История одного наркотрафика

Кокаин – наркотик, производится из сухих листьев кустарника Erythroxylon coca. Зеленые листья используются индейцами Колумбии для повышения выносливости.

Эта щемящая душу, и в то же самое время, самая обычная история произошла в 90-е годы прошлого столетия. В одном из южных портовых городов России. Пожалуй, в другие годы она и не могла произойти. И не потому, что к нам в дурные девяностые на «банановозах» из Южной Америки хлынул кокаиновый дурман. Нет. И раньше нас не забывали колумбийские кокаиновые бароны, пробуя на «зубок» шеренгу из двух с половиной тысяч таможенников, намертво стоящих по периметру государственной границы Советского Союза. Именно столько, ну, может, чуть больше, человек с внимательными глазами держали тогда удар внешней наркомафии. И этого количества людей хватало, даже если и проскальзывал один-другой наркокурьер с зельем в желудке. И такое бывало. Ведь только так можно было обмануть бдительность таможни с риском для собственной жизни. Потому что в любую минуту пакетик с «наркотой» мог разорваться внутри организма, вводя его носителя в смертельную петлю. Дело – в другом. Не было тогда в Союзе массового потребителя «дури». И я помню еще те времена, когда единственным наркоманом Славиком в Ростовской Парамошке пугали детей.
Все изменилось в одночасье, когда все стало можно. И хотя люди с внимательными глазами все также оставались на своем посту и делали свое дело, за наркопотоком невозможно было уследить. Он прорывался то в одном, то в другом месте. Кроме того, пришли другие беды. Безработица, и как следствие, отсутствие денег, а проблемы личные, семейные надо как-то решать. Пришло время, когда без денег – никуда, хоть в петлю. Но и это не помогало оставшимся в живых. И Петрович решился, но по-своему.
Когда мне, немолодому уже литератору, эту историю рассказывал Иван Алексеевич, бывший таможенный инспектор, после слов: «Хороший мужик был Петрович. И вот надо же…», - у него на глазах выступили слезы. Да и я почувствовал себя не в своей тарелке, потому что, оказывается, Петровича я тоже знал. И не понаслышке. И тоже как хорошего мужика. Но я не знал, от чего, на самом деле, погиб Петрович через несколько дней после похорон жены. В поселке около озера, в котором он жил в собственном домике вместе со своей женой Людмилой Мефодьевной, говорили, что взорвался газовый баллон. «Да, - подтвердил инспектор. – Действительно, баллон взорвался. Но почему он взорвался? Дело же было ночью. Все спали. И никто не слышал первого взрыва. Хлопка гранаты. Это потом уже соседи решили, что Петрович запил с горя, ведь один остался на белом свете – сын еще раньше погиб от передозировки наркотиков – вот и оставил открытым вентиль. Алкаши еще с ним какие-то были, тоже их увезли на скорой. Один – еще шевелился, а Петрович и другой, здоровый такой амбал с татуированной рукой, которая все сваливалась с носилок, не жильцы уже были». «Иван Алексеевич, - перебил я, – соседи мне все выложили, ну, конечно, о гранате они ничего не знали».
- Все, да не все. Тот, ну, который шевелился, не погиб. Он-то все и рассказал следователю. Известная личность. Наркодилер по кличке «Винт». Повезло ему, что друган его таким массивным был. Почти все осколки на себя принял.
- Вы-то как об этом узнали?
- Таможня все должна знать. - Наставительно заметил Иван Алексеевич и добавил: «Я тогда в оперативном отделе работал. С меня вся эта история и закрутилась. Хотя начало у нее было очень странное. И я до сих пор не понимаю, почему Петрович ТАК выносил пакет с кокаином с территории порта. И вообще был какой-то задумчивый, не похожий на себя».
Эти слова мне припомнились не тогда, когда я выслушал с напряженным вниманием Ивана Алексеевича, и не тогда, когда следователь, тоже бывший, хмуро делился некоторыми подробностями этого дела, а в поселке, после слов соседки Наташи, которая первая прибежала к домику Петровича и потом позвонила в «скорую». «Петрович был еще жив и прижимал к груди большую амбарную тетрадь. Она у меня сохранилась. Идемте, покажу. Петрович попросил передать ее племяннику Людмилы Мефодьевны Сергею и помер, можно сказать на моих руках». Наташа всплакнула, а потом полезла в сервант и достала оттуда ту самую тетрадь с запекшимися следами крови. «Может, Вы передадите Сергею, он же в Ростове живет, а то я забыла тогда, закрутилась, а Сергею потом все некогда было приехать».
Когда прочитал тетрадь, а это был дневник Людмилы Мефодьевны, обращенный к мужу, и вспомнил слова Ивана Алексеевича, мне уже не составило большого труда домыслить то, что ускользнуло от его внимания и от внимания следователя. Впрочем, следователю психологическая драма честного человека была ни к чему. Закрыл дело и ладно.
А у меня из мозаики услышанных слов, прочитанного дневника с пронзительным восклицанием: «Ах, Коля, Коля! Ну, зачем ты это сделал?» - и Вы, Людмила Мефодьевна, не поняли собственного мужа, - и личного знакомства с механиком научно-исследовательского судна сложилась картина произошедшего, снимающая вину с Петровича, если не полностью, - ведь наркотики из Южной Америки он все-таки привез, а это уже уголовное деяние, какими мотивами бы Николай Петрович не руководствовался – то частично. Но он полностью взял на себя абсолютно все и получил срок, как говорят, на полную катушку – 11 лет заключения в колонии строго режима, а через пять с половиной лет его освободили за хорошую работу и в связи с очередной амнистией.
А с Петровичем я познакомился лет за пятнадцать до трагических событий. Еще в прежнее время, когда у нас, в стране Советов было хорошо, по-своему хорошо. Но сначала я познакомился с Людмилой Мефодьевной.
Я уже закончил университет, но почти каждое лето приезжал отдыхать в университетский лагерь на Черном море. Год-другой ставил палатку на правой горе, а потом Наташа, работавшая в лагере кастеляншей, предложил мне останавливаться у нее в поселке: «Все равно квартира летом пустует. Много я с тебя не возьму. А что для тебя пройти четыре километра до моря?». Я согласился и не пожалел.
Домик у Наташи был на четырех хозяев, но познакомила она меня только с Людмилой Мефодьевной, очень симпатичной женщиной лет сорока с нежной кожей круглого лица и гладко зачесанными назад волосами. С остальными двумя соседями Наташа не дружила, но и не враждовала. Поддерживала, как говорится, добрососедские отношения. «Петрович у Людмилы Мефодьевны, - доложила мне Наташа – главным механиком на «Витязе» работает. «Витязь» - это корабль такой научный. Рыбные запасы подсчитывает, но все где-то в Индийском океане. Бывает, и по полгода дома не бывает, а то, однажды девять месяцев болтался в океане. Так, Людмила Мефодьевна в Мадрас летала к нему на свидание. Димку, сына своего, мне пристроила. Такой хулиганистый. Совсем управы на него нет. И полетела. Так потом нам индийские сказки рассказывала по вечерам. И как акулы по вечерам к берегу подплывают, фонарями на набережной любуются, и как обезьяны по улицам расхаживают и бананы у людей выпрашивают. А так, хорошая женщина. Бухгалтером на комбинате работает. И стихи сочиняет. Очень даже душевные стихи». На этом вводный курс закончился, и Наташа на лагерной машине поехала на свой склад выдавать белье новой смене. А я остался.
Домик стоял почти над обрывом, заросшим скумпией, и из Наташиных окон было видно озеро, манящее по утрам к себе своей зеленоватой чистотой. А по вечерам за гору на противоположном берегу долго-долго опускалось солнце, окрашивая облака в розовый цвет. Чтобы попасть на море, сначала нужно было спуститься по очень крутой деревянной лестнице на каменистый берег озера, потом, распугивая лягушек, обойти озеро слева и по дороге или опять по берегу озера мимо стоящий и сидящих рыбаков с удочками дойти до заброшенного виноградника, и уже через него по заброшенной дороге с ежевичником по обеим ее сторонам дойти до тропы, спускающейся к морю. И вот оно – море. Какое же я получал от этой прогулки несказанное удовольствие.
В этом году мне Петровича так и не удалось увидеть, а вот на будущий год моим университетским приятельницам Неле и Вере, отдыхающим в лагере, надоели куриные окорочка каждый день, и они возжелали озерной рыбки. И поэтому, возвращаясь из очередного похода в поселок, за своим любимым шампанским «Брют», разговорились с одним, заросшим густой щетиной рыбаком в капитанской фуражке, и договорились, что Неля подойдет к нему вечерком за свеженькой рыбкой. А потом на берегу моря мы разведем костерок и испечем ее на угольях. Но мы с Верой напрасно прождали нашу подругу на берегу, не давая затухнуть огню, почти целую ночь. Неля появилась только на другое утро к завтраку.
- Неля! Что за дела? Мы так волновались.
- Ребята, не пугайтесь. И не подумайте ничего плохого. Такой интересный человек оказался. Я всю ночь так и просидела около него с открытым ртом. Он, на самом деле, моряк. И где только не побывал на своем «Витязе»?! И так он увлекательно рассказывал. И, кстати, побрился!
- «Витязе»? А зовут его не Петрович, случайно?
- Да, Петрович. Главных механиков всегда по отчеству называют, даже если они совсем молоденькие моряки. А ты откуда его знаешь?
- Да это ж сосед мой по домику в поселке.
Вот так я еще раз заочно познакомился с Николаем Петровичем. Потом мы с ним подружились, несмотря на разницу в возрасте, и часто брали лодку у соседа Сашки и переправлялись порыбачить на другой берег озера. Кроме нас там еще был один заезжий философ из Москвы, оранжевая палатка которого появлялась каждый год в один и тот же день – 24 июня – и стояла целый месяц.
- Люблю постоянство во всем, – говаривал нам сорокалетний философ Витя. – И вот эта моя палатка дороже мне всяких заморских красот. Вот это озеро с плещущими рыбками, вот этот лес с донником, гудящим пчелами, и прячущийся родничок под лесной подстилкой, и костерок этот в ночи не променяю ни на что. Скажи, Петрович, ты это знаешь лучше меня. Петрович не стал отмалчиваться. Вытащил из костра тлеющую головешку, прикурил от нее и сказал:
- Вот сейчас ты конечно прав, Витя. Если человек прикипает к чему-нибудь, дорожит этим, то он не подведет никогда. А если прыгает по белому свету, и то он еще не видел, и это не посмотрел, то я считаю – это никчемный человек. Есть у нас один такой. Попрыгунчик. С танкера на лесовоз перепрыгивает. А потом, глядишь, бананы возит. А мне дороже моего «Витязя» и нет корабля. И не променяю я его ни на какой другой, хоть сули мне золотые горы.
Помолчал немного и добавил:
- Хороший движок у него. Никогда серьезно не подводил. Так, по мелочам, если. И оживился: - Сижу, я помню, у себя в машинном отделении гайки верчу, где около Гавайских островов. Душно. А как вспомню домик свой над озером, как будто и ветерком прохладным обдаст.
- Хорошо вам рассуждать, - говорю я им. – Петрович, вон, весь мир объездил. Гайки возле Гавайев крутил. Да и ты, Витя, со своей «философией власти» из симпозиумов зарубежных не вылазишь. То – Париж. То – Берлин. А я только у тети в Польше и побывал.
- И ты еще поездишь. Только не забывай, кто ты и откуда ты. И костерок этот с ушицей помни, - говорили они мне примирительно.
И как в воду смотрели. И поездил я по миру, и посмотрел многое, а вот этот разговор наш и уху из сладкой озерной рыба до сих пор не забыл.
А в стране сменилась власть. И страна изменилась. А вместе с ней начали меняться и люди. Не все, но большинство. Петрович держался до последнего на своем «Витязе», пока его оттуда не вывели в наручниках. И, говорят, что последние его слова на палубе корабля, перед тем, как по трапу сойти на берег в сопровождении конвойных милиционеров были: «отплавался, механик» - с сожалением констатировал Иван Алексеевич, сам же и задержавший кокаинового контрабандиста при выходе с территории порта, и продолжил:
- Да и не с «Витязя» его уже вывели, с белоснежного красавца. «Витязя», как такового, уже не существовало, потому что с него растащили уникальное оборудование, выбросили глубоководные лебедки, освобождая место для турецкого ширпотреба, помидоров и жевательных резинок. А потом и вовсе он стал плавать под панамским флагом с командой «салатом» из двенадцати национальностей, в основном, африканцев, и возить бананы из Южной Америки, откуда для Петровича, единственного русского на корабле, и начался его последний рейс. Позже – Петрович уже давно сидел – «Витязь» был за копейки продан на металлолом. Позор. – И тут я почувствовал, что Иван Алексеевич сел на своего «любимого конька».
- Гордость науки продали, ученые шмотки стали возить. А кого в таможню сейчас набирают? Я их называю уклонистами. Не понимаете? Уклонисты от армии. До 27 лет поработают в чистеньком, а потом из таможни вон. И новых набирают чистюль. Это мы, бывало, приходит банановоз с контрабандой, так мы одеваем досмотровый комбинезон и в трюм. Случается по пятьсот ящиков с бананами перекидаешь, прежде чем в углу запрещенный груз найдешь. А сейчас? Чтобы молодые полезли в трюм? Да что ты! Кабинет, кондиционер, компьютер. Мы? С высшим образованием, а то и двумя, полезем в эту грязь? Да ни за что! И не заставишь. А Петровича жалко! – опять вернулся он к нашему разговору. – За пять тысяч долларов сгубили его душу. В Аргентине. Подошел к нему человек один скользкий. И знал же, зараза, что у механика беда в семье. Нашел больную точку. Петрович и не удержался. Сфотографировали его, как он деньги эти взял, и переслали фотографию в Россию. Ну, а Петрович по возвращению из рейса должен был прогуливаться в сквере по Советов, около Кутузовского кольца. Там, мол, к нему сами подойдут. Но я до сих пор не пойму…
А я понял. Понял еще тогда после разговора с Наташей. Она уже отдала мне дневник Людмилы Мефодьевны и сидела со мной на лавочке перед домом.
Была густая южная ночь с крупными висящими звездами. И робко светил молоденький месяц с маленькой звездочкой, словно привязанной к нему невидимой нитью. Светлячки разлетались над обрывом. И костер горел на том берегу озера, еле видимый.
- Людмила Мефодьевна стала болеть после смерти Димки. Петровичу-то что? Ушел в море-океан. А у матери сыночек любимый перед глазами все время стоит, - Наташа всхлипнула. И у меня встал ком в горле. – Стала сознание терять. Я однажды в саду ее нашла под вишней цветущей. Вся в лепестках была, как в саване. Тогда у меня уже сердце екнуло. Но ошиблась, слава Богу, на семь лет. Дождалась Петровича из тюрьмы и уж тогда… Врачи лечили от болезни сосудов, да все без толку. Пока один профессор из Ростова не посоветовал в Москву везти, на томограф. Он тогда единственный в Союзе там был. В столице. А уже перестройка эта, никому не нужная, пошла. Везде деньги совать надо было. И не рубли, а доллары. Так хорошо – Петрович под панамским флагом плавать стал. Большие деньги зарабатывать начал. И отправил жену в Москву вместе с Сережкой, племянником. А потом и арестовали его. Говорят, наркотики стал возить. Да не верю я этому. Подставили его. Не мог Петрович этого делать. В память о сыне хотя бы. Не мог! – убежденно мотнула головой Наташа. – А Людмилу Мефодьевну вылечили. Опухоль у нее доброкачественная оказалась. Там же в Москве и операцию сделали. Вернулась в поселок, а муж уже в тюрьме сидит. Тихая такая стала. Пенсию получала. Да какая там пенсия, слезы одни. Хорошо племянник деньги присылал. И все время в огороде своем возилась. И зимой, и летом. И в лес ходила. За орехом грецким, кизилом. И Петровичу посылки посылала. И мне все время говорила: «Не виноват Петрович! Не виноват!». А потом и Петрович вернулся. И все мне говорил, когда выпьет – уже после смерти Людмилы Мефодьевны: «Прийдут за мной скоро». «Кто придет за тобой, Петрович?», - спрашиваю я. «Тс-с, молчи». «Да гони ты этих алкашей!» - не выдержала я. «Тс-с, молчи». Вот так и закончилась семья. Да и вся наша жизнь покатилась под откос, - философски мудро завершила свой рассказ Наташа.
Перед отъездом в Ростов я прогулялся своей обычной дорогой мимо озера к морю. Все также лягушки при моем приближении с шумом шлепались в воду и ныряли под водоросли. Буйствовала зелень трав и деревьев с желтыми, фиолетовыми, белыми, красными цветами. Конец июня. И все также оранжевая палатка на том берегу озера привлекала внимание. «Напрасно Петрович и я с Витей спорили и доказывали ему, что власть должна меняться, чтобы не было застоя. А Витя все держался за свое постоянство. Ну, вот, нет застоя. Сплошные перемены. И стране, может, от этого и хорошо. А что делать нам, простым людям? За что держаться, чтобы не утонуть в житейском море?» И как-то отчетливо понял, что Петровича-то не вернуть, и жену его Людмилу Мефодьевну, и глупого их Димку. И охватила меня такая тоска, что я вернулся с полдороги и в этот же вечер уехал в Ростов.
А дома в раннем сумраке включил настольную лампу и стал читать дневник Людмилы Мефодьевны. И читал его целый день. И только вечером отдал Сереже. Да простит он меня за то, что подсмотрел в чужую жизнь и вынес этой жизни свой приговор: «Не виновен. Подсуден, но не виновен».
Мне хватило одного маленького абзаца в дневнике, полностью обращенного к своему любимому мужу Коле: «Коля, мне передали твое письмо, где ты пишешь, что не виновен, и чтобы я поговорила с Иваном Алексеевичем. О чем мне с ним разговаривать? Да и не хочу говорить с человеком, который упрятал тебя за решетку. Ах, Коля, Коля! Ну зачем ты это сделал? А письмо твое я сожгла, как ты и просил».
Наивная, наивная Людмила Мефодьевна! Письмо-то вы сожгли, а следы его все равно остались. Вечером я позвонил Ивану Алексеевичу и от него узнал, что Петрович все сделал для того, чтобы обратить на себя внимание при выходе, и чтобы его задержали, несмотря на его безукоризненную репутацию. И что на суде о взрыве в поселке Петля упомянул о какой-то «маляве», письме то есть, которая попала к ним в руки. И у меня опять защемило сердце, потому что все вдруг встало на свое место. Конечно, Петрович взял эти пять тысяч долларов для лечения своей жены, конечно, Петровичу не составило труда привлечь к себе внимание таможенников, ведь он не мог допустить, чтобы наркотики попали по назначению к тем, кто, может быть, убил его сына. Но он не мог на суде признаться в этом, чтобы с жены не стали требовать эти деньги, но и не хотел, чтобы жена считала его преступником. Желание оправдаться погубило его. И он понял это уже после первого визита гостей, и когда черной беззвездной ночью постучали к нему в окно во второй раз, он уже был готов к встрече. Ведь Петля на суде сказал, что Петрович перед взрывом произнес: «Получи, фашист, гранату».
В зале раздался быстрый смешок, а потом всем стало не по себе. А я еще раз вспомнил слова бывалого таможенного инспектора Ивана Алексеевича, к сожалению, бывшего: «Хороший мужик был Петрович». Был…