Времена и судьбы

Глава 1.   ДИНАСТИЯ ФЁДОРОВЫХ. ИЗ ЯМЩИКОВ – В ПРОМЫШЛЕННИКИ.

    Стояла тишина. Прохладный утренний туман тянулся над водами реки, местами играя в первых лучах солнца серебристыми клубами. И уже чуть пригревало лицо со стороны восхода. Клевало плохо, но Никифор, молодой паренёк из близлежащей деревни, и не думал об этом. Вода завораживала, и, утонув взглядом в её зыбкой глубине, он думал. Он мечтал…

Родичи Никифора жили в этих краях издревле.  Ещё мать рассказывала, что были они выходцами из монастырских крестьян и заселяли когда-то холмистую местность близ старой обители в Градолюбле, верстах в десяти на юго-запад от небольшого поселения на Верхнем Волоке.  А позднее, когда стала создаваться водная система, те места пошли под затопление ради создания водохранилища. Всех жителей и их, Фёдоровых, переселили, и обосновались они в деревне Лютивле, что близ Вышнего Волочка.
Дед, а потом и отец первое время подряжались в ямщики. Всё население состояло тогда в основном из них. Тракт, по которому нескончаемым потоком шло движение, давал работу всем, кто не ленился. Но позднее отец занялся ещё и торговлей. Товар, в основном самодельный и незамысловатый, брал в Есеновичах у двоюродного брата и других мужиков.
Жили трудно, и каждая копейка не была лишней. Но в жилах рода, видно, заложена была смекалка и предприимчивость. Да, голь на выдумку хитра! Вот и отец во всем был юрким и находчивым. И за словом в карман не полезет, и на задумку был мастак.  С матерью жили они дружно, она во всём с ним соглашалась, поддерживала его начинания. Там, где другой с горя или от бедности запьёт, Фёдор Фёдоров поступал иначе: обо всём рассудит и завсегда на трезвую голову. Насколько помнил Никифор, отец вообще не пил. Вслух перед детьми рассуждал так:
–  Как по жизни идти сноровистее, каждый знает: на карачках по пьяни или прямо и со светлой головой. Выбирайте! Выбор завсегда – главное в жизни.
А ещё батя был строгий и гордый, но без лишней заносчивости и спеси. И не любил он быть последним в деле. Всё у него заранее продумано было, а не абы как. Вставал до петухов, в дом возвращался, когда уже солнышко шло к закату. Себя не жалел.  Суров был. И спуску в делах не давал ни себе, ни сыновьям, ни жене. Только к единственной дочке Нине относился мягче. Правда, и родилась она болезненная, часто хворала, особенно по весне, когда наоборот, всё вокруг расцветало и благоухало. Поднимался кашель, и она словно горела вся и сникала.
Никифор вырос, слава Богу, здоровым и статным, приятным на лицо, высоким, с густыми русыми вихрами и острым взглядом пытливых серых глаз. Сметлив был, весь в отца. А от матери достались ему терпение, рассудительность и мягкость в обращении с людьми. Но это не умаляло его требовательности, а где надо, и упорства.

Вспоминал и отец иногда, что когда-то они относились к монастырским крестьянам, переведённым позднее в «экономические», которые имели, как считалось, больше свобод и привилегий, чем государевы. Но привилегии эти вовсе не значили ни достатка, ни большой обеспеченности. По-прежнему и во всём тяготело ярмо бесправия и обречённости, из которых не так-то просто было хотя бы немного подняться и зажить лучше.
Отец старался. Имеющий коммерческую жилку, он, кроме извоза, сначала занимался мелкой розничной торговлей, а потом уже и оптовой. Торговали тогда все, в основном, лесом. И он подрядился к этому с группой свояков из Новгорода. Кроме леса, ещё приторговывали пенькой, самодельными кадушками, топорищами, а летом – рыбой, грибами да ягодами. Жена ткала половики, покрывала, холсты. Продавали и излишек своих овощей и фруктов. 
Но была ещё у деда, а потом и у отца, мечта заняться хотя бы небольшим, но своим производством. В монастырях, будучи ещё молодым, прознал дед секреты изготовления кирпичных блоков. Из них возводили монастырские постройки, он тогда принимал участие в тех работах. И секреты те дед держал в голове, не делясь ни с кем. Позднее, поняв, что его мечта уже никогда не осуществится, он рассказал о ней сыну Фёдору. А тот сначала только с женой Анастасией иногда заговаривал об этом, когда, размечтавшись, мысленно видел себя хозяином завода по производству кирпича. Но средств на воплощение мечты никогда и не было. Лишь бы семью прокормить, да скопить кое-что на чёрный день. Как-то поведал он своё сокровенное подрастающему сыну. И с отроческих лет мечты отца стали мечтами и Никифора. А он подрастал, мечтая. И время тоже не стояло на месте: менялась жизнь, её устои, взаимоотношения людей и сама история.

Глядя на воды реки, окидывая взглядом берега, парень думал, что неплохо бы обосноваться здесь покрепче, купить землю, построить кирпичный заводик.  Лес на строительство можно было заготовить и пригнать по воде. И дом себе можно было бы поставить здесь же.  И жить, всё имея под рукой: работу, хозяйство, жену – ну хотя бы Марью из Борисково. Хороша! И улыбка расплылась по лицу Никифора при воспоминании о красивой девке, что нравилась ему вот уже с год.  Нравилась, да вилась, в руки не давалась… Вот он как о ней – почти стихами…

Мечталось Никифору о многом. Конечно, тогда он не мог предвидеть ни поворотов событий своей жизни, и каким он станет, ни того, что будет с Россией. На берегу сидел смышлёный мечтательный паренёк. Сидел и вместе с утренним холодком впитывал в свою душу крепкую бодрость свежести, ловил и ласкал глазами красоты родных мест. И крепла в нём, Никифоре Фёдорове, внутренняя сила, желание быть не последним в этой жизни, иметь, как и батя, твёрдые жизненные устои: крепкую работящую семью, с любящей женой и умными ребятишками, крепко стоять на ногах. Стремление к добропорядочным нормам было естественным, как и впитанные основы православной веры и любви к России. Не убий, не укради, не искушай… – вот они заповеди и святыни русских людей. В этом залог их силы. И в мечтах своих видел себя Никифор живущим по этим канонам, и ждал от Бога благословения и помощи.

Красивы были места, где вырос Никифор! Это был край озёр с голубой гладью вод, словно рассыпанных жемчужинами среди боров. Если посмотреть с высоты полёта птиц, думал он, то, наверное, озёра выглядят как блестящие драгоценные камни в обрамлении зелени лесов. Красота!
Когда-то именно в этом крае, благодаря созданной самой природой водной сети и проторённым посуху волокам, прошли древние водные торговые пути. Волоками пользовались ещё и варяжские дружины, и новгородские словены. Эти пути не предполагали прямого судоходства. Местами русла рек, текущих в разных направлениях, из-за положения на водоразделе, подходили очень близко друг к другу, но всё же не соединялись. Ладьи, а позднее барки, нужно было тянуть посуху – по так называемому волоку. Здесь  он был небольшим, всего около десяти вёрст, оттого и прозвали его уменьшительно – волочок.  А поскольку располагался он относительно другого волока выше по течению, именовали его вышний, то есть верхний. Ниже по течению был ещё Волок Держков, или Нижний Волок, в обход Боровицких порогов. 
Грузы со стороны Волги поднимали по реке Тверце до пристани у старинной Николо-Столпенской обители, здесь их разгружали. Товары лошадьми перевозились до реки Цны, а сами суда переволакивались. В конце волока товары снова грузились на суда и по воде уже шли в Великий Новгород, а позже – в Санкт-Петербург.
Ещё со средневековья эти земли были в новгородском подчинении. Здесь проходил ещё один путь – большая Московская дорога, которую Иван III одной из первых на Руси обустроил системой ямской гоньбы, устроил станции – ямы. Был такой ям и в Вышнем Волочке, и с той поры дорога исправно снабжала ямщиков заработком.
 
В семье Фёдоровых вечерами иногда любили заводить беседы о прошлом: о предках, о том, как жили люди, как менялась с годами их жизнь. Так бывало почти всегда, когда в гости приезжал из Торжка старший брат отца Василий. За ужином заводились незатейливые разговоры между братьями. А дети, примостившись рядом, слушали. Это были их первые уроки истории.
Больше знал и больше рассказывал дядя Василий. Вспоминали тот край, откуда пошли их предки. Это были места, где ещё в XII веке стоял монастырь, просуществовавший до середины века XVIII. Название этих мест было особенное – Городолюбля. Неподалёку проходил старинный тракт на Осташков. Позднее на месте обители возвели кирпичный храм. Кирпичи делали тут же по особому старинному рецепту.  Вокруг того храма были поселения, которые во время создания водохранилища были затоплены, а жители переселены под Вышний Волочёк. Так появились здесь и они, Фёдоровы, и многие другие.
Но большей частью разговоры шли о периоде царствования Петра Первого. Тогда и вся водная система в Вышнем Волочке начала строиться. Селение росло и крепло.
 
До чего же подвижна жизнь! Почему-то так и хочется сравнить её с калейдоскопом. Чуть шевельни, встряхни его, и узор хоть немного да другой… Так и жизнь людей, быт – всё враз меняется от любого движения событий и действий людей, особенно тех, кто стоит во главе государства… Одним из замечательных примеров влияния человека на историю России был, несомненно, Пётр I.  Истинно кажется, что такие люди посланы на землю Богом!
Задумав создать на берегах Невы новую столицу, царь озаботился подвозом к ней строительных материалов, провизии. Великий провидец, увидев в будущем граде центр русской торговли морским путём с другими странами, быстро понял, как нужна Петербургу, а значит и России, система водных сообщений новой столицы с Волгой. Сухопутные волоки несомненно, были большой преградой в развитии царских замыслов. По петровскому Указу в Вышнем Волочке, на месте древнего волока, начинает строиться канал – первый в истории всей России. С началом его работы пошли по Неве первые барки с товаром, и многое в стране стало меняться. Роль Санкт-Петербурга сдвинула калейдоскоп истории: город на берегу Балтики стал магнитом, притягивающим в себя товары со всей России. Грузы, для отправки морем, стекались со всей страны и через Вышний Волочёк шли по воде в Санкт-Петербург.
С ростом грузоперевозок всё больше требовалось рабочих рук.  Бывшие крестьяне, ушлые до заработка, подряжались обслуживать дороги, ремонтировать суда, водить обозы, торговать. Где вкусно пахнет деньгами – там завсегда рядом сметливый и расторопный русский мужик! Вышний Волочёк выделялся особо в силу своего удачного месторасположения на перекрестье путей, шумел торговлей и ярмарками. А в пору навигаций его население увеличивалось в разы. 
Для проведения работ по устройству канала Пётр I пригласил голландских мастеров, а рыли его согнанные со всей России работные люди. Шесть лет понадобилось, чтобы устроить этот канал – первый в истории России. Но не справились иностранцы с поставленной задачей: судоходство оказалось возможным только весной, по полой воде, а летом канал сильно мелел. Подвоз провизии и стройматериалов в Санкт-Петербург почти прекращался, и Пётр I начал уже искать другие пути, чтобы переправить всё необходимое в свой новый город. Вот тогда-то и появился на исторической сцене Михаил Сердюков – один из самых успешных новгородских купцов, у которого и в Вышнем Волочке был свой интерес.

О нём много велось вечерами у Фёдоровых разговоров. Спорили даже дети. Дед и дядя хулили расторопного и смекалистого купца. Отец, пожалуй, был справедливее, занимая осторожную позицию и даже больше склоняясь к тому, что «этот купец много пользы дал и уважения достоин». Никифор с искренней восторженностью и восхищением говорил об этом человеке. Он являлся для паренька идеалом предприимчивости и силы духа.
Так каким же был этот то ли монгол, то ли калмык, что у всех вертелся тогда на языке? Когда-то подростком он был пленён русскими казаками и продан как раб купцу Ивану Сердюкову. Мальчика окрестили в православную веру, и стал Бароно Имегенов сын Михаилом Ивановичем Сердюковым, получив фамилию своего хозяина, который стал ему и приёмным отцом. Расторопный, сметливый, Михайло быстро освоился в торговом деле. Когда его крёстный отец умер, судьба не перестала быть к нему благосклонной. Был он сообразительным, с хитрецой.  Затеряться было не в его интересах, и он перешёл на службу к купцу Матвею Евреинову – одному из богатейших купцов страны, который сделал его своим приказчиком.
Со временем Михайло отделился, стал торговать самостоятельно, построил в Великом Новгороде каменный дом, женился. В Вышнем Волочке, бывшем тогда в подчинении у Новгорода, имел он винокуренный заводик, мельницы.

Строительство канала проходило на глазах Сердюкова – он с самого начала поставлял провиант для стройки. Наблюдал, думал, прикидывал, как лучше решить эту задачу, да и как свой барыш не упустить. И когда стало ясно, что голландские мастера не справились и всё дело встало, Сердюков решился представить царю свой «прожект» наполнения канала водой, «бесполезно» протекающей близ Вышнего Волочка реки Шлины. Ознакомившись с идеей Сердюкова, Пётр I вызвал купца в Санкт-Петербург и во время личной встречи убедился, насколько глубоко и всесторонне Сердюков продумал своё предложение. Да и то, что Сердюков брался выполнить все работы «своим коштом», то есть за свой счёт, не могло не быть принятым. В случае удачного исполнения замысла Сердюков получал возможность собирать вышневолоцкие откупы и налоги на много лет вперёд. В случае неудачи его бы ждало разорение, но он готов был рискнуть.
 
В 1719 году был издан Указ, согласно которому весь водный путь был отдан в ведение Сердюкову, который приступает к воплощению плана его реконструкции. И всё получилось у этого необычного человека, который прежде всего верил в себя и умел добиваться своего!
Полтора века Вышневолоцкая водная система была главной дорогой из центральной части России в Санкт-Петербург. Отец и сын Сердюковы обслуживали её, доводя многое до ума, ремонтируя, реконструируя, внедряя новые идеи, чтобы «судам ход был свободен…». Венцом деятельности Сердюкова стало создание водохранилища с запасом вод, необходимых для наполнения, по мере необходимости, каналов водой.
  Это водохранилище, затопившее земли близ Вышнего Волочка, и подняло с насиженных и обжитых мест многих крестьян, которым предложено было переселиться в ямскую слободу, вдоль Большой дороги на Новгород. Так оказались здесь и Фёдоровы, и многие другие герои этого повествования.
 
Водная система сыграла важную роль в истории России: почти полтора века она служила становлению и укреплению государства, была главным средством транспортного сообщения страны и важным условием строительства Санкт-Петербурга. И, конечно, сыграла ключевую роль в том, что селение Вышний Волочёк в 1772 году, уже по Указу Екатерины Великой, было объявлено городом, и началась новая веха в его летописи.
Да, осчастливил когда-то наши края своим присутствием и талантом то ли монгол, то ли калмык, а, скорее всего, бурят, ставший русским по духу Михайло Сердюков. Великое ему за это спасибо! Так думал мужающий Никифор Фёдоров и мечтал быть похожим на него в делах своих.
 
Ту весну, с которой началась новая пора в его жизни, Никифор не забудет никогда. Пришла она рано и дружно захватила свои права.  Уже в начале марта стало сильно пригревать солнце. А зима тогда была на редкость суровая и снежная. Снега выпало много. Местами образовался наст, он искрился, слепя глаза. Никифор часто ходил на острова охотиться, в основном на белку и зайца.
До островов, заросших соснами, шёл он на лыжах версты три по водохранилищу . Чем ближе, тем лес вырисовывался всё чётче. И вот до него оставалось уже совсем немного. Никифор останавливался, любуясь, как тени от строевых сосен красиво, длинными половиками тянулись, переплетаясь друг с другом, и покрывали землю голубовато-белыми пятнами узоров. Гжель! Лучи рассветного пробуждения, сквозь толщу леса, пронизывали лес. Иногда сверху сыпался поток алмазных нитей снега, играющих на свету. Это птица или белка, прыгая с ветки на ветку, случайно осыпали эту дивную красоту и обнаруживали себя.
Никифор с осторожностью опытного зверя крался по лесу. Иногда вдруг из-под ног, прямо из снега, взмывал с шумом в воздух крупный глухарь, поднимая небольшой снежный вихрь – и сердце заходилось, сжимаясь от неожиданности.
Время, проводимое в лесу, всегда доставляло Никифору радость общения с природой, поднимало настроение. Словно было в нём, в этом лесу, что-то такое, что врачевало душу, делало ум ясным, и разливалось внутри удивительное спокойствие от этой простой и в то же время величественной красоты.
А в конце марта быстро начал таять снег, солнце нещадно палило и съедало его не по дням, а по часам.  Побежали ручьи, напевая свою незатейливую звенящую песенку. И в реках с озёрами быстро поднялся уровень воды. Они разлились, устремляясь в низинки. Вешние воды порою подходили к сараям и домам, затопляли заросли кустарников по окраинам. 
Глотнув пьянящих весенних вод, всё вокруг проснулось и, слегка захмелев, дало волю своим чувствам – в мир снова пришло обновление.   
Бредняк* у старой баньки покрылся серёжками, с каждым днём всё больше и больше выпускавшими нежные пахучие тычинки. И вблизи куста разлился сладкий, медовый запах, на который летели уже проснувшиеся голодные шмели. А вскоре ветви стали украшать садящиеся на него первые бабочки-крапивницы с яркими бордовыми крылышками в тёмных пятнах и одним жёлтым. А прошлогодняя трава на земле вдруг за день покрылась ярко-жёлтыми монетами мать-и-мачехи. И такая благодать разлилась от этой неброской, но милой душе красоты, что всё казалось родным и дорогим.
Никифору шёл восемнадцатый год.  И в этом году надумал парень жениться – это-то и сделало такую прекрасную весну запомнившейся на всю жизнь.  Да, да… Та самая Марья из Борисково.
Не изменились к ней у него чувства, а только окрепли. Всё в ней нравилось ему. Он так и сказал тогда, на сеновале, гладя шелковистую кожу девичьих плеч и рук, целуя её нежно и трепетно в красивые пухлые губы. Она застенчиво отстранялась и всё время твердила:
 – Не надо… От тяти попадёт.
– А мамка что?
– Мамка добрая, всё простит. Я знаю. Но и я не хочу зараньше. Нельзя так. Не хочу, слышишь! И ты, если любишь, то не обидишь ведь! Милый ты мой, Никифорка…  Не надо…
 
И он решил. А кто решать будет, коль не мужик? Марья Поливанова была из доброго работящего рода. Отец – из ямщиков, непьющий. Два брата тоже хорошие парни, оба уже женатые. И мать – женщина добродетельная и справная, всегда приветливая.

Как-то вечером завёл Никифор дома за столом разговор  с матерью и отцом. Сказал, что решил жениться на Марье. О том, что Никифор давно встречается с нею, родители уже знали и были не против: девка им нравилась, и семья её тоже.
Стали оговаривать срок свадьбы, все возможные варианты жизни молодых на первых порах. Порассуждали. И велели засылать Никифору сватов в Борисково.
Закрутилась предсвадебная канитель, которая по тем временам длилась до шести недель. Делалось это для того, чтобы жених и невеста могли лучше распознать друг друга. Но Никифор и Марья давно уже знали, что не могут жить друг без друга. И этим было всё сказано!

Дом Фёдоровых состоял из двух частей – пятистенок. Вторую половину, летнюю, решили оборудовать для молодых: к концу сентября утеплить, поставить там русскую печь. Мебель надо было кое-какую сработать, а что и купить. Половиков наткать, покрывал, полотенец нашить, занавесок на окна. И о красивом платье невесты подумать. 
Сватовство прошло удачно. Поливановы, родители Марьи, с радостью приняли Никифора, одобрили и Марью за выбор. Благословили молодых образами, пожелав здоровья и любви, долгих счастливых лет и детей столько, сколько Бог даст. Та же церемония прошла и у родителей Никифора.
Венчались в Вышнем Волочке, Богоявленском соборе. Отгуляли шумную, весёлую свадьбу. И поселились молодые в отдельной половине. С первого дня зажили дружно, заботливо оберегая друг друга, во всём друг другу помогая и как-то не разделяя домашние дела на «твоё-моё».   Конечно, мужское было мужским, а женское – женским, но Никифор не гнушался и пол вымыть, если жена приболела, а Марья коней запрячь, если муж попросил. Оба были покладисты и сговорчивы в обращении друг с другом.
 
Никифор был верен юношеским мечтам, упрямо добивался своего: твёрдо встать на ноги и выйти в люди. Он с мальчишеских лет охотно помогал отцу в торговле лесом и в других делах, о чём бы тот ни просил. Отец был доволен сметливым и расторопным сыном.  И надо его отделять, ставить на ноги. Этого требовала жизнь, так было заведено.
Как-то отец посоветовал ему после женитьбы походить по вновь открывшимся заводам, промышленным предприятиям московских дельцов, сходить и на канал. Возможно, там Никифор найдёт толковую работу. Большим событием в середине XIX века стало в городе строительство Николаевской железной дороги, идущей через Вышний Волочёк. «Чугунка», как звали её в народе, притянула к себе много рабочих рук. В 1849 году
уже пустили первую очередь железной дороги – от Вышнего Волочка до Твери.

Уходила в прошлое власть над городом водной системы, уходило время её царствования с профессиями лоцманов, коноводов, строителей судов, которые когда-то были так востребованы. Система устаревала и местами почти пришла в негодность, требовала вложения немалых средств и сил, хотя грузы по ней ещё шли в Санкт-Петербург. Но когда железная дорога была запущена, предприимчивые люди сразу сообразили, каким видом транспорта можно перевезти грузов и больше, и быстрее.

В 1851 году Николаевская железная дорога заработала целиком, от Москвы до Санкт-Петербурга. Пуск этого пути тогда в корне изменил жизнь города. Стали развиваться ткацкое, стекольное, лесопромышленное производства. Вышний Волочёк стал как магнитом притягивать к себе дешёвую рабочую силу. Но более инициативными оказались иногородние: московские, новгородские, петербургские купцы и промышленники. А сами вышневолочане словно дремали. Но так думать о них было бы не совсем справедливо.  Конечно, были такие, которые робели перед пришлыми опытными иногородними дельцами, долго приглядывались к ним и занимали выжидательную позицию. Но встречались и такие, которые готовы были испытать судьбу, начать какое-то дело, как, например, самый молодой из Фёдоровых – Никифор.
Однако чиновники Вышнего Волочка, люди небезгрешные: ценя своё насиженное место и стараясь извлечь из него максимальную выгоду, они ждали от просителей мзды, или проще говоря, взятки, которую охотно давали имущие московские дельцы. Отдать деньги на подкуп местным было не просто жаль, а скорее всего, не по карману: давать надо было не копейку.

Судьба… Что это такое? Как и почему помогает она одним: создаёт условия для встреч, посылает чьи-то советы, изменяет условия жизни? А другим за всю жизнь не даёт, кажется, ничего. А может быть, люди просто не замечают её подсказок?  А может быть, всё дело в силе мысли, в особой системе построения мечты, задумок и планов?  Так или иначе, а у Никифора Фёдорова его мечты, кажется, были сформированы правильно.  Наверное, и сила его мысли была немалой, если со временем всё у него пошло на лад, закрутилось в его пользу. А может быть, это оттого, что и дед, и отец, а не только он сам - все думали и мечтали в одном направлении: крепко встать на ноги, стать личностью на родной земле, начать своё производство и на своё благо, и на благо других. Какая гордость за себя была в одной только мысли: «С меня много народу кормится!»  Однажды услышав эту фразу от одного московского купца, Никифор будто примерил её на себя, почувствовав, как по душе пришлась ему «эта одёжка». Да и молодым был Никифор. А это тоже немаловажно.  Молодость быстрее шла на риск, потому как впереди грезилась удача и потери не казались такими уж значительными.

Никифор прошёл ряд предприятий в поисках работы, но ничего подходящего на тот момент не было. И решил он уже вернуться домой, да зашёл в трактир у рядов, где случайно встретил знакомого, Егора Савушкина, знавшего Никифора ещё с детства. Егор работал на строительстве «чугунки». И он тут же посоветовал ему немедля зайти к ним в контору, так как слышал, что начальству требовался сметливый, способный молодой человек для стажировки на должность приказчика. Егор даже сопроводил его и зашёл в контору с ним вместе, лично отрекомендовав Никифора. 
И его взяли, оговорив некий испытательный срок. Оклад дали пока небольшой, но лиха беда – начало. Так Никифор стал работать по найму в первый раз. Он быстро проявил себя сметливым, хватким, безотказным, а главное – инициативным, и через два месяца уже был назначен приказчиком.

В ту пору управляющим путями сообщения был граф Пётр Андреевич Клейнмихель, близко стоявший к высшей власти, сподвижник царя. Он часто бывал на вышневолоцком участке железной дороги. Пришло время, и Никифор попал в поле его зрения, понравился графу в работе. Нельзя сказать, что он не пытался добиться этого, ведь у молодого человека были свои планы на сближение с влиятельным человеком. Когда их общение стало более частым, Никифор как-то в разговоре поведал
ему о своей юношеской мечте заняться производством кирпича. Сказал, что по роду передаётся тайный рецепт изготовления монастырских блоков. Чиновник задумался, и через несколько дней дал совет:            
– Молодой ты, Никифор, но вижу, что умён для своих лет. Можешь начать дело и разовьёшь. Есть в тебе сила. То, что из мужиков, из простых крестьян – это не беда. Многие купцы из мужиков вышли. Нынче ваши, вышневолоцкие, сидят, долго думая, и просидят многое.  А придёт время, будет близок локоть, да не укусишь! Рискни! Купи землю грошовую, пусть и не родящую. Пройдёт время, не взять будет так дёшево, как сейчас. Вот, слышал я, крестьянская община около вас там неудобья глинистые продаёт за гроши на заболоченном пустыре возле Бороздинской заводи. Никто вроде не покупает. На что она такая? Но это пока! Никифор, а у тебя идея – завод. Купи и начни строить. И состав кирпича у тебя в голове есть. Рискни! Я помогу, если что. Пиши прошение, я дам ему ход.

Никифор Фёдоров написал прошение, граф действительно  дал рекомендацию, походатайствовал. И дали сверху «добро» на строительство кирпичного завода.
Никифор быстро оценил все преимущества, как считали многие, «гиблого места». Пустырь тот располагался у железной дороги. Рядом была вода, а за нею – тракт Москва-Санкт-Петербург. И всё это было всего-то на шестой версте от Вышнего Волочка.
Вот в таком, во многих отношениях удачном месте, и начал молодой предприимчивый мужик строить себе кирпичный завод. А заодно, чуть позднее, заложил и фундамент своего будущего дома с флигелем и хозяйственными постройками. 
Вспоминая состав смеси для кирпича с помощью отца, Никифор провёл опыты. Не сразу, но труды завершились успехом. Кирпич получился отменный. На каждом бруске придумали ставить своё клеймо с буквами «Н.Ф.». Оно понятно: «Никифор Фёдоров».
 – Чтобы оставить свой след в истории, –  улыбался довольный Никифор.

Кирпич вскорости стал пользоваться большим спросом у окрестных помещиков и состоятельных горожан. Производство Фёдорова набирало обороты, у него уже трудились нанятые. А в городе уже тогда были случаи возмущений среди рабочих. Никифор, к какой-то степени, боялся смуты в рабочей среде, поэтому, не умаляя чувства собственного достоинства, он уважительно относился к нанятым им работникам и присматриваться к ним начинал ещё до приёма на работу. Прислушивался и к рекомендациям. Старался брать на работу мужиков из соседних деревень. Такие не метались, не думали, что и где лучше, старались пустить корни в производство, свои навыки передавали от отца к сыну. Никифор был сторонником рабочих династий, и в этом видел залог преданности делу, росту квалификации. Эти местные мужики, если их не обижать и хорошо платить за работу, становились крепкими и верными помощниками, соратниками, болеющими за общее дело. Думая так, Никифор часто вспоминал отношения между Петром I и Сердюковым.
Но не во всём он был спокоен: сомнения и страхи иногда терзали его сердце. Боялся он конкуренции – набиравшего обороты производства Кузьмы Прохорова в Вышнем Волочке. Но пока в его кирпичном деле всё шло удачно. Качество его продукции было отменным, неоспоримым.

Шло время.  Кроме кирпичного завода, построил Никифор дом с хозяйственным двором. Молодая семья отделилась полностью от родителей и переехала в новое жильё. Можно считать, что осуществил Никифор Фёдоров свои мечты: зажил справно: имел своё дело, свой дом, о котором мечтал, любил жену и детей. У него уже росли сыновья, которым он старался дать хорошее образование, видя в нём залог успеха.
К тому времени завладела его умом уже и новая идея. Скорее, это была обновлённая старая мечта о своём лесопильном заводе. Именно для лесопилки в купленном им месте были видны все условия удачного развития: рядом и железная дорога, и вода, и оживлённый путевой тракт. 
На следующий год после завершения строительства своего дома, подал Никифор Фёдоров прошение о возведении лесопильного завода. В то время уже то здесь, то там по губернии, да и в самом Вышнем Волочке, началось строительство таких предприятий. Строились они в основном там, где имелись лесные массивы. Такими землями были Осташковский и Вышневолоцкий. Примыкали эти заводы обычно к воде: к пристаням на озёрах, к сплавным рекам, к водохранилищу, поскольку по ним удобнее было сплавлять лес. А ещё лучше, если производства располагалось недалеко от железной дороги.  Да, не прогадал Никифор! Именно таким идеальным местом были его земли. И он это понимал.
Подал он прошение о постройке лесопильного завода в городскую Думу и в Тверское губернское правление, но не получил ответа. Обходя инстанции, доказывал верность своей идеи. Тогда Никифор мечтал поставить дело своё с размахом, торговать со столицами лесом и пиломатериалами. Но, обивая пороги, доказывая свою правоту, он упирался как в стенку в нежелание чиновников содействовать. С ним соглашались, но потом следовало молчание. Иногда говорили, что надо сначала получить звание купца первой гильдии. Тогда он направил ходатайство на имя тверского губернатора. Ответа тоже не последовало.

Так прошло два года. Никифор упрямо ждал. Возможностей получить от кого-то со стороны поддержку, как когда-то с кирпичным заводом, у него теперь не было.  И в 1857 году он осмелился подать прошение в Санкт-Петербург да ещё вздумал   жаловаться на бюрократизм вышневолоцких чиновников, но обрёл только врагов. Пытался он упомянуть в прошении и то, что некогда сам граф П.А. Клейнмихель разрешил выделить ему земельный участок под строительство кирпичного завода и дома, дав положительную рекомендацию его будущему предприятию.
На прошение Никифора, выходца из каких-то экономических крестьян, ответа так и не последовало. А выгодное расположение земель вызывало зависть более маститых московских дельцов, которые рады были бы видеть бывшего мужика разорённым и скупить у него эти земли, распорядившись ими по-своему. Возможно, это противодействие и было на самом деле главной причиной отказов. Но Никифор пытался добиваться своего и дальше, но безрезультатно.

Жизнь текла. Он по-прежнему занимался производством кирпича, развивал и расширял своё производство, и в этом у него дела ладились. В городе, как грибы после дождя, росли мелкие предприятия, но многие вскоре разорялись. Их скупали за бесценок иногородние купцы и заводчики или местные, из крепких. И когда Никифор подал прошение о строительстве лесопильного завода, сородичи отнеслись к этому как к великой глупости, а к нему самому – как к бесшабашному человеку. Сулили не то, что неудачи в новом деле, а предупреждали, что и кирпичный завод может пойти с молотка. Фёдоров даже не относился тогда к средним промышленникам, поскольку ни больших средств, ни возможностей у него не было. Но были упрямство, напористость, а главное – вера в себя и своё дело. Он твердил своё:
– Погодите, придёт время, и не один рот с моих предприятий кормиться будет.
Была у Никифора в то трудное время одна хорошая и сильная черта: он не тратил энергию на зависть московским деловым людям, а учился и учился. Бывая в конторах местных крупных заводчиков и в Москве, он расспрашивал их об истории производства: как и с чего они начинали, чем руководствовались в делах. И снова получал подтверждение о том, что многие богатые промышленники были выходцами из таких же крестьян-мужиков, как и сам Никифор. Это окрыляло, давало силу, поддерживало веру.

А время шло, унося молодость и даруя её другим. Наконец, когда его старший сын Алексей был уже женат, задумали оба ускорить процесс пуска лесопилки. Ведь Алексей мужал, и ему нужно было своё дело.
Со временем менялся и Никифор. Свою прямоту сменил на более гибкую политику в отношениях с теми, кто сильнее его. Как-то в начале лета поехал он в Санкт-Петербург и с помощью хороших знакомых из питерских купцов попытался снова про
толкнуть своё дело. Но на этот раз взял с собою тугой кошелёк. И ему пообещали вскоре дать положительный ответ. В начале 1875 года он действительно пришёл – разрешение на строительство лесопильного завода. Фёдоровы к тому времени уже крепко стояли на ногах.  Документально разрешение выглядело как утверждённое Свидетельство об испытании парового котла для завода.
Может быть, в этом и была какая-то хитрость, обходной манёвр, рекомендуемый свыше, но в 1875 году котёл был пущен и лесопилка заработала, а это значило, что Фёдоровы уже сумели её построить ещё до приобретения и пуска котла.
По-прежнему не верили в лесопилку ни в городской Думе, ни среди купцов города.  Добился, мол, ответа на прошение, а зря: «Попыхтит его заводишко год-другой, и пар вон…»
Москвичи видели в провинции неиссякаемый источник дешёвых рабочих рук и, конечно, сырьё. Они никогда не считали вышневолочан конкурентами, поскольку местные дельцы всегда были ограничены в средствах. Не смотрели серьёзно и на Никифора Фёдорова, уже купца третьей гильдии.

А Никифор по-прежнему верил. Но теперь, после столь запоздалого разрешения, по-другому смотрел на всё.  Его мечту, считал он, теперь придётся осуществлять сыну Алексею, которому он дал хорошее образование.  А ему самому до конца дней хватит и кирпичного производства.
Старел Никифор. Много сил ушло на ожидание ответов на прошения, на унижения и борьбу с конкуренцией. С годами, присмотревшись к его делам, оценив его уверенность, за организацию подобных предприятий стали браться и другие местные и пришлые предприниматели.
Росло число конкурентов, которых Никифор отчасти боялся. Кто-то из них быстро разорялся, а кто-то шёл в гору. Например, фирма «Брандт, Э. Г. и К». Это был целый Торговый дом, который обосновался здесь и стал поставлять пиломатериалы даже в Англию. Об этом мечтал и сам Никифор. Но та фирма тогда не перешла ему дорогу в его сделках с Санкт-Петербургом. И на том спасибо!
 
Да, с надеждой смотрел стареющий Никифор на подрастающих сыновей, особенно на старшего Алексея, мечтая передать начатое и нажитое. Но и уходить он пока не собирался. Просто знал, что не потянуть ему сразу два производства.

Алексей Никифорович взялся за дело серьёзно и с интересом. К установленному паровому котлу в 25 лошадиных сил прикупил и установил пилораму, обрезной станок, горборезный.  Работы в те времена не были механизированы, почти всё выполнялось вручную. Требовались выносливые рабочие. Тягловой силой по вывозу пиломатериалов были лошади.
Лес Фёдоровы скупали прямо на корню, так было дешевле. На лесопилке обычно работало до двадцати человек. Но в сезон, в зиму и по весне, набирали мужиков дополнительно, из деревень  и отправляли на лесозаготовки. Брал он тогда ещё и мужиков из Ямской слободы, которые имели малый доход от извоза. И мужики были довольны, так как платил хозяин исправно. Алексей так же, как и его отец когда-то, при этом чувствовал себя благодетелем:
– Скольким бедолагам даю возможность выбиться из нужды, приодеться, не сгинуть с голоду, поддержать семью, - говорил он своим близким.
                Всё это впитывал в себя старший сын Алексея и внук Никифора – Костя. Он гордился своим отцом и дедом.

Особо «жарким» временем в делах на лесопилке была весна: начинали транспортировку заготовленного зимой леса и его сплав по рекам, затем по водохранилищу. Отец и сын формировали бригады сплавщиков, вели с ними деловые переговоры. В этих бригадах был постоянный состав опытных в сплавном деле мужиков, которыми дорожили и не обижали заработком. Это были потомственные рабочие из семей Костиных, бывших с ними в родстве Шишиных, а также Савихиных и других. Работа была трудная.  И мужики молили Бога о высокой воде, о попутном ветре, о себе и своём здоровье, поскольку всякое бывало на этой рисковой работе.
Прошлой весной паводок был слабый из-за малоснежной зимы. Брёвна застряли, сильно намокли и пошли в топляк, принеся немалые убытки.  А в этом году, наоборот, бурное половодье, и брёвна сгрудились в заломы.  Для транспортировки и буксировки леса была сделана косарага, что-то типа плота из деревьев с деревянным воротом – валом в виде карусели. У мужиков было в их хозяйстве по сплаву множество своих приспособлений: багры, крюки, крепкие верёвки. Но, одно не- острожное движение на скользких брёвнах на ветру в плохую погоду – и человек мог провалиться в холодную ледяную воду между брёвен. Всякое бывало. Года два назад так утонул Пётр Смоляков. Долго не могли найти его меж брёвен. Так и ушёл…
И только позднее, весной, его тело всплыло у берегов, словно хотело вернуться домой… Никифор старался, конечно, оплачивать такой риск. Народ, бывало, и роптал, но следующей весной снова находились смельчаки, готовые за особую плату провести кошель с лесом. Сплавщики надеялись на везение, на свою смекалку и ловкость. И было это у некоторых в крови: испытать себя – проявлялся природный азарт соперничества и удали. Вот почему подбору людей к себе на работу Фёдоровы уделяли такое большое внимание.

Ещё отец учил Алексея выбирать себе работников из деревень. Те привыкли в своей жизни работать от зари до зари, не жалея себя. Выносливость, трудолюбие – эти черты были характерны и для всего рода Фёдоровых. То же самое ценили отец и сын и в других. Деревни Борисково, Лютивля, Борозда давали им из поколения в поколение такие рабочие руки. Там у всех были свои дома, хозяйство, и их всё устраивало в тех местах. Там они растили и воспитывали детей, не балованных и верующих. Трудолюбивые, степенные, с серьёзным подходом к жизни, они были основным костяком коллектива заводов Фёдоровых. И Фёдоровы старались вникать в их нужды, заботы и, по возможности, помогали им, потому что обязанный работник и стараться будет лучше. Нехитрая логика была в их умах, а сколько в ней было прочности!

Шли годы. Лесопилка завоевывала известность. Вопреки старым предсказаниям, она становилась всё весомее на промышленном рынке.  Уже прошло двадцать лет со времени её пуска. Шёл 1898 год. Алексей уже имел хорошую прибыль. Но тщеславие его не было удовлетворено, поскольку торговал он своим лесом на местах, а хотелось бы выйти на заграничный рынок, например, в Англию, как некоторые соседи. Ему было уже за сорок – по тем временам серьёзный возраст. И уже ушёл из жизни его отец, мечтатель Никифор Фёдоров, которого он любил и почитал. Из поколения в поколение в этом роду главной была забота старших о добропорядочности, о воспитании и образовании молодых, а у молодых – верность делу, трудолюбие, уважение к старшим. И когда Алексей Никифорович понял, что подрастающий его сын Константин достиг нужного уровня знаний, набрался опыта, он передал ему бразды правления заводом. А сам стал егерем.

Константин Фёдоров не стал изменять порядок, заведённый отцом на лесопилке. Рабочий день по-прежнему начинался в семь утра, но только с гудком. К этому времени уже набирала обороты паровая машина. Затем подъезжали подводы с лошадьми для перевоза пиломатериалов. Рабочие, как правило, приходили всё же раньше семи часов, зная строгость и требовательность хозяина. Отец Константина был строг, и он завёл этот порядок: рабочий день длился двенадцать часов. Крепость мужицкой кости, сноровка и смекалистость хорошо подобранных деревенских мужиков нужны были везде, поскольку везде был ручной труд.
Но нового молодого хозяина многое не удовлетворяло: малой была мощность оборудования, плохим – его оснащение, не было почти никакой механизации.  В то время в городе были уже пущены новые подобные заводы, но более технически оснащённые. Круто пошло вверх дело у знакомого Ивана Большакова, который со временем открыл производство тёса, брусьев, фанеры. Не стеснялся Иван занять и видное место в жизни города – стал его Потомственным почётным гражданином, что было весомо. А потом он выдвинул свою кандидатуру на выборах в городскую Думу и со временем стал городским головой. Алексей Фёдоров расценивал это как неуместную
спесь. Но времена менялись. И это начинал понимать новый преемник – Константин. Сначала он не стремился к общественной жизни, но позднее не стал отказываться и он от почестей, так как не прочь был появиться и блеснуть в кругу равных себе. Да и звание Потомственный почётный гражданин города, переданное от отца, обязывало бывать в обществе.
Константин был дипломат и стратег, более гибкий, чем дед и отец. Он понимал, что надо жить в дружбе с властью, а эта дружба предусматривала взаимность. И Константин неоднократно выделял значительные суммы на благотворительные цели в городе, дабы быть замеченным и заслужить похвалу. Он был расчётлив, хорошо использовал старые и новые связи в своих делах.
И то, что не было осуществлено ни дедом, ни отцом, удалось воплотить ему. И несомненно, главной заботой Константина было обновление и расширение производства. Он заключил выгодные сделки на поставку дров железной дороге, что принесло ему хорошую прибыль. На вырученные средства он обновил и оснастил дополнительно лесопильное производство. Росло и число работающих. Оно доходило уже до 45-50 человек.
Сам по себе Константин был прост в обращении, но о таких часто говорили: «Мягко стелет, да жёстко спать». Чтобы поддерживать порядок на производстве, он ввёл жёсткие правила, за нарушение которых даже накладывались штрафы, как, например, за игру в карты, которая тогда была очень распространена. Азарт доводил до проигрыша даже нательного белья. Константин тогда в свои доверенные выбрал некоего Скукина, который и докладывал, и вёл учёт нарушений распорядка. Но Константин старался не перегибать палку, поскольку обстановка и в стране, и в городе была напряжённая: то здесь, то там вспыхивали иногда недовольства рабочих. Фёдоров не давал поблажки и Скукину, требуя от него работы по чести, хотя и платил ему за контроль значительно больше, чем другим.

Жил Константин Фёдоров в то время уже совсем иначе, чем  его отец и дед. Родом Фёдоровых была уже создана солидная финансовая база. По примеру других вышневолоцких заводовладельцев построил он добротный кирпичный дом, расположив его напротив своей лесопилки.  У Константина рос сын, который воспитывался гувернёром. Но с ним жил и его ещё неженатый брат, высокомерный офицер, которого Константин пристроил к себе приказчиком в контору. Наблюдательные работники считали «братейника» балластом, жирующим на шее у родни.  Считали, что не повезло Константину Алексеевичу и с женой. Была она капризная, любила красиво одеваться и слыла модницей.  Любила богатые выезды в город, развлечения, наряды.

У сестры Константина Алексеевича была дача в Серебряниках, что за Вышним Волочком, по дороге за Почвино. Там, на реке Мсте, немного дальше шлюза, на возвышении и стоял дом. Это было недалеко от того места, где в реку впадал Серебряный ручей. Наверное, и место по названию ручья называлось Серебряники. Там семья Фёдоровых часто собиралась на отдых. Приезжали и гости издалека: из Москвы и Санкт-Петербурга.
Константин Фёдоров стремился заводить нужные деловые связи. Гуляли с размахом: на небольшом пароходике ходили по Мсте почти до деревень Мортусы, Фофоново, Велетово по разливной воде, катались и на лодках, спускаясь ниже почти до Шлюза, заходя немного и в Серебряный ручей. Совершали прогулки по лесу.
И не замечал Константин, как и многие богатые люди, упоённые желанием красиво жить, что роскошью своей неумеренной они мозолили глаза бедным, что между ними всё увеличивалась пропасть. Да и ладно бы, барствовали такие, как сам Константин, работающие много и трудно. Но они обрастали слоем нахлебников, на запросы которых нужны были немалые средства. А число бедных росло всё быстрее.

Шёл 1905-й год.  Ах, если бы им всем знать, что время для эпохи было уже закатное! Росло недовольство среди рабочих, то там, то здесь проходили забастовки, но всё ещё казалось регулируемым. И на лесопилке у Фёдоровых начались волнения.
Вскоре в городе были обнаружены зачинщики. Среди них был некий А.Ф. Шикломанов, который, действительно часто бывал на лесопилке, якобы, у знакомых, ходил и по деревням, вёл агитационные беседы. Да, он вёл подпольную агитационную работу против существующего строя. Но не все рабочие были довольны этим, не все верили в агитацию и будущие перемены к лучшему. Считали, что это только временные пустые разговоры, за которыми последует наказание.  И кто-то донёс на Шикломанова. Агитатора сослали в таёжные края.
Рабочие Фёдоровых тогда так и не рискнули вступить в борьбу за свои права, боясь потерять работу. Все знали, что у владельцев есть свои верные «глаза».  А жизнь текла, не предвещая впереди больших и грозных перемен, которые, как буря, сметут этот слой миропорядка и очистят место для совершенно нового, чуждого абсолютно всем: и верхам, и низам. Ведь и низы, где зрел протест и возмущение, не могли предвидеть впереди всей картины исторического развития, не могли предугадать и тех ошибок, которые будут совершаться молодой рабоче-крестьянской властью. 
Не мог никто тогда предвидеть, что грозовым и жестоким ливнем пройдёт по стране Великая Октябрьская революция и настанет после неё период наивной радости обновления, как после грозы, когда вдруг ослепит солнце своим первым лучом на фоне уходящей свинцовой темноты.  А потом – великие трудности роста и перемен, сжимающееся кольцо врагов вокруг молодой и первой в мире республики Советов, великая война за свою землю и своё счастье в этой стране, победа и радость восстановления…

Жизнь каждого человека так или иначе всегда переплетается с историей и не столько сама влияет на неё, сколько заставляет многих подстраиваться, лавировать, а может быть, и терпеть крах…


 
Глава 2.  НАТАЛЬЯ.
 
Над аккуратно уложенными горками фруктов, овощей яркой осенней раскраски, бархатно-коричневыми шляпками свежесобранных боровиков, ткаными половиками и покрывалами материнской работы и прочим товаром в ряду торговцев на городской ярмарке стояли и младшие дети Костиных. Наталье было уже шестнадцать, а брату Васе на четыре года меньше. Гдето там, в дальних рядах, стоял с товаром и старший брат Андрей, который торговал самостоятельно, своим товаром.
Раннее утро. Невыспавшиеся подростки смотрелись сонными мухами. Вася хмурился и прятал глаза за вихрастым чубом от яркого солнца, а Наталья откровенно зевала, не закрывая рот.
Отец их, Николай Костин, мужик справный и деловитый, работал на лесопилке у Фёдоровых, а по выходным и в ярмарочные дни, как вот сегодня, приторговывал чем Бог послал. Работы было невпроворот и на производстве, и по дому, и с торгом. Всё бы успеть хотелось. Старшие сыновья, Андрей и Фёдор, были уже взрослыми, женатыми и жили особняком. Андрей совсем отдельно, а Фёдор с молодой женой пока в доме родителей, во второй половине.
 
Наталья с Васей тоже уже подросли, но в дело втягивались с ленцой, как считал отец. Оно понятно: «Не всяка лошадь смолоду сама под оглобли встаёт… Но жалеть их неча: слабинку почувствуют – совсем от рук отобьются. Строгость в воспитании не помеха», – рассуждал Николай. И, обратившись к Натахе, серьёзно сказал:
– Не как в прошлый раз! Неча зевать, словно с подушкой пришла. И на вопросы людей отвечай живенько, срадостно. На себя работаешь, на семью. Короче, хватит, выросла – не сегодня-завтра женихи нагрянут! Окукливайся!
Батя, был строгий, но справедливый. Наташка и сама понимала, что кончилось её сопливое младенчество, когда все ей делали скидку на возраст, на то, что одна девка в семье. Девка, правда, и так помогала, но нет-нет да и расслабится: то поспит на часок дольше других, то от чего-то отлынит, прикинувшись хворой. Так было, но Наталья не злоупотребляла. Только иногда ни с того ни с сего накатывало вдруг что-то: враз настроение портилось, и, как говорил батя, «взыгрывалась дурь». Порою Наталья и сама была не рада, но выйти из ступора без лишнего окрика было трудно…
Вася рос покладистее и провористее в делах. А по характеру в мать: всё молчком. Но добрый, особенно до живности в хозяйстве. Куру топором… – к нему лучше и не обращаться. Поросёнка пойдут забивать – глядь, а у него и слёзы на глазах.
Наталья была девкой высокой, складной. Красоты не занимать. Светлая на лицо, с ясными светло-голубыми глазами чуть миндалевидной формы. Брови вразлёт. Лоб большой. Тёмно-русые волосы гладко зачёсаны, а сзади по спине толстенная коса. Костинская порода: у всех женщин в роду волосы были густые и здоровые. Выделялась она и ростом, и осанкой среди сверстниц, словно была чуть старше их. Статная – одно слово. Характером была степенная, а губы подожмёт – и совсем «сурьёзная», как говорил отец. Но Наташка не была ни букой, ни очень серьёзной – обыкновенная девчонка, неглупая, но себе на уме. В делах спорая, но и лишнего сама на себя не возьмёт, пока не поручат. Вперёд не лезла, в тени до поры до времени. А спросят – своё слово веско скажет, с умом.
А у мужчин из рода Костиных волос часто вился, а то и вздымался чубом, спадая вихрами на лоб, как у Васи и Фёдора. Мужики в их роду красавцами не были, но статью, волосами удались и смотрелись крепкими и складными. И по характеру почти все были деловитыми, уверенными в себе.

Была в роду Костиных ещё одна черта, привлекающая особенно. Умели многие из них выделиться словом, повести других за собой, рискнуть на виду у всех, завлечь и обнадёжить, как, например, на сплаве леса на плотах и на косарагах* в плохую погоду. И были такие люди опорой для хозяев, поддержкой и примером для других. Не надо думать, что это были выскочки, желающие блеснуть удалью без ума. Чаще всего они сами рисковали, брали на себя тяжёлое и платы особой не требовали. Просто это была такая порода, порода вожаков в стае.
Все Фёдоровы: и дед, и отец, и внук Константин – опирались в работе вот на таких, как Костины. Несколько человек их было всего лишь, а все на вес золота. Молча ценили их Фёдоровы, выделяли и одаривали при случае и, как за близких, молили втайне о здоровье. Но и задаривать зазря боялись, дабы не испортить породу. Оба старших брата Костиных, Андрей и Фёдор, в те времена уже работали у Фёдоровых на сплаве леса. И фамилия их словно указывала на их породу и особенность: Костины – кость – твёрдость – основа – опора. А молодой Костя Фёдоров ещё и думал, что они для него словно родня. Корень один.

Солнце вставало всё выше. Прохлада утра отступала. Осенний сентябрьский денёк обещал быть даже жарким. Ярмарка нынче проводилась 21 и 22 сентября – в субботу и воскресенье – и была приурочена к церковному празднику Рождества Пресвятой Богородицы. Солнечными выдались эти благодатные осенние дни. Золотом с оранжевым отливом играла на солнце листва клёнов напротив ярмарочных рядов, где стояли Наталья с Васей. Шум толпы, музыка, звучавшая где-то, поднимали настроение. Ярмарка близилась к разгару. Народ всё прибывал и прибывал.
Прямо напротив, через дорогу, в балагане, под клёнами, шло кукольное представление. Наташка с интересом бросала иногда взгляд на смешного Петрушку в колпаке, который кривлялся и что-то кричал толстому пузатому мужику с тростью. Слова его тонули в общем шуме толпы, но Наталье и это доставляло удовольствие. Вот бы просто пройтись по рядам, погулять, посмотреть представление, покататься на карусели, съесть что-нибудь вкусненькое. Становилось жарко. Наташке уже хотелось пить. А при упоминании о вкусненьком, она ненароком сглотнула слюну.
– Есть что-то хочется! – крикнула она брату.
– Не говори. Все кишки уже подвело, – ответил тот.
– Зато дома мать пироги затеяла. Отъедимся!
При мысли о пирогах и о матери Наталья задумалась. Господи! Вот она доля женская: с раннего утра до ночи с делами, со скотом, а то и с Федькиным малым, когда у невестки Кати дела. И просвету никакого. Только усталость и грусть в глазах, как у нашей коровы. Матери шёл сорок второй год. Последнее время редко-редко глаза её вспыхивали весельем. Тогда в их синеве сразу начинали блестеть искорки, как на чистой воде в речке под солнцем. Вот испечёт пироги, соберёмся за столом, за чаем, и Наташка вдруг увидит в глазах матери эти вот искорки. И расплывутся лучики радости в уголках её глаз. Неужели и у всех так? Радость такая маленькая в сравнении с серостями будней.
Наталья в семье была третьим ребёнком и единственной девкой. Думая о замужестве, о котором частенько намекал батя, Наталья гнала от себя мысль о тяжёлой женской доле, о той лямке, в которую придётся впрячься. Она мечтала о счастливой жизни, словно трудная женская доля обойдёт уж её-то обязательно и будет у неё, у Натахи, особая и светлая любовь.
А ещё Натаха думала о том, что сегодня, именно в такой солнечный и праздничный день, у неё самой день рождения. Вот и пироги мать печёт не иначе в честь этого.
Все ярмарки в те времена проводились в основном по большим праздникам и при большом стечении народа. В такие дни принято было гулять и веселиться. Поэтому на площадях, да и везде, где было возможно, устанавливались балаганы с уличными артистами и примитивными спектаклями, героями которых были всем известные и давно избитые персонажи сказок и клоунад. Прямо на улицах играли на деньги в азартные игры: юлу и орлянку. В питейных заведениях в основном отводил душу уставший от жизни и вечной борьбы за лучшее народ. Но не только бедные наполняли эти заведения. Душа могла требовать затмения или просветления у любого.

Наташка смотрела, как из ближайшего кабака вышли, шатаясь и поддерживая друг друга, два богато одетых господина. Проходя мимо, один из них браво взглянул на Наташку, подмигнул и рванулся было к понравившейся девке, но оба были в одной сцепке неразрушимого единства, и их совместная конструкция пошатнулась, грозя рухнуть на булыжную мостовую. Наташка звонко рассмеялась, показав ряд белоснежных зубов. Но, взглянув влево, на светлые купола Богоявленского собора и золото крестов, окинула всё вокруг быстрым взглядом и перекрестилась на купола. Хорошо, тятеньки нет. Господи, прости!
Подошёл мужчина, в аккуратном сюртуке и при шляпе, купил небольшую корзинку грибов. Внимательно взглянул на пригожую Наталью, поблагодарил с улыбкой и ушёл, медленно отпуская взглядом красивую девку. Наталья опустила глаза, нахмурилась и спешно убрала в карман деньги.
Торговля нынче шла хорошо. Ушли уже два материных кружевных платка, покрывало, половики, два плетёных короба под грибы, не говоря о более мелком: овощах, фруктах, грибах.

В толпе мелькнуло знакомое лицо. То была соседская дочка Таня, с которой Наталья была дружна.
– Ой, Натаха, ты сегодня на торге. Как идут дела? А где батюшка?
– Да вот настроил нас на лад, а сам ещё с Федькой за товаром поехал. Скоро будут. А ты гуляешь? Завидую! С маменькой али одна?
– Я… с женихом… – Таня залилась краской.
- Сватается ко мне один. Вот и не знаю, Натаха. Вроде мне он и не очень, но маменька твердит, что годы уже… Нельзя, говорит, засиживаться, а вдруг потом и не возьмут… А он мне…
Но тут к ним подошёл невысокого роста, чуть ниже Тани, рыжий молодой мужчина лет тридцати. Старше Тани и намного. Подруга, с большими карими глазами и ярким румянцем во всю щёку, тёмно-каштановыми пышными волосами, собранными сзади большим пучком и прикрытыми изящной шляпкой, была против него красавица. Наталья поджала тонкие губы, но, спохватившись, растянула их в подобие улыбки, стараясь не обидеть Таню проступившим мнением. Получилась смешная рожица, как у того клоуна в балагане.
– Ты думаешь? – как-то неопределённо сказала Таня, взглянув на неё. Но посмотрела на своего кавалера и мило улыбнулась ему.
– Ну, мы пошли. Я как-нибудь зайду к тебе, поболтаем…  – Таня оборвала фразу на полуслове, и они отошли.
Наталья грустновато опустила глаза, склонив голову набок, задумалась. Позавидовала? Да нет! Жених ей не понравился. Но то, что у подруги впереди изменения в судьбе, и, может быть, любовь, а потом своя семья, дети… Эти мысли взволновали её. И всё-таки, какие-то зачатки зависти немного коснулись души. Но к чему? К воле и свободе? А ведь, может быть, это плен на всю жизнь?
Старший брат Андрей торговал на той ярмарке своим товаром, в основном перекупленным в дальних деревнях, в других районах. Дела и у него шли сегодня неплохо. Часто с поставкой товара ему помогал тесть, работавший ямщиком. Андрей разрумянился на солнце, которое било прямо в лицо. Был он высокого роста, сухощавый и слегка горбился, словно стесняясь своего роста. На вытянутом немного скуластом лице словно буравили мир глубоко посаженные синие глаза с нависшими над ними светлыми ершистыми бровями. Нос был прямым, с лёгкой горбинкой. Волосы светлые, с рыжеватым отливом, прямые, что было редким явлением в их роду. Они были зачёсаны назад и ниспадали чуть ли не до плеч. Редкая короткая борода с рыжеватыми усами окаймляла сухощавое его лицо и подбородок.      
Обликом Андрей был похож на молодого дьякона. Наташка видела его в дальних рядах и часто поглядывала в его сторону. Он ей казался всегда не совсем здоровым. Бледная кожа на лице Андрея весной покрывалась какими-то странными расплывчатыми светло-рыжими веснушками. На запястьях рук и кое-где на голове у Андрея с детства были лишайные пятна. По натуре был он скуповат, молчалив и себе на уме. Женившись на дочке зажиточного ямщика, сразу отделился от отца и вёл хозяйство самостоятельно. Работал сплавщиком у Фёдоровых. Слыл опытным и смелым. Хозяева относились к нему уважительно. Андрею шёл тогда двадцать шестой год. Часто Константин Фёдоров вызывал его к себе, советовался с глазу на глаз, особенно весной, когда гнали брёвна с водохранилища к лесопилке. Советовался не потому, что опыта у Андрея было очень много, а потому, что он мог повести за собой других, пойти на риск.      
При всей своей внешней, как казалось Натахе, болезненности был он жилист, крепок и, как говорят, «зол до дела». Обдумывал свой риск умом и, как правило, давал дельные советы, как выйти из той или иной ситуации. И сам в деле был верным, не подводил.
Вторым по возрасту в семье был брат Фёдор, на два года младше Андрея, коренастый и крепкий, очень подвижный, весь в откровенных веснушках, рыжий, очень весёлый и живой. Говорят, внешне в прабабку пошёл, в Ульяну. С детства он всегда в толпе ребят, заводила и выдумщик. Ему раньше от тяти часто попадало. Сносил всё молча, клялся и божился сегодня, что всё в последний раз, а на завтра снова весь день не сыскать: то на озере на самодельных плотах катается, то по брёвнам бегает наперегонки с ребятами, а мать от страху за него убивается. Батя говорил: Федька что подсолнух. Наташке всегда это сравнение казалось странным: вроде бы и ничего общего, но впечатление от улыбчивого и веснушчатого его лица с гривой вихрастых рыжих волос было именно таким. Но то в детстве и юности. Теперь Фёдор вырос. Сошло с него детское озорство. Но шутить он любит и до сих пор. Недавно вот женился. Взял Катьку Стулову из Борисково. Та ему под стать: тоже веснушчатая, светловолосая, боевая. Работал Федя вместе с Андреем на сплаве.
Фёдора почти с самого начала торга куда-то забрал отец. Из всех братьев он был всегда больше всех по душе Наташе. Именно ему она доверяла в детстве свои маленькие девичьи секреты, обсуждала те или иные события. И Наташе нравилось быть с ним в положении младшей. Она тянулась к нему, ища защиты от злых мальчишек во дворе, от собак, от задиристого петуха, который мог налететь на неё сзади, когда она просто проходила мимо. Ей нравился в Фёдоре бойцовский дух, проявление мужского начала защитника, и даже на его озорство она всегда смотрела снисходительно, защищая его и оправдывая в глазах родителей. Но вот Федька женился, и эта Катька повисла на нём, как вьюн на заборе. И ушло куда-то в небытие их шушуканье на печке, тайны, как ушло и само детство.
И только Вася считался в семье ещё ребёнком, хотя это было и не совсем так. Ему шёл уже всё-таки двенадцатый год. «Ничего себе ребёнок!»  – думала Наталья. Но Вася с младенчества почти всё время был при матери. Чудной такой! Ни на шаг, бывало, её не отпускал, всё за подол держался. Куда мать – туда и он.     Белёсенький, с яркими голубыми глазами, в какую-то дивную крапинку. С пухленькими и аккуратными по-девичьи губками, хорошенький был, как куколка. И все любили этого Васю, как общую игрушку, возились с ним и баловали. Но с годами Вася разросся, и ушла куда-то его кукольность. Волосы стали тёмно-русыми, нос – с лёгкой горбинкой. Губы получились, действительно, пухлыми, про таких говорят – «губастый». И только глаза оставались по-детски яркими, с теми же чудными крапинками.
Избалованный в детстве вниманием матери, мальчишка иногда проявлял капризность. Бате это не нравилось, как не нравилась и его иногда не мужская жалостливость. Но когда отец брался его отчитывать за что-то, мать всегда вставала на защиту. Любила она Васю до самозабвения и даже одёргивала отца, говоря: «Ну, что налетел на малого как коршун? Уймись!» Не любил этого батя, хмурился, отставал, но брюзжал: «Испортишь ты мне парня, Марья!»
Но меж собой родители жили ровно, справно выполняли каждый своё. Мать была тихой и немногословной, впрочем, как и батя. Ссор в доме, как помнит себя Наташа, считай, и не было.
 
С мыслями о родителях перед глазами Натальи встал и отчий дом Костиных. Он был большим и длинным прямоугольником, торцевой фасадной частью с двумя окнами выходящим на дорогу. Стоял он на пригорке. Левее фасада дома были расположены большие ворота, за которыми шёл прогон шириной метров в пять – вплоть до сараев и огородов. Перед домом маленький палисадник с сиренью и цветами под окнами. Вход был устроен из прогона прямо посередине дома. Он вёл сначала в сени, а затем вправо, в горницу, где стояла печь, шкафы с посудой, обеденный стол. И из горницы шла дверь в половину отца и матери, а влево – во вторую, чуть меньшую половину, к детям. Через сени можно было пройти и на двор – к скоту и курам.
Пригорок, на котором стоял дом, на дворе начинал спускаться вниз. Эта часть участка была северной. Ничего не посадишь толком. Но зато здесь у тяти были «свои дела»: к стене дома были прислонены зимние сани, сооружён большой деревянный стол из брусьев, под навесом дрова. На стене дома на крюках висели лошадиные хомуты, колёса, лишние горшки и прочая утварь. Здесь отец что-то мастерил. Широкой полосой, метров в пятьдесят в длину, участок спускался вниз к ручью, который
был в сущности отводной канавой, проделанной давным-давно от реки ещё дедом или прадедом да соседями. Канава была общей на несколько участков. Копали её все вместе. Это была водная жила для полива огородов. Отец с соседскими мужиками поддерживал её, не давая зарастать. По весне здесь, у берега ручья, буйно цвела ярко-жёлтая калужница. А позднее, в мае-июне, все берега были усыпаны солнечными головками купав. Наталья их любила и ставила букеты в доме на окне. А мать, завидя букет, говорила, что солнышко пришло в их дом.
      
– Добрый день, сударыня! Мне бы грибов ваших, боровичков… пожалуйста! А ещё картошки немного.
Наталья встряхнулась от мыслей о братьях, о доме и, не взглянув на покупателя, неловко переспросила:
- Простите, что?
– Разморило вас? Нынче день-то какой особый, тёплый.
Наталья подняла глаза и залилась краской: это был её постоянный покупатель, который всегда что-то берёт у неё на всех последних ярмарках. Хоть ерунду какую, но купит. И всегда заговорить пытается, но всё как-то стеснительно и неловко. И не совсем молодой вроде, а робеет. Всяко старше её и намного. Но на вид очень культурный, справный, симпатичный, нет, даже красивый мужчина. Был он высокого роста, стройный и подтянутый. Держался всегда как-то галантно, с достоинством. Волосы, тёмные, волнистые, пышно обрамляли высокий лоб. Бакенбарды всегда строго подбриты. Серые добрые и с лукавинкой глаза смотрели на неё с явной симпатией. На светлом чистом лице его всё было правильным: и прямой нос, и тёмные аккуратные усы. Наташе даже казалось, что он больше похож по одежде и манерам на московского купца, а не на местного. Здешние более грубоваты, а этот и с выправкой особой, и руки такие светлые, и пальцы длинные, и ногти ухоженные. Цепкая на глаз была Наталья. «А ещё ботинки у него всегда блестят», – отметила про себя она.  А недавно видела она его в их краю. Она в палисаднике на лавочке сидела за кустами сирени, а он, не заметив её, прошёл мимо по дороге в сторону то ли лесопилки, то ли завода. Интересный! А может и приезжий какой?
Наталья взвесила грибов и картошки. Подала. С благодарностью приняла деньги. Молодой человек как-то ловко сумел и купюру дать, сказав, что сдачи не надо, и руку её на этот раз слегка задержать в своей. Наташка залилась густым румянцем, приопустила глаза.
– Вы особенная, таких мало. На ярмарку можно ходить и не покупать, а только на вас посмотреть.
– Ну что вы! Какая я такая! Как все…
И вдруг природная игривость взяла у Натальи своё.
– А будете докучать, так я за просмотр и деньги возьму. Тятенька обрадуется, в рамку меня вставит, да будет впредь портрет за деньги показывать… Денег накопим! – А вы деньги так любите, что готовы себя любому за них показывать?
Наталья быстро смекнула и остепенилась.
– Не каждому! Шуток что ли не понимаете? Вы пошутили и я… – и набычилась, как ребёнок, надув губы.
– А вы в придачу и очаровательно чудная, находчивая на язычок…. Это мне нравится. А где живёте-то? В нашем городе или из деревни какой?
– С лесопилки мы. Там, при заводах живём.
– Как? А я там работаю у Фёдоровых в конторе. Счетовод я.
– То-то я… – и Наталья запнулась
– Что, "то-то"? Что вы хотели сказать?
– Да видела я, кажется, вас давеча, шли вы по дороге к заводу али к лесопилке, не знаю точно куда, но видела. Ещё подумала, что незнакомый человек в наших краях.
– Значит, я проходил мимо вашего дома? Это где? Там и домов-то, что на повороте к заводи – барак такой большой да два-три дома.
– А вот в том, что к бараку ближе, мы и живём – Костины.
– А! Такой большой дом на пригорке? Помню, видел. И фамилия Костиных на слуху в конторе. Хорошо знаю Андрея и Фёдора. А меня Николай зовут. Давайте знакомиться? Николай Сидорович Сабуров. Счетовод кирпичного завода Фёдоровых.
– Наталия Костина. Николаевна… –
Наталья зарделась и смущённо опустила взор.
– До свидания, Наташа! Очень приятно было с вами познакомиться!
– До свидания!
И он ушёл.
Наталья даже не стала смотреть вслед. Охваченная лёгкой дрожью по непонятной причине, она повернула голову и посмотрела почему-то на купола Богоявленского собора, шепча про себя: «Господи, спаси и сохрани! Господи, спаси и сохрани!» Словно боялась спугнуть что-то, или защищалась от нахлынувшей волны захвативших её чувств. Нравился этот человек ей давно, но и помыслить не могла она никогда, чтобы с ним знакомиться. Он казался ей солидным, а себя она видела против него мелкой пигалицей. И вдруг…
Но день-то был сегодня особый – Рождество Пресвятой Богородицы, 21 сентября. И её день рождения! И в такой день… познакомились. Мечтательная Наташка была суеверной. А вдруг в этом знак какой? Нет, не может быть! Что б такой, как барин, красивый… И я… вдруг понравилась? Но сердце колотилось и замирало, словно говоря в такт – так, так, так…. И в этот момент раздался звон колоколов Богоявленского собора, призывая ко Всенощной.
– Богородица! Дева, радуйся! Благодатная Мария, Господь с тобою… Благослови меня, Матерь Божья, – шептала Наташа, – на любовь светлую и чистую. Пусть мой суженый будет добрым, хорошим человеком, любящим меня так, что жизнь с ним мне никогда не покажется тяжёлой и скучной. Во имя Отца и Сына, и Святого Духа! И ныне, и присно! И во веки веков! – Аминь! Аминь! Аминь!


Глава 3.   МОЛОДЫЕ.
 
      
К дому Костиных от трассы вела накатанная колея до распашных ворот. Тонко вилась тропка к входной калитке и палисаднику. В палисаднике бывало по вечерам сидела мать с ребятишками и заходящими посудачить соседками. Для них у завалинки дома была сооружена батей широкая лавка. Эта сторона дома была южной. Правда, со временем разрослись кусты сирени да рябина ветками спускалась почти до забора, скрывая лавку в своей тени.
Наташа возилась с землёй, выкапывая клубни георгин. Пора. Уже проявили себя первые лёгкие утренние заморозки. Но дни стояли погожие, солнечные.
– Добрый день! Бог в помощь, Наталья… Николаевна! – окликнул её мужской голос. Вздрогнув, Наталья обернулась и обмерла. За калиткой палисадника стоял Николай Сидорович Сабуров.
– Добрый! Напугали меня, – смутилась она, не зная, о чём и заговорить.
– А у меня обеденный перерыв. Погода такая, что прогуляться потянуло. Вот, думаю, пройдусь. Тут ведь недалеко от конторы. Грех на такой погоде в помещении сидеть. Да думал, а вдруг вас увижу. И вот, сердце как чуяло, подсказало.
– А что я вам? – Наташа подошла к калитке, пряча руки, запачканные землёй, в переднике.
– Да вот, запали в сердце, всё думаю о вас, Наташа. Очень вы мне нравитесь и давно. Я, по правде сказать, всё робел. Подходил раньше на торгах, покупал что-нибудь для вида, хотел вот познакомиться, но всё как-то не смел. Но на ярмарке недавно отругал себя в душе. Ведь не кусит же такая раскрасавица, не правда ли?
Наташе было чудно, что человек, намного старше её, робеет, будто боится чего-то. Но, взглянув в его глаза, она увидела в них лукавинку и поняла, что такой бисер слов только уловка, игра. Да, может быть, он и робел слегка, но чувствовалась в нём и уверенность в себе. Поняла Наташа, что вся она перед ним как на ладони: и со своими пылающими щеками, и с потупленным взором.
Неожиданно Николай приобнял её за плечи, притянул к себе через калитку и поцеловал в щёку, сказав с придыханием:
– Выходи за меня! Не откажи!

Наталью как ветром сдунуло. Подхватив подол, рванулась она к калитке и во двор… Николай ухмыльнулся, мотнул головой и неспеша пошёл обратно по тропке, мысленно подведя черту: «Женюсь! Моя!» И сладостной радостью озарился для него тот день.

А через несколько дней в дом Костиных нагрянули сваты. В их краю эту миссию взяли на себя издавна две подруги: Нинка Лохова да Маша Лалаева. Обе, правда, любили немного выпить, но и свахи из них были отменные. Все это знали. Весёлые, заводные, всегда с шутками-прибаутками, сметливые бабы наблюдали и обсуждали в посёлке жизнь: кто и с кем, где и когда. Острые глаза замечали всё: как поглядел, что сказала, как зарделась девка на озорной взгляд парня. А потом, вечерами,
сплетали они в своей голове и фантазиях судьбы, вели переговоры, короче – сватали.
В субботний день к вечеру, когда у Костиных все были дома, раздался стук в окно. И зычный бабий голос вопросил:
– Дома ли хозяева?!
Мать метнулась к окну:  – А, это ты, Нина? Что хотела?
Но Нинка как-то нарочито театрально и с растяжкой почти пропела:
– Да вот шли мы с Маней мимо – глядь, дорожка пошла туть, и решили заглянуть, к добрым людям ведёт путь! Вдруг в окне мелькнуло диво, полыхнуло так красиво! То ли солнышка отсвет, то ль какой-то дивный цвет? Залюбовались вот. Можно диво поглядеть? Чай не откажете нам ведь?
Марья как-то вся сошла с лица, отпрянула от окна и повернулась к подходившему сзади мужу:
– Кто там? – спросил он.
– Николай! Никак по Натальину душу! Сватать, что ли пришли? Иди, открой!

Бабы вошли в дом, перекрестились на образа в красном углу. Батя предложил им сесть.
– Какой такой цвет на окне? Н-неету… вроде… – Николай словно заикаться даже начал, но взял себя в руки, прикашлянул, повторив:
– Какой цветок?
– А может, и не цветок, может, что другое у вас там расцвело? Таите, не показываете! Покажите таку красу нам, у нас для неё и покупатель есть! Ох, и хорош собой, и не скупой, красивый, молодой! Цветок тот любить будет, ухаживать, поливать, в обиду не давать! Он его размножит на радость всем, и вам достанется, ничего с Натальей вашей не станется! Купец наш ничего не пожалеет за такой цветок.

Новость была неожиданной. Сколько раз отец, девку свою уча, приговаривал: «Не сегодня-завтра женихи нагрянут!» Говорил-то, говорил, а отчёту словам в своей голове не давал. Всё ещё была для него Натаха малой. А тут вдруг…
Побледневшая, со слезами на глазах, Марья, однако, оказалась крепче.
– Цветок-то у нас есть, и драгоценный! Да не всякому отдадим! – и слёзы ручьём скатились с её глаз.
– Да уж! Не всякому! Что хорошо просят – это одно. А девке жить. А девка хороша, наша… Смотря кто просит. Мысли Николая путались. Всегда такой трезвый умом, он вдруг разволновался.
– Николай Сидорович Сабуров. Москвич! Бухгалтером он на заводе Карпова работал. А недавно начал работать у наших Фёдоровых.
Мать с отцом удивлённо переглянулись. Когда успела приглянуться их Наталья этакому красавцу? Ходили о нём неопределенные слухи, что будто сам он из Владимирской губернии из поповской семьи, но, почему-то не пошёл по родительским стопам, а уехал к тётке в Москву и выучился в коммерческом училище бухгалтерскому делу. А тётка та была монахиней какого-то монастыря, и Николай прожил с нею, пока учился, а потом уехал из Москвы в Вышний Волочёк. Что его занесло в этот отдалённый от столицы город, почему не остался он работать там, было никому не понятно. Тут кто что гадал. Но на заводе новенького из конторских зауважали. Был он грамотным, с народом обходительным и степенным. И холостой в придачу. О таком женихе стали мечтать многие.
– Не скрою, жених видный, – заметил, беря себя в руки, отец.
– Но и наша девка не хуже будет, и самое то для неё время – замуж. – Наталья! – позвал отец.

Вошла Наташа, вся пылая лицом, видно, слышала весь разговор, так как дверь в ту половину была приоткрыта. Взглянув на неё, отец это понял.
– Ну, что, Натаха! Слышала всё? Сватают тебя… за хорошего человека, за Николая Сидоровича Сабурова. Знаешь такого?
– Знаю, тятя…
– Ну, вот и хорошо! Слава Богу, что знаешь. И когда успела? Ну, чего там, дело молодое. Всё равно рано или поздно. И как ты сама-то? Согласна ли?
– Согласна я! – тихо обронила Наташа и, засмущавшись, резко повернулась и вышла из комнаты.
– Эко как! Стало быть, всё уже решила и в голове, и в сердце, – только и молвил отец
– Так что ж! Дело-то молодое! Ну вот и ладно, хозяева. Так и скажем Николаю Сидоровичу, что согласны. А там, как сговоритесь – дело ваше. Дай Бог! – Благослови, Господь! Да будет всё во благо!

Наташка плотно прикрыла дверь в свою половину. А свахи ещё посидели с родителями. Пили чай и всё говорили о молодых и о молодости, вспоминали своё. Наташка слышала обрывки разговора. А потом, не зная почему, вдруг расплакалась, стоя у окна, не то счастливыми, не то тревожными слезами. Надо же! «Значит, не подвело сердце, почуяло: понравилась я ему и впрямь», – думала она.
А не того ли и ждала, не о том ли и мечтала она сама? Конечно, о том. Всем сердцем потянулась Натаха к Николаю Сидоровичу, словно и разницы в годах не было. Всё в нём нравилось ей: и глаза ласкали, и голос его словно проникал в душу, обещая то, о чём мечтала, чего по-девичьи боялась, но ждала.

А дня через три к ним в дом пожаловал и сам Николай Сидорович, а с ним миловидная молодая дама, которая сразу понравилась Наташе. Это была его родная старшая сестра Мария, которая приехала специально из Москвы в связи с помолвкой брата. Оказывается, мать Николая Сидоровича умерла года два назад, а отец был болен и не смог поехать в дальнюю дорогу.
Смотрины прошли скромно, по-семейному. Пришли старшие братья с жёнами. Николай Сидорович, чин по чину, попросил руки Натальи Николаевны у её отца с матерью. Мать снова всплакнула, дрожали губы у отца. Оба торжественно благословили Наташу иконой Пресвятой Богородицы. И сестра жениха присоединилась к благословению. Мария даже для этого привезла из Москвы свою икону.
Посидели за общим столом, обсуждая сроки, порядок и всю церемонию будущей свадьбы. Шёл осенний мясоед. Николай Сидорович настаивал отыграть свадьбу до Рождественского поста. Откладывать до весны он категорически не хотел. Сказал, что справятся, не за деньгами дело. Поэтому свадьбу решили играть в субботу шестнадцатого ноября – за неделю до поста.

Сама свадьба прошла в сознании Наташи как красивый, волнующий сон. На венчании в церкви они были в тот день, пожалуй, самой красивой парой. Проходя к алтарю между рядами родни, гостей и просто зевак, она слышала шёпот:
– Смотри, оба как голуби! - Почему, как голуби? Но это ей нравилось! Ведь голуби такие красивые птицы!
Потом, во время шумного застолья, когда напротив неё на скамью сел гармонист и заиграл, перебирая аккорды, Наталью просто оглушила эта громкая музыка. На неё вдруг нашла сентиментальность, а может быть, просто сдали нервы, и она чуть не расплакалась. Подружка Таня подскочила к ней и, обняв, прошептала на ухо: «И виду не показывай! Не так поймут!»  Что она имела ввиду, Наташа не поняла. Но это замечание заставило её взять себя в руки.
Таня так пока ещё и не вышла замуж за того рыжего и что-то скрывала от Наташи. Была она всегда весёлая, а в последнее время притихла, часто задумывалась вдруг во время разговора и уплывала в свои сокровенные, одной ей известные дали. На вопрос «Что с тобою?» уклончиво ссылалась на небольшие недомогания.
Николай на свадьбе был ещё красивее, чем обычно. По крайней мере, так казалось Наташе. Ему очень шёл чёрный строгий сюртук с пуговицами в два ряда, белая накрахмаленная рубашка с серым галстуком. Наталья не уступала ему внешне ничем. И они, действительно, были на диво красивой парой. Она, в белом длинном платье, была ещё стройнее. Волосы, спереди подзавитые на щипцы, обрамляли её миловидное лицо кудрями, а сзади были сплетены в две косы. Всё это очень украшал венок из розовых цветов с белыми листьями и ниспадающая на плечи вдоль спины длинная фата.
               
Однажды Наташа перехватила взгляд Тани, обращённый на Николая, завистливый взгляд. Но, заметив удивлённые и расширенные глаза подруги, та сбросила с себя охвативший её испуг и театрально прокричала невпопад: «Горько!» И Николай, только что целовавший Наташу, обнял её и ещё раз поцеловал, как ни в чём не бывало. Он не видел никого, кроме своей очаровательной невесты. Лёгкий хмель придавал ему смелости, и он льнул к ней при любой возможности, сладостно мечтая о завершении всей этой церемонии, о страстной ночи с желанной.

Отшумела красивая свадьба. Родни у Костиных было много. А друзей и того больше. Приглашены были и хозяева Фёдоровы, из которых на свадьбу пришёл Константин Алексеевич с женой. 
Гуляли три дня кряду, да ещё потом тянулись опохмелиться под маркой душевного разговора. На большее Николая Сидоровича, трезвенника редкого, не хватило. Как-то резко он отказал зашедшему почти через неделю очередному соседу, пожелавшему выпить стопочку за молодых, и остальных как обрезало.
Все первые вечера молодые проводили вместе. Николай Сидорович делить время медового месяца ни с кем, кроме своей Натальи, не хотел.
Всё больше узнавая своего мужа, она видела его теперь немного в другом свете. С нею был он ласков безмерно и нежен. Чувства его в любви наедине отличались пылкостью и темпераментом. Но с заходящими иногда по делу рабочими он чётко держал дистанцию, часто не церемонился и говорил «нет», но всегда корректно и вежливо, словно была в его сознании какаято невидимая грань такта, которую он не позволял себе перейти.
С Натальей он был исключительно корректен и уважителен на людях, во всём преподнося свой выбор с выгодной стороны, а в быту был ровен и снисходителен к оплошностям молодой хозяйки. Иногда отсылал за советом к маменьке. Но никогда не поощрял ссылок на советы подруг и соседей. «Всё должно быть в семье: все неловкости и ошибки здесь и похоронены, а не выставлены на обозрение улицы», – говорил он. И Наталья соглашалась.
В семье она сразу почувствовала достаток от заработанных им средств. Она могла теперь многое себе позволить. И он сам наталкивал её порой на покупки, давал советы. Но Наталья, не привыкшая к излишествам, не стремилась к ним. А кроме того, девушку тревожила видимая ею зависть знакомых молодых девушек, и особенно Тани. У той всё почему-то разладилось с женихом. И говорят, что причина вовсе не в ней, а будто он сам тихо отстранился от неё, а потом уехал куда-то. Зависть других, конечно же, не радовала Наташу, она тревожила её, словно грозила расплатой за то счастье, которое выпало ей.
Николай Сидорович уже провёл переговоры с Фёдоровыми, и те пошли ему навстречу – выделили жильё молодым – четверть недавно построенного и частично не заселённого заводского барака, что был рядом с домом Костиных. Видно не хотели упускать хорошего работника. Да ведь и с самим хозяином, с Константином Алексеевичем, Николай Сидорович был в тёплых и дружеских отношениях.
Квартира, что предоставили молодой семье, была из трёх комнат – жильё, какого не было у многих других тогда. Барак был деревянный. Их квартира выходила на южную сторону. Длинный дом перегородили, и с их стороны устроили отдельный вход с большим крыльцом. В остальной части барака в отдельных комнатах жили четыре семьи. В самой большой комнате семья из четырёх человек рабочего завода Гультяева. Все квартирки располагались по одну сторону длинного узкого коридора с общим выходом, как это и бывает обычно в бараках.
Отвели для семьи Сабуровых и большой участок земли в тридцать соток за домом. Часть этого участка земли отдали родителям. И кроме этого, за Наталью Николай Сидорович выплатил выкуп деньгами. И мать, и отец остались довольны. И дочка рядом, и условия жизни обещали быть для неё хорошими. Чего ещё надо? Зять был на одиннадцать лет старше Натальи. Ему тогда минуло двадцать семь. Не последняя фигура на заводе. Почётно! По всему – повезло их Наталье.
               
И Наташа была счастлива. Николай Сидорович был ей по душе во всём. И понимала она, что брак этот почётен и для неё, и для семьи. Понимала она и то, что отныне поднялась на какую-то невидимую ступень в среде заводчан. И почти сразу почувствовала зависть. Вот и Таня заходить стала реже, и к себе не звала. Ловила она эту зависть в глазах, в обращении и других знакомых по посёлку. Наташа старалась вести себя, как и прежде, приглашала подружек в гости. Но те с каким-то испугом тут же находили причины, отказывались, ссылаясь на занятость и прочую наспех придуманную ерунду. И чувствовала она будто неловкость за такое нежданное своё счастье.

Несомненно, жизнь Натальи менялась. Их стали приглашать в гости знакомые мужа, живущие в городе, а также работники конторы их завода. Это было другое сословие, другие отношения, и за столом в гостях совершенно другие разговоры. Наташа чаще молчала, лишь обдуманно отвечая на вопросы. Привыкала, присматривалась.
Время шло, и молодая жена, окунувшись в быт и желание обустроить всё в своей семье наилучшим образом, доставить мужу приятное, стала всё меньше обращать внимание на окружение, на отходящих в прошлое подруг. Тем более, что стали появляться новые, те, что принимали её новое положение и статус, а может быть, и просто создавали видимость, что принимали, но играли свою роль исправно.
А вскоре оказалось, что молодая жена беременна. Да и не мудрено, любовь давала свои плоды.  Редко, в периоды отчётов, приходя уставшим и поздно, он, поужинав, брался за книгу и, немного почитав, засыпал. Читал Николай много, призывал к этому Наталью, желая обучать её грамоте и дальше. Наташа окончила в своё время два класса церковно-приходской школы и не более. Сама расхотела. Её совершенно не тянуло к учёбе. И теперь она отделывалась обещаниями, тянула время.
И хозяйка из неё получалась чистоплотная, аккуратная, деловитая. А ещё она увлеклась вязанием. Но мать всё время
одёргивала Наташу, грозя: не надо много вязать – шея у ребёночка будет обвита пуповиной. И та слушалась. Страх-то какой!
 
В январе, сразу после новогодних праздников, молодые поехали в Москву, в гости к сестре Николая Марии. Жила она с двумя дочками, семи и десяти лет, и старой матерью мужа в маленькой однокомнатной квартире высокого серого многоэтажного дома на 4-й Тверской-Ямской. Напротив было расположено длинное серое здание какого-то предприятия, своими запылёнными окнами совсем не красившего улицу, делавшую её унылой и голой без зелени деревьев. Муж Марии умер, когда младшей Клаве было всего два годика. Болел. Мария перевезла тогда к себе из деревни его мать. И ей хоть какая-то помощь, а главное, она теперь знала, что одинокая больная женщина с нею рядом, и не будет терзаться душа: а как она там?
Клава родилась с врождённым дефектом позвоночника и была горбатенькой. Умная хорошая девочка, но вот такая беда. Старшая Людмила была другой. Тихая, но буковатая, она почемуто не любила младшую, не желала с нею играть. В семье после смерти мужа всегда был недостаток денег, жили очень скромно. И Мария научилась экономить на всём: на мясе в супе, в котором была «Москва видна», на одёжке детей и своей, латая и перелатывая всё по нескольку раз, но каждую дырочку аккуратно заштопывая цветочком.
Николай периодически посылал ей небольшие суммы денег, за что она была безмерно ему благодарна. И собираясь в Москву к ней в гости, они тщательно готовили подарки и гостинцы. Конечно, не к чему было и стеснять её своим приездом, но он очень уж хотел показать Москву Наташе. Ведь она никогда и нигде не была, кроме Вышнего Волочка да деревень Борисково и Есеновичи, где у Костиных была родня. Ему казалось, что его долг поддерживать уровень культуры его семьи, начиная с самой Наташи. Он мечтал дать хорошее образование и будущим детям.
               
Дорогу в Москву Наталья, несмотря на беременность, перенесла хорошо. Приехали к сестре поздно вечером. Девочки уже спали. Посидев с дороги часок, улеглись спать и они. А утром знакомились с детьми, раздавали подарки. В обед, заказав извозчика, молодые поехали прокатиться по Москве.
Наталья смотрела на всё восторженными глазами ребёнка, удивляясь всему увиденному. Николай прожил в Москве не один год, пока учился, и многое уже повидал. А теперь его целью было показать хотя бы что-то Наташе.

Николай и Наташа поехали от дома Марии, с 4-й ТверскойЯмской к Красной площади, не останавливаясь нигде. Николай лишь показывал Наташе прямо на ходу отдельные примечательные места. Очень быстро оказались они на Триумфальной площади, где Наташа запомнила театр «Буфф» какого-то Озона (а в прошлом Омона), театр эстрады-варьете «Альказар», и большой Торговый дом, и Дом обуви, в который ей почему-то захотелось зайти, но она промолчала.
На Красную площадь въехали через Сенатские ворота. Вся площадь была устлана каменными плитами. А кое-где по булыжнику уже были проложены тонкие дорожки из асфальта.
Неописуемой красотой им открылся вид на собор Василия Блаженного. Наталья положила свою руку на руку Николая и сжала её, словно благодаря за увиденное. И тут он, считая себя обязанным делиться с нею тем, что знал, заговорил сам:
 – Наташа, на этой площади когда-то давно, ещё в XV веке, был большой пожар. Площадь очистили и сделали торг. Тогда здесь была Троицкая церковь, и площадь так и называли Троицкой или Торгом, и так почти до XVII века. Это было самое людное в Москве место. А потом, с XVII века, его стали называть Красная площадь. Нет, не из-за того, что рядом был Кремль и красные его стены. Просто здесь было очень красиво. Здесь начали строиться многие шедевры архитектуры на то время. Кроме торга, на этой площади тогда проходили публичные наказания и казни. После пожара здесь в XV веке построили и Кремль. Тогда даже приговаривали: «Начинается земля, как известно, от Кремля!» Тогда же, в XVI веке, в честь победы над Казанским ханством, был построен главный в Москве храм – собор покрова Пресвятой Богородицы, что на рву.
Объезжая площадь, Николай показывал Наташе её достопримечательности – исторически значимые памятники: памятник Кузьме Минину и Дмитрию Пожарскому около собора Василия Блаженного, Лобное место, Исторический музей, Казанский собор, Красный монетный двор и прочее. Не преминул он обратить её внимание и на ГУМ, который он намеревался ей показать и внутри, но завтра.
Иногда они выходили из пролётки и прогуливались по отдельным местам. Всё было так интересно, завораживающе и необыкновенно красиво.
Постоянно бросая на мужа взгляды, словно желая поделиться своею радостью от увиденного, Наталья тем самым выражала ему свою великую благодарность за то, что он дал ей возможность соприкоснуться с прекрасным, с тем, что она увидела только благодаря ему. Николай снисходительно улыбался в ответ, а в душе был несказанно рад, что доставляет ей такое удовольствие. Большой интерес у Наташи вызвали и снующие трамвайчики. Но зимние вечера коротки. Темнело. Включилось электрическое освещение, и площадь озарилась красивым желтоватым светом. Всё стало, пожалуй, ещё красивее, чем днём. Просто какая-то сказка!

А на следующий день Николай с Наташей снова вернулись сюда и пошли в ГУМ – по лавкам, магазинам и магазинчикам. Глаза разбегались от товара, от его изобилия. Всё Наталье казалось таким красивым, удивительным. Конечно же, сделали ряд покупок, и больше всего ей, Наталье. Она говорила, что всё это напрасно, что тратиться не следует и что маменька говорила, что фигура после родов может измениться. Но Николай настаивал, говоря: «А ты не толстей, и всё будет в порядке». Третий день провели просто в доме у Марии до обеда, разговаривали, а потом тронулись в обратный путь.

В июле 2013 года Наташа родила первенца – сына, которого назвали Виктором, по желанию Николая, в честь его деда.  Мальчик родился здоровым и крепким. Лицом похож на Наташу. Голубые глаза, тоненькая полосочка поджатых губ. Ребёнок был на удивление спокойным и не доставлял особых хлопот. И у Натальи начались новые заботы, в которых безотказно помогала мать. Николай был рад сыну несказанно.

После первых родов, как и пугала мать, фигура Наташи изменилась не в лучшую сторону. Она пополнела. Если бы знать Наташе, что полоса любви и деторождения теперь составит почти всю её молодую жизнь, и непрерывной чередой растянутся на целых почти пятнадцать лет бессонные ночи, пелёнки. Ведь тогда и речи быть не могло об абортах. Что Бог даст! А он давал. И здоровый от природы организм молодой женщины нёс и нёс бремя деторождения от любви. А она была, эта любовь! Любила Наталья Николая самозабвенно, уважала, гордилась им и вызывала всегда всей своей жизнью с ним, с красивым, умным, образованным человеком, зависть «слабых на чужое», на любое проявление красоты во внешности, в одежде, в отношениях и чувствах. Николай тоже любил её, любил за красоту, за доброе сердце. Это в ней он видел и  чувствовал всегда, и это давало ему мужскую силу и уверенность в себе, в своих делах. Ведь всегда приятно осознавать, что тобою довольны, тебя любят и ценят, тебя ни за что не захотят потерять. Любил он свою Наталью, словно торопился, словно хотел взять от жизни именно сегодня и сейчас всё то счастливое, что ему выпало. И не обращал он внимание на лёгкую полноту её, которая была в общем-то пока в меру.

Часто Николай рассказывал вечерами о себе, о своей родне, о детстве и юности. В своё время, уже будучи подростком, уехал он из родного дома во Владимирской области, повздорив с отцом. Тот хотел, чтобы подросший сын пошёл по его родительским стопам и тем подчеркнул уважение к их духовному, идущему от прадедов и дедов призванию – служению Господу Богу. Но Николай, единственный его сын среди дочек, вдруг осмелился прервать эту нить, уйти в мирскую профессию. После бурного и неприятного объяснения он собрался и уехал в Москву к тётке, монахине одного из монастырей пригорода столицы. И она, не одобряя его решения, как женщина, более мягко ко всему отнеслась и всё же дала ему кров. Да и времена были немного другими. Она же и посодействовала в определении его на обучение.

Года через два отец сообщил, что серьёзно заболела мать, что след бы сыну вернуться, но Николай не бросил учёбу, так как шёл период экзаменов, да и учиться оставалось недолго. Но вскоре мать умерла. Николай прибыл только на похороны. Опять произошёл неприятный разговор с отцом, посыпались упрёки. И он вернулся снова в Москву. Тётка, Прасковья Петровна, поджав губы, сказала, что ходатайствовать о его работе в Москве ей не перед кем. Расстроенный Николай вечером нагрянул в гости к другу. И так получилось, что тот решил свести его со своим отцом, имеющим связи с начальством на железнодорожной станции в городе Вышний Волочке Тверской губернии. Там же жил и друг его детства, некий Карпов, ныне заводчик, владелец нескольких небольших заводов. И отчаявшегося молодого человека, надумавшего, однако, проторить свою самостоятельную дорогу в жизни, понесло ветром судьбы с рекомендациями в этот небольшой городок. Рассказывая о своей судьбе Наташе, Николай говорил: «Вот и занесло меня южным ветром на север – к тебе, не иначе».

Взаимная пылкая любовь Николая и Натальи дала свои результаты: что ни год – ребёнок. От природы здоровая Наталья легко разрешалась бременем и исправно рожала здоровых и крепких детей. За Виктором в 1914 родился Николай, в 1915 – дочка Мария, голубоглазая красавица, в 1916 – Сонечка, милая и тоже очень красивая девочка. Да ведь и было в кого. И, поскольку в семье был достаток, все росли и крепли, успешно проходя этапы не очень серьёзных детских болезней.


Глава 4.  КОРОТКОЕ СЧАСТЬЕ.  ВРЕМЯ ПЕРЕМЕН.


«Мы, Вильгельм, милостью Божьей, император Германии, король Пруссии…» – так было когда-то объявлено начало Первой мировой войны.

Когда счастливая Наталья рожала и поднимала первенцев, на мировой арене разыгрывалась великая трагедия народов – шли войны, шли столкновения: затихали отголоски Русско-Японской войны 1904-1905 годов, а на подступах были Первая мировая война 1914-1918 годов, а внутри самой России – произошла Октябрьская революция и началась гражданская война. Столько столкновений, войн на небольшом историческом промежутке времени, пожалуй, не видела ещё история. Выхватили мы Наталью с её судьбой, обособили… Счастливая! Но маленькое зёрнышко счастья рано или поздно должно было почувствовать ту среду, ту обстановку, что окружало его. Так и счастье Наташи было… на время. Но, как это ни странно в жизни, отдельные люди «умудряются» быть счастливыми, хотя бы временно, на фоне дымовой завесы тяжёлых исторических событий, когда кажется, что все и вся должны чувствовать только горе, только холод и боль. Так и Наташа с Николаем были настолько счастливы, что какое-то время не оглядывались вокруг, не слышали, что всё меняется и страна вползает в военный хаос.

Чтобы лучше понять причины и следствия происходящего, иногда надо вернуться в прошлое, чтобы разглядеть там истоки будущих событий, конечно, если нам это интересно… Всё так взаимно переплетается в жизни: прошлое, настоящее, будущее. И жизнь, как вечный поток, видится косой, сплетённой из массы тонких волосков событий и судеб. И вьётся эта коса нескончаемо, теряя и приобретая снова и снова новые ниточки-судьбы. И где ты в этой массе? И что ты значишь? Какова твоя цель и твой смысл на этой земле?

Ещё до рождения Натальи, в 1891-1892 годах, случился в России большой неурожай и начался повсеместный голод. Масса крестьян из села стала подаваться в город в поисках работы и куска хлеба. В Вышнем Волочке толпами бродили голодающие, готовые работать за любую плату, да просто за кусок хлеба. Это была самая бесправная и обездоленная часть населения. Они были серьёзными конкурентами работающим уже там, на предприятиях. А у рабочих, занятых тогда на производстве, как например, на фабрике Рябушинского, рабочий день длился 1213 часов с тремя перерывами на завтрак, обед и чай. Зарплата мизерная. Дело в том, что, несмотря на экономический подъём промышленности, роста реальной заработной платы вовсе не наблюдалось. И если в Петербурге она была 31 руб. 66 коп. в среднем, то в Твери 18 руб. 72 коп., а в уездных городах, как Вышний Волочёк, и того меньше. Это, как и тяжёлые условия труда, становилось причиной возмущения и недовольств. А поднять голос нельзя – сразу могут предложить уволиться. Ведь на твоё место уже стоит масса голодных ртов.
Да, бывало, бунтовали, пытались «качать свои права». Отголоски бунтов доходили из Твери и до Вышнего Волочка. Так в 1885 году в Твери, на предприятии мануфактуры Саввы Морозова, рабочие потребовали отмены необоснованных штрафов, удаления ненавистных мастеров. Безграмотные рабочие толком не могли и сформулировать свои главные требования, не могли обобщить свои претензии и часто выдвигали мелочное и незначительное. Волнения держались тогда более двух недель. Но потом были вызваны полиция и войска. Многих, более 2500 человек, уволили и «выкинули» за борт жизни. Но позднее хозяева всё же выполнили часть требований. И они где-то понимали, что порою вожжи следует ослабить.
Были забастовки и на других предприятиях в Твери: на Рождественской мануфактуре, на Кузнецовской фабрике. Порою доведённые до крайности люди не просто выдвигали свои требования, а устраивали «полный грабёж» – громили и ломали в цехах оборудование, били стёкла. Нерадивых, конечно, увольняли, и от этого желающих потом наняться на работу становилось больше, чем рабочих мест. Народ искал заработок, подавался в крупные города: Москву, Петербург и другие. Да, много было стихийного. Но уже в 1890 году было слышно, что в Твери и других городах стали появляться первые рабочие организованные кружки, где читали и распространяли запрещённую литературу, обсуждали пути улучшения жизни. Кружки эти объединялись в группы. Со временем они стали основой подпольных организаций РСДРП.
Шло время. Недовольства то утихали, то вспыхивали вновь. А 9 января 1905 года в Твери на Морозовской мануфактуре была совершена новая попытка политической забастовки. Но в этот раз народ разделился надвое. Эта дата осталась в памяти как «кровавое воскресенье». Мастеровые люди не поддержали агитаторов, и тех избили и выгнали с фабрики.
Со временем начались и были весьма бурными и выступления рабочих в Вышнем Волочке. Они шли с мая по декабрь 1905 года. В октябре была организована массовая демонстрация. Люди двигались по главной улице города, срывая трёхцветные флаги, смело вступили в борьбу с чёрносотенной колонной и рассеяли её, отняли и разорвали в клочья портрет Николая II. А 25 ноября рабочие фабрики Рябушинского зверски убили директора одной из фабрик Ганешина, отличавшегося жестокостью. Конечно же, выступления рабочих были подавлены вооружённой силой.

Вот почему отец и сын Фёдоровы, по природе незлобные и не желающие принимать даже в крайнем случае жестоких мер, вели себя в общении со своими рабочими осторожно, опираясь на верных хозяевам, на свой «костяк» старых рабочих династий. Поэтому ими был выдан анонимно письмоводитель Александр Шикломанов как человек, «вселяющий смуту в среду рабочих». В анонимном письме так было и написано. Шикломанов часто бывал в деревнях Борисково, Борозда, Дорки, в Ямской слободе, разнося письма. Заходил он и на сам завод и вёл беседы, обсуждая и критикуя порядки, сея недовольство, призывая к забастовкам. Но нашёлся кто-то и выдал его. Шикломанова арестовали и выслали в Сибирь.

Когда Наташе было лет восемь, началась русско-японская война. Обстановка в стране, да и в их городе тоже, была сложной. Пошли призывы в армию, первые похоронки. А потом посыпались известия о неудачных действиях русских войск. Всё вызывало недовольство. То тут, то там слышались призывы к прекращению войны, к установлению гражданских свобод, к созыву Учредительного собрания. В Твери 1 Мая собравшиеся рабочие двинулись с красными флагами к Морозовской мануфактуре, но путь им преградила враждебно настроенная толпа таких же рабочих и мелких кустарей, артельщиков, лавочников, работников мелких магазинов. 
Владельцы мелких предприятий, а также квалифицированные рабочие с более высоким заработком боялись, что эти волнения принесут перемены в худшую сторону, страшились потерять свои рабочие места из-за остановки производства. Они не хотели терпеть «смутьянов» и даже часто выдавали их. Вот и тогда зачинщиков той майской демонстрации избили и разогнали. Начиналось противостояние народа внутри страны – зачатки будущей гражданской войны.
Недовольство росло. Забастовки разгорались то здесь, то там. Пик их пришёлся на октябрь-декабрь 1905 года. Социалдемократами создавались боевые дружины. Были они и в Вышнем Волочке. Декабрьское вооружённое восстание 1905 года в Москве отозвалось забастовками в Твери и в других местах. И фабричное начальство на местах потеряло свои позиции, многие покинули свои предприятия, затаились. А революционно настроенные рабочие, наоборот, сплачивались, начинали готовиться к вооружённым столкновениям.
Но в 1905 году закончилась русско-японская война, и рабочее движение в 1906-1907 годов пошло на убыль. Выступления продолжались в основном на мелких предприятиях и в деревнях. Там создавались крестьянские комитеты бедноты, выдвигая требования увеличения земельных наделов, отмены выкупных платежей, призывая к неуплате налогов. Порою громили и барские имения.
Вследствие этого в стране началось проведение земельной реформы, в результате которой должна была произойти передача общинных земель в собственность крестьян. Это была некоторая уступка власти, желание отвлечь рабочих и крестьян от совместной борьбы. Но и тут не было ни продуманности, ни единства и среди крестьян, и в правительстве. Создавались земельные комитеты, но одни желали оставаться в общине, другие хотели отделяться. Общинникам казалось, что хуторянам выделяют наибольшие и лучшие участки земли. Шли стычки, попадало и землемерам.

Пошла коса на камень, как это часто бывало в России. Забегая немного вперёд, надо сказать, что к 1916 году из общин вышло всего 25% крестьянских дворов в Тверской губернии. От всего этого революционного хаоса, от жестокой политики властей народ, в конце концов, устал. И забастовки становились редкими. В придачу вернулись с войны мужики и больше тянулись к земле, к семье, а не к штыку. Наступило затишье. Наверное такое, какое бывает перед грозой.
На фоне политической обстановки в стране дела у Константина Фёдорова на лесопильном заводе шли, однако, неплохо. Всё лучше развивалось и оснащалось производство, вводилась механизация, шло облегчение физического труда. С рабочими Константин Алексеевич старался вести себя корректно. Бывший с ним в дружеских отношениях Николай говорил дома Наталье:
–  Константин умный. Знает, что на рожон лезть – себе дороже. Многие к нему ластятся, да где гарантия верности? Знаю я, есть и такие, что двойную игру ведут – и нашим, и вашим. На такого что на топляк в воде наступить. Балансируй, да остерегайся. Тот же Скукин Николай... Вот Константин на него опирается, а где гарантия, что в трудный час он останется верен, не отвернётся? Каждому в этом мире своя одёжка ближе к телу.
И, стараясь смотреть вперёд, Николай во всём поддерживал Константина, давал советы, если тот спрашивал. Но и с рабочими отношения не портил и даже сочувствовал им, соглашаясь, что жизнь их нелегка и внесения корректив, улучшений требует. Николай не лебезил перед хозяином, Наталья это видела, но и с народом не заигрывал. Он в этой жизни сочувствовал и тем, и другим, понимая, что так складывается жизнь, что отношения надо регулировать и что-то менять: уступать одним, внимая требованиям других. Влияли на Николая, конечно, и родственные отношения с братьями Костиными, разговоры с ними и откровения по-родственному. Был Николай словно связующим звеном между этой старой рабочей династией и хозяевами лесопилки. Многое понимая умом, он старался гасить возникающие порой сильные возмущения то одной, то другой стороны. Да и по натуре он был человек дела, радел за него и старался, чтобы прежде всего не страдало оно.

Недолгой была тогда передышка в горестях народа многострадальной России. В конце июля 1914 началась Первая мировая война. А вскоре России досталась ещё и внутренняя междоусобица – Октябрьская революция, произошедшая как раз в разгар Первой мировой войны. Конечно, была большая причинно-следственная связь между самой войной и свержением монархии в стране. Хозяйственная разруха, голод – всё вместе – толкнули народ на крайние отчаянные меры, и народ пошёл за большевиками, посмев мечтать о будущей светлой жизни. Любая война, а особенно такая широкомасштабная война сверхдержав – всегда катастрофа для её участников. В Германии, Австрии, Венгрии тогда свирепствовал голод. А победившие в ней члены Антанты – Британия и Франция – вышли из войны с огромными долгами и тяжёлыми промышленными проблемами, не говоря о третьей участнице этого союза – России. Но зато война навсегда изменила политическую карту мира и ход истории человечества. И волею судеб тут огромную роль сыграли политические события в России. Германия жаждала мирового господства… Россия нужна была ослабленная… Революция должна была стать смертельной болезнью для России, которая бы подкосила её.

В Вышнем Волочке, как и по всей России, масса мужчин, особенно крестьян, была призвана на фронт. А кроме того, деревня страдала ещё и от постоянных поборов, забора скота и лошадей для нужд фронта. Предприятия тоже перестраивались. Уже ощущался кризис топлива, кризис в сфере сырья. В 1916 году выпуск промышленной продукции резко сократился. Была введена карточная система на продовольствие.
На фронте шли поражения за поражением. Настроение в народе падало. И естественно, что стали расти недовольства, выступления против войны.
А тут ещё нахлынул поток беженцев из Прибалтики, так как линия фронта находилась близко от Литвы и Белоруссии. Тверская губерния стала местом дислокации большого числа запасных воинских частей.

В 1917 году на заводах и фабриках губернии, в том числе и в Вышнем Волочке, произошли январские волнения. Обстановка была неустойчивая и тревожная. Везде ругали царя. Небо над Россией, образно говоря, затянули свинцовые тучи. И грянул гром!
Весть о том, что в Петрограде 26 октября по старому стилю (8 ноября по новому) произошла революция и Николай II отрёкся от престола дошла до Вышнего Волочка на второй день. В Твери уже был организован Временный комитет, позднее и Советы рабочих депутатов. Но Тверская дума и губернский исполком отказались признать законность переворота. Ситуация вышла из-под их контроля. Сначала в Вышнем Волочке, а затем в самой Твери, Торжке, Ржеве и других городах большевиками были захвачены железнодорожные станции, почта, телеграф.
На созванном Учредительном собрании большевики получили половину голосов. Но само собрание им было не нужно. Оно только санкционировало Октябрьский переворот и утвердило законы, изданные Советом народных комиссаров. После этого оно перестало существовать, а вся власть была передана Советам.
Война продолжалась. Тверская губерния теперь была в глубоком тылу. В народе царил разброд и недовольство новой властью и её политикой. Бремя войны тяготело над рабочим людом, продотряды ездили по деревням и отнимали у крестьян хлеб для фронта.
Весной 1919 наступил голод. Хлебный паёк был меньше килограмма. У крестьян продолжались постоянные изъятия «излишков». Левые эсеры, занимавшие в Советах второе место после большевиков, поддерживали крестьян. Поэтому в Советах шла ожесточённая борьба между большевиками и меньшевиками.
Большевики призывали к борьбе с буржуазией. Так началась борьба с русскими предпринимателями и промышленниками, некогда создавшими такие заводы, как кирпичный и лесопильный Фёдоровых. В первую очередь борьба шла на более крупных предприятиях: фабриках Рябушинских, Прохорова, Болотина. Большая работа велась и в воинских частях, которых в Вышнем Волочке было три.
И вот в это голодное время, полное проблем, в марте 1918 года, у Натальи и Николая снова родился ребёнок – девочка, которую назвали Антонина. В отличие от всех остальных, она была неспокойной, часто и подолгу плакала. Наталья не высыпалась и уставала. Что беспокоило ребёнка, было не понятно. Возможно, нервное состояние матери передавалось ей с молоком. Наташа очень переживала тогда за мужа. Переживать начала уже тогда, когда ходила беременной.
Перемены, принесённые Октябрьской революцией, всё больше затрагивали город. Постепенно началась национализация предприятий. Поначалу владельцы даже растерялись, притихли. Но потом то тут, то там поднимали голос, возмущались, пытались принять ответные меры.
Завод Константина Фёдорова был национализирован в феврале 1917 года. Но Константин Алексеевич ещё считался его директором, хотя все свои действия должен был согласовывать с вновь созданным профсоюзным комитетом, а значит с Исполкомом. Но так долго продолжаться не могло. Цель Совдепа была полная национализация предприятий и установление на них того руководства, которое было бы управляемо новой властью. И если бы Фёдоров стал неугоден, то надо было бы найти повод, причину его смещения.

Дома Наталья наблюдала, как муж за всё переживает. Как человека честного и прямого, его мучили сомнения. Должны ли фабрики и заводы принадлежать народу? Особенно, если у этих фабрик и заводов уже есть хозяева, которые из поколения в поколение их создавали, вкладывали немалые средства и тоже трудились, да ещё как! И как же быть? Работающих, несомненно, надо уважать и заботиться о них. Но хозяева, и он это видел, не склонны были это делать в полной мере, зажимаясь
и экономя на всём ради прибыли. Отсутствие компромисса грозило бедами.
Видя, куда ведут события, Николай Сабуров понимал, что рано или поздно предприятие Фёдорова национализируют, а попросту, отнимут. Чистая его совесть открыто говорила ему, что так нельзя поступать. Ведь Фёдоров, в сущности, никому и никогда не делал зла, он просто, как коммерсант, как заводчик на всё смотрел с точки зрения выгоды для производства. Так его воспитала и создала вся его предыдущая жизнь, так шло от отца и деда. И когда-то начинали они всё, чтобы людям была работа, чтобы кормились те от их дела. Это считали благом тогда и те, и другие, говоря «спасибо» за заработанный кусок хлеба. Держались за работу и почитали хозяев.

В ноябре 1918 в Вышнем Волочке были национализированы многие более крупные предприятия: фабрики Рябушинского, Прохорова. Более мелкие предприниматели ожидали, что дело не дойдёт до них. Может быть, так же считал и Фёдоров, думая, что будет найден какой-то компромисс. Да, может быть, так бы и было, если бы не полыхавшая в те времена Гражданская война. Она привела к разрухе и голоду. Стали вспыхивать сопротивления новой власти. На Прохоровской мануфактуре организовали саботаж с выдачей денег рабочим, что привело к вооруженным столкновениям. Вспыхивали протесты и в других местах. Нередки были и крестьянские волнения. Но прибывающие из Твери полки латышских стрелков и полиция делали своё дело – спокойствие установилось.

Пришло время больших перемен и для завода Фёдорова. Никакого компромисса, никаких уступок – всё жёстко и грубо. Этого требовала обстановка и на мировой арене, и в стране. Новую власть тоже можно было понять в те трудные времена.
Но! Каждый отдельный человек… Что может быть на душе у того, у кого, будто бы и законно, отбирали нажитое годами, присваивали дело его рук, дум, тревог и бессонных ночей? Была одна жизнь, и всё текло по проторённой колее, но прошла гроза и изменила в одночасье всё. И трудно было принять умом то, что пришло, принять как справедливость, тем более, что это лишало тебя всего, что ты имел. Лишение касалось прежде всего материальных благ. Но удар пришёлся и по сознанию, по душе. И всё это надо было как-то переварить, осмыслить и держать в узде свою обиду, а главное – найти в себе силы жить дальше. Но не все сумели найти в себе эти силы.
В молодой стране победившего пролетариата в феврале 1919 года остро встал ещё и вопрос топлива, которого повсеместно очень не хватало. Из-за этого простаивали железные дороги, останавливались фабрики и заводы, рос продовольственный кризис. И это в то время, когда на юге лежали миллионы пудов не вывезенного хлеба. А железные дороги, по которым этот хлеб предполагалось вывезти, простаивали из-за отсутствия топлива. 

Такое положение в стране заставило молодое правительство принять решительные меры, чтобы спасти население от голода. Да, другого пути тогда, возможно, и не было. Было решено мобилизовать силы народа на заготовку дров. Выполнению этой цели было подчинено всё, что возможно. И одним из путей был подъём топляка из воды на водохранилищах, в том числе и в Вышнем Волочке, и доставка брёвен к железной дороге. Для этого надо было поднять народ на заготовку дров в радиусе 25 км от железнодорожных станций, таких, как Вышний Волочёк, Любинка, Спирово. И надо было это сделать в течение двух недель – с 1 по 15 марта. Дрова надо было не только доставить, но и распилить, расколоть, сложить в поленницы. На каждого человека норма – по два куба дров. Умом понятно. Но заготовителям надо было платить за работу. А были задействованы не только рабочие завода Фёдорова, но и другие люди, и больше всего было мобилизованных крестьян из деревень. Тогда уклоняющимся от повинности грозил штраф от 500 рублей или месяц заключения в концентрационные лагеря, или предание суду по законам военного времени.
И всей этой массе народа оплату должен был произвести в своей округе Фёдоров. Как владелец, как предприниматель, он видел, какие это даст убытки. Впереди было просто разорение. И не было гарантии, что при настоящем положении дел в стране это последняя акция. Он запротестовал. Власть ничем не намеревалась ему помочь, а только требовала. И когда решение губисполкома и горисполкома было доведено до него, он отказался напрочь, считая это абсурдным.

Морозным утром в феврале 1919 года к дому Фёдоровых подошла группа комитетчиков завода во главе с Андреем Космаковым. Константин Алексеевич, почувствовав недоброе, вышел на крыльцо.
– С чем пожаловали? – спросил он.
– Да вот, Константин Алексеевич, разговор есть. В контору приехал представитель Укома с мандатом. Это в отношении реквизирования лесопилки. В конторе дожидается. Надо бы собрание провести.
– Ну, а я на что? И проводите.
Он побледнел, но сам держался. Поискал на поясе связку ключей, снял её и положил на протянутую к ключам руку:
– Хозяйствуйте! Воля ваша! – повернулся и с глазами, полными слёз, пошёл в дом. Но потом, обернувшись на крыльце, добавил:
– Только не спешите пускать добро на ветер…
Сложилась чрезвычайная обстановка. Фёдоров был отстранён, и временно руководителем был назначен парторг А.Я. Космаков.
Да, принять ключи от Фёдорова оказалось весьма просто. А впереди было столько трудностей, на которые требовались годы упорного труда.
Безграмотному Космакову руководство оказалось не по плечу. Моментально начала рушиться дисциплина, пошёл спад производства. Этому сопутствовала и обстановка в городе: активизация антисоветских сил, выступления контрреволюционеров. На лесопилке между руководством Космакова и рабочими возник конфликт.
И тогда в Исполком срочно вызвали Николая Сабурова. Ему предложили возглавить лесопилку. Видимо, кому-то уже давно эта связующая фигура казалась интересной.
– Вам и карты в руки. Соберите собрание, нажмите ещё раз на Фёдорова, а если откажется руководить и платить, составьте резолюцию и доложите нам. Вы будете руководить тогда с этого момента.
Без радости воспринял Николай Сидорович это предложение. И не в грамотности было тут дело. В этом плане он чувствовал себя уверенно. Его пугала обстановка в стране, с недоверием и осторожностью он относился в какой-то степени к новой власти. И всё-таки, разговор в Исполкоме обнадёжил его. Обещали же во всём помогать. Да и отказаться в такой ситуации было и опасно, и трудно. Деваться было некуда. И он дал согласие.

Поставленного Исполкомом на должность директора Николая Сидоровича Сабурова негласно стали в среде рабочих звать «красным директором», наверное, в честь красного флага революции – символа того времени. Тогда красное было, если можно так сказать, в политической моде: красные косынки, красные ленты, красные флаги, красная линия партии – символика того тревожного времени.
Домой вечерами после работы Николай стал часто приходить с суровым лицом. На вопросы Натальи отвечал скупо. Она понимала, что ему надо просто побыть одному. Иногда он что-то рассказывал ей, выражая своё мнение. И заболела у Натальи душа, заболела как-то по-особенному, такого раньше не было. Она поняла, что и для их семьи близятся перемены, и эти перемены как-то не радовали её. Они тревожили.
 После национализации завода положение дел резко ухудшилось. Это был совсем не тот завод, каким он был при хозяине. Налаженный порядок, уважение рабочих, особенно потомственных, куда-то ушло. Резко ухудшилась дисциплина. На это толкало народ плохое обеспечение продуктами и голод. Свирепствовал сыпной тиф. Комитетчики опустили руки. Многие рабочие бросали работу и сидели дома. А тут ещё взбунтовались в городе «зелёные», которые пустились громить предприятия. Досталось и бывшему заводу Фёдорова. Сколько сил и мужества надо было иметь Николаю Сидоровичу, чтобы в такое время взяться за руководство почти брошенного предприятия! Но, чувствуя тягу к себе простых людей, их доверие, а главное – надежду, он пошёл им навстречу.
Прежде всего он совершил обход семей рабочих династий, рабочих квалифицированных и надёжных. Беседы не были простыми. Он убеждал их не бросать в трудное время производство, на котором они проработали всю свою жизнь. Он убеждал понять и новое правительство страны, которое войны и борьба рабочего класса с буржуазией загнали в тупик, в безвыходное положение. Он призывал их к пониманию обстановки, к тому, чтобы проникнуться проблемами страны и начать помогать ей. Николай искренне убеждал их в победе дела рабочего класса, но говорил, что без трудностей и мужества тут не обойтись. А ещё он напомнил им о том, как они сами убеждали его стать директором завода. Тогда, обступив его, они высказывали своё уважение к нему и веру в него, обещали поддержку и помощь.
Именно эта встреча с рабочими тронула тогда его, и он понял, что им нужен был лидер, вожак. Трудно было отказать им в такую минуту, хотя он понимал, что ношу берёт на себя непомерную. И вот нести эту ношу теперь он призывал и их. Призывал поддержать и его в трудную минуту.
– Вы же знаете, как на сплаве, особенно в ненастную погоду, вы поддерживаете друг друга, и знаете, как важен рядом локоть своего, как важно доверие тех, кто рядом! – Твоя правда, Николай Сидорович! Считай, что поднял нас, и мы тебя услышали!

И поднялись… Без особых раздумий вернулись тогда на производство и Николай Скукин с сыновьями, и братья Лоховы, отец и сыновья Стасюн, Степановы, Андреев Василий, Шишины и, конечно же, все братья Костины, как и многие другие. 

С приходом к руководству Н.С. Сабурова дела на заводе пошли лучше. Сначала была работа в одну смену, а затем организовали две смены по восемь часов. Но это совершенно не касалось самого его. Для Николая рабочий день длился по 16-18 часов, охватывая естественно обе смены. Наташа редко и очень неуверенно высказывала недовольство, тем, что ни дети, ни она почти не видят его дома. А детей-то пятеро – мал мала меньше, да и хозяйство. Николай успокаивал, что это всё временные трудности и скоро станет полегче.

Наступала весна. Она, как это обычно бывает, сама по себе поднимала тонус и настроение. В этом году перед домом решили посадить в палисаднике сирень. Но у самой калитки Николай вдруг посадил маленький тополь. На противоположной стороне дороги этих тополей, уже подростков, был целый ряд. Наталья противилась. Дерево будет большим, даст тень на дом, да и упасть при сильном ветре когда-то потом сможет. Но Николай не слушал:
– Это когда потом? Лет сто пройдёт, – смеялся он. – А по мне так пусть растёт. Память!
О ком память, о чём память? Наташа тогда и не думала. Но пусть растёт, раз Он захотел, раз Он посадил. Насажала сама в палисаднике сбоку от сирени простых непритязательных цветов – золотых шаров да синюшек и осталась довольна.

В конце мая на заводе был субботник по погрузке дров в вагоны железной дороги. На него вышли немногочисленные партийцы и профсоюзные активисты. Грузили дрова. И, несмотря на то, что народу было не так уж много, Николай повеселел. Дома он поделился с Натальей своим приподнятым настроением:
– С такими людьми можно горы свернуть! Как работали, Наташа! С песнями, с задором! Какие молодцы! Не подвели! И сделали много. Вот что значит на подъёме настроения.
Заготовка дров по указу сверху всё ещё продолжалась. Но проблема оплаты этого труда оставалась большой проблемой и для нового руководства завода. Денег просто не было. Положение становилось угрожающим. Энтузиазм энтузиазмом, но и кормиться на что-то надо. Проблема, стоящая перед заводом, пугала.
Об отсутствии денежных средств на оплату Сабуров доложил в коллегию управления лесами. И там решили: направить в Москву, в Совет Народных Комиссаров делегацию. И Управление получило по этому ходатайству ассигнование на 20 миллионов рублей и поезд с продовольствием. А ещё сплавщикам леса была предоставлена отсрочка от воинской повинности, правда, всего на месяц.

Время! Оно когда-то не дало выхода из положения директору Фёдорову. Время! Оно подарило выход из положения директору Сабурову, спустя несколько месяцев. 
Всё так ненадёжно и переменчиво было тогда с течением времени. Чуть позднее в городе разруха навалилась всей своей тяжестью, вспыхнула новая волна тифа, падал в весовом отношении паёк хлеба. И на всё от власти шли только новые указания, призывы к новым авралам.

Кстати, хотелось бы тут упомянуть и имя Константина Фёдорова. Ходили слухи о том, что ему ещё раз предлагали вернуться на руководящую должность, но он отказался. А потом в архивных документах завода всё-таки мелькало его имя среди работавших в то время (на 1.11.1921) в качестве помощника инструктора. Но потом, говорят, он уволился и пошёл своей дорогой. Доходили позднее слухи, что он стал даже каким-то крупным руководителем в Москве. На то она и голова, чтобы шапку носить.

Как-то Николай пришёл домой за полночь. И сразу заговорил, чего раньше давно не было. Отчаяние было написано на его лице. Сказал, что пришла новая телеграмма сверху. Требуют до заморозков поднять опять лес из воды. Люди были уже измотаны и на работе на лесопилке, и на дополнительной работе по заготовке дров. И вся жизнь – впроголодь. Начались новые брожения, высказывались недовольства властью.
– Но ничего не поделаешь! Видимо, надо снова призывать на субботники, – говорил Николай.

На те субботники 3 и 17 октября народу вышло крайне мало, только активисты, всего восемь человек, да из семьи самого Николая Сидоровича, кто мог. Чтобы поддержать дух людей, он работал со всеми вместе, хотя ему тогда и нездоровилось. Николай Сидорович нервничал.
Семнадцатого октября погода была ужасная: холодная, промозглая, шёл дождь, да ещё с ветром. А работа такая, что постоянно в воде. Николай, не привыкший к такой работе и не имеющий толковой обуви, работал просто в резиновых сапогах. Один слегка протекал. Но намеченное сделали. Вынутое из воды складировали на берегу.
 Вечером у Николая поднялась температура. Утром он уже не смог подняться на работу. Вызванный фельдшер нашёл воспаление лёгких.
Наталья, собрав всё своё мужество, гнала от себя страшные мысли. Вызвали врача из города. Тот молча покачал головой, а когда уходил, сказал:
– На всё воля Божья, но надейтесь. Организм молодой! Дай Бог, дай Бог!
И Наталья молилась денно и нощно, молилась всем, кого знала на небесах обетованных. Первую неделю Николай метался в жару, даже бредил… брёвнами, баграми и… снова брёвнами… звал Наташу… Несколько раз звал Фёдорова. На второй неделе полегчало, стал приходить в себя.
Часто заходил к ним кто-то с завода: и из конторских, и из рабочих. Справлялись о здоровье Николая Сидоровича. Приносили с собою скромные гостинцы – что бог послал. Наталья чувствовала дружеское участие и была благодарна. Все беспокоились за здоровье директора завода и желали скорейшего выздоровления. И Наталье помогало это тепло.

Возможно, всё бы обошлось, но как-то днём постучали, и в квартиру зашёл Семён Шишин, двоюродный брат, мужик «шебутной», скандальный. С порога, кинув шапку на скамью, плаксиво крикнул, не то срадостно, не то в сердцах:
– Подожгли всё-таки! Пошло всё фёдоровское вразнос! Одни стены обгорелыя и осталися...
Не любили Семёна ни дед Натальи, ни отец, хоть и родня. Не любили за мелочность, склочность, зависть. Но и он не любил многих, а особенно хозяев. Весь род Шишиных был с гнильцой. Ещё дед его как-то пытался совершить поджёг хозяйского имущества при Никифоре и Алексее, да опознали его. Зимой это было. И на снегу остались там, на месте преступления, характерные его следы. Так подшивал валенки только он один в округе. Вот и стали те следы уликой. И посадили тогда Шишку, как звали его за глаза.
Услышав известие о пожаре на лесопилке, Николай вскочил с кровати, накинул куртку и выбежал на улицу. Наталья за ним. Ну куда вот ?! Почти босой, без шапки! А Николай метался по двору и всё вскрикивал:
– Господи мои! Да когда же уймутся-то? Злости-то сколько! Вокруг столько горя, где б сплотиться, а они… Семя какое злое! – метался и плакал.
Наташа наконец-то поймала его, обхватила руками и только причитала:
-Тихо, тихо! Успокойся, родимый! Пошли в дом!
Еле увела его со двора. И сразу в кровать. Нервная дрожь не давала Николаю согреться. Наталья накинула поверх одеяла полушубок. Поставила греться чайник.
И тут только глаза её наткнулись на всё ещё сидящего на скамье Семёна, злорадно сверкающего глазами и мнущего в руках свою шапку.
 Ну! Сделал своё и катись! – крикнула она в сердцах.
И "Шишка" ушёл, напоследок обернувшись в дверях и с какой-то кривоватой улыбкой сказав:
– Радеет, сердешный, за хозяйское! А чаво тапереча радеть?
 
И поняла Наталья, что в таких вот, как он, и есть большая беда народная, несущая самое страшное: злобу, зависть и ненависть. И шипят они по углам, что змеи. Хорошие люди они завсегда плечо подставят, руку помощи протянут. Но не эти. Эти придут укусить в тяжёлый час, подтолкнуть к самому краю… И «правда» их словно змея из-под камня…
– Соболезную весть принёс, змея... – прошептала Наташа.
Ночью Николай опять метался в жару и бредил, а на следующий день как-то сник. Наташа подумала, никак лучше. Но она ошиблась.
Болезнь ещё потянулась некоторое время, измотав всю Наташу, практически не спавшую уже много ночей. Врач приезжал и не утешал, выписывал новые лекарства. Эта болезнь была тогда трудноизлечимой, почти смертельной.
Перед самым Новым годом приехала сестра Николая Мария из Москвы. Наташа сообщила. Просидели с нею весь вечер, проплакали. Малых ребятишек тогда взяла к себе на вечер мать. Мария собиралась уехать уже завтра утром. Девочек оставила дома одних.
Уезжая на следующий день, оставила на столе журнал. Сказала, что читала в поезде. Пусть остаётся – в печку на растопку. Когда Мария ушла, Наташа как-то взяла в руки журнал и решила посмотреть картинки. Раскрыла страницу наугад и увидела фото со странными картинами на стенах комнаты. Прочла по слогам: «Выставка художника. Казимир Северинович Малевич». Одна из картин висела по центру в красном углу, где обычно вешают иконы, и называлась «Чёрный квадрат». 
К картине была написана небольшая статья об этом художнике, о том, что в Петербурге состоялась его выставка. Наташа смотрела на эти фото странных картин – какие-то прямоугольники, кресты, ломаные линии и фигуры. Потом остановила свой взор на отдельном фото «Чёрного квадрата» и долго-долго не могла отвести от него взгляд. И показалось ей, что она утонула в нём, вошла внутрь и стоит в этой сплошной темноте. Одна. И стало Наталье вдруг очень страшно и одиноко, как никогда. И словно оборвалось всё позади, а впереди пропасть. Вот только какой-то маленький пятачок под ногами. И страшно вступить хоть вправо, хоть влево. Никуда… И становится всё труднее и труднее дышать.
И только встряхнув головой, какая-то вся опустошённая, словно у неё этот чёрный квадрат забрал большую часть сил, она очнулась. Взглянула ещё раз на картину, и прошептала про себя: «Тоже, небось, мужику тошно… Горе какое…», и бросила журнал в топящуюся печь.

В начале января 1923 года Николай умер. Наташа помнила ту их последнюю ночь, помнила его тяжёлое в агонии дыхание. Не плакала. Глаза были расширены, влажные, но не было слёз. У неё уже столько было выплакано, что запас их, видимо, кончился. Отплакала.
И потом, даже при родных, старалась держаться. Словно было это всё её личным, неприкосновенным. А на чужих людях тем более.

События тех дней: прощание, отпевание в церкви, похороны и кладбище – остались в памяти затуманенными. И только потом как-то, оставшись одна дома с детьми, она отдалась своему горю и слезам. Ребятишки обступили её и тоже устроили слёзный хор. Мать, зайдя и увидев такое, обняла Наташу, только и сказав:
– Пусть у нас поживут, я их уведу, а ты побудь одна. Но помни: всему время. Горе большое, но силы и здоровье нужны, чтобы их подымать. Нам с отцом не поднять. Мы сами уже не в том состоянии. А детдома ты ведь им не пожелаешь, как и Николай тоже.
При мыслях о том, что Николай может о чем-то думать, чего-то желать в отношении их детей, Наташа задумалась. Да, он, строгий к семейным внутренним устоям, и не помыслил бы никогда, чтобы их дети были отданы в детский дом или к чужим людям. Вот и сестра его Мария, оставшись одна, подняла же девочек. Правда, у Натальи их больше – пять. Витеньке восемь лет уже. Большой мальчик, остальные все будут друг друга на год младше. Тоне всего два годика. Эта давно ли пошла? Да и капризная. Ни с кем столько возни не было, как с ней.
«Чёрный квадрат! Вот он! Словно с этим журналом было занесено в их дом горе», – подумала Наталья. Но, вспомнив о Шишке, резко изменила своё суждение и с неприязнью подумала о нём.
При чём тут журнал? Он и был только весточкою, которая уже входила в их дом, птичкой, которая, как говорят, может постучаться в окно на беду. А вот если бы не Шишин с его вестью о пожаре! А, впрочем, весть о пожаре мог принести и не Шишин. Ведь рано или поздно весть об этом событии всё равно вошла бы в их дом. Но, если бы чуть позднее… Может быть, всё было бы и по-другому? Может быть, он и остался бы жить? Сомнения и сожаления терзали душу Наташи, и уходили куда-то из неё силы. Наташа повернулась к образам в «красном углу» её дома и запричитала, вознося всем на небесах весть о том, что постигло её горе, что накрыл её «чёрный квадрат». Пожалуй из всех произведений искусства она больше всего прочувствовала это, пронесла по-своему, через себя. Фамилия автора с трудом вспоминалась: то ли на «М», то ли на «Ч»… Но то, что картина та называлась «Чёрный квадрат», она запомнила навсегда.


Глава 5.  МОЛОДАЯ ВДОВА.


Смерть Николая Сидоровича Сабурова, директора бывшего завода Фёдоровых, всколыхнула всю округу вокруг. Конечно же, затронула она и высшее руководство. Сплелись в одном болевом клубке и Наташина боль утраты, и встающие перед нею и перед работниками завода проблемы судьбоносных изменений. Это последнее объединяло, делало всех – и Наталью, и людей на заводе – осиротевшими в один миг. Всех охватила тревога: что делать и что впереди?
Тревожило ещё и то, как произошёл пожар, что послужило поводом к возгоранию. Многие склонялись к мысли о диверсии, а не к простой случайности. Думали: кому так мешает завод? Но вскоре всех захлестнули будни, и вопрос о пожаре затих.
На пост директора завода тогда поставили вернувшегося из ссылки коммуниста А.Ф. Шикломанова. Он был больше партийцем, чем специалистом. Поэтому начал он с создания партийной и комсомольской организаций – ячейки РКСМ (рабоче-крестьянского Союза молодёжи). Это было правильным решением. Для руководства коллективом в те трудные времена нужна была единая централизованная идейная сила.

 А ровно через год не только завод, город Вышний Волочёк, но и вся страна погрузились во всеобщий траурный мрак. 21 января 1924 года в заводском клубе шёл спектакль по Островскому. Вдруг спектакль прервали и на сцену вышел секретарь партийной ячейки. Он объявил, что представление прекращается и что сегодня в 6.50 страну постигло великое горе – умер Владимир Ильич Ленин. Это потрясло всех. Результатом стала волна вступления молодёжи в партию и комсомол.
Горе Наташи, чуть отпустившее её, буквально растворилось в горе всенародном, в призывах, во взрыве патриотического энтузиазма. И она поняла, что дань прощания с директором завода, её мужем, ушла в прошлое, что время течёт и меняется, что ни день принося своё на повестку дня. И пришлось Наталье остаться один на один с её проблемами и трудностями, многое решать самостоятельно. А дети были ещё невелики: от старшего Вити, которому было десять лет, до младшей пятилетней Тони. С Тоней согласилась сидеть мать, а остальные уже ходили в школу. Учились сами, как могли. Старшие помогали младшим.
Большую поддержку Наташе оказали тогда родные братья, особенно весной при вспашке и перекопке земли, при посадке.
Со временем Наталья почувствовала, как от горя в её груди возник ноющий, острый стержень, словно рубец на дороге её судьбы. Дома, стоя у икон, она клала ладони на это место, и мысленно молила о даровании ей здоровья и силы на всю оставшуюся жизнь, силы на то, чтобы поднять и вырастить детей такими, какими их мечтал видеть её Николай. Наталья боялась, что не выдержит. Часто болело сердце. Но виду она старалась не подавать.
Как-то, придя с огородов, села отдохнуть на скамейку под окнами дома. День был солнечный.
– Я только чуток… – подумала Наташа. Прикрыла глаза, и провалилась в дремоту… 
 - Наташа! – тихо окликнули её. Она открыла глаза и… содрогнулась…
– Николай! Откуда ты тут? - Даже во сне она чётко понимала, что его нет, что он умер. Ей стало страшно. Он ли пришёл к ней или она у него, там?
Он присел на край лавочки в стороне, словно чужой, и всё смотрел и смотрел на неё… Молчала и она. А потом он спросил:
– Ты помнишь тополь? - И она кивнула головой.
- Память! Пусть растёт. Не руби. И вставай, вставай! Огонь!..
Взволнованная встречей во сне, чувствуя, как сердце зашлось, колотясь, она открыла глаза. Видимо, уснула она на солнцепёке крепко. Лицо горело, а сердце, действительно, зашлось на жаре и уже начинало болеть… «Предупредил», – подумала она. И взглядом потянулась к растущему рядом тополю. Вот ведь! А когда сажали, то я ведь была против. Но, у всего своя миссия на земле, и ничего не бывает просто так. Вот и у этого тополя тоже есть своя миссия – память. И, заплакав, пошла в дом.

Назначили Наталье пособие по потере кормильца, но всё равно этого было мало на всю её ораву. Пошла на работу. Взяли в лесопильный цех обрезчицей.
На работе сочувствовали. И она видела, что люди не кривили душой. Никто не злорадствовал и не вспоминал о том, что она когда-то жила хорошо и счастливо. Все были единого мнения, что наша жизнь наполнена ветром перемен. Сегодня один ест пироги, а рядом кто-то засыпает голодным, а завтра – всё наоборот. И это учитывали. Часто делились по-дружески всем, чем могли.

На заводе со временем не просто взялись за восстановление после пожара, а даже начали строить новый лесопильный завод. Жизнь не останавливалась, и всё шло своим чередом.

Но устала Наталья! Одному Богу известно, как устала… Каково подымать пятерых без мужа! Тем более, что была она замужем не за кем-нибудь, а за человеком интеллигентным, умным и, чего греха таить, более обеспеченным. Семья ни в чём не знала недостатка.
После того, как Николая Сидоровича не стало, Наталья не то, чтобы замкнулась, но стала менее словоохотлива, к подругам особо не тянулась. Но по-прежнему дружила она с Таней, которая вышла замуж, но неудачно. Муж и пил, и погуливал, совершенно игнорируя её. Детей у Тани не было. Оказывается, давно, в юности, от того рыжего ухажёра сделала она аборт и неудачно. И стала она с годами немного злой и завистливой. Нет-нет, да и уколет на ходу:
– Ну, как ты там? Ребятишек-то много… Налюбили… А подымать-то одной, ох как тяжело! Тебе б кого найти! Но кто на такую ораву позарится? Она всех отведёт… Хомут-то на шею добровольно кому надеть охота?..
Вроде и справедливо. Против и слова не сказать. Но было Наташе обидно. «Кого б найти!» Умом она понимала, что помощь нужна, нужно твёрдое мужское плечо. Не век же на родителей да братьев надеяться. Одни стары, у других – у каждого своё. У Васи жена больна, а Фёдор выпивает. Родители совсем стары. Андрей так и живёт сам по себе.
А у самой мальчишки растут. С Виктором ещё ничего, а вот с Николаем становится трудно. С ним мужское обращение нужно, иначе разболтается. Старший Витя – уважительный, спокойный. А Колька что огонь! Чёрными дедовыми глазами сверкнёт и убежит, не слушая нравоучения. А она днями на работе, а придёт – по хозяйству. Только и успевай – варить, стирать, убирать. Стала замечать, что часто Николай убегает в город. Какие-то там у него друзья завелись.
А вот Тоня всем жару даёт. Капризная, а порою и странная в поведении. Чудаковатая! Обидит её кто, надуется и – на печку. Сидит, сидит, а полезет кто к ней, открывает поддувало и начинает кричать в трубу: «Бьют меня, бьют!» А ведь никто и пальцем не трогает. Такая вот истеричная. А ещё грозы боится до смерти. В грозу забивается под кровать и при каждом раскате грома орёт оттуда, как резаная. Ни на какие уговоры не реагирует. Кончится гроза, сама и вылезает… Трудно с ней. Как она будет жить дальше? Но может быть, ещё разрастётся, думала мать.
Сколько ночей посвятила Наталья мыслям о детях, о их будущем, тревогам и слезам в подушку. И никакая вера, никто не мог сказать ей, что там впереди. Но горести и беды, трудная жизнь толкали людей на сближение. Народ жил более дружно. Стали заводиться и у Наташи более душевные, чем Таня, подруги. Иногда собирались на посиделки то у одной, то у другой, а то и к себе приглашала Наташа. Пили чай и судачили обо всём – мыли-перемывали незатейливую жизнь. А однажды, у неё на посиделках Валька Звягина возьми и скажи:
– Натаха, а вот не совру, я, кажется, засекла сохнущего по тебе! Ты не заметила? А вы, бабы?
– Ты это кого имеешь в виду? – спросила Марья Плетнёва.
– Не городи ерунду! – вспылила Наталья.
– А кака-така ерунда! Он все глаза проглядел у всех на виду, скоро все увидят, если так и дальше будет.
– Это ты, Валь, помощника директора по труду Ивана Букаева имеешь в виду, что ли? – Его. Как придёт к нам в цех, сразу глазами Наталью ищет… Мы с Тоней Матвеевой давно засекли. Он ведь со своей семьёй давно не живёт. Ушёл. Троих там оставил. – А что? Наталья! Вот и «жених»! Бывший капитан, паёк государственный получает, как военный. И в заводе на хорошем счету. Не пьёт, кажись.
– Не, не пьёт… Но курит. Правда, ростом маловат. Вот, лично по мне, не в моём вкусе. Но деловой, слыхала, до жути… Пробивной мужик! – отрекомендовала Мария.
– Бросьте, бабы! Никого мне не надо! Не сватайте!
– А  это ты зря, – бросила из угла обычно молчаливая пожилая вдова Настасья Никитична. – Что значит, «никого не надо»? Что разгордилась так, или нос совсем повесила. Осталась после такого жить – так и живи. Хошь на полную катушку, хошь наполовину, а живи! Не хочешь ради себя, не неволь. А ради детей, которых подымать надо – живи! 
И смолкли бабы. Никто не добавил ни слова. И Наталье запали те слова в душу. Весь вечер проплакала. Думала над ними.
А через какое-то время зашёл к ним в цех тот самый Иван Букаев. Наталья невольно взглянула на него. И тогда впервые их взгляды встретились. И словно током кольнуло у Натальи в груди, прошло по нутру вниз. Испугал её цепкий взгляд его серых глаз. Отвела свои в сторону. А он, словно нарочно, направился прямо к ней. Две бабы, что работали рядом, куда-то сразу ушли, будто дела какие приключились. И остались они одни стоять друг против друга.
– Как, Наташа? Как дела? Как дети? – и словно сам ответил на свой же вопрос: – Растут! Куда им деться?..
Наталья горделиво отпарировала:
– Время такое. Никому не легче. У каждого своё.
Иван Николаевич подошёл ещё ближе и, положив руку, словно по-приятельски, на плечо, сказал:
– Так-то оно так… Но я удивляюсь, такая молодая, красивая… и вот так одна… Как несправедлива судьба! Но, может быть, всё ещё образуется? Стоит только полюбить человека, и всё изменится… Поверь! И не отчаивайся. Всё от тебя, Наташа, зависит. Стоит только захотеть! Его рука уже теребила воротник её фуфайки, поглаживала по плечу.
Наталья опустила глаза, отстранилась, сказав:
– Что Бог даст! Я не хочу гадать наперёд! Спасибо Вам за сочувствие.
Наверное, он понял, что не стоит переходить обозначившуюся границу откровений на сегодня. Правильно. Всему своё время. И, попрощавшись, вышел из цеха. Наталья облегчённо вздохнула. Но эта встреча оставила след в её душе, заставила думать о нём.

Осень нынче была удивительно красивая. Яркими красками пылали клёны при входе на завод. Красота держалась долго, не спеша облетать. А напротив дома жёлто-охристым каскадом ниспадали до земли уже подросшие тополя. Тополь памяти ещё был молод, но дорос уже, вытянулся до крыши дома.
Но потом как-то враз похолодало. Завернули круто первые морозцы. Выпал на морозную землю лёгкий снежок да так и остался лежать. Без оттепелей. Потом пошёл снег и всё сыпал и сыпал, словно хотел что-то укрыть на этой земле, и навсегда. Снегу нападало ещё до Нового года тогда много. И от крыльца к калитке пришлось всё время расчищать тропинку. А снег сыпал каждый день, делая работу по расчистке постоянной. Наташа даже уже не уносила в дом лопату, а оставляла её у крыльца.

Однажды, воскресным утром, она, встав чуть позже обычного, услышала за окном шум лопаты, чистящей снег. Удивилась. Мальчишки вроде бы оба тут. Кто же? Из братьев кто, что ли? Глянула в окно, растопив своим дыханием иней и сделав маленькое смотровое отверстие, и обомлела. Снег чистил Иван Букаев. Словно почувствовав её взгляд, он взглянул на окно и, как показалось Наташе, остановил взгляд именно на этом маленьком кругляшке для глаза. Улыбнулся.  Наташа набросила на плечи фуфайку и вышла.
Тогда, именно тогда, в то утро у них всё и началось. Нет, тогда он просто был отблагодарён за помощь, был приглашён домой на чай. От услышанного разговора встали ребятишки. За чаем общие разговоры. Потом Иван с малыми пошёл на улицу лепить снежную бабу. Вышли и её старшие ребята. Перебросились с незнакомым дядей парой фраз и ушли к друзьям. А Иван через час вернул Наташе раскрасневшихся на морозе девочек и ушёл, сказав, что они слепили во дворе Снежную даму – точь-в-точь их маму. И это «мама» почему-то заставило сердце Наташи дрогнуть, и она чуть не расплакалась. Хорошо, что ушёл.
Да, всё началось. Иван стал всё чаще заходить к ним домой, заносил часть пайка, что выдавали ему. Приносил и другие гостинцы. Помогал чистить снег. А как-то погас вдруг в доме свет, и он помог починить проводку. Вычистил давно не чищенный дымоход. Приходил как-то колоть дрова.
Со временем узнали обо всём родители и братья. Как отнеслись ко всему? Да так, спокойно. Видели они всё и всё понимали.   
Понимали, что пупок надорвёт Наталья, поднимая своих детей. А почему бы и не попробовать? Да, была у Ивана семья, из которой он ушёл несколько лет назад. Жил отдельно. В чём там было дело, никто не знал. Скрытный был Иван, и его бывшая жена не из болтливых. Наташе он всё объяснял не изменой кого-то, а холодностью жены.  Была его жена сильно набожная, и во всём у неё были заповеди и ограничения, что уже за всё время надоело Ивану. Ещё не старая женщина превратилась в богомольную бабку, всё время почти проводящую в церквях и молельнях. Жили они в Ямской слободе, сравнительно недалеко. Но Наташа практически ничего не слыхала про них.

Прошло немного времени, и Иван Букаев переехал жить к Наталье. Жильё у неё было ведь немаленькое, по сравнению со многими другими. Переехал он после Нового года, а уже через месяц, натосковавшаяся по мужчине, Наталья понесла. И в начале декабря родился у них мальчик, которого назвали Женей.
Шестеро! Не планировала в жизни Наталья иметь детей больше, чем имела. И того было с лихвой, поднять бы. Но так всё вышло. Надеялась она на нового супруга. А Иван во всём проявлял прыть, старался первое время обеспечить семью, помогал. А весной начались посадки. Работы прибавилось. Приходилось трудиться и на работе, и дома без продыха. И стала замечать Наташа в поведении, в словах Ивана растущее раздражение. То ли отцвело его чувство, то ли силы кончались уже…
Да, всё может быть. Возможно, сбил Иван спесь, достигнув своего удовлетворения с красивой Наташей. То ли одумался и испугался оравы детей, которых ещё не один год надо было кормить, растить и воспитывать, (и все чужие, кроме последнего), то ли со старшими какой-то конфликт произошёл, но как-то пришёл он домой с работы поздненько, изрядно выпивший, и на недовольный вопрос Наташи с раздражением бросил:
– Да, я не твой прежний Николай Сидорович, который тебе настрогал пятерых… и с концами… Да, он не пил. А я бы поглядел на него на моём месте. В такое голодное время тянуть этот хомут – можно пупок надорвать. Мне вас всех не прокормить! Осёкся, взглянув исподлобья на слёзы Наташи, но всё же продолжил:
– Надо, Наташа, подумать и чуток разбавить…
– Что разбавить? – не поняла она.
– Что я имею в виду? А то и имею, что в детдом отдать старших… Оставить малых два-три, и хватит… Мы на государство сколько ишачим? Пусть и оно помогает… Вырастут и там, образование им дадут. А что ещё надо?

Слово «детдом» обожгло Наталье сердце. Она вспомнила разговор с Машей, сестрой Николая Сидоровича, когда та приезжала из Москвы в конце его болезни навестить, а может быть, и проститься с ним. Вспомнила тот злополучный «чёрный квадрат», который, кажется, в очередной раз собирался её накрыть. Как хорошо, что при этом разговоре не было в доме детей.
Протрезвев, на следующий день Иван не отказался от мысли отдать старших детей в детдом. После того разговора он весь как-то ушёл в себя, стал неразговорчив и суров. Прошло время, и он категорично заявил, что Наталье пора решать. Иначе будет решать он.

В тот день, когда он был на работе, Наталья решилась на разговор с детьми. Хотя в своей душе она всё уже решила сама, но подросшим детям надо было объяснить свой поступок. И она рассказала им о требованиях отчима.
Никогда она не забудет их реакцию, как не забыли тот момент и они, вплоть до маленькой Тони. Как она жалела потом, что не поступила как-то иначе, мягче. После объявленного наступила небольшая пауза, а затем дети вдруг враз заплакали, завыли в голос. И каждый, плача, кричал: «Мамочка, только не меня!»
– Конечно же! Я никого из вас никому не отдам! Вы мои все и навсегда! И Женя теперь наш! Мы и его ему не отдадим, да?
– Да! – Пусть дядя Ваня уходит от нас! Да!
И это «мы и его ему не отдадим» было прочной связкой детей на всю жизнь, а Ивану Букаеву местью за бездушное посягательство на их родственное единство.

Так закончилась единственная и неудачная попытка Натальи найти верное мужское плечо. Не повезло. А может быть, наоборот? Может быть, Бог миловал? Тогда, вместо ожидаемой раздавленности и слабости, вошла в неё вдруг откуда ни возьмись, какая-то странная сила. Было в ней, в этой силе, намешано что-то и от злобы, и от мужества, а где-то и от гордыни. Кажется, почему от гордыни-то? Да просто, чувствовала она сама гордость за то, а это она понимала нутром, что переживёт и эту в жизни напасть, не сломится. И с этой гордостью прошла она всю свою оставшуюся жизнь. Хватило её и на мирное время, и на всю Великую Отечественную войну, и на непростые судьбы сыновей...

А пока шёл 1925 год, войны и революция уходили в прошлое. Жизнь не то чтобы стала лучше, но как-то всё же стабилизировалась. Был голод, была разруха, но не призывали на фронт, не приходили похоронки, не лились потоки слёз. И это было относительным понятием более благополучной жизни.
Лесопилка после пожара восстанавливалась ещё целый год. После смерти Николая Сабурова директором её был поставлен Александр Фёдорович Шикломанов, тот самый, которого когдато выдали фёдоровские рабочие и упекли в ссылку в Сибирь. И вот он вернулся. Да, времена, люди, их судьбы…
А ещё на заводе тогда много было разговоров про "Шишку". Обсуждали его роль в смерти Николая Сидоровича, а кто-то даже грешил на него в смысле поджога лесопилки. Были и такие, что подозревали не его самого, а целую вредительскую группу, жертвой которой он стал. Словом, Шишку общество единогласно отвергло. В изоляции он быстро сгас, потом уехал к родственникам в какую-то деревню, не прижился и там и исчез в миру – сдул эту грязь ветер истории.

Восстановление на заводе велось силами его же рабочих, а параллельно готовили запас пиловочника, заготавливали дрова для Москвы и других городов. Восстановленный завод назвали громко – «25 лет Октября». Это было в духе того времени, как альтернатива, как показатель подъёма народного духа в противовес всем мыслимым и немыслимым трудностям жизни.
Власть понимала, что спасти страну может и должен сам же народ, его энтузиазм. И поэтому с годами то тут, то там теперь провозглашались новые начинания, новые призывы. Ставка была на молодёжь, на молодые силы. Патриотическому подъёму придавалось решающее значение в победе нового строя. И часто призывное «Даёшь!» решало поставленные задачи, словно «Хе!» у того, кто силой руки перебивал толстую палку.
Молодая страна Советов превращалась в одну большую строительную площадку. Росли леса новостроек! И все эти планы надо было обеспечить материалом. Бывшая фёдоровская лесопилка не справлялась. Нужна была реконструкция. В 1927 году к лесопилке присоединили ещё 3 небольших заводика. Простое сложение сил мало что дало, но началась реорганизация всего объединения.
Тогда Вышний Волочёк входил в состав Московской области, и это было очень положительным для города, дало толчок к быстрому развитию промышленности под влиятельным началом московских властей.

Первая Пятилетка. В число её пусковых объектов вошёл и новый деревоотделочный завод, что решили строить недалеко от фёдоровской лесопилки. Именно на тех землях, что предлагались когда-то для выкупа Фёдоровым. На тех неугодьях и началось новое строительство. Весть быстро облетела город.
И потянулись сюда массы людей, желающих получить любую работу. Много прибывало народа из деревень, где в то время начиналась коллективизация. Это были те, кто не желал вступать в колхозы или уже неудачно испытал свою судьбу в сельхозартелях. Свои и пришлые – все с рвением трудились на строительстве завода, трудились с кирками и лопатами, стараясь показать себя с лучшей стороны. Ведь вместе с лозунгами везде были регулирующие рычаги этого энтузиазма. Отличившихся положительно в строительстве обещали взять потом на работу на этот же завод. И люди старались изо всех сил попасть в их число.

Как было трудно! И как поступает человек в такие особо тяжёлые моменты жизни, я помню по своему отцу – тому самому Жене, младшему сыну Натальи.  Когда, много лет спустя, ему отняли вторую ногу и везли по коридорам после операции в палату, он, отойдя уже от наркоза, но испытывая боль, громко пел «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперёд…».
Работая, тогда часто пели и они. Песни перекрывали нервное напряжение, придавали силы, задор. Пели, чтобы не жаловаться на жизнь, принимать её такой, какая она есть. Ведь работали теперь не на заводчика Фёдорова, а на себя. Так говорили, так убеждали себя и всех вокруг.
Со стороны могло показаться, что это было весёлое и задорное время. Да, отчасти так и было. Но никто не отменял ни голода, ни нищеты, ни болезней. Работала тогда вместе со всеми и Наталья. Женщин не выделяли, не обеспечивали лёгким трудом. Работали наравне с мужчинами.

Как она жила все эти годы? Что нового было в её молодой ещё совсем жизни? Двадцать восемь лет! С работы приходила домой и практически валилась с ног от усталости, но после малого передыха снова бралась за дела по хозяйству: варить, стирать, убирать. 
Шли годы. Наташе уже тридцать три. Высокая, статная, красивая. Она больше и не допускала мысли о замужестве. Вся её история с повторным браком была как на ладони, в небольшом заводском посёлке. Осуждали? Люди разные, и мышление их разное. Не без сплетен. Но это не имело, поверьте, значения для хода её личной истории. И больше никто ей не предлагал ничего подобного и даже не намекал, словно видели по её ставшим строгими глазам, поджатым сухим губам, что на всём лежит табу. Близкие ей знали, что любила она в жизни только своего мужа, а Иван появился в её жизни от отчаяния в трудное время.
Все знали о поставленном им ультиматуме в отношении детей, и решение Натальи подняло её в глазах многих как женщину-мать. Младший Женя был принят в семью безоговорочно, и мало того – под защиту старших. Любовь Натальи к детям, единая и неделимая, создала дружную семью, в которой царили теплота и взаимопонимание. И только значительно позднее, однажды это равновесие нарушилось, став почти трагедией. А Иван спустя какое-то время вернулся в свою прежнюю семью. Просто он знал, что больше здесь, в этом маленьком заводском посёлке, где все осудили его, на него уже никто не позарится. А куковать век до гробовой доски в одиночку тяжело. И безропотная богомольная жена пожалела его и приняла.
 
Однажды, много лет спустя, Наталья шла по дороге-каменке с пятилетним внуком Витей, сыном своего младшего сына Жени. У Бороздинской заводи их нагнала повозка, запряжённая лошадью… Старик, ехавший в повозке, окликнув её, предложил:
– Наталья, здравствуй! Садись, подвезу!
Обернувшись, бабушка Наташа, видимо, знающая старика, села в повозку, подсадила внука, и они тронулись.
– Как дела? Как живёшь? – спросил старик.
– Нормально. Вот с внуком в магазин иду.
– Женькин?
– Да. Его.
Маленький шустрый внучок тихо спросил бабушку:
 Ба! А кто этот деда?
– Дед твой, – без обиняков ответила та.
– Это тот, который помер? – громко вопросил Витя.
– Ну, ты… Наталья!.. – и старик что-то в сердцах проворчал себе под нос…


Глава 6.   ТРУДНАЯ  ДОЛЯ.


На территории Тверской губернии в последнее десятилетие перед Великой Отечественной войной, к счастью, не шли войны, не было революционных действий. Но шли необходимые восстановления и реконструкции. Новая власть многое меняла и перестраивала на свой лад. Это коснулось и промышленности, и сельского хозяйства, и образования, и культуры. Что-то рушилось «до основания», как некоторые церкви и монастыри, а что-то тут же возводилось вновь: новые учебные заведения, школы. Из обломков разрушенного пробивались ростки нового мира. «Кто был ничем», мечтал стать всем, мечтал стать хозяином жизни и, наверное, оставить свой след для потомков. Так ли это было просто – «стать»? Новый хозяин должен был не просто им называться, он должен был тоже перестроиться, как и вся жизнь, и не на словах-лозунгах, а на деле. И революционный лозунг Ленина здесь был как раз кстати: «Учиться, учиться и учиться.» А тем, кто пришёл к власти, было чему учиться, многим буквально с нуля.
Нэп, сменивший политику военного коммунизма, дал немного вздохнуть, особенно крестьянам. Налоги упали вдвое. Появилась возможность продавать излишки сельхозпродуктов, а значит, и начать жить чуть лучше. В промышленности шёл процесс концентрации капитала, объединения мелких нерентабельных предприятий в более крупные, начинались технические преобразования, росла механизация труда. Это тогда коснулось и фёдоровской лесопилки, что совпало со строительством нового деревообрабатывающего завода. И близость к Москве сказалась положительно. Московские власти эти близлежащие тверские земли сделали своим полигоном, где проверялись на верность их новые идеи и начинания. Здесь были даже запрещены оппозиционные партии, в частности, меньшевики.
Ведущее место в городе имело текстильное производство. Но получили развитие также и те отрасли, что работали на местном сырье: лесная промышленность, деревообрабатывающая, бумажная, пищевая, стекольная.
Число рабочих мест стало неуклонно расти. А это требовало новых квалифицированных кадров. Повсеместно стали открываться технические училища, курсы повышения квалификации и даже институты. Молодые учились заново, старые проходили переподготовку.
А на селе жизнь шла по-своему. Политика нэпа, давшая вздохнуть, снова сменилась новым веянием – отчасти возвратом к временам «военного коммунизма», выраженным в задаче ликвидации кулачества как класса. Перегибы в этой политике вели к тому, что за малым количеством истинных кулаков под понятие «кулак» шли и середняки. Ведь даже и неловко как-то, что истинных кулаков раз-два и обчёлся. Против кого тогда и весь сыр-бор? Были даже планы по выселению кулаков в отдалённые земли. И стараясь выполнить эти планы, в кулаки были записаны порою даже бедняки.
Реальная помощь колхозам часто заменялась направлением рабочих с заводов туда в качестве руководителей, практически мало-  или ничего не понимающих в сельском хозяйстве. Сопротивление крестьян выражалось в поджогах, погромах, бунтах, а порою и в убийствах. Обстановка накалялась. Отчасти росло противостояние между рабочим классом и крестьянами. А кончилось всё тем, что поставки из сёл продовольствия резко сократились. Опять голод. И к 30-м годам была введена карточная система.
К 1935 году предприятия охватило новое веяние – социалистические соревнования между коллективами, бригадами, отдельными группами рабочих. Развернулось стахановское движение.
А параллельно в 1934 году, после убийства С.М. Кирова, область захлестнули массовые репрессии. Искали шпионов и вредителей. И политбюро ЦК ВКП(б) приняло постановление, признавшее ряд ошибок Калининского обкома. За короткий срок «врагами народа» стали около 60 руководящих и партийных работников области, а потом ещё и командный состав 48-й стрелковой дивизии в Твери. Был убит даже архиепископ Тверского и Кашинского уездов Фаддей (Успенский).
Глядя на это историческое прошлое из настоящего, невольно задаёшь вопрос: а было ли всё это простой случайностью, со стороны новой власти или кто-то своею стратегической рукой умышленно готовил страну к надвигающейся войне, готовил её к проигрышу, к слабости, лишая послереволюционных идейных руководителей на местах?

 Новая власть совершала ошибки, но и созидала. Многие из её руководителей понимали, что не за всё позднее потомки скажут «спасибо». Поэтому, боясь, что исследования, например, краеведов, правдиво отображающих историю, откроют народу со временем на всё глаза, они признали их деяния лженаучными, а само краеведение лженаукой. А скрывать, конечно, было что. Наряду с новыми стройками, созиданием, обновлением, повышением уровня образования и культуры, ликвидировались архитектурные исторические памятники и
реликвии страны, как символы старой эпохи, не совместимые с новой идеологией новой власти. Подлежали ликвидации и все несогласные с новой властью. В их среду попадали и безвинные, с которыми сводились «под шумок» личные счёты. Расхищались художественные коллекции и ценности дворянских усадеб, церквей, храмов и монастырей. Обидным было то, что только малая толика всего этого поступала в музеи. Большая часть оседала в частных руках. А сами здания исторического плана использовались под склады, клубы, тюрьмы. Так в 1935 году был взорван символ Тверской земли – Спасо-Преображенский кафедральный собор с колокольней, а позднее – древнейший Тверской Успенский монастырь. Накануне войны при строительстве Угличского водохранилища был взорван Калязинский Троицкий Макарьев монастырь, один из двух в стране уникальных монастырей первого класса.
Верующие пророчили за такие действия Божью кару. Тогда никто не мог и подумать, что впереди война.

Наталья в те годы работала на прядильно-ткацкой фабрике «Большевичка», что на окраине Вышнего Волочка. На работу ходила по насыпи Октябрьской железной дороги. Это был более короткий путь от заводского посёлка – пять километров. Свой завод, конечно, под боком. Но на «Большевичке» заработок был куда выше.
«Большевичка», до революции предприятие Рябушинских, было национализировано в своё время и разделено на три небольших цеха по профилю работ: прядильное, ткацкое и красильно-отбельное. В 1923 году выпуск продукции стал резко расти. И возникла необходимость все три предприятия снова объединить. Так в 1929 году возник Вышневолоцкий хлопчатобумажный комбинат.
Отработала она на «Большевичке» до начала войны. А в 1941 с приближением линии фронта предприятие было эвакуировано в Саратовскую область, и Наталья вернулась на свой завод снова, где до «Большевички» работала обрезчицей в лесопильном цехе. Но по возвращении, работу ей предложили с ещё меньшей оплатой. Не любили на заводе тех, кто метался и искал, где лучше. Так Наталья всю войну проработала просто уборщицей в заводском клубе.
Все довоенные годы, строгая и требовательная в воспитании, Наталья одна подымала детей, как могла. К началу войны они были уже взрослыми, самостоятельными. Трое – Виктор, Мария и Соня – уже перед войной жили отдельно, своими семьями. Тоня, которой хотя и было 22 года, в силу своего особого характера и странностей, пока не была замужем. Она до сих пор боялась грозы и пряталась при раскатах грома под кровать, летом дома ходила в больших валенках на босу ногу. Не женат был уже взрослый Николай да младший Женя.
Виктор, самый старший из детей, стал высокорослым, широкоплечим и здоровым. Лицом весь был похож на Наташу: те же светлые голубые глаза, тонкие губы, какое-то благородство в осанке. Степенный, он больше остальных впитал в себя понятие о том, что он сын бывшего «красного» директора завода. Порода династии священнослужителей именно в нём видна была невооруженным взглядом – в стати и осанке, даже в горделивой посадке головы. Ведь, когда отец умер, ему было уже семь лет.      
Основы воспитания его Николаем Сидоровичем в духе благочиния успели сказаться на его характере. В 18 лет он пошёл на лесопилку и проработал там год, а потом поступил, как когда-то и отец, в коммерческое училище. Закончил и стал работать счетоводом на зеркально-багетной фабрике. В 22 года женился. Девушку выбрал симпатичную, Женю, из посёлка Академический при станции на железной дороге. Она окончила учительские курсы и учительствовала в начальной школе. Бойкая по характеру, сразу взяла парня в оборот и не то чтобы командовала в семье, но имела большое влияние на Виктора. Вскоре у них появилась дочка Люся, а следом за ней – сын, которого назвали модным для того времени именем –
Адик. Наталья была удивлена этому нерусскому имени, хотела было высказаться, что можно было бы найти имя и попроще, но языкастая Женя как отрезала:
– Ничего вы, мама, не понимаете! Это имя модное нынче. Теперь многие называют сыновей Эдиками, Адиками. Надоели эти Вани, Гриши…
Так в числе внуков появился первый Адольф… Викторович. Связываться с невесткой из-за имени свекровь не стала.
Радовала мать дочка Соня. Статная выросла. Красивая такая, что на фабрике «Пролетарский Авангард», где она работала, некоторые из новеньких бегали в цех на неё посмотреть. Но София не была гордячкой и красоту свою носила скромно, но с достоинством. Вообще, во всём облике детей Сабуровых чувствовалась порода, не крестьянская от Костиных, а порода интеллигентная, "сабуровская", как говорили на заводе. Но обе породы сходны были в росте, осанке, природной стати.
Соня устроилась работать на завод разнорабочей. Подруг у неё всегда было много, а завод дал новых. Девчата были во всех начинаниях активистками, охвачены новыми веяниями: социалистическим соревнованием, ликбезами, агитационной работой. Вступила Соня с сестрой Марией и в комсомол. Во всём она была справедливая, правильная, прямая.
В декабре 1936 года была принята новая Конституция. Поступил призыв: к дню выборов в Верховный Совет СССР, 12 декабря 1937 года, – ни одного неграмотного! И началась работа. С агитацией ходили по домам. В семьях разъясняли Конституцию. Всё тогда было на порыве, на возвышенных эмоциях. А ведь именно без этого практически и нельзя было выбраться из разрухи и послереволюционного хаоса. Во всём царил дух нового, дух подъёма и обновления.
Жили тогда все, и молодёжь особенно, дружно и весело, хотя в бытовом отношении примитивно. В посёлке были построены для рабочих два барака, каждый на 40 человек. Но, конечно же, там проживало куда больше. В каждом бараке было по 20
комнат в 14 квадратных метров. И в каждой комнате жило по семье в четыре-пять человек. Сёстры Соня и Маня часто бывали там в гостях у подруг. Бараки были убогим подобием жилья. Но о них позднее вспоминали с теплом. Ведь там «ютилась» их молодость, проходили юные годы с горячностью и революционной страстью созидателей нового мира. Кроме этих двух бараков, были построены ещё два двухэтажных дома, столовая, баня, детсад. А фёдоровская лесопилка была перестроена под клуб.
Директор считал клуб центром культуры. Его «оккупировали» и молодые, и старики. Здесь развернулась сеть кружков: кружок художественной самодеятельности, драматический, духовых инструментов. Соня даже выучилась играть на трубе и вошла в состав духового оркестра. Это были особые годы, которые потом уже не повторила история. Не каждое поколение способно было жить вот так радостно в нищете и сплошных трудностях, но с постоянным ощущением своей значимости в деле становления своей Родины. А впереди война… Кто знал! Не знала и нацистская Германия, на какой народ, на какой дух поднимает руку.
Часто потом вспоминали жизнь в те годы. Тогда по вечерам на улицах то там, то тут раздавались звуки гармошки. Пели. Пели хорошо и душевно. Много внимания уделялось и спорту. Строились спортплощадки. В заводском посёлке рядом с баней организовали футбольное поле. Младший брат Женька проводил на нём много времени, вошёл в состав заводской команды по футболу, участвовал в городских соревнованиях.
Даже центральную дорогу в посёлке по улице Лесозаводской устлали необрезным пиломатериалом, сделали так называемую брусчатку. И дорога та была до самой войны, пока по ней не прошлись своими гусеницами танки. Испортили, исковеркали, и потом жители просто растащили чурки по домам на дрова.

Уже в 1937 году, когда в стране завершилась вторая пятилетка, поползли слухи, о том что Германия намеревается напасть на нашу страну. И на заводе начали готовиться к худшему. Сначала стали производить детали для оружия, готовили определённых специалистов, особенно в среде женщин, чтобы те могли работать вместо мужчин. Многие из них тогда стали осваивать мужские профессии. Поначалу это было просто модным, а потом стало целью – делать всё ничуть не хуже мужчин. Твёрдый, строгий, как у матери, характер Сони способствовал этому. Она закончила курсы токарей при профтехучилище и устроилась в механический цех. В работе была спорая, всегда в передовиках. Норму часто перевыполняла, даже опережая мужчин.
Со временем познакомилась Софья у себя на заводе с парнем Николаем из деревни Леонтьево и полюбила его. Парень был высокий, сухощавый, губастенький. Против красивой Сони, не из видных. Но упрямый, целеустремлённый, одно слово – жилистый.
 Наталья не очень-то была довольна выбором Сони. Нехорошие слухи ходили про отца Николая. Что-то было связано с убийством. Что уж там произошло, семья утаивала. Говорили, что отец Николая зарубил топором родного брата и долго был в отсидке, а потом так и сгинул в далёких сибирских краях. Мать подымала детей одна. Потом захворала и умерла. Дальше растила их родная сестра отца, которая из-за этого так и не вышла замуж. Вместе с нею жила и мать. Детей, мальчика и девочку, вырастили они хорошими. Вот и Николай числился на заводе в передовиках.  И, всё взвесив, Наталья особо перечить не стала. Тем более, что Софья умудрилась забеременеть месяца за два до свадьбы. У молодых родилась дочка Аля, а года через два, перед самой войной, и сын, которого назвали Валей.

Маня была на год старше Сони, но росла более стеснительной и робкой, хотя тоже красивой девушкой. Особо красивыми были у Мани глаза. Большие, пронзительные, голубые в окантовке длинных чёрных ресниц. Волосы тоже чёрные, густые. Лоб высокий. Мария заплетала волосы в шикарные толстые косы, которые укладывала на голове короной. С Соней они были неразлучны. Вместе на работу, вместе на курсы, где и Маня получила мужскую профессию электромонтёра и работала в том же механическом цехе электриком. Если кто не знал, то все считали Марию младше Сони. Они были более чем сёстры. Их связывала искренняя человеческая дружба.
Позже познакомилась Мария с Федей Жоховым из их же посёлка. Знакомство произошло через брата Женю, с которым оба входили в одну футбольную команду. Мане шёл уже 23-й год. Месяца два повстречались, и та объявила, что позвал её Федя замуж и она согласилась. Парень неплохой, тихий и скромный, с курчавой красивой копной волос на голове, и карими глазами. Сущий цыганёнок. Сыграли свадьбу как-то по-тихому, поскольку родни у Фёдора не было. Был он сирота и жил с тёткой. С детьми у них поначалу что-то не заладилось. Год, два… Но потом и у Марии перед войной родился мальчик. И опять назвали Адольфом… Фёдоровичем. На этот раз Наталья смолчала. Мода так мода.

Особым в семье рос Николай. Характерный. Было ему перед войной уже 26. С малолетства он часто пропадал из дому, часто ночевал у друзей. А друзья, к сожалению, были не из лучших. Рос он каким-то маленьким мужиком, словно рано поняв трудную долю матери, видя её безысходные слёзы, и на каком-то этапе, видимо, решив в своей мальчишеской головёнке взять на себя в то трудное и голодное время мужскую миссию обеспечения семьи, чем было можно. Просто жалеть мать ему было мало. Надо было действовать. А где и что для этого надо взять, что надо сделать здесь и сейчас? Бывало, кусок колбасы притащит в дом, хлеб, крупу. На вопрос «Откуда?!» всегда один и тот же ответ: «Друг угостил! У него батька военный, получает паёк» Сначала Наташа верила. Вот и Иван Букаев тоже был военным, приносил паёк. Но со временем её осенило, и стала она догадываться чем те пацаны занимались – воровали. Понимала Наталья, что отбивается сын от рук. Первое время ругала его, наказывала, но как-то раз он отвёл занесённую на него руку и сверкнул углями глаз на мать, сказав предупреждающе: «Ма!» И с тех пор поняла Наталья, что поркам конец. А как к нему подойти с душой, с разговором, не знала.
А как-то, увидев, что Николай опять нарезает младшим колбасу, заплакала. Сын подошёл к ней и просто сказал:
– Мам, за пятерых у тебя сердце лопнет, но не заработать тебе столько, чтобы их прокормить. Смотри, растут! За стол сядут – только трескотня… Что, государство поможет? Не поможет. И никто не поможет. У всех своего хватает. Надо выживать, уж как получается.
– Коля! Нехорошо! Сроду таким не занимались и других осуждали. Вот и отец!
– Так те б времена вернуть. И отца тоже. Но Бог-то иначе распорядился. Их не кормить, так болеть начнут. Или сами на что решатся… Ты что, этого хочешь? Ты не беспокойся! Я не сам… Просто со мною пацаны делятся!

Порою и сама Наталья не знала, как жить дальше. И поступилась она тогда со своей совестью. Стала молча принимать ворованные где-то продукты. А сама наивно себя утешала: он не сам. Ему друзья помогают, зная, какая у нас семья…
Шли годы. Во времена нэпа в городе резко возросло хулиганство, бандитизм. До Натальи стало доходить, что водится Николай с бандитами в городе. И в их посёлке подростки считали его авторитетом, побаивались. Тогда бандитских подростковых формирований было много. Часто было слышно о их столкновениях между собой. Всё что-то делили. Вроде как территорию. «А что её делить-то – всё равно не своя», – думала Наталья.
– Девок что ли всё делите? – допытывалась она. Но у Николая на всё было одно:
– Ма?!! Ну что ты всех слушаешь! – и уйдёт от разговора, а порой и из дома.
Потом устроился, слава Богу, на работу на лесопилку. Деньги в дом исправно носил. Но тянулся к нему, за что у Натальи особо болела душа, младший Женька. Чуть где мальца обидят, Николай вставал на его защиту. А Жиган, так звали среди ребятишек Женьку – этим только гордился, хотя сам по характеру был очень общительным. Ростом он не пошёл в породу Сабуровых, хотя мать дала ему именно эту фамилию, и только отчество оставила Иванович, а не Николаевич, как у остальных детей.
 Коренастый, крепкий, симпатичный и сероглазый вышел паренёк. Никто в семье никогда не говорил ему, что он сводный брат, никто и никогда словом не упрекнул, не оговорился. И Женька долго рос в неведении. Но улица, где сплетни в семьях часто находили отголоски в детях, со временем оповестила его о суровой правде. И вот тут-то именно Николай перекрыл уличной мелюзге рты, заставил молчать. Только раз он как-то поддал одному-двум и всей толпе объявил:
– Это мой родной брат! Роднее не бывает! Кто сомневается?
С тех пор не сомневался никто. Николая в лесозаводском посёлке боялись, но в то же время уважали. Он был всегда справедлив и не наказывал зазря. И Николай по каким-то, необъяснимым причинам любил Женьку больше другого брата и сестёр и защищал от каждого, кто его обижал. И Женька тоже платил ему преданностью и любовью. Знал Женька сызмальства о воровстве брата, но молчал. Просился у Кольки «на дело», но тот, бывало, только затрещину даст и со злостью скажет: «Руки и душу замарать успеешь!»
А однажды Женька «подбил» своих друзей украсть с дырявого склада при магазине ящик халвы. Страсть как хотелось сладкого! Было лето, стояла жара. Со страху за содеянное укрылись они не где-нибудь, а на крыше барака, где и жили. Затащили туда ящик с халвой и, полуголодные набросились на неё. Ели до отрыжки. И халвы-то оставалось ещё много, но наступил предел. Разлеглись на солнце пузом кверху. Животы у всех вздулись, и со временем их поверхность заблестела. Словно масло подсолнечное выступило. Подступала тошнота. И бросив халву, все трое спустились вниз. Им было плохо, мутило, рвало. Разбрелись по домам. Женька весь вечер провалялся в кровати. Мать, не понимая что с ним, отпаивала травами. А
вечером Николай, придя домой, рассказал, что милиционер расспрашивал местных: кто-то украл в магазине ящик халвы. Взглянув на Женьку, сказал, словно невзначай: «Вот у кого-то от жадности если и не лопнет пузо, то уж понос-то точно проберёт!». А утром, перед уходом на работу, проходя мимо туалета, который и ночью, и утром занимал страдалец Женька, крикнул:
– Я тебя, если узнаю что в следующий раз, в туалете и утоплю!

С девушками Николай погуливал, но о женитьбе никогда не заговаривал. Хотя, похоже, гулял он уже по-мужски. Наталья пытала его, а он всё смешками. Рано, мол. Не нашёл своё. А парень внешне был хоть куда! Высокий, черноволосый, с прямыми, зачёсанными назад удлинёнными волосами. Глаза крупные, чёрные и внутри красный уголёк, что жил в них с детства. Немного резковат в разговоре. Но каждое слово обдуманно, взвешенно. С годами он становился чуть мягче, держал в узде свою норовистость. Была в нём какая-то сила лидера, которая и нравилась Наталье, и пугала. Силой характера, резкостью он больше походил на Костиных, на её старших братьев, а трезвостью ума и склонностью руководить – на мужа Николая. Но что-то чуяло сердце Натальи за года наперёд и волновалось.

Тоне, последней дочери, в то время было уже к двадцати годам. Школу окончила, поступила на курсы бухгалтеров. Вроде и выправилась девка: симпатичная, высокая выросла, как и остальные в семье. Но что-то нет-нет да и проскользнёт: то эгоизм непомерный, то капризность, а то, как и прежде, всё те же странности. В таком-то возрасте в грозу вдруг вся как затрясётся, закричит и под кровать, как в детстве. Животный, необузданный страх мог сковать её порой или, наоборот, вогнать в истерику. Не гуляла пока и с парнями. Была у неё всего одна подруга, с которой иногда ходили они на танцы. Но никто провожать её, видимо, не вызывался. Всегда возвращалась одна. И сетовала Наталья, готовилась к тому, что останется Антонина, пожалуй, старой девой. Но именно это порою даже успокаивало её. А может, дал ей Господь такую дочь, чтобы не быть одной в старости. И, наконец, самый младший из детей – Женя. Наталья и сама не могла себе объяснить, но, держа тайну в сердце, чувствовала, что любила его больше всех. То ли за долю его безотцовскую, а может, за его особую ласковость и нежность к матери. Ещё маленьким уйдёт гулять, а с улицы вдруг цветы неприхотливые тащит: «Мама, это тебе!» В гости уйдёт к кому, глядь, несёт кусок пирожка, и опять – маме.
Белоголовенький был, весь светленький и очень щуплый, худенький. А потом как-то враз развернулся, расцвёл… И вот те на: крепкий, симпатичный русоволосый паренёк, сентиментальный немного. Но потом эта сентиментальность стала понятной. Были в Жене и позднее открылись таланты: артистический, художественный, поэтический. Он, нигде не участь, хорошо стал рисовать. Брал открытку и с лёгкостью копировал рисунок, а потом раскрашивал. Позднее даже начал писать картины маслом, а познакомившись с заводским художником Николаем Наливайко, совершенствовал мастерство, учился. Сочинял он и стихи в заводскую стенгазету, редактором которой его вскоре назначили. Проявились в нём позднее и артистические способности. Уже будучи женатым, ходили они с женой в драмкружок при заводе, и он играл прекрасно и Гришу Незнамова в пьесе Николая Островского «Без вины виноватые», и в других спектаклях. Бог вложил в него одного столько талантов, сколько в других детях Натальи не было, что удивляло её не раз.

Когда старшие дети – Виктор, Соня и Мария – создали свои семьи и   отделились, наблюдательный народ быстро вспомнил об излишках жилплощади у бывшей жены «красного директора». Собственно говоря, обижаться было не на что, Наталья это понимала. 
Потребность в жилплощади в стране и в городе была и оставалась острой. А после очередного постановления правительства в стране шёл процесс переселения бедноты в квартиры состоятельных граждан, так сказать, уплотнение. Это в 1936 году коснулось и Натальи, как «состоятельной гражданки». У неё на тот момент не работающей на заводе, было принято решение «отрезать» часть жилплощади, оставив за ней с оставшимися детьми помещение где-то в пятьдесят квадратных метров, включая и коридор. Барак перегородили, предоставив ей, как
и прежде, отдельный вход. Да, было неприятно. Но она видела куда более худшие моменты в своей жизни. Перестроилась и тут. Старшие сыновья помогли установить перегородки, кое-что даже заодно отремонтировать. Поклеили стены обоями, покрасили окна, потолки, и квартира предстала в обновленном светлом виде.

Вот и выдюжила Наталья, вырастила детей. Никого и никуда не отдала. Вспоминая свою жизнь, её беды и трудности, она гордилась собой, гордилась тем, что всё вытерпела, не сдалась, прошла долгий, нелёгкий путь, и не хуже, чем все. А ведь одна!
Всё у Натальи стабилизировалось. Всё выходило на счастливую, как казалось, финишную прямую. Дети определены почти все. Вот Женька найдёт себе пару, Коля, да Тоня. И подведёт она черту своей материнской миссии на земле. Поживёт для себя тихо и спокойно.
12 декабря 1937 были выборы. В заводском посёлке устроили небывалый праздник. В клубе и на улицах пели песни. Ходили ряженые. В клубе организовали силами своей самодеятельности концерт. И из города приезжали артисты. Работал буфет. Такого праздника ещё не было никогда! Такой развесёлый праздник был, пожалуй, последним до войны.

Шли последние довоенные годы. Но этого не знал никто. Не знала и Наталья, мечтая достойно встречать свои преклонные годы. От старших детей у неё уже были внуки. Вот она и бабушка.
Недавно по зиме первый раз за всю жизнь ездила с подругой в санаторий по путёвке от завода. Так непривычно! На всём готовом! А там они с Ниной на лыжах катались (на лыжах Наташа каталась только в детстве). В парке, при санатории «Серебряники», где они тогда отдыхали, было много накатанных лыжниками трасс и так красиво! Зимой здесь, действительно, всё серебряное: и снег под ногами, и плакучие гирлянды ниспадающих веток берёз, и ажурные кусты у корпусов, и убегающая вдаль лента реки, и даль озёр. За многие годы своей жизни она впервые уделила время созерцанию красоты окружающей природы. Всю жизнь шла против вьюг и ветров, почти не поднимая головы. Было не до красот!


Глава 7.   ВОЙНА.


Сегодня, когда прошло столько лет с окончания Великой Отечественной войны, мы часто слышим, что началась она внезапно, с нарушения условий договора о не нападении с гитлеровской Германией. Да, Германия не объявляла о том, что нападёт на нас, не предупреждала. Но кто в народе не говорил тогда, что война грядёт? Гитлер уже шёл по Европе, завоёвывая то одну, то другую страну. Кто говорил о том, что именно на нашей стране он остановится и не пойдёт дальше? Народ России ждал. Ждали в Вышнем Волочке, ждали и на Лесозаводе.
В конце 1939 началась русско-финская война. Небольшая группа рабочих, чуть больше ста человек, была призвана с завода на фронт. И не вернулись только двое. Была она недолгой и по времени – всего 105 дней.
Но угроза новой войны не ушла. Она стала ещё более вероятной. И это отразилось и на людях, и на производстве. С новым подъёмом вспыхнуло социалистическое соревнование среди рабочих. Оно стало более массовым. Результаты были налицо: возросла производительность труда, а значит, и выпуск продукции. Все знали, что Германия – страна развитая, с первоклассной техникой, автоматическим оружием. Этот враг, мечтающий завоевать Россию, был зол и силён. И наш народ готовился встретиться с этим врагом всем, что имел: успехами на производстве, а, главное, силой духа, высоким патриотизмом масс.
Но на фоне этого странными были иногда непонятные действия, например, такие, как, ликвидация в начале 1941 года приказом сверху спец. части на заводе и даже сокращение должности её начальника, хотя уже вовсю шёл призыв в ряды Советской армии.
«22 июня ровно в 4 часа…» – слова всем знакомые, словаболь. Началась война! Про неё так много написано песен, стихов, прозы. Пожалуй, ни одно историческое событие не было удостоено стольких человеческих чувств, страха, боли и слёз, надежд и ожиданий, и, в конце концов, радости Победы, как это историческое событие.
Наталья думала, что к концу тридцатых годов жизнь её пойдёт к завершению миссии по воспитанию детей. Ей было уже сорок пять лет – возраст, по меркам того времени, зрелый, тем более с учётом родов шестерых детей и всех тягот жизни.
В то время среднестатистическая продолжительность жизни на Украине у женщин была около сорока семи лет. А в России, с влиянием на неё войн, репрессий, и того меньше. К пятидесяти годам женщины были тогда уже больше похожи на бабушек в нашем сегодняшнем понимании. Разве могла предположить Наташа, что впереди у неё, несмотря ни на что, ещё почти сорок лет жизни. Для неё практически немыслимы были наряды. Она начала полнеть. Волосы носила всегда просто зачёсанными назад и заплетёнными в тугую косу, которую сворачивала на затылке в узел. Лицо её посуровело, и даже при полноте тела оно было каким-то немного осунувшимся. Появились морщинки вокруг глаз, а в уголках губ – горькие заломы. И только глаза всё ещё светились голубым светом. Но они словно выцвели, наверное, от пролитых слёз.
               
С первых дней войны были призваны на фронт мужья Сони и Марии, Николай, родные и двоюродные братья Натальи. 26 июня в городском саду под надрывные звуки духового оркестра и слёзы женщин, провожали на фронт с первыми эшелонами призванных и добровольцев. Наталья с дочерьми, с их малыми ребятишками словно осиротели, как и все остальные женщины той поры. За три недели цеха заметно поредели. Остались пожилые, подростки да женщины разных возрастов. В пору было опустить руки от такой беды. Но она была всеобщей, и это сплачивало, объединяло, отчего все становились монолитом сопротивления. Поддерживали друг друга, не давали впасть в отчаяние, призывали к крепости духа. Патриотизм рос. Очень многие пожилые, особенно мужчины, уже находящиеся на заслуженном отдыхе, откликнулись на призывы вернуться на производство. Рабочих рук не хватало.
Всё производство стало перестраиваться на нужды фронта. Брали на себя обязательства выполнять по полторы-две нормы. Работали столько, сколько было необходимо для дела. Мария, Соня и Женя тоже работали на заводе. Тоня после курсов бухгалтеров работала в ЖКУ при фабрике «Пролетарский авангард». Чуть позднее призвали и Виктора.
С самого начала войны с фронта стали просачиваться вести о неудачах и разгромах советских войск, захваченных врасплох и не выдержавших натиска мощного врага, например, о разгроме 144-го стрелкового полка из Вышнего Волочка, который стоял 22 июня под Брестом у самой границы. Почти ничего неизвестно было о его бойцах, и только боевое знамя было найдено на месте тех боёв.
Пошли и первые похоронки. Осенью 1941 года линия фронта почти вплотную подошла к Вышнему Волочку. Был уже занят Калинин. Воинские части, да и всё население, были в боевой готовности. Отработав смену, рабочие брались за винтовки и учились стрелять.
В городе началась эвакуация. Завод располагался практически на железной дороге и недалеко от железнодорожной станции. Рядом был тупик, постоянно занятый составами и вагонами для отправки в глубокий тыл. На случай прихода немцев надо было спасать промышленный резерв и перебрасывать его с запада на восток, подальше от линии фронта. А там следовало его установить как можно быстрее и пустить в ход, в работу.
Кольцо немцев сужалось, шли удручающие сводки с фронта. Было страшно! Ночами над городом кружили вражеские самолёты. Сбросили несколько бомб на железную дорогу. Но, в основном, это были самолёты-разведчики.
Одна из бомб упала тогда за железную дорогу, образовав громадную воронку. Пройдут годы, и эта воронка наполнится водой, образовав озерко, в котором будут купаться местные ребятишки.
Оккупация Калинина и Калининского района затянулось почти на три года. То же грозило и Вышнему Волочку. Кто знает, как бы всё обернулось, если бы не создание, по решению обкома партии, партизанского фронта с целью сдерживания натиска врага. Партизанские отряды внедрились в оккупированные территории и вели подрывную работу. Организовывались партизанские группы и на не оккупированных территориях с целью переброски в тыл врага. Для этого партизанами велась агитационная работа среди населения.

Могли ли усидеть без действия в таких условиях молодые лесозаводские пацаны? Конечно, нет. Конечно, молодёжь рвалась на фронт, хотя многим из них не было даже шестнадцати лет. Ими правил патриотизм, энергия и безрассудство молодости. Они переживали, что не на передовой линии фронта, не среди героев и мстителей за погибших, за страну. Таким был и Женька, младший сын Натальи, подросток, а для матери ещё ребёнок. Он вместе со своими товарищами- одногодками встретил войну возбуждённо. Ещё не всё, чем может закончиться для них схватка с врагом, понимали они до конца. А может быть, и понимали, но в горячке готовы были отдать за Родину самое ценное – свою жизнь.

Одними из первых рванулись пацаны в военкомат, но их, естественно, не взяли по возрасту. Женька расстроился. Мать даже заподозрила, что плакал. Но потом объявил, что идёт на работу, чтобы не сидеть дома. И с конца июня 1941 года он уже числился на заводе разнорабочим на бирже сырья.
Вскоре таким, как он, нашлось на заводе особое задание, которое они стали выполнять с азартом. Были созданы истребительные батальоны, где ребят готовили к защите города от врага. Им вменялось в обязанность во время бомбёжек тушить зажигательные бомбы. По тревоге они вихрем взлетали на заводские крыши и занимали каждый свой продуманный пост. Проявляли смекалку, рисковали, спасали и людей, и завод. Взрослые видели азарт в глазах мальчишек и благодарили их. А тех распирала гордость. Хоть так, как на войне! Не то что на погрузке и разгрузке в цеху… 
Со временем все стали понимать, что война ещё будет продолжаться не один год. И не могли взрослеющие ребята, уже считающие себя мужчинами, ждать, когда кто-то даст отпор врагу вместо них. Собрались как-то все вместе и пошли в горком комсомола. Их приняла секретарь Анна Александровна Виноградова. Она занималась тогда подбором молодёжи для калининского партизанского движения. И ребята после беседы с ней написали заявления в ряды народных мстителей. Собралась группа в 15 человек. Стали готовиться к отправке. Пришлось Жене сказать всё матери.
Зашлась она в тот вечер. Боялась Наталья этого до смерти, но и ждала. Чуяло её сердце – сбежит. Эмоциональный, чуткий до чужого горя, горячий – знала она – не высидит он тут, не отсидится. И плача в голос, сказала: «Не пущу!»
Уснуть не смогла долго, всё болело и тревожилось сердце. И только под утро как провалилась в забытьё.
А утром на кухонном столе нашла записку: – «Мама, прости! Но я так не могу! Всю жизнь считать себя слабаком и предателем для Родины не в моих силах. Но я вернусь, мама! Целую тебя и всех наших. Ваш Женька».
Осела на табурет. Побледнела. Широко раскрытыми глазами остановилась на виде сада за окном. Губы подрагивали. По щекам катились слёзы. – Так и знала! Не смог… Спаси и сохрани его, Господи!

Женя начал писать письма домой сразу. Писал, что сформировали из таких, как он, группу в Кимрах, где молодых обучали методам ведения партизанской войны. После обучения с помощью армейской разведки всех перебросили через линию фронта. Отряд был слабо снабжён оружием и первое время в бои не вступал. Так писал он. А может быть, скрывал что-то, думала Наталья.
Молодёжь в тех партизанских отрядах помогала вести разъяснительную и агитационную работу среди населения деревень, что приводило к пополнению отряда. Это было в западных районах Калининской области: Идрицком, Себежском, Пустошкинском. Партизаны устраивали засады, нападали на мелкие группы немцев и полицаев.

Однажды в отряд прибыл майор Подгорный и стал отбирать ребят для создаваемой агентурной разведгруппы. Женьку и паренька Виктора Артемьева, из местных деревенских, назначили тогда связными между основной и партизанскими разведгруппами Себежа, Опочки, Идрицы. Немцы перекрыли дороги к этим местам, и попасть туда было трудно. Но с Виктором было хорошо. Тот был местным и в придачу прекрасно знал немецкий язык, так как мать его работала до войны учительницей немецкого языка в деревенской школе. Часто выручала и его находчивость. Он прекрасно знал все местные дороги, тропинки, населённые пункты. Знал он и людей этих мест, к которым можно было обратиться, если что, за помощью. Миссия ребят была рисковой, но отваги им было не занимать, и командование ценило их мужество. Со временем Женя был награждён орденом Красного Знамени, а Виктор медалью «За отвагу». Но паренькам казалось, что работа связных – дело второстепенное. Они рвались войти в состав диверсионных групп. Сначала им отказывали, по молодости, но как-то старший лейтенант Бобрусь рискнул взять ребят «на дело». 
После этого их брали ещё не раз в такие операции, как надёжных и проверенных. Позднее всем были выданы документы, говорящие о том, в каких операциях они участвовали. Выдали такую бумагу и Женьке. И он хранил её и после войны, хранил как частицу той тревожной жизни, полной боли, потерь и подвигов. Вот только несколько строк из этого документа:

- «28 февраля 1943 г. Сабуров участвовал в операции на дороге Себеж-Зилуппе, во время которой было убито 29 гитлеровцев.
– В засаде на шоссе Опочка – Красное разбили и сожгли три автомашины, захватили грузы, враг понёс ощутимые потери.
– 13 апреля 1944 г. Сабуров организовал диверсию на шоссе Красное-Мозули. Подорвана повозка с боеприпасами. Убито четыре фашиста.
– 16 апреля 1944 г. установил мину на шоссе Красное-Голяши. Подорвана легковая машина. Убито четыре офицера.
– 1 мая 1944 г. участвовал в диверсии на дороге ОпочкаКрасное, во время которой подорвали грузовую автомашину. Уничтожено 25 вражеских солдат и офицеров».

 Однажды им с Виктором пришлось двое суток зимой лежать в засаде в полуразрушенной землянке у железнодорожного полотна. Считали вагоны проходящих немецких составов. Дело было в начале зимы. Выбираясь к своим, они заметили на дороге немцев, расставляющих посты. Значит должен был кто-то ехать с ценным грузом, и это была охрана. Пришлось задержаться ещё на сутки, а потом, ночью, обходя это место, они провалились в болото по пояс. И тогда Женька обморозил ноги, заболел. Выхода не было, и Виктор рискнул. Отвёл его на глухой хутор к одной знакомой бабке-знахарке, которая и вылечила парня травами. Запарила их в бочку, и он прогревался в этой бочке. И так раза три. Молодой организм победил. Но ногам Женьки не везло. В 1944 г. на шоссе Опочка-Красное их отряд решил сделать немцам «подарок». Хотели разгромить повозку с боеприпасами, которая должна была здесь проезжать. Но на дороге вдруг появилась крытая машина с немецкими танкистами. Первым же выстрелом в лобовое стекло убили водителя, а потом расстреляли всех выскакивающих из машины. Их оказалось двадцать пять. Конечно, немцы тоже стали отстреливаться. Убили несколько партизан. Один из немцев, выпрыгивая, метнул гранату. Осколки её попали Женьке в ноги. Была операция. Всё по молодости лет зарубцевалось. Но, забегая вперёд, скажу, что ничего порою не проходит бесследно. Аукнулись ему эти военные годы, партизанщина, болото и осколки, но уже в мирной жизни.

Позднее Женя писал домой уже с территории Белоруссии, из Барановичей, где он был в партизанском отряде вместе всё с тем же Виктором Артемьевым, его боевым другом и на войне, и потом уже в мирной жизни по переписке.
Там, в Белоруссии, встретил он и окончание войны, и с радостью ехал, мечтая обнять самую дорогую для него женщину – маму. Он ярко представлял себе как вбежит в комнату, залитую  солнцем, как обнимет её и прижмётся к родному лицу, тихо прошептав: «Ну! Вот я и вернулся, как обещал, мама!»

Война затягивалась. В Вышнем Волочке царил голод. Введена была карточная система, по которой на взрослого полагалось полкило хлеба на день, а на ребёнка 300 граммов. А порою хлеб заменялся зерном. Редко добавлялось что-то ещё. Тому незамысловатому проднабору надо бы поставить памятник.
Чтобы молоть зерно на муку, Наташа приобрела ручной жёрнов. Пекла незамысловатый хлеб, добавляя в него порой, за недостатком муки, и картофельные очистки. Разносолы остались в прошлом. Летом и весной становилось легче, поскольку начинала расти разная зелень в огороде, а с ранней весны рады были и лебеде, щавелю, из которых варили щи. Лес давал грибы, ягоды. Дети трескали и дудки, и пестуши, и заячью кислицу. Чем бы только пузо не набить! Часто женщины не обедали в заводской столовой, а несли из неё, что могли домой, для детей.
Время было не просто трудное, оно было героическое. Сплошь и рядом были примеры, на которые грех было не равняться, а не ныть над своим. Так большое горе случилось в семье Лалаевых. Отец и старший брат были на фронте, мать работала на ДОЗе. А с нею были дети: Валя и младший брат Алёша. В 1943 году мать умерла, и детей хотели сдать в детдом. Но женщины пожалели ребятишек, оставили в своих семьях. Кочевали они по очереди от одних к другим. А вскоре пришла похоронка на их отца, пропал без вести и брат. И тогда одна одинокая женщина вообще забрала их к себе и растила всю войну, вырастив из них хороших людей.
На заводе бок о бок трудились те, кто не был забран на фронт: старики, женщины и подростки. Особое слово хочется сказать именно о них, о тех молодых «недоростках», которым по возрасту нельзя было попасть на фронт и «мстить, мстить и мстить…». А ведь это были молодые, эмоциональные и часто горячие головы.
После того как часть ребят, в том числе и Женя, были взяты в партизаны и попали так или иначе на фронт, оставшиеся более молодые завидовали им безмерно. На заводе начались побеги на фронт. Чаще всего это был, действительно, патриотизм. Но были случаи и безысходности от тяжёлых условий жизни и труда. И в большинстве своём бежали, иначе говоря, дезертировали девушки, потому что парней уже оставалось мало. Был издан Указ Правительства от 26.12.41, по которому за дезертирство заводилось дело, направляемое в военную прокуратуру. Конечно, прокуратура не стремилась искать беглецов, так как каждый день и так практически шёл призыв в армию. Но… всё дело случая.
Клава Царёва, как и многие другие, решила бежать на фронт. Уже была договорённость с воинской частью. Она, переодетая в воинскую форму, вдруг не вытерпела и решила забежать и попрощаться с матерью. И в этот момент её увидел мастер цеха, сообщил мигом, куда следует. Девчонка быстро была схвачена работниками милиции. Дали срок. И водили её под конвоем на тот же лесозавод на работу. И конвоировали её работницы своего же завода. Одна из них, противная Зойка Петрова, играла всё из себя роль строгой командирши: «Шаг влево! Шаг вправо! Застрелю, Царёва!»
Да, односложно говорить о жизни, о людях в то непростое время нельзя. Много было всякого в те времена. Рядом и героизм – две нормы через силу, и сочувствие – как отзыв на слёзы утрат, и болезни, голод, потери. И ту же рядом могли судить, как например, трёх 14-летних девчушек за то, что при переборке картофеля в подсобке положили себе в карманы несколько картофелин. Это нам сейчас такое кажется диким! А тогда – жёсткие требования ко всем. И дали девчонкам по пять лет… Чуть позже задержали с килограммом картошки ещё одну женщину, беременную на девятом месяце, у которой дома было четверо малых детей. Не посадили. Но как она плакала на суде! И нам невольно думается: «Война, горе! Люди тогда были добрее».  Ан нет! В жизни одного временного отрезка людей всегда много разных, что в земле разного семени. Тут и цветок полевой красивый, и сорняков полно разного калибра.

Моя давняя хорошая знакомая, Анна Яколевна Соловьёва, в своих воспоминаниях об этом заводе писала:  «Перед тем судом над беременной женщиной, что украла килограмм картошки, в заводском клубе показывали фильм «Радуга». Там тоже беременную женщину-партизанку схватили немцы и пытали: «Зачем перешла?» Она отвечала: «Рожать». А после фильма сразу суд. Во время того суда я стояла в зале, прислонившись к стене, и плакала. И всё мне казалось, что это не рабочие завода судят провинившуюся, а немцы пытают партизанку… Руководители сидели в президиуме, гордо подняв головы. Да, по законам военного времени они были правы. А по человеческим? Неужели нельзя было отвести беду от голодных девчонок, от голодной матери, думающей не о себе, а о своих детях?» Да, стоила ли того та правильность, которая потом могла породить от увиденного и пережитого в людях другие, совершенно не гуманные и не возвышенные чувства? А главное, передать и внушить их своим детям. Ведь то, как мы проживаем свой день сегодня, формирует день завтрашний.

Мальчишке, собирающему на скошенном поле колоски, объездчик прострелил ногу. Всё в порядке вещей: мальчик действовал не по закону того времени. А женщине, собирающей колоски рядом с ним, дали пять лет. Никто не был против! Закон военного времени!
Полное молчание, за которым в душах порою рождался протест. А у кого-то, наоборот, от чувства неограниченной власти укоренялось понятие о её силе и возможностях.
Всего тогда хватало. И справедливость, и несправедливость жили порою рядом. И в связи с этим мне хочется остановиться ещё на одном моменте, который осветила в своих воспоминаниях Анна Яковлевна.
 
Ранней весной 1942 года прибыла на завод группа пленных немцев. Заводчане впервые встретились с врагом лицом к лицу. Во взглядах людей с обеих сторон была неприкрытая ненависть.
Потом, как выяснилось, у пленных немцев были свои порядки: был свой переводчик, своя администрация, через которую они предъявляли постоянно те или иные требования.
Когда военнопленные стали работать, то смотреть на них сошлись чуть ли не все наши бабы, да только их быстро одёрнули и послали по своим местам. Почти все наши в работе были «тягачами» – захватят, взвалят и попрут… А немцы выстроились в цепочку, понемногу из рук в руки… Тошнота! Только им было глубоко наплевать на мнение русских, которых они считали скотом.
Отношение к военнопленным было особое. Освободили им дом, который они сами себе отремонтировали, обнесли забором с колючей проволокой в полметра и выше. Еженедельно они мылись в бане, с требованием, чтобы за день до них никто там не мылся. Питались в своей зоне. У них даже были свои повара. Работали по 11 часов безо всяких сверхурочных. Обмундирование носили только немецкое. Попыток побега у немцев никогда не было. Да и смысла бежать тоже. Жили они неплохо. Некоторые из рабочих, вернувшиеся с фронта по ранению и побывавшие в немецком плену, битые там, увечные и травленные собаками, с трудом переносили немцев и их «курортную» жизнь на заводе. И слава Богу, что вскоре их перебросили на строительство дамбы у водохранилища. От греха подальше!

Наталья осталась в заводском посёлке с дочками. Жили раздельно, но часто общались, помогали друг другу чем могли. Виктора призвали не сразу. Всё сложилось у него весьма удачно и спокойно. Наталья удивилась и даже подумала, что как-то это неспроста. Попал он на склады продовольствия и боеприпасов в самом Калинине. С подходом немцев эвакуировались, а потом вернулись обратно. Для Виктора война была просто работой. Работая на складах в Твери, уже после возвращения из эвакуации, он как-то приезжал и к семье. Забегал и к матери, привозил гостинцы, которыми та потом делилась с Маней и Соней. У них ребятишки.
Тоне в 1943 году было двадцать пять лет. Жила она на съёмной квартире одна. Жила не то чтобы особняком, но сама по себе. Высокая, фигуристая, приятная на лицо, с тёмными, всегда красиво уложенными волосами. Несколько эгоистичная по натуре, она словно не нуждалась ни в ком. Но у матери бывала часто, даже оставалась ночевать. К сёстрам же ходила редко. Там было всегда одно и то же, да и не очень-то она любила детей, особенно маленьких. Проблемы и трудности жизни сестёр она считала их личным делом. На работе у неё было всё хорошо. Работала счетоводом на материалах. Усидчивая, аккуратная, а главное, безотказная на сверхурочную работу в силу отсутствия семьи, этим она и устраивала главного бухгалтера. Позднее её перевели на должность бухгалтера. Этим она и закончила с годами свою карьеру.
К матери у Антонины были тёплые чувства. И Наталья всегда жалела её, считала немного особой и ущербной с детства. Очень беспокоилась о её будущем. Но с годами та разрослась, расцвела по-женски, её считали тоже красивой, как и старших сестёр. Но эгоизм и хладнокровие светились из зелёных глаз молодой женщины. Она редко тратила своё тепло на других, и только к матери у неё было особое чувство. Знак благодарности за заботу в детстве, защиту и покровительство, когда других порою возмущала её явная дурь. В конце войны ей было уже двадцать семь. Но о замужестве Тони не шло и речи. Никто и никогда даже не сватался.

Да, у каждого из детей Натальи во время войны сложилась своя судьба. Беда коснулась так или иначе почти каждой семьи. Не обошла она и их. Письма с фронта тогда были редкими. Но сколько радости в дом приносил этот белый треугольничек аккуратно сложенной бумаги со штампом «проверено цензурой»!
В конце 1943 года Мария получила извещение с фронта, что Фёдор ранен и попал в госпиталь. Потом ему ампутировали ногу чуть выше колена, и он вернулся домой. Горе, но такому в те времена были по-своему даже рады. Слава Богу, что жив, что теперь подальше от фронта. И дай Бог, всё обойдётся в жизни. Ведь ещё и работать где-то сможет. Сыну Адику тогда было почти три годика.
И Соня получила такой же треугольник от мужа поздней осенью 1944 года. В письме вложена маленькая его фотокарточка. Но почерк не Николая. Писали за него. Ранен… тяжело, находится в госпитале… Обнадёживали. Но сердцем почуяла Соня неладное… А вскоре после этого пришло в начале ноября извещение о смерти из того же госпиталя. И похоронили где-то там же – под Ригой. Ранение ранению рознь, как и дальнейшая судьба тоже.
Сердце разрывалось на части, глядя на неутешность Сони, когда она рыдала над белым листком похоронки, обнимая Алю. Маленький Валя тоже заплакал рядом, толком не понимая, о чём так убивается мама.
Но Соня была сильной. В то время она была секретарём парторганизации цеха. Сама всех призывала к патриотическому духу, а значит и в личном горе должна была быть примером. За ночь осунулась, ввалились и потемнели красивые глаза, стали резкими и строгими от слёз. А душа приказывала: выстоять!
По каждому из детей болело у Натальи сердце! Каждая неприятность, а тем более, беда, не проходили бесследно, порою застревая в горле комом, который еле отпускал со временем.
Вот и Николай, который всегда тревожил её своей горячностью, в начале войны тоже попал на Калининский фронт. Какое-то время был в партизанах и даже чуть ли не вместе с Женей. Но потом его перевели в другое место.
Однажды, во время окружения немцами Калинина, он был ранен и попал в плен. Если бы не ранение, разве такой, как он, попался бы им в лапы? Когда Наталья узнала, изболелась у неё душа. Боялась она за его невыдержанность и горячность. Боялась, что сорвётся и расстреляют. Но Николай уже многое повидал в своей жизни. Опыт осторожности, смелости, навыков укрывательства и побегов был у него с подросткового возраста, когда с ребятами в Вышнем Волочке занимались они, чего греха таить, мелким воровством продуктов в голодные 30-е годы. Мотались и на Украину. Умудрялись нападать на обозы беженцев, грабили их добро, а в основном продукты питания. Как один из лидеров, он уже тогда продумывал схемы грабежей и побегов. И попав в плен, он, естественно, пустил в ход все свои навыки.
Вскоре с группой своих он бежал и примкнул к партизанам. С осторожностью принимали тогда вернувшихся таким путём. Оно и понятно. А вдруг их завербовали на той стороне? Но командир партизанского отряда оказался с Николаем почти из одних мест, слышал что-то о его семье на лесозаводе, слышал по рассказам людей о его отце – «красном директоре» бывшей фёдоровской лесопилки, Николае Сидоровиче Сабурове. И это помогло. Выправили ему документы. Николай с честью прошёл всю войну. Однажды снова был слегка ранен. А после войны благополучно вернулся домой. И Наталья была рада, что её тревоги не оправдались.
В годы войны и те, кто был на фронте, и те, кто был в тылу, высказывали часто вслух одну и ту же мысль: «Вот окончится война, и заживём хорошо и счастливо!». Война измучила всех. Преодолевая непреодолимое, своими героическими усилиями делая невозможное возможным, люди доказали всему миру силу и мощь прежде всего духа России.
Многие думали, а скорее наивно мечтали, о том что с окончанием войны всё плохое уйдёт. Опустится занавес и наконец-то закончится страшное кино.

9 мая 1945 года была объявлена полная капитуляция Германии. Постепенно расформировывались те или иные подразделения советских войск, партизанские отряды, и оставшиеся в живых возвращались на Родину, где их с нетерпением ждали родные. И снова потоки слёз… Слёзы радости у Натальи, Тони, Марии, слёзы невозвратной утраты у Сони, смешанные с общей радостью Победы.
Да, это был великий праздник «со слезами на глазах»! Это было незабываемое чувство светлой и вместе с тем горькой радости завершения неимоверных усилий по разгрому страшного врага, победы над ним! Чувство гордости за себя, за Родину, за народ. Высокое единение всенародной радости!
На улицах то там, то здесь играла гармошка, словно и она не могла удержаться и промолчать… На улицах заводского посёлка уже в пять утра 9 мая раздался шум и крики «Победа!» Люди выходили из домов на улицы, обнимались и почти все плакали с улыбками на лицах. На заводе объявили выходной. Был митинг, а в городе даже демонстрация.
Позднее, правда, вспыхнула Японская война. Но наше правительство, видимо, было в той или иной степени готово к ней. В сентябре 1945 закончилась и она.
Возвращение с фронта оставшихся в живых растянулось вплоть до 1950 года. Первых встречали со всеми почестями и великой радостью, забрасывая букетами полевых цветов, оглушая шумом оркестра и радостными возгласами. Потом всё было, конечно, проще. И бурная радость первых встреч даже уступила место новой волне боли и воспоминаниям о погибших, о невернувшихся домой с этой войны. Более 150 человек не вернулось с войны на завод.

Пройдёт 15 лет, и в 1960 году около заводского клуба установят монумент погибшим во время Великой Отечественной войны. Автором монумента станет Евгений Иванович Сабуров, тот самый Женька, который когда-то убежал пареньком на фронт, обещав: «Я вернусь, мама!»


Глава 8.    СВОЯ  БОЛЬ.



 Вот и закончилось «страшное кино» – Великая Отечественная война, а за нею краткая вспышка Японской на Дальнем Востоке. Наступили мирные будни, полные труда и энтузиазма по восстановлению разрушительных её последствий.
Если говорить о Вышнем Волочке, то ему просто повезло. Линия фронта так и не дошла до города. Правда, немцы бомбили, но не столько город, сколько линию железной дороги, летали в разведывательных целях. Но всё равно, Вышний Волочёк пострадал от бомбёжек значительно меньше, чем другие города и посёлки области, такие, как Бологое, Спирово, Лихославль, Торжок, Осташков, Сонково.
К восстановлению разрушенного народного хозяйства фактически приступили ещё в годы войны. В 1943 году было издано партийно-правительственное постановление «О неотложных мерах по восстановлению хозяйства в районах, освобождённых от оккупации. именно в этом году освободилась от оккупации и Тверская область.
Повсюду стали возвращаться эвакуированные предприятия. И прежде всего восстанавливались они. Параллельно, там, где это было возможно и нужно, шла и реконструкция. Шла она и в Вышнем Волочке на заводе им. Кирова, на ткацких фабриках "Большевичка" и "Пролетарский Авангард" и других, в т.ч. и на Лесозаводе.
В уже имеющихся щколах, детсадах и яснях стали организовываться новые группы, классы. После войны наблюдался естественный всплеск рождаемости и назревала потребность нового строительства.
День Победы праздновали сначала два раза: 3 сентября - победа над Японией, и 9 мая - победа над немцем в Европе. Но быстро всенародно признанным остался лишь один праздник - 9 мая.
Послевоенная Россия, как и весь мир, претерпела большие изменения. Она подняла свой статус, сплотив вокруг себя союзные республики. Империализм получил урок, который ему трудно было пережить. Западные империалистические государства "ощетинились", объединились в противостоянии. Во главе их блока, как руководящее звено, встали США. Они не могли допустить распространяющегося влияния СССР на другие страны. В 1949 году возник НАТО - союз США и других империалистических государств западного мира. США стало угрожать СССР атомной бомбой. И, как противостояние, в 1955 году социалистическими государствами был создан свой военный союз организаций Варшавского договора. Началась эра "холодной войны" - войны идеологий, выражавшейся в основном в противостоянии СССР и США.
Советсткий Союз был победоносной державой, но разрушенной почти до основания, истощённой от целого ряда войн и революций на её территории.
Но, несмотря ни на что, эти беды, многое дали, многое изменили в стране и в людях к лучшему. Годы войны приучили многих руководителей разного уровня к самостоятельности и уверенности в принятии решений.
Победа возродила гордость за страну. Твёрдо укрепилась вера в лучшую жизнь. Надо сказать, что и государство по-новому взглянуло на человека, уменьшив давление на личность, дав большую свободу. Во всём стало чувствоваться обновление, творческое начало в деле построения нового общества.

Калейдоскоп истории… Мы уже говорили о нём. Чуть поворот… и другая картинка… и другие условия жизни, словно другая почва. И начинают прорастать в этих иных условиях уже иные семена, иные идеи, веяния, мысли. Уходила, пряталась, рождённая тяжёлыми временами войны надрывная усталость, безнадёга, а значит, как противостояние всему, злость, нетерпимость, недолюбовь, имеющие место не столько на фронте, сколько в тылу. Новое поколение было более светло-созидательным, уверенным в будущих победах страны и на трудовом фронте, и на фронте идеологий социализма и коммунизма.
В марте 1946 года Верховный Совет СССР утвердил план восстановления и развития народного хозяйства на 1946-50 годы. Полным ходом восстановительные и реконструкционные работы велись уже с 1943 года и в Вышнем Волочке, и на лесозаводе.

С радостью принимали на завод всех возвращающихся с фронта, из эвакуации. Рабочие руки везде были нужны. Надо было в короткий срок превзойти довоенный уровень выпуска продукции. Внедрялся и выпуск новой, такой необходимой теперь, бытовой мебели, и такой как тумбочки, табуреты, шкафы. Выпускались и рубленые брусовые дома, щиты для двухквартирных домов.
В низине, у Шлины, которую здесь называли Куряехой, началось строительство нового рабочего посёлка, который быстро поглощал эту новую продукцию. По-прежнему, как и во время войны, дух производства был наполнен социалистическим соревнованием, энтузиазмом. Мужчины часто проявляли смекалку, предлагали идеи реконструкций, была популярной рабочая рационализация. Но трудностей было полно. Рабочие силы отвлекались с производства ещё и на не законченное немецкими военнопленными строительство дамбы, отделяющей водохранилище от трассы Москва-Ленинград. Возвращающиеся с фронта мужчины занимали ведущие рабочие места, увы, вытесняя женщин. Но среди женщин многие стали уходить в декреты, и рабочих рук на подсобных тяжёлых работах, которые они в основном и выполняли, не хватало. Проблемы потребовали хорошего и умного руководства. На завод из Москвы были присланы новый директор Н.Г. Нефёдов, следом за ним – главный инженер Г.Т. Лоборев и другие. Люди, присланные для руководства, оказались хорошими, быстро вошли в контакт с заводчанами, прониклись их рабочими и бытовыми проблемами, а главный инженер вообще стал душой молодёжи.
 
Жизнь менялась, менялась к лучшему. Налаживалось всё и в семье Натальи. Ей повезло, считали многие. Кто-то с добротой думал: достаточно хлебнула в жизни горя – хоть тут повезло. Все сыновья вернулись с фронта живыми и невредимыми. Виктор за войну как-то сильно возмужал, даже поздоровел. Высокий, солидный стал мужчина. Женя, жена его, тоже стала полнеть, округляться. После войны Виктор осел по работе в руководстве торговых сетей Вышнего Волочка. Жили они хорошо, обеспеченно. Помогали матери, часто приезжали в гости – этого от них не отнимешь. Николай вернулся с фронта посерьёзневшим. К старому вроде бы как отрезало. Пошёл работать на завод. И что самое отрадное, познакомился с девушкой, встречался и уже поговаривал о свадьбе. Её звали Нина. Наташе она нравилась. Высокая, как и он, светловолосая, приятная на лицо, а главное – жизнерадостная и шустрая. Хоть немного развеет его угрюмость, которую тот привёз с фронта. Николай тоже изменился внешне, возмужал, стал красавцем. Только в глазах какая-то напряжённая осторожность.
Вернулся из Белоруссии из партизанского отряда и Женька.
Всего 21 год! Давно ли был совсем пацан!
Ногу за порог и:
– Мама! Я вернулся! Я обещал! Ма…
Вцепились друг в друга… слёзы градом… Да что слёзы! Наталья рыдала от счастья, словно ждала его больше всех.

Как-то к вечеру собрались у Натальи все свои. Рассказы, воспоминания… Женька всё вспоминал какого-то друга Виктора, разведгруппу, Подгорного, болота, засады… Такой он горячий! Слушая егожно было подумать, что просто отбыл в детском пионерлагере и постоянно играл в войнушку…
А потом, после застолья, на ночлег у Натальи остались Виктор, Николай и Женя. Старшие дочки ушли по своим домам.
Сыновья сидели долго на улице, за полночь, вели разговоры.
Через некоторое время Виктор пришёл, сказав, что приляжет – завтра рано на работу. А Коля с Женей ещё сидели долго. С улицы чуть слышны были их возбужденные голоса. А для Наташи они были мирным монотонным звучанием, словно музыкой, успокаивающей нервы, душу, сознание. Как хорошо! Все дома! Все живы.

После того вечера, вроде бы всё и пошло своим чередом, но что-то поменялось в поведении Жени. Пошёл на работу. И работа устроила, и с друзьями всеми перевиделся. Мать не перечила встречам и даже небольшим выпивкам. Как же им, мужикам, без этого! Сколько позади пережито! Конечно, муж её был трезвенник. Но не ставить же его в пример парню. Его отец, Иван, нет-нет, да и выпивал, бывало. И Женя теперь уже, будучи взрослым, конечно, всё знал про отца. А недавно сказал, что даже встречался с ним и говорил. Тот просто остановил его на улице и спросил: «Как дела? Как на фронте?» Женьку не отторгало от него то, что вот так они расстались с матерью. На всё он смотрел философски, не пытаясь особо судить. Он очень любил мать, но и ненавидеть отца не имел оснований. Да, развязался у мужика пупок, дал слабину. Но, бывает. Не всем быть сильными. Но ведь не убил, не ограбил… Просто можно было бы желать лучшего, но, увы. Тем более, что мелькало в разговоре с сыном у Ивана Букаева сожаление, о том что смалодушничал. Он признался Женьке, а тот сказал и матери, что пожалел Иван, и, вернувшись в прежнюю семью, прожив там уже почти до старости, счастлив никогда не был. Наталья слушала и только поджимала губы. И думала она, что настроение Жени, возможно, навеяно встречей с отцом.
Но через пару дней Женя пришёл с работы чуть позднее. От него припахивало спиртным. Мать спросила, что за повод. Тот ответил:
– Извини, ма… Просто с Колькой по рюмочке.
Николай тогда уже жил у Нины. Свадьба была назначена буквально через месяц.
– Женя, тебе бы не надо с ним. Вдруг Нине не понравится. Не разладилось бы. Вроде бы так всё хорошо. Годы у него уже, тридцать третий пошёл….
– Да, ма… Я всё понимаю. Но и его понимаю тоже. Душа у него болит.
– За Нинку, что ли? А мне она нравится, хорошая. Родни почти нет, сирота, но какое это имеет значение?
– Да нет, мама, тут не то…
– А что тогда?
– Да я не хотел бы… Зря я… Но и у меня теперь душа болит.

И Женя раскрыл душу… Он знал, что кто-кто, а мать никому не расскажет. А он душой чуял, что грядёт беда, что не пройдёт всё бесследно. Время было в стране особое. То тут, то там, порою на пустом месте, вдруг обнаруживали «врагов народа». Порою, действительно, забирали виновных, но порою обвинения были надуманными и даже сведением счётов между людьми.
– Помнишь, когда я вернулся, мы с Колей и Виктором сидели вечером на улице, болтали. Выпили тогда конечно изрядно. И Николай стал рассказывать про то, как у них было на фронте, как воевал. Начал он с партизанского отряда под Тверью. Помнишь, он писал, как попал в плен, как бежал и снова к партизанам попал. Его приняли, документы выправили, и вроде бы всё хорошо. Потом с тем же отрядом их дислоцировали в Белоруссию. Там он и встретил конец войны. И когда он с группой ребят пробирался в наши края, пришлось им какое-то время идти пешим ходом в обозе беженцев. Ночью произошло убийство одного из мужиков, что вёз своё добро на телеге. Скорее всего решили его ограбить, а он это засёк. Ну и прикончили. Группа Николая в обозе не была вместе. Все были рассредоточены, кто где. И вот один рано утром подбежал к Николаю, растолкал его, спящего на телеге, и сказал, что надо им всем бежать, что убийство… А так как они к обозу присоединились, а все остальные были почти свои из соседних деревень, то могут подумать на них. На чужих легче всего списать. Прикончат враз, без суда и следствия. Спросонья Николай, не размышляя, как по команде, соскочил и ушёл с их группой из обоза. Потом на одной станции сели на поезд, что в сторону родных краёв.
– Ну и… – нетерпеливо спросила Наталья. Дальше что?
– А то, что уже в вагоне спохватился Николай, что выронил в том обозе своё удостоверение личности.
– Господи, да как же это так?
– Мам…. Если найдут? Время-то какое! Не докажешь…
– А может, ничего, а? Может, документы куда закатились, упали с телеги, да в грязь… Может, никто не узнает… Ты никому не говорил?
– Мама! А то ты меня не знаешь! Я и тебе-то сказал, чтобы если что… готова была… – Спаси и сохрани Господи! Готова…
– Будем надеяться.
Потом уже, думая и передумывая о случившемся, Наталья не раз ловила себя на мысли, что всё, что произошло, чем-то напоминало кару Божью Николаю за воровство в юности. Вот ведь, и не виноват, а почти за то же самое отвечать, чего доброго, придётся, да ещё как!


Буквально через неделю Наталья получила известие, которое принёс тот же бледный, как полотно, Женька.  Николая забрали.
С порога, строго взглянув на мать, он спросил:
– Мама, это ты рассказала кому-то про Николая?
Чуя недоброе, Наталья, встала с табурета, вся выпрямилась, как на суде, только и произнеся:
– Взяли?
– Значит ты? Мама!
– Женя, да как ты мог подумать! Я! Господи! Чтоб предать вообще кого-то… даже из соседей! А тут, сына! Креста на тебе что ли нет, думать такое о матери? Опять беда!
– Значит, не ты? А кто же? Ну, не Виктор же!

Ошиблись. Именно Виктор, услышав тогда рассказ Николая о том, что был тот в плену у немцев и это скрыто, об убийстве в обозе и о потере им на месте убийства своих документов, сильно испугался. Так испугался, что, желая скрыть волнение, ушёл от них под предлогом того, что рано вставать и пора спать. Испугался он не за брата, а за себя. Представил, что когда найдут эти документы, то придут за братом и начнут допрашивать и копать родню, в том числе и его, Виктора. И может вскрыться то, что он таит в душе о себе, о своих, пусть и мелких делах на складах. Время такое: что не то, что долго не разбираются, а порою не разбираются вообще.
Всю ночь уже дома шептались они в кровати с женой, мололи и перемалывали страшную новость. А утром пошли и доложили, кому следует….
Удивительно, но такие вот тайны имеют свойство протекать в любые щели и выливаться на суд Божий. Узнали все и в семье Натальи, кто именно был повинен в аресте Николая. Никаких документов тогда с обоза найдено так и не было. И только донесение Виктора Николаевича Сабурова решило судьбу Николая Сабурова.
Началось расследование. Откопали и то, что был он в плену, что по сфабрикованным документам жил дальше. Тех, кто сделал ему тогда эти самые документы, он не выдал. Это ещё больше усугубило его положение.

Николая осудили и дали двадцать пять лет строгого режима лишения свободы. Считай, что пожизненно. Вот тебе и свадьба! Вот оно и предчувствие… Всё-таки может этот комочек в груди вещать! Чем и как смотрит он далеко вперёд?
Тревогу чувствовала, но не думала никогда Наталья, что когда-то всё будет именно так, что трагедия разыграется в её семье на глазах у заводчан. Не думала она, что заведётся среди своих предатель, её старший сын, которого она считала самым умным и самым воспитанным. И не простит она его за это предательство. При всех других детях – публично – она отвергла его и сказала, чтобы не было больше его ноги в её доме. И Виктор вдруг словно протрезвел. Он думал, что вот-вот обнаружат потерянные документы и заберут брата. А он останется в стороне. Просто из-за заявления его самого не тронут, не станут копать. А оказалось, что того арестовали только на основании заявления его, Виктора Сабурова, родного брата. Только тут он осознал всю суть своего поступка. Но под него самого, действительно копать не стали.

Отторгнутый всею семьёй, а главное, матерью, обвинённый ею в предательстве, он не выдержал и в отчаянии решил уехать из города. Ходить по улицам и видеть укор в глазах заводчан было не по силам.
Они завербовались, и вскоре уехали на Камчатку.
– Считайте, что и я принял своё. Это моя ссылка, – написал он через какое-то время матери.

И потянулось для Натальи не менее трудное время, полное тревожных дум. Это было время горьких душевных переживаний, бесконечного сожаления о случившемся. Ведь, если бы не Виктор… Господи! А может, просто это возмездие Николаю за прошлое, иначе не могло и быть. Но очень уж жёсткой Божьей карой она считала такое наказание. И вот теперь оба несут свой крест! Один в тюрьме, далеко, где-то за Воркутой. Другой с женой и детьми далеко, в условиях суровой по климату Камчатки.
 Нервы её стали сдавать. Плакала не только, как прежде, молча и в подушку, но стала срываться и на людях. Надо отдать должное, что никто излишне не расспрашивал, не осуждал, хотя все знали всё. Утешали. Вечерами женщины по-прежнему часто ходили друг к другу в гости. Эти беседы согревали, успокаивали, заряжали надеждой, а главное – терпением.
– Не раскисай, Наталья, придут и светлые времена. Бог терпел и нам велел! Ты гордая! По породе. Все вы, Костины, такие. А гордость, так или иначе, даёт силу, обязывает. Хороших детей вырастила, одна. Все образованные, не пьяницы. Ну, а то, что случилось со старшим, это просто дело случая. И Виктора надо понять. Время такое. Он не столько за себя, сколько за семью, за жену и детей испугался. Главное, что все живы. Дай Бог, выдюжат. Ничего не остаётся, как терпеть. А и не привыкать! Не впервой за всю-то жизнь!
И Наталья, вздыхая, терпела. Ждала весточек и от Николая, и потом от Виктора тоже, оттаяв немного сердцем и не простив толком, но проникнувшись состраданием к его новой нелёгкой жизни.

Прошло время, и Наташа заметила изменение в настроении Жени. Он повеселел, часто стал напевать, что-либо делая, просветлел. На прямой вопрос ответил тоже открыто и прямо:
– Влюбился, мать! Пора тебя познакомить с нею. Зовут Соня. Живёт она с матерью в многоквартирном доме у заводской проходной. У неё сестёр много, кажется, три. У всех свои семьи, живут отдельно. Она четвёртая. Тебе она понравится! Красивая!


И встреча с будущей женой Жени не замедлила быть. Както вечером в субботу он привёл её в дом. На пороге стояла
невысокого роста, смугленькая красивая девушка с тёмными волнистыми волосами и большими карими глазами. Пухлые губы зажала в полуулыбке – чувствовалось напряжение и переживание.
 У Натальи то ли от неожиданности, то ли от растерянности, на глазах навернулись слёзы. И она поняла, что не испытала ни большой радости, ни удовлетворения. Вот за Колю, что нашёл себе пару, была откровенно рада. Была рада, да Нина вот уже и за другого замуж вышла. А тут что-то другое… что-то неуютно сжало сердце, унося силы… Ревность ?.. Да, оказывается, материнская любовь тоже способна на такое… Наташа понимала, что это надо превозмочь, отодвинуть прочь. Счастье и чувства сына – самое главное! И Наталья театрально махнув рукой, смахнула слёзы и сказала:
– Проходите, проходите! Не обращайте внимания. Это я от радости. Я так счастлива за Женю!
Из комнаты вышла Тоня, которая тогда жила у матери. Как нельзя лучше, она вмешалась в разговор и разрядила обстановку. Потом пили чай. К приходу гостьи Наталья напекла пирогов. Тоня принесла конфет. И чай получился очень даже праздничным.
Женя объявил, что женится. Свадьбу наметили сыграть через месяц. А заявление в ЗАГС они, оказывается, уже подали. Теперь всё по– другому, по-новому. Наталья со вздохом встала, прошла к иконам, взяла Богородицу и благословила сына и будущую невестку, пожелав им любви и счастья на долгие-долгие годы.
Свадьба была незамысловатая, но шумная. Играли её летом. Это позволило организовать столы в два ряда на улице. Собралось много молодёжи, да и родня их была многочисленной. Весело. Были и с работы. Поздравили Женю и Соню, подарили стол и табуреты, маленькую детскую кроватку с большим намёком.

Квартира Натальи давно, ещё перед войной, была сильно уменьшена. Прошло много времени, и забылись старые заслуги Н.С. Сабурова. Теперь его редко кто и вспоминал. Наталья жила здесь с Женей и Тоней, уже давненько переехавшей к ней.
 
Не без робости вошла в чужой дом молодуха. Некоторые предупреждали её, что сестрица своенравна, мать строга по характеру. И Соня опасливо напряглась, готовая, если что, не дать себя в обиду.
Перед свадьбой Женя познакомил её со всеми. Особенно понравилась Соне Женина старшая сестра, её тёзка, Соня Птичкина, по мужу. Та приветливо приняла симпатичную девушку. Марии, кажется, было всё равно: брату нравится, и слава Богу. Тоня последнее время стала мягче и приняла Соню с интересом.
Посоветовавшись с матерью и сестрой, Женя взялся за перепланировку квартиры. Площадь всё-таки была не такой и маленькой. Перегородки можно было установить дощатые и поклеить. Так и сделали. Получилась общая небольшая кухня, и две комнаты: одна для молодых, а другая – для Натальи с Тоней. Конечно, было тесно, всё стояло впритык. Комната молодых практически была спальней, от неё было отделено перегородкой небольшое, абсолютно «слепое» – без окон, помещение, где стоял обеденный стол, шкаф для посуды и большой сундук с вещами.
По-другому было сделать нельзя, и проход к ним шёл через комнату Натальи и Тони, более просторную и находящуюся практически при входе в дом. Справа русская печка с полатями. Там всегда лежали какие-то старые полушубки, подушки и даже половики. На полатях лежали и грелись иногда в особо холодные времена. Вот в такой тесноте тогда жили многие. Скажу, забегая наперёд, может быть, и смогли бы они жить дружнее, если бы не Тоня. Не терпящая неудобств, любящая себя, она со временем всё-таки стала часто срываться, особенно когда у Жени с Соней пошли дети. Сначала Лора, а потом Витя. Наталья ко всем имела тёплые чувства. Все были свои и всех она любила. А жизнью была не избалована. Умела терпеть и ждать лучших времён. Но оберегаемая ею же с детства Антонина среди всех её детей выделялась особым себялюбием. Она буквально страдала от «бедных родственников».
Маленькие дети, плача порою по ночам, мешали спать. А подрастая, ходили везде, хватали всё, что плохо лежало: кремы Антонины, книги. А однажды маленький Витя «забрёл» на их территорию, подошёл к тёте и стал играть в свою машинку у её ног, сопровождая игру ворчанием предполагаемого двигателя. Антонина читала книгу. Мальчонка просто надоел ей. Она закипела, схватила его за шиворот и выдворила за пределы своей территории. Но тот, уходя, схватился ручонкой за наличник двери. Антонина, видя это, всё равно с силой захлопнула её, придавив крошечные пальчики. Ребёнок взвился плачем. Всё видела Наталья. Набросилась с обвинениями на Антонину, а та и бровью не повела, просто бросив:
– Расплодились тут!
На это Наталья резко в сердцах бросила:
– Не можешь терпеть? Уходи снова на частную и живи там!.. Барыня!
Антонина собралась было покинуть дом матери, но видя, что её совсем никто не держит, одумалась. Не хотелось упускать жилплощадь. Она понимала, что рано или поздно Женя с семьёй куда-то определится. Тогда уже ходили слухи о строительстве новых домов для рабочих в низине около железной дороги.


Глава 9.  ЖИЗНЬ  ПРОДОЛЖАЕТСЯ.


 В 1955 году началось строительство рабочего посёлка у реки Шлины-Куряехи, что текла от самой Бороздинской заводи по низине, огибая влево пустошь и устремляясь к железной дороге, а потом шла вдоль неё до самой Цны. Вот на этой пустоши и возник посёлок из стандартных двухквартирных домов с раздельными входами с двух сторон. Квартиры были трёхкомнатные, современные. Первым домам, расположенным на самом берегу реки, нарезались ещё и небольшие земельные участки под огороды и сады. Завод выпускал для этого строительства брус, наличники для окон, двери. Дома по сути были деревянными, но внешне облицовывались прямоугольными шиферными пластинами. Крыши тоже крылись шифером. Домики получались аккуратными. Предполагалось в них печное отопление. Дрова, как обрезки и отходы, были дешёвыми и покупались на заводе.
С самого начала строительства стал в нём участвовать и Женя. Наталья одобрила его решение, понимая, что семья растёт, и, конечно, надо им жить в лучших условиях, пока есть такая возможность. Женя был предприимчивым, по-мужски работящим. Да и Соня мечтала жить отдельно. Стычки с Тоней подорвали их отношения. Да, Жене с Соней хотелось во всём быть самостоятельными.
1 сентября дочка Лариса пошла в первый класс ещё из дома бабушки. До школы её провожал папа. Школа, одноэтажная и деревянная, находилась на так называемой Горке. Это было место на трассе Москва-Ленинград, почти в трёх километрах от дома.
В ноябре 1956 они уже переехали в новый дом. И маленькой Ларисе ходить в школу стало далеко. Однажды девочка опаздывала и решила сократить путь – пошла по первому, только что выпавшему снегу напрямки, желая выйти на трассу вдоль реки, но провалилась в воду и в школу пришла вся мокрая. Вот тогда и встала проблема, обсуждаемая мужчинами, как сократить для детей путь в школу. Ведь в посёлке семьи все молодые, детей много. Поставили вопрос перед администрацией завода, перед гороно о строительстве новой школы-восьмилетки в самом посёлке. А пока, временно, решили построить небольшой мост через реку, чтобы дети могли ходить в школу напрямую – через местечко, которое называлось Пожинки. Дорога вела через речку, через совхозное поле прямо к школе, почти минуя трассу Москва-Ленинград. Трассу надо было перейти только потом – напротив школы.
Всё обустраивалось. Улучшался быт. Из тесных бараков люди переселялись в строящиеся дома. Началось строительство и намеченной восьмилетней школы. Более интересной становилась и общественная жизнь при заводе. В клубе действовали разные кружки: духовых инструментов, драматический, хоровой. В большом зале ежегодно ставили ёлку для детей и взрослых.   
Проводились концерты силами своей художественной самодеятельности, ставились спектакли. Заводской клуб стал культурным центром, объединяющим и воспитывающим. Для Жени и Сони и всей молодёжи это было место и отдыха, и творчества, и увлечения. Сын дочери Сони, Валя ходил туда в духовой оркестр и увлеченно играл на саксофоне. Она была рада увлечению парня. Видела, что любовь к музыке у сына от неё, тоже когда-то игравшей в духовом оркестре завода на трубе. Трудно растить детей без отца. Клуб в чём-то помогал этому.
Женя с Соней увлекались театром, художественной самодеятельностью. Особо их привлекал драмкружок. Подобрался хороший дружный состав. Талантлива была молодёжь, в глазах светился энтузиазм. Днём – работа, вечером – в клуб. И даже маленькие дети были не такой уж обузой. Многие, как и Женя с Соней, брали их просто с собой на репетиции. А ребятишки играли там, бегая по гулким коридорам. Маленькие часто засыпали в креслах и на диванах. Лариса, которой шёл уже восьмой год, больше сидела и слушала, как проходит репетиция. Она всегда мечтала быть актрисой, как в кино.
Драмкружок стал основой дружбы Жени и Сони с Аней и Сашей Соловьёвыми. Аня, в девичестве Гусева, была всегда активисткой, боевая и задорная. Соня тянулась к ней. У Ани росла дочка Света, почти что ровесница их старшей дочери. Часто ходили в гости друг к другу. Вечера проходили всегда весело. Молодые не только сами пели за столом и танцевали под пластинки, но и привлекали к этому детей. И маленькие Лора, Витя и Света старались вовсю, изображая индийцев. Девочкам наводили пятнышко на лбу между глаз, заматывали в ткань, изображая сари. И под индийскую музыку те по-детски смешно танцевали индийские танцы. Витя, ещё маленький, кружил вокруг слабо осознавая свою миссию. Было очень весело!
Ещё до переезда Жени с семьёй на новую квартиру вернулся с Камчатки Виктор.  Прошло много лет, и обида стала отпускать Наталью. Не выдерживали уже изрядно потрёпанные за всю жизнь нервы. И просто не было сил на ненависть, которая растаяла. Любовь оказалась теплее и сильнее. И лишь в глазах можно было всё-таки заметить затаённый укор.
Очень хотелось увидеть внучат. Наверное, уже совсем большие. И она как-то собралась и поехала к ним в Леонтьево. Жили они пока у Жениной матери. Но Виктор купил рядом на станции Академическая немного не достроенный дом. Вёл работы по завершению – крыл крышу. Мать Виктор встретил со слезами радости. Заверещала рядом, встречая дорогую гостью, и жена Женя. В ней всегда было с избытком дешёвых театральных способностей.
Всё было так, словно и не было разлуки, если бы не слёзы Натальи и Виктора. Но встреча была обоюдно тёплой, хотя Наталья и держалась немного степенно, едва показывая, что всё помнит. Недаром её считали на заводе гордой, малоуступчивой.
 Обняла внуков. Люся выросла красавицей. Красивые пышные волосы, правильные черты лица, миндалевидные серо-зелёные глаза, приятная улыбка. Бабушка ловила в ней сходство с собой в молодости. Взгляд, рост, осанка, манера поведения, длинная коса по спине – точь-в-точь молодая Наталья. Адик лицом и ростом пошёл в породу матери. Наталья не видела в нём особой красы, но для мужчин это не так уж и важно. Был бы удачлив и счастлив. Но, мальчик был слегка буковат. Он почти не помнил бабушку, стеснялся. И Наталья не притягивала его к себе излишне. Пусть будет всё как есть, раз так вышло.
Потом уже как-то приехали к ней в гости и они. Тогда в доме Натальи собрались Соня с Маней, Тоней и Женей все целыми семьями. И с тех пор Виктор и один, и с женой приезжал уже периодически, навещая мать. Ездил и к Жене на новую квартиру. Хвалил за хозяйственность, за решение отделиться. Кому похвала не по нутру? Приятно было слышать! Стали ездить друг к другу в гости. Сестёр Виктор навещал реже.
Жизнь шла своим чередом. У Натальи оставалось одно больное место – Николай. Он писал, что было сначала очень тяжело, болел, но лечился народными средствами, такими как «катание масла». Переболел он воспалением лёгких. После этого мучает до сих пор кашель с какими-то признаками туберкулёзного характера. Но крепкий от природы организм пока выдерживает. С присланной небольшой фотокарточки смотрело на Наталью осунувшееся, почти незнакомое лицо с большими горящими, как уголья, глазами. Скулы подчёркивали впалость щёк, нос с лёгкой горбинкой резко выделялся на лице. Писал он, что познакомился с женщиной Марией, сидящей за растрату. Полурусской – полуфинкой. Поддерживает с нею отношения, которые трудно загадывать к чему и приведут. Редко, но встречаются они в лесной сторожке, куда она приносит еду работающим на лесозаготовках. Такую информацию Николай, видимо, смог передать лишь по своим особым каналам, как понимала мать. Значит, письмо шло тайными путями. Письма сына Наталья всегда омывала слезами.
Была и ещё одна новость. Наконец-то в одном из санаториев, в которые Антонина ездила ежегодно отдыхать, она познакомилась с мужчиной из Вышнего Волочка, с неким Иваном Ивановичем Мельниковым. Родом он был из бывшей дворянской семьи. Родная сестра жила в Москве, практически не касаясь его, изредка навещая. Порода сквозила в нём слегка высокомерная, малословная, словно он не хотел утруждать себя общением. Был он давно в разводе, но жил в собственном родовом двухэтажном доме на втором этаже. На первом этаже жила его бывшая супруга с детьми. Входы были отдельные.
Иван Иванович весьма быстро сделал предложение Антонине. Они нашли общий язык, прониклись симпатией. Забегая вперёд, надо сказать, что прожили они долго. Он был значительно старше Антонины и ушёл из жизни первым. Ей осталась по наследству эта верхняя половина дома. Детей Антонина так и не завела. И накануне смерти она часто пробовала своих племянников на предмет «любви к ней», обещая подписать дом за заботу о ней до самой смерти. Но… это отдельная история!
Ближе к концу шестидесятых Николай написал, что время идёт к освобождению, что в городе ему вряд ли дадут поселиться. Надо искать место в одной из ближайших деревень. Писал, что видимо приедет не один, а с этой женщиной Марией. И не только с женщиной, но и с её младшей дочерью лет восемнадцати.
И в 1970 году строго по окончании срока заключения Николай Сабуров появился на пороге дома матери. Наталья зарыдала, словно оплакивая те годы, что, по велению судьбы, на столько лет отняли у неё сына. Двадцать пять лет! Огромный срок! Еле успокоилась.

Сын был совсем седой, совсем другой, суровый, мало улыбчивый, в сущности, полубольной. Рядом с ним стояла худенькая, неказистая, какая-то серая женщина с долговязой девчушкой. Когда женщина заговорила, то слух полоснул сильный карелофинский акцент. Девочку, оказывается, они по пути забрали из детдома, где она пробыла все годы отсидки матери. Она была робкая, молчаливая, долговязая, точно оленёнок, и словно чемто напуганная. Звали её Алла.
Наталья всё восприняла как должное. Она уже из писем знала, что сын приедет не один. Так или иначе, обдумывая и представляя всё, сказала себе, что примет то, что есть и как есть. Примет как факт. С женщиной этой жить не ей, а Николаю. Это его выбор. А жизнь сделала так, что и выбирать-то ему ведь не из чего. Будет доживать своё, и слава Богу, что не один. Слава Богу, что вернулся живой!
Николай с Марией пожили у матери некоторое время, пока не определились жить в деревню Дорки, что на трассе Москва-Ленинград, километрах в десяти от лесозавода. Удалось купить там дом. Деньгами помог в основном Виктор. Мать молча взяла деньги, не отметив никак щедрость.
Николай зажил с Марией, устроился в деревне на работу. Никуда не выезжал, кроме как к матери да в город по делам. И у него в деревне почти никто не бывал, за редким исключением. Он попросил мать лишь об одном: помочь с дочерью Марии. Алле надо было идти в десятый класс, а в деревне была только восьмилетка. Наталья с радостью приняла названую внучку. Жила она теперь совсем одна, и было порой одиноко. А девчушка и помощь может оказать. Ну, хотя бы в магазин сходить. У Натальи уже давно болели ноги. Как-никак, а семьдесят пять уже.
Была она нескончаемо рада, что хоть под старость лет все дети где-то тут, рядом, что у каждого теперь более-менее всё налажено. А боль за судьбу Николая уменьшалась от мысли, что она хоть чем-то может ему помочь. Вот хотя бы внучку довести до ума, доучить, чтоб получила она среднее образование. А там, может быть, и поступит куда-то. Она рада была помочь ему хоть чем. Так оно и получилось. 
Закончила Алла, живя у бабушки Наташи десять классов. А потом поступила учиться дальше, в планово-учётный техникум, который к тому времени уже закончила другая её внучка, дочка Жени Лариса. Лариса стала работать там же, в том же техникуме, преподавателем. Названые сёстры сдружились. И Наталья была рада, что за Аллой в посёлке, где находился техникум, был присмотр. На выходные Алла приезжала к бабушке. 
Закончив за два года обучение в техникуме, она была послана на работу в Кесову Гору. И там вышла у неё почти та же история, что и у матери – растрата. То ли сама руку протянула на чужое, то ли подвели неопытную более старые работники. Было заведено дело, но потом как-то всё утихло, и Алла вернулась к бабушке.
На работу по приезде не пошла. И вдруг объявила, что выходит замуж: встретила «красавца писаного, какого ей в жизни больше не найти», и сразу стала с ним жить. Позже он расписался с нею, но, прожив месяца три, уехал куда-то. Вот и вся замужняя жизнь. Наталья распереживалась, расстроилась. Не было у неё с дочками такого. Всё и всегда было согласно устоям.
А тут ещё выяснилось, ведь «шила в мешке не утаишь», что у Марии из детей не одна Алла, а целых трое. Старшим был сын. Он ещё до ареста матери женился и жил отдельно. И она сейчас даже не знает, где он и что с ним. И он её никогда не искал и не касался. Была ещё вторая дочь Нина. Она уже совершеннолетняя, но давно сбилась с пути, пила, гуляла, а в настоящее время где-то отбывает наказание в колонии.
Понятно стало и поведение Аллы. Видимо, брали своё со временем генетические корни. После истории с замужеством она уехала в Клин. Устроилась там на работу. Первое время ещё ездила к родителям в Дорки, то к бабушке Наташе, а потом всё реже и реже… И след её простыл после смерти отчима, а потом и матери.
Двоюродная сводная сестра Лариса, уже будучи замужем, однажды решила разыскать её в Клину. Они изредка переписывались, и она знала её адрес. В Клину Лариса застала у неё дома одного из сыновей. Поговорила и поняла от него, что мать пьёт и парнишка сильно это переживает. На работе о ней тоже отозвались как о беспутной и пьющей. Снова вернувшись домой к Алле, Лариса наконец-то застала её. Поговорили. Выглядела та, действительно, пьющей и непутёвой. А вот сыновья, кажется, росли пока неплохими.
Алла сказала тогда, что собирается уехать на родину своей матери в Финляндию. В Клин однажды приезжали финны из какой-то христианской организации. Именно они и предложили ей присоединиться к ним и уехать. Мотив и смысл их предложения был непонятен, но Алла верила, что так и будет и что она уедет. Лариса уехала. А Алла перестала писать. И больше её никто не видел.

Дети выросли. Да и слово-то совсем не то. Не просто выросли. Это у них дети выросли, а они уже начали стареть. А Наталья всё жила. Подходил рубеж в восемьдесят лет. Разве думала она когда-то перед войной, что проживёт столько, как она говорила – «за себя и за своего мужа»?
Никто из детей и внуков не забывал её. Когда она уже почти не могла ходить, часто забегали к ней и дочки, и сыновья, и подросшие внучата.
Из дочерей чаще всего бывала Тоня. Не обременённая особо семьёй, она помогала и в стирке, и в уборке квартиры, привозила продукты. С годами эгоизм в ней сильно поубавился. Она стала более чуткой к судьбам других людей, более мягкой. Ну, а мать она любила всегда.
Часто забегали к бабушке Наташе и внучка Лариса, и внук Витя. Ведь у Ларисы всё её детство до семи лет прошло в этом доме, который она любила и считала родным. С учёбой в техникуме наведываться стала реже, но всё равно, нет-нет, да и заглянет. И жениха своего привела к ней, к первой, на её суд. А тот уселся пить чай с бабушкой Наташей, да не одну чашку выпил, разговорился, и «купил» её своей общительностью и простотой. Одобрила Наталья внучкин выбор!
И со своим первенцем Андреем, буквально месячным, зашли они к бабушке. Никогда не забудет Лариса тот её приход. Андрюшу положили на кровать, а сами сели пить чай. В какойто момент бабушка отошла от стола, а когда хватились её, то она оказалась в комнате с Андрюшей. Распеленала его совершенно догола и осматривала маленького. Испугалась она, что её застали за таким, сконфузилась. Запеленали снова. Внучка спросила, зачем она это сделала, на что Наталья ответила, что просто давно не видела маленьких, да и хотелось убедиться, всё ли у него в порядке.
Позднее, вспоминая это, внучка поймёт чувства бабушки, воспитавшей шестерых. У Натальи стали появляться правнуки. И у каждого была своя жизнь и судьба. Древо рода пускало всё новые и новые веточки. Оно получилось пышным. Отмирали и отваливались порою старые ветки, как сначала Женя, Виктор…
Да, самым первым, как ни странно, ушёл в пятьдесят лет её младший, Женя. После сорока лет к нему вернулись отголоски ранения в ногу и той простуды, что он получил в болоте окруженном немцами. Ноги стали нестерпимо болеть. Диагностировали закупорку внутренних вен. Сначала отняли одну ногу, потом и вторую. А в конечном итоге не выдержало сердце. На своём юбилее, собрав в доме друзей и заводчан, он изрядно выпил. На следующий день рано утром произошёл сердечный приступ. Вызвали скорую, не дождавшись которую, он умер. Умер на руках жены Сони.
Эта трагедия всколыхнула всех Сабуровых. Женю любили всю жизнь особо. За весёлый характер, за отзывчивость. После похорон, после девяти дней эксцентричная жена Виктора как-то придя домой, решила показать степень своего горя, и подыграть расстроившемуся мужу. Разыграла сцену, будто ей плохо. Виктор испугался, стал вызывать скорую. Скорая приехала быстро. Женя держала руку Виктора, не отпуская. И он поехал с ней. Жену оставили в больнице, сделали укол, ей якобы лучше. А Виктор всё не уезжал, сидел на стуле в коридоре больницы. У него тоже часто «шалило» сердце, но он обычно не жаловался, не подавал вида. И вдруг у него начался тоже сердечный приступ. Он обратился к проходящей медсестре: «Девушка, что-то мне нехорошо!» Но та проигнорировала, сославшись на то, что пока не до него. Через некоторое время в коридоре больницы упал со стула сидящий в ожидании мужчина, муж недавно поступившей больной. Когда подбежали, было уже поздно. На отказавшую медсестру намекнула было сидящая рядом старушка, но всё утонуло в суете случившегося. Так у Сабуровых через девять дней после одних похорон произошли вторые.
Надо, конечно, себе только представить состояние Натальи… Прошло не так много времени, и она слегла. Перестала есть, потом и пить. Диагностировали рак пищевода… Ей исполнился восемьдесят один год. Вот он, вечный ком в горле от переживаний. Нервы именно там нашли себе пристанище и сформировали свой очаг, переросший в злокачественную болезнь. 
По её просьбе, похоронили её в Леонтьево, там, где уже был похоронен её муж Николай Сидорович Сабуров, где были похоронены её братья, мать и отец. Ограду сделали большую, с прицелом, что кого-то из родных тут похоронят ещё. И желающие занять место тут же нашлись!
Как так умудрилась Антонина? Она тут же оформила документы на место на кладбище для себя, ещё здравствующей. Сделали могилу, поставили крест. Забила, так сказать, на будущее себе место. А прожила потом ещё очень долго. А место ждало её. Её оригинальности не было предела и тут.
Николай прожил года два после матери. Здоровье, подорванное годами в заключении, дало о себе знать. Умер от рака лёгких. Недолго прожила и почти забытая всеми Мария. Надо сказать, что братья и сёстры Николая как-то и не взяли её толком в свой круг, хотя принимали обоих в гости, если они появлялись на пороге. Приняла их, а особенно внучку Аллу, только Наталья. Но на то она и мать, сердце которой изболелось по сыну за все двадцать пять лет его заключения.
Сёстры – Мария, Соня и Тоня – жили долго. Всё у них и их детей шло в жизни ровно. Дольше всех прожила Антонина.
Много можно было бы писать и писать о каждом. Но, ведь это уже другие истории…


Э П И Л О Г    (от автора).

Нет уже на земле многих из рода Костиных и их ветви – Сабуровых. Доживает свой век третье поколение после Натальи Николаевны Костиной-Сабуровой. Там, в Вышнем Волочке, на его окраине, всё ещё блестит гладью вод зарастающая по берегам Бороздинская заводь. Снуют легковые авто по шоссе Москва – Санкт-Петербург. Огорожена дамба, некогда возведённая немцами и рабочими завода, вьётся узкой ленточкой еле заметная речка Шлина-Куряеха, а рядом идёт, шумит скоростными поездами, гремит товарными составами, Октябрьская железная дорога.
Что-то изменилось в этой картине? Несомненно. Но наибольшие изменения постигли людей. Сколько поколений сменилось на этом клочке земли!
Наибольший вклад внесла в дело памяти об истории развития ОАО Вышневолоцкого МДОКа Анна Яковлевна Соловьёва (Гусева), подруга моих родителей. Сколько фактов собрано в книге её воспоминаний «История и современность Вышневолоцкого ордена «Знак Почёта» МДОКа». Это очень большой труд!
Пример тёти Ани (так просто я называю её, с теплотой и любовью, как родную) подвигнул и меня начать писать воспоминания о своём роде Костиных-Сабуровых. Нет у меня цели оставить след о себе. Я писала ради моих родных, а особенно, ради бабушки.
Не скрою, был у меня порыв найти и след Ивана Букаева, моего фактического деда по линии отца. И мне помогла в этом та же тётя Аня. Однажды, когда я заезжала к ней в гости в Вышний Волочёк, она сказала, что недавно у неё был в доме гость, который будет мне очень интересен. Гость оказался художником из Москвы – Юрием Михайловичем Сочневым. Родом он из Вышнего Волочка и периодически ездит сюда к себе на дачу, а ещё часто бывает в краеведческом музее, где иногда проходят его персональные выставки.
– И кто же это, как ты думаешь, Лариса? – и, не дожидаясь ответа, констатировала: – Это твой двоюродный дядя по линии отца. Это сын родной сестры твоего деда Букаева Ивана, с которым когда-то по молодости сошлась бабушка Наташа.
Удивлению моему не было предела. Вот так иногда просто и вместе с тем неожиданно заканчиваются порывы наших желаний, поисков, приходят ответы на кажущиеся неразрешимыми вопросы. В придачу она дала мне телефон краеведческого музея, где я могла бы попытаться найти его след.
Я не замедлила обратиться к заведующей музеем и получила контактные телефоны Юрия Михайловича Сочнева. Не сразу, но мы созвонились и даже встретились на вокзале в Вышнем Волочке. Он ехал с дачи к себе в Москву.
Передо мной сидел человек в возрасте уже за восемьдесят, но бодрый. Он ведь всё ещё ездил из Москвы на дачу, что-то там сажал, убирал, ходил в лес. До подхода его поезда мы проговорили более часа. Я приглашала его в гости к себе в Удомлю. Но поняла, что вряд ли он отважится на такое путешествие. Возраст. Да и встреча, которой сопутствовали работники музея, была для него, видимо, неожиданной. Как он отнёсся ко всему, не знаю, но, доехав до Москвы, он так и не позвонил, как обещал. А мне навязываться в родню было неловко. Видимо, действительно, эта ветвь в судьбе бабушки была случайной, но мне не хотелось бы говорить безрезультатной, так как речь-то идёт и обо мне тоже. Я просто хочу сказать спасибо за одно: за ту любовь к творчеству, которые генетически дал мой дед моему отцу, а далее, и мне. Мы оба с отцом имеем склонность к живописи, поэзии, прозе. И, рассказав всё, я рассчитываюсь с моим дедом Иваном Букаевым, за соприкосновение с ним, за то, что он дал начало жизни уже моей ветви на родовом генеалогическом древе.

Я, наверное, как и многие другие, часто думаю о мироздании. У меня своё понятие о вере, о Создателе всего сущего. Иногда мне кажется, что люди – это носители информации мирового разума. Как маленькие отдельные ячейки или «чипы» мы есть и исполнители, и носители памяти о событиях, открытиях, озарениях, идеях, знаниях, опыте чувств... И в этом наша миссия на земле. Мы, каждая отдельная личность, – носители памяти для всего человечества в целом. И этим мы ценны для Мирового разума.
Значит, и таланты, которыми мы обладаем, и все наши целеустремленные усилия – всё не просто так, а ради задуманного свыше Божьего эксперимента. Так не испортите его замысла, следуйте ему и творите. И да увидит ваш разум в этом смысл жизни!