Глава Ты будешь жить!

Анатолий Лютенко (из романа Миллиард на двоих)
                «Жизнь – это детство нашего бессмертия»
                В. Гюго

– Больше суток не протянет ваша княжна!
Доктор, седой и очкастый, собрал саквояж и спрятал трубочку, (одну сторону он всегда прижимал к уху, а другой, что пошире, слушал хрипы в лёгких у очередного больного). Доктор и сам числился заключённым, осуждённым по политической статье, как «враг народа». Но в силу столь нужной профессии, имел определённые льготы в лагере: например, маленькую отдельную клетушку в бараке, где осматривал других заключённых (и, как ни странно – и самих охранников, тоже часто болеющих из-за гнилого климата и инфекционных болезней, природу которых в этих краях никто не мог толком понять).
– И что же, совсем ничего нельзя сделать? – волновалась Дуняша (здоровая женщина, больше похожая на колхозницу с известного памятника столичного ВДНХ).
– Нет… – покачал стриженой головой доктор.
Он снял очки с треснутым стеклом и стал их протирать грязным вафельным полотенцем.
– Она перенесла, если хотите, инфаркт! И ей сейчас жизненно необходима лактоза.
– Доктор, а можно по-русски? – женщина в упор смотрела на доктора.
– По-русски: в отсутствии необходимых медикаментов, ей сейчас настоятельно необходимо молоко.
– А где ж его здесь взять-то? – беспокойство в глазах женщины нарастало.
– Так и я об этом! – покачал головой доктор и ещё сильней сгорбился (так, что сквозь грязный белый халат стали видны его острые лопатки). – Должен огорчить: не жилец она!
– Доктор, а где можно взять молоко?
– Ты что, глухая? – доктор явно начинал сердиться. – Нет здесь молока. И пищи-то нормальной нет, а не то, что молока. Любое бы сошло – хоть коровье, хоть козье… Хоть из-под Зинки или Машки.
– Что вы сказали? – вцепилась в доктора женщина.
– А что я сказал? – испуганно заморгал подслеповатыми глазами доктор.
– Ну, про Зинку?
– Это я так, к слову… У нас родившие в лагере отдельно помещены. Так заключённая Зинка, например, грудь имеет – как коровье вымя! У всех молока как кот наплакал, а у нее – аж больше стакана в день!
Он спешно собрал инструменты в облезлый саквояж и, ещё раз тяжело вздохнув, аккуратно убрал в карман пайку хлеба, что заключённые отдавали ему за осмотр.
Когда он ушёл, Дуня решительно поднялась, набросила потёртую фуфайку на плечи и пошла к отдельному бараку, где располагались роженицы. Женщины и здесь оставались женщинами. Дети рождались и в неволе. Кто отцы? Да какое это имело значение – когда сидишь восемь, десять лет за колючей проволокой! Может быть, зэк «на переходе», а может – пьяный охранник, что за лишнюю пайку хлеба захотел по-быстрому справить свою мужскую нужду.
Некоторые бабы по глупости верили, что родившие имеют послабление по работе. Но нет: ничего они не имели – работали наравне с остальными, выполняя положенную норму. Просто с новорожденными сидела обычно самая старая из них – присматривала за детьми, пока мать горбатится, таская брёвна и гравий.
Зинка выглядела здоровой бабой с лицом сонной коровы. Все знали, что она спит со старшим конвоиром. Поэтому и работала всего полдня, будучи не так истощена работой и условиями лагерного быта.
Когда Дарья подошла, Зинка, сидя на деревянной лавке, держала ребёнка на руках и кормила его грудью.
– Мальчик? – спросила Дарья.
– Не, девка… – влюблённо глядя на дитя, отозвалась Зинка. Чувствовалось, что она действительно любит своего ребёнка (не как другие: что рожают, а затем бросают отпрыска на произвол судьбы: объясняя, что сами, мол, умирают с голоду!)
– Просьба одна есть… – обратилась Дарья к кормящей матери.
– Говори! – отозвалась та, не поднимая головы.
– Нужно молоко…
Женщина, не выпуская из рук ребёнка, на минуту прервала кормление и уставилась на непрошеную гостью.
– Тебе что ли? – зло процедила она сквозь зубы и сильнее прижала ребёнка к груди. – Так на тебя же тонну надо!
– Да нет… – опустив глаза, виновато проговорила Дарья. – Княгиня умирает, доктор сказал, что только молоко её спасет.
– Очкарик что ли? Да много он понимает! – женщина по лагерной привычке всё пыталась понять: в чём подвох в столь странной просьбе?
– Короче не могла бы ты нацедить стакан молока?
– Ты с дуба рухнула? А чем я ребёнка кормить буду?
– Я тебе за это пол пайки своей отдам... – протянула Дарья просящим голосом. Она сама понимала всю дикость данной просьбы, но другого выхода просто не видела.
– Не надо мне ничего! – женщина начинала всерьёз злится. – Что такое твои полпайки? Просто смешно…
– А ты ребёнку хлеб в воде смоченный. Через тряпочку дашь пососать… И всё будет в порядке.
– Вот сама тряпки и соси! – голос кормящей матери уже звенел как металл. Она отвернула голову в сторону, а её глаза блестели злостью, как у кошки.
Наступила давящая на сознание пауза.
– Вот моё слово! – вдруг резко повернув голову и уставившись большими зенками прямо в лицо Дарьи, произнесла женщина. – Ты отдашь мне за стакан молока все пайки за два дня.
– Тогда за три! – поправила её Дарья.
– Что за три? – переспросила женщина.
– Ты просишь за стакан молока мою двухдневную пайку? Правильно?
– Да… – закивала женщина.
– Я предлагаю тебе все мои пайки за шесть дней, а ты мне для княгини три стакана грудного молока, идёт?
Женщина от удивления чуть не выронила ребёнка из рук.
– Ты хоть сама понимаешь, что сейчас сказала? Ты будешь голодать шесть дней? А кто за тебя будет норму давать? Да ты пилу в руках держать не сможешь уже завтра, а не то, что через шесть дней без пищи!
– А это уже моё дело. Так что, согласна? – глаза Дарьи горели решительностью.
Зинка на минуту задумалась.
– Ну, если я буду много есть: и свою пайку и твою… То молока, думаю, и на мою малышку хватит, и на твою княгиню. Хорошо, согласна. Но только я тебя за язык не тянула, сама напросилась.
– Не твоего ума дела. Нацеди в кружку, корова!
На третий день без пищи Дарья ощутила глюки. Охранник с автоматом наперевес вдруг показался длинным жирафом, которого она видела на детской картинке. А у другого «вертухая» на голове красовались большие ветвистые рога…
Женщин поставили на железнодорожную насыпь и кайло то и дело вылетало из рук. Но Дарья упорно поднимала его и с силой опускала в мёрзлую землю, не чувствуя уже рук и ног.
Вечером, когда их загнали в барак и скрипучая дверь закрылась, она рухнула на нары и потеряла сознание. Ей снилось бескрайнее пшеничное поле: как она девочкой бежит по нему. Но когда открыла глаза – все повторилось: охранники с шеями жирафов и большими ветвистыми рогами.
Она ещё два раза приходила с подкопчённым гранёным стаканом к Зинке. Как и договаривались, приносила и отдавала всю, до последней крошки, положенную ей пайку. А затем, стараясь не пролить ни капли, приносила грудное молоко – сущее богатство! – в свой барак. Поднимала голову совсем слабой княгине и вливала ей в рот содержимое из алюминиевой кружки. Девушка выглядела очень слабой, но губы её уже стали не холодными, а тёплыми.
На пятый день Дарье стало совсем плохо. Она вдруг поняла, что если сегодня упадёт на насыпь – то больше уже не сможет подняться. Есть уже не хотелось, но организм был настолько истощён, что даже вода, что она пила, потеряла всякий вкус.
– Зачем ты так себя изводишь? – поинтересовалась Зинка, глядя с жалостью на Дарью. – Кто она тебе, эта княгиня? Брось фигнёй страдать: она и так издохнет в этих болотах: такие здесь не выживают!
– Это моя дочь!
– Что? – уставилась на неё Зинка. – Эта фифа-барыня?
– Да.
– А отец кто?
– Князь…
– Как так? Он тебя изнасиловал?
– Нет! Я его любила, он хороший. А его супруга никак не могла родить. Вот я и родила ей дочку. А затем работала нянькой при ней. Но малышка ничего не знает…
– Так скажи ей, всё равно же умрёт скоро!
– Нет! Она считает, что мать её – княгиня. А отец – князь. И она не умрёт!
– Ну, дела!.. – вздохнула Зойка. Даже её грубое сердце сжалось от боли, глядя на истощённое лицо Дарьи. – Что же мы за бабы такие, русские?
И пошарив в кармане штанов, она вынула кусок слипшегося хлеба и протянула его Дарье.
– На, поешь! А то здесь прямо ноги и протянешь!
…На другой день Дарья умерла. Она упала на насыпь и больше не поднялась. Мат, угрозы и пинки охранников оказались бессильны. А когда её перевернули на спину, то её стеклянные глаза не моргая смотрели в высокое северное небо. Но она уже ничего не видела.
Схоронили её в общей яме, куда сбрасывали всех умерших: когда яма наполнялась, то её просто немного присыпали сверху землей.
Ночью сердобольные «зэчки», бывшие комсомолки и жёны красных партийцев, собрали по нескольку грамм хлеба с каждой и стали кормить молодую княгиню – в память о Дарье. Через месяц, вопреки всем прогнозам, молодая княгиня поднялась на ноги.
…Через пятнадцать лет лагерей её освободили, и она вернулась в Москву –морщинистой старухой (хотя ей к тому моменту ещё даже не исполнилось сорока лет!)
Поселилась в Арбатском переулке, в коммунальной квартире – в маленькой комнате большого дома, что до революции целиком принадлежал её семье. До конца жизни работала посудомойкой – тут же, на Арбате – и на жалкую зарплату подкупала куски хозяйственного мыла, что любовно складывала в большой сундук, на котором спала.
А под полом хранила алмазное колье, (рядом с томиком стихов Шелли), подаренное Императрицей Марией Фёдоровной её маме: царская особа очень любила свою фрейлину. Иногда княгиня ночью доставала колье, надевала себе на шею и в нём засыпала, представляя себя маленькой девочкой в красивом белом платьице и розовых туфельках. А рядом, пока она спит, с ней всегда сидела и гладила по голове её любимая няня Даша, (она ласково звала её «Дашуся» и тайком целовала в руку).
Умерла княгиня легко. Она знала, что благодаря колье, что она бережно хранила всю жизнь – её похоронят рядом с её родителями, на Новодевичьем кладбище. И там, за гробом, она ничего уже не будет бояться.
Хотя, если подумать, то она и так ничего не боялась в жизни. Пройдя все мыслимые и немыслимые унижения – знала, что такое покой. И как вкусно пахнет хлеб. Но больше всего на свете полюбила запах мыла – настоящего сокровища по меркам лагерного барака! И не знала ничего приятней и слаще, чем поместить руки в тёплую воду. А потом ладонями лить эту воду на лицо, ощущая её прелесть. И вдыхать запах хозяйственного мыла…
Она часто выносила ведро с отходами на помойку – и отдельно с маленького блюдечка кормила арбатских кошек. Те узнавали её издалека: только завидев шаркающую походку княгини, приветствовали её мяуканьем – устремляясь за ней разношерстной гурьбой…
А что человеку надо в жизни? Чтобы его любили, хоть чуть-чуть! И чтобы он был кому-то нужен… Хотя бы бездомным арбатским кошкам!

***

Искусство жить –
не просто ремесло
средь сумасшествий
выпавшего века!
Топить очаг,
пока в окне темно –
там лунный свет
несут ночные реки.
Жар у дитя –
вот день идёт второй,
но двери перепутал
старый лекарь!
На шпилях башен
коршун золотой
вдруг запоёт,
как в клетке канарейка.
И тучи чёрные
пойдут на мир волной,
а в воздухе запахнет
кровью терпкой…
А нам, живым,
останется одно –
лишь прахом стать
в истории шумерской!
Успеть сложить
маршрут своих дорог,
покрасить в синее
на кладбище скамейки,
да пару роз –
на чёрный бугорок,
чтоб скрасили
прохладный день
апрельский.
Всё это будет!
А пока – взросло
всё то, что слог
советует библейский!
И ты венок
связала полевой…
И к завтраку
разложены салфетки…
 
 


Продолжение следует ..