Имя литературного героя

Имя литературного героя: от исторического к вымышленному.

«Имена людей — часть истории народов. В них отражаются быт, верования, чаяния, фантазия и художественное творчество народов, их исторические контакты,» - считали А.В. Суслова и А.В. Суперанская. И это действительно так. В литературе писатели всегда старались изобразить личность узнаваемую, известную если не всем, то очень многим. Поэтому часто не называли ее прямо ее, а описание, портретное сходство и сюжетные детали позволяли современникам увидеть под личностью героев конкретных исторических прототипов. Посмотрим, например, стихотворение А.С. Пушкина «Демон»:

В те дни, когда мне были новы
Все впечатленья бытия —
И взоры дев, и шум дубровы,
И ночью пенье соловья, —
Когда возвышенные чувства,
Свобода, слава и любовь
И вдохновенные искусства
Так сильно волновали кровь, —
Часы надежд и наслаждений
Тоской внезапной осеня,
Тогда какой-то злобный гений
Стал тайно навещать меня.
Печальны были наши встречи:
Его улыбка, чудный взгляд,
Его язвительные речи
Вливали в душу хладный яд.
Неистощимой клеветою
Он провиденье искушал;
Он звал прекрасное мечтою;
Он вдохновенье презирал;
Не верил он любви, свободе;
На жизнь насмешливо глядел —
И ничего во всей природе
Благословить он не хотел.

Современники угадывали в образе демона друга Пушкина А.Н. Раевского. Как и Пушкин, он был влюблён в Е.К. Воронцову, жену губернатора Новороссийского края М.С. Воронцова, у которого на службе в Одессе и состоял Александр Сергеевич. Раевский, узнав о влюбленности друга, рассказал всё губернатору, что, по предположению многих, и стало причиной ссылки поэта в Михайловское. Если обобщить всё, сказанное Пушкиным, то основную мысль можно сформулировать так: каждый человек в определённый период своей жизни подвержен влиянию духа отрицанья и сомненья - демона, который сбивает человека с истинного пути, делая его безнравственным.

Подобный прием наделения литературного персонажа чертами великих деятелей или известных людей современности важен не только для Древнерусской литературы, о чем говорит Д.С. Лихачев в своем труде «Поэтика Древнерусской литературы». Особое развитие этого приема пришлось на 17-19 вв. Но в это же время, в 17 в., в русскую литературу неожиданно для многих приходит образ обычного человека, не полководца и не правителя, чтобы каждый, чи-тающий такие произведения, мог узнать себя в его героях, наделенных, впрочем, теми или иными чертами известных людей.

17 век стал последним веком анонимной литературы, не имеющей конкретного автора, в это время в литературе активно зарождаются новые жанры: появляются сатирические повести и книжная поэзия. Впоследствии эти жанры заняли свою, особую нишу, в русской литературе. Так, жанры трансформировались, и жития святых стали основой мемуарной литературы и биографической, где наиболее распространенными становятся произведения о жизни известных людей, древнерусские повести о совершенно обыденных событиях и тяготеющие к бытовой сказке и фольклорным рассказам стали основой для светской повести, впоследствии ставшей сентиментальной и романтической повестью, однако имен 17 в. литература сохранила крайне мало, так как литература еще не стала в полном смысле светской и, соответственно, авторской. Однако несколько имен все же осталось. Это Аввакум Петров, Симеон Полоцкий, Феофан Прокопович.

 Главную роль в это время в культуре страны занимали произведения исторической те-матики. Литература, будучи в поиске нового пути развития, впускает на страницы произведений того самого обычного человека. Отсюда же одна из особенностей книг исторической тематики эпохи 17 века – яркая публицистичность, стремление рассказать о возможностях книжного слова описанием жизни разных людей, а не только князей и бояр.

В 18 в. использование в литературе исторических прототипов становится уже более яс-ным и отчетливым. Поэты и писатели 18 в. увереннее своих предшественников используют в произведениях черты современных политиков и правителей. Об это нам говорит одно из про-изведений того времени, - комедия Д.И. Фонвизина «Недоросль», где за властным образом г-жи Простаковой, скрывается Екатерина Великая, которая и стала прототипом известного образа комедии. Также в произведении Фонвизина присутствует и насмешка над властью: главное лицо в семье – матушка, на ее стороне сила («Вот каким муженьком наградил меня господь: не смыслит сам разобрать, что широко, что узко»). Дело в том, что литература была сугубо дво-рянским развлечением и угадывание прототипов литературных произведений являлось одним из любимейших занятий светского общества. Каждая фраза – не что иное, как насмешка над государственной современной Фонвизину властью.

И в поэзии исторические лица становятся прототипами лирических героев. Так, в оде Г.Р. Державина «Фелица» под образом просвещенной правительницы Фелицы подразумевается не кто иной, как Екатерина 2. Известно также, что сначала Державин не хотел печатать это сти-хотворение и даже скрывал авторство, опасаясь мести влиятельных вельмож, сатирически изображенных в нем. Но в 1783 году оно получило широкое распространение и при содействии княгини Дашковой, приближенной императрицы, было напечатано в журнале «Собеседник любителей русского слова», в котором сотрудничала сама Екатерина II. Впоследствии Державин вспоминал, что это стихотворение так растрогало императрицу, что Дашкова застала ее в слезах. Екатерина II пожелала узнать, кто написал стихотворение, в котором так точно ее изобразил. В благодарность автору она послала ему золотую табакерку с пятьюстами червон-цами и выразительной надписью на пакете: «Из Оренбурга от Киргизской Царевны мурзе Дер-жавину». С того дня к Державину пришла литературная слава, которой до того не знал ни один русский поэт.

В 19 в. традиция литературных прототипов активно развивается. Выдуманные на первый взгляд герои, созданные по подобию реальной исторической личности, встречаются в прозе А.С. Пушкина. Например, в произведении «Капитанская дочка», где непосредственным участником связанных с судьбой героя событий становится не кто иной, как известный на тот момент бунтовщик Емельян Пугачев, присутствует также и сама Императрица. А в романе в стихах «Евгений Онегин» образ Татьяны Лариной прочитывался современниками как образ Зинаиды Волконской и других светских красавиц того времени. В творчестве Лермонтова – прототипы современников также активно прочитываются, особенно интересным на мой взгляд, является не безызвестный герой Григорий Печорин, в котором современники нашли колоссальное сходство с самим автором, а автор вынужден был это опровергать в предисловии, написанном уже после первых публикаций романа «Герой нашего времени». Конечно, черты самого автора прежде всего присутствуют во всех его героях, но это не мешает персонажам быть похожими и на других современников писателей.

В творчестве А.С. Пушкина, В.А. Жуковского, М.Ю. Лермонтова, много подобных приме-ров в лирике эпистолярного жанра, когда место литературного героя занимает альтер-эго самого автора, который чаще всего обращается не к выдуманному персонажу, а к конкретному человеку. Именно в это время становятся популярными стихотворения-послания, многие из которых назывались по единому образцу: «К …» В подобных стихотворениях нередко отражены и душевные терзания лирического героя, чьи мысли занимает возлюбленная, как у В.А. Жуковского в стихотворении «К ней»:

Имя где для тебя?
Не сильно смертных искусство
Выразить прелесть твою!
Лиры нет для тебя!
Что песни? Отзыв неверный
Поздней молвы о тебе!
Если б сердце могло быть
Им слышно, каждое чувство
Было бы гимном тебе!
Прелесть жизни твоей,
Сей образ чистый, священный,-
В сердце — как тайну ношу.
Я могу лишь любить,
Сказать же, как ты любима,
Может лишь вечность одна!


Этот прием активно эксплуатировался и в 20 веке, наверное, потому, что каждому пи-сателю, а 20 в. не исключение, хотелось запечатлеть своих современников – тех, с кем дружили, ссорились, кого любили и ненавидели. Самое главное – тех, кто живет рядом, не называют, но их черты явно и ярко угадываются.
 
Писатели двадцатого века намного увереннее, чем предшествовавшие им лите-раторы, внедряют в свои произведения образы современников, известных и менее известных. Конечно, мне, как читателю, хочется понимать, кого подразумевают писатели под тем или иным персонажем. Некоторые герои изображены реалистично и узнаваемо. Другие же – напротив, карикатурно и гротескно.

Приведу примеры некоторых героев и их прототипов из литературы 20 в.
Немало стихотворений писали друг о друге Анна Ахматова и Николай Гумилев. Николай Степанович Гумилев так писал об Ахматовой:

Ангел лёг у края небосклона.
Наклонившись, удивлялся безднам.
Новый мир был синим и беззвездным.
Ад молчал, не слышалось ни стона.
Алой крови робкое биение,
Хрупких рук испуг и содроганье.
Миру снов досталось в обладанье
Ангела святое отраженье.
Тесно в мире! Пусть живет, мечтая
О любви, о грусти и о тени,
В сумраке предвечном открывая
Азбуку своих же откровений.

«Акростих» поэта очень изящно завуалировал имя Анны Ахматовой: одной из особен-ностей акростихов является возможность сложить первые буквы строк во фразу. Это может быть скрытое послание (Как начало в средневековой «Селестине». Полагаю, не стоит здесь приводить эти длинные строки, дабы не тратить столь ценные электронные чернила и время читателя), любая другая фраза или имя, как в «Акростихе». Подобное использование в акростихе имени человека позволяет соотнести поэтический образ с его непосредственным прототипом.

 А вот одно из стихотворений Анны Андреевны о Гумилеве, человеке, занявшем место и в ее сердце, и в поэтической жизни. Читая эти строки, явно представляешь Николая Степановича:

Чугунная ограда,
Сосновая кровать.
Как сладко, что не надо
Мне больше ревновать.
Постель мне стелют эту
С рыданьем и мольбой;
Теперь гуляй по свету
Где хочешь. Бог с тобой!
Теперь твой слух не ранит
Неистовая речь,
Теперь никто не станет
Свечу до утра жечь.
Добились мы покою
И непорочных дней…
Ты плачешь – я не стою
Одной слезы твоей.

Написано 27 августа 1921 года. Гумилева уже два дня как нет в живых, но об этом никто еще не знает, только вот вещему сердцу Ахматовой уже все ведомо. Хотя и сам Николай Сте-панович чувствовал свою близкую смерть в этот период времени. За несколько дней до рас-стрела он написал стихотворение «Память», где как бы подводил итог своим прожитым жизням, где признавался сам себе и всему миру в том, что он – не один человек, что его душа за столько словно принадлежала разным людям, но всему свое время – время рождаться и время умирать; время любить и время ненавидеть.

Читатели понимали, о ком идет речь и в первом, и во втором случае, потому что прото-типы были узнаваемы, их поэтические портреты были созданы максимально изящно и подробно.

С прототипом профессора Преображенского из булгаковского «Собачьего сердца» дела обстоят драматичнее. Им был французский хирург русского происхождения Самуил Абрамович Воронов, в первой четверти двадцатого века породивший настоящий фурор в европейской ме-дицине. Он совершенно легальным образом пересаживал железы обезьяны человеку для омо-ложения организма. Причем шумиха была оправдана — первые операции возымели желанный эффект. Как писали газеты, дети с отклонениями в умственном развитии обретали живость ума, и даже в одной песенке тех времен с названием «Monkey-Doodle-Doo» были слова «Если ты стар для танцев — поставь себе железу обезьяны».

Однако через некоторое время пациенты начинали чувствовать ухудшение состояния организма, появились слухи о том, что результат лечения — не более, чем самовнушение, Во-ронов был заклеймен как шарлатан и исчез из европейской науки вплоть до 90-х годов, когда его работы вновь начали обсуждаться
Во время работы над «Лолитой» Владимир Набоков, как сообщает его биограф Брайан Бойд, нередко просматривал рубрику криминалистики в газетах на предмет историй о несчаст-ных случаях, убийствах и насилии. История Салли Хорнер и Франка Ласалля, случившаяся в 1948 году, явно привлекла его внимание. Сообщалось, что мужчина средних лет, преступив все правила морали, похитил двенадцатилетнюю Салли Хорнер из Нью-Джерси и продержал ее при себе в течение почти двух лет до тех пор, пока она не была найдена в южнокалифорнийском мотеле.

Ласалль, так же, как и герой Набокова, в течение всего времени выдавал Салли за свою дочь. Набоков даже вскользь упоминает этот случай в книге словами Гумберта: «Сделал ли я с Долли то же самое, что Франк Ласалль, пятидесятилетний механик, сделал с одиннадцатилетней Салли Хорнер в 48-м?»

Особый вклад в развитие жанра филологического романа внес Ю. Тынянов. Жанровая природа трилогии Ю. Тынянова («Кюхля», «Смерть Вазир-Мухтара», «Пушкин») до сих пор вызывает споры: его книги относят то к жанру исторического романа, то к жанру романа-биографии. Однако все его произведения объединяет одно – это имена, характеры и судьбы героев неизменно описывают судьбы великих людей России. Тынянов словно следует древне-русской традиции, максимально детально и точно описывая картину времени в своих произве-дениях. Однако при всей своей «летописности», произведения Юрия Тынянова отличаются от древнерусских индивидуальным художественным стилем и, вместе с тем, простотой, неза-мысловатостью повествования.

Говоря о литературе 20 в. и изменении прототипов персонажей, их имен и фамилий, нельзя не упомянуть о Михаиле Афанасьивиче Булгакове и его романе «Мастер и Маргарита». Главы о Понтии Пилате занимают не только в романе, но и в русской литературе двадцатого столетия совершенно особенное место. Особенностью этих глав является «оживление» биб-лейского сюжета. Перекладывание истории христианства на современный язык и добавление при этом персонажа, абсолютно чуждого «оригинальной» истории. Мне самой кажется идея Булгакова не столь революционной, ведь и сама Библия была написана спустя несколько сто-летий после описываемых в ней событий (конечно, здесь имеется ввиду Ветхий Завет).

Перенимая традиции Древнерусской литературы, поэты и писатели продолжают ис-пользование реальных прототипов, создавая своих персонажей узнаваемыми для современни-ков, и развивают в этом направлении как поэзию, так и прозу. Но сами имена персонажей, ко-торых мы встречаем на страницах романов, пьес, рассказов или стихотворений, авторы всегда оставляют узнаваемыми, не изменяя их вовсе или лишь немного «подправляя», чтобы герой был только очень похож на свой прототип, а не абсолютной его копией. И эта традиция, наверняка, еще не одно столетие будет лежать в основе не только русской, но и мировой лите-ратуры, потому что грамотных людей, способных узнавать себя на страницах книги, становится все больше. Но ведь для этого литература и нужна – чтобы любой читатель, наблюдая историю сквозь ширму текста, смог увидеть в старых сюжетах того, с кем он смог бы соотнести и себя, не правда ли?..