к нему.
Через полчаса она присоединилась к Жольё, который пил джин, поапплодировала этому разумному выбору и заказала себе то же. Она пила через соломинку, время от времени поднимая на Жольё большие тёмные глаза.
Жольё расчувствовался. Какая же она милая с этими своими комедиями, с неуёмными амбициями! Какая забавная вещь – вкус успеха в этом огромном цирке бытия! Он чувствовал в себе космический дух.
“Дорогая Беатрис, какая тщета – все наши усилия этих дней...”
Он начал длинную речь. Он это обожал; он что-то объяснял ей 10 минут, она внимательно слушала, а затем подвела итог сказанному одной короткой фразой, удивительно мудрой и простой, чтобы показать ему, что она поняла. “В конце концов, если она резюмирует, значит, есть что резюмировать”. И как каждый раз, когда он пробовал наощупь собственную посредственность, его наполнило чувство дикого счастья.
“Это очень верно, в конце концов, - сказала она. - Мы ничего из себя не представляем. К счастью, мы часто об этом не знаем. Или мы ничего не делали бы”.
“Это так, - возликовал Жольё. - Беатрис, вы – совершенство”.
Он поцеловал ей руку. Он её хотел, или он – педераст? Беатрис не видела других альтернатив в случае с мужчинами.
“Андре, вы знаете, что о вас ходят возмутительные слухи? Я говорю вам об этом по-дружески”.
“Возмутительные слухи о чём?”
“О… - она понизила голос, - о ваших нравах”.
Он расхохотался.
“И вы верите в это? Дорогая Беатрис, как вас разубедить?”
Он смеялся над ней, она поняла это за секунду. Они пристально смотрели друг на друга, и он поднял руку, словно чтобы предотвратить вспышку.
“Вы очень красивы и очень желанны. Надеюсь, что в один из последующих дней вы позволите мне говорить вам об этом дольше”.
Она протянула ему руку над столом королевским жестом, и он прижался к ней улыбающимися губами. Решительно, он обожал свою профессию.

10
Наконец, настал вечер премьеры. Беатрис стояла в своей ложе; она смотрела в зеркало на эту незнакомку, одетую в парчу; она смотрела на неё с испугом. Сейчас она решит её судьбу. До Беатрис уже доносился глухой шум из зала, но ей было холодно. Она ждала, чтобы пришёл страх сцены, но он не приходил. Однако у всех хороших актёров он есть, она это знала. Но она могла только смотреть на себя, стоя неподвижно и машинально повторяя первую фразу роли:
“Опять он! Разве мне не достаточно его милостей?...”
Ничего не происходило. Слегка влажные ладони, впечатление абсурда. Она боролась, она так долго шла к этому моменту. Надо, чтобы премьера прошла успешно; она опомнилась, поправила прядь волос.
“Вы великолепны!”
Жольё только что открыл дверь, улыбающийся, одетый в смокинг. Он приблизился к ней:
“Как жаль, что у нас есть это обязательство. Я бы с удовольствием пригласил вас на танец”.
Это обязательство!… Шум, доносившийся из открытой двери, становился всё сильнее, и она внезапно поняла. “Они” ждали. Сейчас все глаза устремятся на неё, все эти жестокие болтливые мухи набросятся на неё. Ей стало страшно. Она взяла руку Жольё и пожала её. Он был её сообщником, но сейчас он её покинет. На мгновение она возненавидела его.
“Надо идти”, - сказал он.
Он задумал первую сцену таким образом, что когда поднимался занавес, Беатрис стояла спиной к публике. Она должна была опираться на пианино и оборачивалась только при второй реплике партнёрши. Он знал, почему: он сам  будет стоять за портьерой и увидит выражение её лица, когда поднимется занавес. Это интересовало его больше, чем успех пьесы. Что сделает животное Беатрис? Он устроился перед пианино и приготовился.
Прозвучали 3 звонка. Она услышала шорох занавеса. Она пристально смотрела на складку салфетки на пианино. Теперь “они” её видели. Она протянула руку, расправила складку. Затем кто-то – не она, как ей показалось – обернулся:
“Опять он! Разве мне не достаточно его милостей?”
Всё было кончено. Она пересекала сцену. Она забывала, что актёр, шедший навстречу – её заклятый враг, так как его роль была так же важна, как её; она забывала, что он был педерастом. Сейчас она будет его любить, надо ему нравиться, у него было влюблённое лицо. Она даже не видела тёмную массу, которая дышала справа. Она жила, наконец.
Жольё видет инцидент с салфеткой. На секунду он интуитивно почувствовал, что однажды Беатрис заставит его страдать. Затем, в конце первого акта, под апплодисменты она пришла к нему, невредимая и вооружённая до зубов, и он не смог сдержать улыбку.

Это был триумф. Жозе была восхищена, Беатрис всегда внушала ей симпатию и немного забавляла. Она бросила вопросительный взгляд на Эдуара, сидевшего справа. Он не выглядел очень взволнованным.
“Определённо, мне больше нравится кино, но и это неплохо”, - сказал Жак.
Она улыбнулась ему; он взял её за руку, и она, ненавидевшая любые проявления нежности на публике, позволила сделать это. Они не виделись 2 недели, так как ей было нужно отправиться к родителям в Марокко. Он встретил её только сегодня днём у друзей, после лекций. Она сидела перед открытой застеклённой дверью, так как была хорошая погода, и видела, как он сбросил пальто у входа, прежде чем войти в салон. Она не шевельнулась и только почувствовала, как губы складываются в невольную улыбку, и он остановился, увидев её, с такой же улыбкой, почти страдальческой. Затем он подошёл к ней и пока делал эти 3 шага, она знала, что он её любит. Большой, немного глупый, жестокий. Пока он обнимал её, делая это быстро из-за того, что они были не одни, она провела ладонью по его рыжим волосам и думала только одно: “Я люблю его, он любит меня, это невероятно”. С этих пор она дышала с бесконечной предосторожностью.
“Кажется, Ален вот-вот заснёт”, - сказал Эдуар.
Действительно, Малиграсс, пришедший в театр с дрожью чтобы увидеть Беатрис после 3 месяцев, сидел как мраморный. Эта красивая незнакомка, которая с таким талантом выступала на сцене, больше не имела к нему никакого отношения. Он искал средство уйти в свой бар после падения занавеса. К тому же, его мучила жажда. Бернару хватило ума увести его в первом антракте, чтобы выпить бутылку скотча, но во втором антракте он не посмел шевельнуться. Фанни не возражала бы, но он угадал её мысль; к тому же, свет вновь погас. Он вздохнул.
Это было восхитительно. Она знала, что это было восхитительно. Ей сказали об этом достаточно слов. Но эта уверенность ничего ей не давала. Возможно, завтра она проснётся с этими словами во рту, с уверенностью в том, что она стала, наконец, Беатрис Б., открытием года. Но в этот вечер… Она бросила взгляд на Жольё, который вёз её домой. Он вёл машину тихо, с задумчивым видом.
“Что вы думаете об успехе?”
Она не ответила. Успехом была череда любопытных взглядов, которые она встречала отовсюду во время ужина после премьеры, череда излишних фраз от знакомых лиц, череда вопросов. Она победила, она что-то завоевала, и ей было немного удивительно оттого, что доказательство было таким разрозненным.
Они приехали к её дому.
“Я могу подняться?”
Жольё открывал дверцу автомобиля. Она падала от усталости, но не посмела отказать. Всё это, без сомнения, было логичным, но ей никак не удавалось уловить связь между этими амбициями, этой волей, которая не давала ей отдыха с ранней юности, и вечером, который их увенчал.
Лежа в кровати, она смотрела на Жольё, который ходил по комнате без пиджака. Он говорил о пьесе. Казалось, она достаточно его интересует, как пьеса, которая была выбрана, поставлена, которую репетировали 3 месяца.
“Я страшно хочу пить”, - сказал он, наконец.
Она показала ему, где кухня. Она видела, как он выходит, немного узкий в плечах, оживлённый немного чересчур. На секунду она вновь увидела длинное извилистое тело Эдуара и пожалела о нём. Ей хотелось бы, чтобы он был здесь, чтобы здесь был кто угодно молодой, чтобы восторгаться этим вечером или смеяться вместе с нею, как смеются над большим фарсом. Кто-нибудь, кто вдохнул бы жизнь во всё это. Но с ней был только Жольё и его ироничные комментарии. И он проведёт с ней ночь. Её глаза наполнились слезами, она внезапно почувствовала себя слабой и очень молодой. Слёзы брызнули, она повторяла про себя, что всё прекрасно. Жольё вернулся. К счастью, Беатрис умела плакать так, чтобы глаза не краснели.
Среди ночи она проснулась. Воспоминания о премьере сразу же вернулись к ней. Но она больше не думала об успехе. Она думала о 3-х минутах, когда поднялся занавес, когда она обернулась, когда она преодолела что-то важное этим незначительным движением. Теперь эти 3 минуты станут всеми её вечерами. И она смутно догадывалась, что это будут единственные правдивые минуты её существования, что таковой была её судьба. Она спокойно заснула.

11
В следующий понедельник Малиграссы устраивали свой обычный вечер, первый с весны. Бернар и Николь, скромно-триумфальная Беатрис, Эдуар, Жак, Жозе и др. пришли туда. Это был очень весёлый вечер. Ален Малиграсс немного пошатывался, но никто не обращал на это внимания.
В какой-то момент Бернар оказался рядом с Жозе возле стены, на которую они оперлись, глядя на гостей.
Так как он задавал ей вопрос, она движением подбородка указала ему на молодого музыканта, протеже Фанни, который усаживался за пианино и начинал играть.
“Я знаю эту музыку, - прошептала Жозе, - она очень красивая”.
“Это то же самое, что в прошлом году. Вы помните, мы были здесь, те же люди, и он играл тот же отрывок. Должно быть, у него нет других идей. Впрочем, у нас тоже”.
Она не ответила.
Она смотрела на Жака в другом конце салона.
Бернар проследил за её взглядом.
“Однажды вы его разлюбите, - мягко сказал он, - и я, без сомнения, тоже однажды вас разлюблю. И мы вновь будем одиноки, и это будет одинаково. И будет ещё один прошедший год...”
“Я знаю”, - сказала она.
В полумраке она взяла его за руку и пожала, не поворачивая к нему лицо.
“Жозе, - сказал он, - это невозможно. Что мы все наделали?… Что произошло? Что всё это означает?”
“Не надо начинать думать об этом так, - нежно сказала она, - иначе сойдёшь с ума”.

(Переведено в июне 2020)