Александр Македонский. Дары Афродиты. Глава 8

      Глава 8


      У постоялого двора уже стояла повозка. Багажа у уезжавших было немного, Аминтор смотрел на уложенные вещи, держал в руках триеру и хмуриться перестал только тогда, когда увидел сына, бредущего в обнимку с царевичем и со всеми общими ныне несчастьями.

      Александр вырвался вперёд к отцу своего Патрокла.

      — Аминтор, а тебе нельзя не уезжать? А Гефестион не может остаться? Всего на два дня? — Губы снова скривились, когда увидели три отрицательных движения прекрасной головы афинянина.

      Отложив триеру в сторону, Аминтор взял царевича за плечи.

      — Мужайся, вы будущие мужчины, вы должны быть сильными. Только сильных царей уважают и любят, только за такими идут на смерть. Отнесись к нашему отъезду не как к несчастью, а как к суровому испытанию, скажи себе, что ты можешь выстоять, — и выдержи его с честью. Плачет слабый, а сильный и достойный стискивает зубы и стоит насмерть. У тебя впереди будет не одна разлука, ты должен будешь рисковать здоровьем и жизнью своих друзей на поле боя — и не раз. Это твоя судьба. Она нелегка, но боги отметили тебя. Пойми, что всё, что делается сейчас, делается на благо Македонии. И я рад буду вернуться в более сильную страну. Посуди сам, ответь честно: разве тебе не надо быть сильным, разве ты не хочешь мощи своей родине, разве я не прав?

      — Конечно, прав. Я не буду, — но, опровергая себя, Александр вновь бросился на шею уже подошедшему Гефестиону и снова стал осыпать поцелуями покрасневшее, опухшее от первых душевных мук лицо.

      — Я твои слёзы осушу. Помнишь, как тогда на речке? Капелька…

      Капелька разразилась ещё одним потоком слёз.

      — Ну всё, попрощались уже, — Аминтор изо всех сил старался выглядеть строгим и бесстрастным. — Нечего тут сырость разводить, вы мужчины, а не сопливые девчонки. Гефестион, садись и возьми триеру. Видишь, я её в поход снарядил: вёсла из портов вытащил, на палубе сложил, — попытался усмехнуться афинянин.

      Но мальчики не могли ни нацеловаться, ни наобниматься на прощание, гладили детскими пальчиками опухшие мордочки друг друга.

      — Не плачь, я вернусь. Вот смотри, у меня на пальцах ты остался. И наши слёзы мы друг у друга глотали. Это же крепко и глубоко, правда? Это в нас, это навсегда.

      — Ты не забудешь? Ты мой Патрокл!

      Гефестион изо всех сил замотал головой.

      — Ни за что. Ты мой Ахилл!

      — Ну всё, всё! — повторил Аминтор, решительно поднял сына и усадил его на задок повозки. — Всё, долгие проводы — лишние слёзы. Нечего себя напрасно изводить. Александр, ступай обратно, — и мужчина поцеловал царевича, — и помни о том, что я тебе сказал. И жди, но не плача, а крепчая. Понял?

      Александр кивнул головой.

      — Я понял. Я буду, — но наказа Аминтора возвратиться во дворец не выполнил, и, когда афинянин, хлопнув кучера по спине: «Трогай!», сел в повозку и экипаж двинулся с места, пошёл за ним следом.

      Он уже не смахивал слёзы с глаз, только промаргивался, чтобы набегавшее отчаяние не двоило образ уезжающего Гефестиона.

      Оба были в таких чувствах, будто отправлялись в царство Аида, в котором их разведут навеки. Аминтор придерживал сына за плечо, чтобы тот не соскочил с повозки, Гефестион тоже рыдал, крепко прижимал к груди триеру, слёзы падали на подарок царевича и темнили деревянную палубу…

      Сначала идти Александру было легко: лошадь ступала медленно, возница правил осторожно, чтобы не передавить людей на узкой улочке, но, когда подъехал к её концу, где прохожих уже не было, лошадь взяла резвее — Александр побежал, стремясь не отстать.

      Аминтор кусал губы, он видел в четверти стадия за мальчиком Клита, кивал ему головой, указывая на царевича, — в ответ брат Ланики опускал ладонь и показывал другой рукой на Александра — вероятно, хотел сказать, что ребёнок скоро выдохнется и будет вынужден остановиться.

      Александру действительно всё труднее становилось держаться вблизи повозки, он перешёл на бег, но с ужасом видел, что отстаёт: лошадь, покинув пределы города и ступив на хорошо утоптанную дорогу, почувствовала себя вольнее, её ход стал ещё более резвым; царевич же, сбивший дыхание рыданиями ещё у дворцовых ворот, бежал, не смотря под ноги, уже два раза споткнулся и больно расшиб коленку. Сердце рвалось из груди, но ни ступни, ни лёгкие не слушались и предавали.

      — Патрокл, Патрокл, мой Патрокл! — даже крик вышел глухим: голос тоже ослабел и охрип.

      Повозка неумолимо удалялась. Половина стадия, три четверти, стадий… Вот она завернула за поворот, вот за деревьями мелькнуло светлое полотно верха — и вот уже не осталось ничего.

      Александр упал на колени.

      — Мой Патрокл, Гефестион, Гефа… — Детские кулачки, словно кляня разлучницу-дорогу, лупили по ней и поднимали пыль, от которой ещё труднее было дышать.

      На плечо царевича осторожно легла рука.

      — Пойдём, Александр, надо вернуться. Отпусти, если не можешь удержать, с судьбой не спорят. Здесь уже нечего стоять и… слезами горю не поможешь.

      Александр, не поднявшись, стал бить Клита по бёдрам.

      — Зачем, зачем, зачем, Клит, скажи!

      — Есть такое слово «необходимость» — с ней часто приходится сталкиваться даже самым могущественным царям. Они уехали, чтобы сделать нашей стране лучше, — ты ведь примешь это, ты должен понять, что от этого выиграют сотни тысяч людей, ты же не враг своему народу? Пройдёт несколько лет — и ты ясно поймёшь, насколько то, что произошло сейчас, было нужно Македонии. Ты ведь не просто Александр — ты Александр Македонский, стань же ещё и Александром Великим! Пойдём, пойдём!

      Клит помог царевичу подняться, кое-как утёр лицо платком и печально покачал головой, видя, что плакать разлучённый со своим драгоценным другом не перестал.

      Всё так же горько всхлипывая, Александр побрёл во дворец. Сбитое дыхание не унималось, рыдания не утихали, сердце лежало в груди камнем и невыносимо болело, голова раскалывалась, ладони саднило, колено ныло, ноги заплетались, но горше всего было опустошённой душе.

      — Клит, зачем… Патрокл, мой Патрокл, — пробивалось сквозь всхлипы.

      Клиту и самому было жалко царевича до слёз, особенно когда он спотыкался и тянул ладонь брата Ланики вниз. В конце концов, закалённый воин не выдержал и взял мальчика на руки. «Определённо заболеет от переживаний. Как бы в горячке не свалился!»

      Во дворец Клит так и внёс мальчика на руках и, пройдя в комнату царевича, уложил его на ложе. Лицо Клита было хмуро, но он всё же попытался пошутить:

      — Ищи во всём хорошее — по крайней мере, сегодня и Леонид, и классная отменяются, — и пощупал Александру лоб — лоб, конечно, горел. — Отдыхай, постарайся успокоиться. Тебе было сказано «вернётся» — значит, вернётся. — Клит снова вздохнул, накрыл Александра лёгким одеялом и направился из его комнаты к Филиппу: царь должен был знать, в каком состоянии находится его сын.

      Филипп тем временем, храня аппетит на вечерний пир, откушал только немного супа, закусил его куском овечьего сыра на свежей лепёшке, против своего обыкновения, цедил не вино, а холодную воду и думал о едущем к нему посольстве: «Вонючка Демосфен отрабатывает персидское золото. На этот раз определённо много получил, если везёт сюда всех своих выучеников-риторов. Оно понятно: после того, как я стал тагом Фессалии, и Афины, и Фивы опасно для себя приблизились к моим владениям. Скорее всего, Демосфен будет оттягивать переговоры о союзе и охлаждать моё желание его создать, запрашивая слишком широкие полномочия и выгодные должности для своей компании, распределение ролей в их пользу, а вот подписание мирного договора по итогам противостояния с фокидянами, наоборот, попытается ускорить. Нет ничего удивительного в том, что он и афинян обирает, если бегает даже по домам обеспеченных сирот и напрашивается к ним в эрасты. Ха, я посмотрю, какие рожи они скорчат, когда я предприму поход во Фракию и вернусь оттуда с богатой добычей и, самое главное, со своим контролем над серебряными рудниками. А Афины и Фивы пусть грызутся друг с другом — мне это только на руку: чем ожесточённее будут выяснять отношения, тем более авторитарной должна стать моя власть в будущем союзе. Жаль, что Аминтору пришлось уехать: и собеседник прекрасный, и человек приятный, и своими знаниями мог бы послужить на пользу Македонии здесь, в Пелле. Но ничего, мы предприняли правильные действия, сейчас важнее изучить резонанс от посольства Демосфена, когда он вернётся в Афины, и начать умно и ненавязчиво подбрасывать нужные идеи в мозги самым здравым головам, а самым глупым — открывать глаза, чтобы лучше видели: Македония к Афинам гораздо ближе, чем Персия. Бесспорно, самые знатные рудники — это казна империи Ахеменидов, но это пока лишь смелые проекты на будущее, оно станет возможным только после создания союза и формирования на его основе мощной армии».

      Упоминание имени Аминтора отвлекло царя от государственных дел, и он начал думать о сыне — тут раб как раз и доложил о приходе Клита.

      — Ну здорово! — приветствовал владыка Македонии верного воина, когда тот вошёл. — Давай выкладывай, что там с Александром. Леонид уже заявлялся ко мне и просто кипел от негодования, что ты прервал его урок.

      — Да я и сам не знаю, правильно ли сделал или надо было поставить Александра перед фактом позже, вечером, когда отца с сыном здесь уже бы не было, но Гефестион так тряс ворота, что я обеспокоился за сохранность царского имущества.

      Филипп усмехнулся:

      — Выговорил-таки у отца свидание — упорный парень и честный, не хотел уезжать без объяснения, не боится тяжёлых мгновений. И смелый, если ограду не побоялся потревожить, — хороший товарищ будет царевичу, — определил Филипп. — Плакали, небось, оба?

      — Не то слово. Александр за границей Пеллы два стадия бежал, остановился только тогда, когда дыхания от слёз не хватило. Возвращался обратно совсем обессилевший — пришлось мне его на руки взять. — Глаза Клита потеплели, он вспомнил, как гулял по зелёным лугам с трёхлетним Александром и возвращался во дворец, неся наигравшегося и набегавшегося мальчика на руках. И как доверчиво прижимался маленький Александр к плечу, как сладко закрывались голубые глаза в послеполуденной дрёме, как беспечна и покойна была детская душа! А сейчас — а сейчас пришли первые бури и первые страдания, жизнь берёт своё и вливает горькие опыты взросления в каждого. — До сих пор стенает. — И Клит вздохнул. — Ты бы Горгия вызвал, пусть даст ему сонный порошок или успокоительное, ребёнка лихорадит после потрясения.

      — Конечно. — Филипп пальцем поманил прислужника: — Горгия позови, — и поднялся с места. — Пойдём, проведаем занедужившего. Аид побери, Леонид наверняка уже насплетничал Олимпиаде — заявится сейчас мамаша к сыну и верещать начнёт, как папочку увидит. Склоки не избежать…

      Горгий явился незамедлительно — и мужчины втроём направились в опочивальню царевича.

      На Александра страшно было смотреть. В иное время он, скорее всего, в пики бы принял жалость, сострадание и лекарства — из гордости и самолюбия, но ныне он был так подавлен, что безропотно позволил Горгию себя обследовать.

      — Так. Прежде всего ополоснуться, — вынес первое решение жрец Асклепия. — Чистота — залог здоровья. Баню устраивать не надо — окунуться достаточно, парилка при лихорадке может навредить. Коленку я вылечу, за пару дней заживёт.

      — А с лихорадкой что? — поинтересовался Филипп.

      — Мм… — задумался Горгий. — В речке не пересидел?

      — Да нет, не простужен он, — ввернул Клит, досадуя на недогадливость Горгия. — Устал слишком и переволновался.

      Горгий предпочёл не углубляться в причины утомления и нервотрёпки:

      — Тогда лихорадка — следствие нервного потрясения.

      — О боги, это же любому ясно, — проворчал царь. — Ты мне не причины излагай, а лечение.

      — Голова болит? — спросил врач Александра.

      — Да, — ответил царевич, и Филипп вторично неприятно удивился: даже по коротенькому слову было ясно, как глух и надтреснут голос сына.

      — Хорошо, я приготовлю отвар со снимающими боль и жар травами и дам сонный порошок. Пусть Ланика подежурит: если лихорадка во время сна будет спадать неохотно, можно холодное полотно ко лбу прикладывать. Через полчаса сделаю, а пока ополоснись — и без всякой ароматики: она при головной боли только навредит.

      Горгий вышел, Клит понял, что царь хочет сказать что-то сыну наедине, и тоже направился к выходу:

      — Пойду распоряжусь насчёт омовения и сестру разыщу.

      Отец остался вдвоём с сыном.

      — Так надо было.

      — Я знаю. Отъезд был необходим, мне Аминтор сказал, что это политическая ситуация.

      — А что он ещё тебе сказал?

      — Что то, что он делает, это на благо Македонии, а благо подданных нужно ценить больше… — Александр осёкся, — своего личного и уметь им жертвовать.

      — И он прав, — вздохнул Филипп. — Над царём не только мойры, но и его страна.

      — А надо мной ещё и ты. Я нагоню с Леонидом, я обещаю.

      — Ты хороший мальчик, ты выдержишь. Гефестион только рад будет, когда вернётся, что встретил тебя снова уже другого — умного и повзрослевшего.

      Александр закусил губу, стараясь сдержать слёзы, но предательская влага всё же показалась в глазах при упоминании имени друга.

      Филипп потрепал сына по голове.

      — Никогда не бывает так, чтобы в жизни всё выкрасилось чёрным. Гефестион уехал, но зато ты узнал, что он честен, верен и смел. Маленькому мальчику почти что невозможно достучаться до кого-нибудь из царской семьи, а он это смог, он не хотел уезжать, не попрощавшись с тобой и не объяснив тебе, что он не виноват в том, что должен возвратиться в Афины.

      — Я понимаю. — Царевич взял со стола раковину и сильно прижал её к груди, он хотел, чтобы зазубрины створки оставили на теле следы — так Гефестион становился ближе.

      — Это он тебе подарил?

      — Да. Тебе нравится?

      — Дай мне. — Филипп взял в руки переливающуюся перламутром диковину. — Красиво. Морская. У нас таких нет, — и посмотрел на сына. — А ты ему что подарил?

      — Триеру. Мы с Клитом ещё построим. Он мне ещё и камушки подарил, — обычно замкнутому Александру надо было теперь поделиться драгоценными воспоминаниями с отцом.

      — Цветные. Морем обточенные, — оценил Филипп камушки с нежными розовыми прожилками и снова посмотрел на сына. — И фибулами поменялись.

      — Да. На память.

      И тут тёплое общение отца с сыном прервала Олимпиада. Ворвавшись к сыну, царица начала восклицать ещё с порога:

      — Мой мальчик, как же так! Что у тебя с личиком, бедненький! Зачем ты убежал от Леонида в такую даль, только зря себя расстроил ещё больше? Это совершенно лишнее было, так тяжелее расставаться, Клит тебе потом всё равно всё рассказал бы! — И Олимпиада накинулась на мужа: — Как ты распустил своё окружение!

      Филипп поморщился: супруга, видимо, завелась надолго.

      — Не кричи, у Александра голова болит. И правильно «окружение» сделало: будущий царь должен провожать своих друзей. Даже на смерть.

      — «Смерть»! — передразнила Олимпиада. — Прогулка до Афин. «Смерть»! Сегодня здесь, завтра там. Друзей надо рядом с собой выбирать. Разве у нас мало достойных отроков, сыновей прекрасных полководцев, отпрысков знатных родов? — вот с кем надо дружить.

      На счастье Александра, в опочивальню доложить о том, что ванна приготовлена, явился раб. Царевич поднялся и последовал за невольником, Олимпиада опять стала обвинять мужа:

      — Это ты виноват!

      — Это любовь. — И Филипп блаженно зажмурился, пытаясь вспомнить, в какого же мальчика и в каком возрасте сам влюбился в первый раз.

      — «Любовь»! Уже год таскаешь Александра на пиры, и он смотрит, как твои гости валяются вместе с кифаредами и флейтистами. Хорошо, если на ложах, а бывает, что и на полу в лужах вина. А мальчик смотрит и перенимает, думает, что это в порядке вещей!

      — С твоими змеями, что ли, ему ползать? Или гетерами прельщаться? Посылала ведь не одну к своему брату, только он на всех наплевал и выбрал по своему вкусу.

      — Да, с тобой ему веселей было, а тебе с ним — и того слаще!

      — Ты только в выгоде от этого была: у тебя был дядька — царёк слабого Эпира, а теперь брат — царь страны, которая даже с италийскими племенами на Апеннинах воюет.

      — Велика важность! Приучил мальчика смотреть на пакости — и он дурному примеру следует, завёл себе заморского красавчика.

      — Всего лишь афинского, ты с географией не в ладах. И вообще, женщина, любовь не ваше дело. Родила, воспитывала до семи лет — сиди теперь с дочкой. Ты царица, ни в чём не нуждаешься, на всём готовом, с целой толпой слуг. Ума бы набиралась, карты изучала, а ты только на своих кабириях беснуешься и змеюк в постель напускаешь. А ещё удивляются, почему Афродита-Урания осеняет только мужчин! — И Филипп, не обращая больше внимания на ворчание жены, удалился к себе.