Часть I. Глава IX. Безысходная любовь

   «Болезнь любви неизлечима»
   А.С.Пушкин

   Пристилла наблюдала за жизнью улицы из своего окна: сколь яркие и интересные картины можно порой увидеть, и почерпнуть для себя нечто важное о человеческой природе. К ней постучался слуга и доложил о приходе ее родственницы. Ожидание не затянулось надолго: Аврора была тем человеком, который не заставит ждать других, и всегда приходила, если уж сама желала увидеться.

   Знакомый скорый топот когда-то детских и крошечных, а сейчас безмерно красивых ног молодой девушки, и радостный окрик заставили Пристиллу развернуться:

   – Тетя! Дорогая!

   И Пристилла с распростертыми объятиями встретила драгоценную и любимую племянницу. Как долго они были в разлуке!

   – Аврора, ясная заря сегодняшнего дня, как долго ж мы с тобою не виделись! И как я тосковала в те холодные вечера, когда приходилось оставаться одной! Но довольно пространных разглагольствований – ты наверняка замерзла и хочешь согреться, пойдем…

   Их легкие голоса, как щебетание двух весенних пташек, еще долго разносились эхом по комнатам и коридорам дома. Это был редкий праздник, но уж когда он наступал, то длился без передышки до глубокой ночи. Веселье, жемчужный смех заразительны и для гостей, – так было и в этот раз; казалось, столько смеяться было просто не под силу обычному человеку, но две женщины радовались как дети: непринужденно, ни о чем не заботясь, не скрывая своей радости, не боясь, что ее не так поймут. Нет! Страх им сейчас вовсе был чужд, напротив, здесь пронеслось столько стрел улыбок, что весь дом преобразился до неузнаваемости. Смех был чистым, искренним и дружелюбным.

   Вечер наступил незаметно. Следом подкралось и вечернее настроение, и мысли, которые так часто наплывают под вечер. Женщины уединились в одной из многочисленных комнат этого просторного дома. Беседа текла в доверительном дружеском русле.

   – Знаешь, я провела с тобой прекрасный день. Сегодня у меня было так чудесно и светло на сердце, прямо, как в те памятные дни детства, когда я убегала из дому и мчалась во весь опор сюда, а ты меня качала на своих руках, ласкала, рассказывала интереснейшие сказки. То было волшебное время. Как я мечтала, чтобы оно повторилось! Сегодня я будто снова родилась, будто заново – с силой и жизнью молодости – окунулась в те края, вдохнула восхитительный аромат.

   – Да! А потом ко мне приходили слуги твоего отца и забирали тебя плачущую домой, а мне говорили, чтоб я не смела поддерживать твое естественное стремление: пройдет время, ты меня забудешь в поре молодости, когда откроешь для себя новые неведомые вселенные чувств, а я останусь одна и буду горевать.

   Они засмеялись вместе и обнялись.

   – Поверь! Моя душа всегда стремилась к тебе. Ты для меня как вторая матерь. Ничто не заставит меня забыть об этом, и меня жутко угнетает то, что к тебе так относятся. Ты не заслужила этого! Это в высшей степени несправедливо, я никогда не понимала и боюсь, что никогда и не пойму.

   – На все в жизни есть свои причины, мой юный ангел. Просто часто они скрываются во владениях ночи. И там их разглядеть неимоверно тяжело. Попробуй представить себе: какое существует неисчислимое множество таких вещей в мире, которых ты или я не видели, да может, и не увидим до скончания дней своих? Но они существуют, вопреки тому, что мы о них думаем! И будут продолжать существовать уже после нас, и это будет в высшей степени справедливо!

   Пристилла смотрела снисходительно, но благодушно, раскрывая те страницы, о которых когда-то, в пору своей молодости, тоже не ведала.

   – А эти самые причины от меня, как и от моего брата, тщательно скрывают. Да вот и для того, чтобы увидеть тебя, мне довелось столько спорить! Стоило немалых усилий убедить отца в том, что меня ничто не удержит, – Аврора улыбнулась улыбкою победителя. – Хотя его как будто подменили. Авл, знаешь ли, покинул отчий дом, ни с кем не попрощавшись… Такого я от него не ожидала! Отец сказал, что он захотел стать странствующим философом. И это несмотря на те планы, которые родитель лелеял по отношению к моему брату: уж я-то знаю!

   – И ты поверила в это? – изумилась хозяйка дома.

   – Не сразу. Это все показалось мне слишком удивительным и непохожим на Авла, но я не вижу других причин, кроме тех, о которых сказал мне отец.

   – Поведай мне, пожалуйста, об этом подробнее, дочь моя! Не откажи в моей просьбе; я знаю, что Валерий сказал тебе: «Не говори об этом ни с одной живой душой в мире!». Но я для него давным-давно душа умершая, а поэтому расскажи все, что тебе известно. Это важно, настолько важно, что я не могу поверить, что годы ожидания могут закончиться и наступит время действия. Но, быть может, я ошибаюсь, принимая желаемое за действительное. Не утаи от меня ничего, – с этими словами Пристилла взяла ее за обе руки и прижала к своей груди, одними глазами продолжая просить.

   – Я не знаю, откуда тебе это известно, но так и было. И что-то настойчиво советует поделиться с тобой этим. Может, мне тогда и полегчает – этот груз не дает покоя.

   Это произошло три дня назад. Когда я проснулась ранним утром, ослепительный свет бросил свои первые смелые лучи на меня. Я чувствовала себя страшно уставшей после того, что стряслось накануне. Силы у меня были, а вот душевное равновесие – нет. Такое чувство, что не хватало какой-то частички самой себя. Я оделась и поспешила вниз. Первым человеком, который попался мне на глаза, была моя мать. Она прятала голову в темную ткань и сторонилась меня. Не сразу я поняла почему: она плакала, нет, скорее рыдала, но давила все это в груди. Ничего мне не сказав, кроме лишь того, чтобы я говорила с отцом, она выскользнула и поспешила к себе.

   Дверь в отцовскую комнату была плотно закрыта – он любил там уединяться, чтобы побыть одному или принять кого-то важного. Я была напугана непонятными слезами матери и собственным плохим состоянием и не решилась хотя бы постучать. В комнату вели две двери. Перед одной я и села, вторая была вдалеке от меня по коридору. Внезапно та дверь отворилась, и оттуда быстрым шагом вышли двое посетителей. Они сразу же свернули во внутренний дворик – так они могли выйти в сад и потом прямо на улицу. Первого я успела плохо рассмотреть: он был в пенуле с черным капюшоном, но его черты показались мне смутно знакомыми: где-то я его видела однажды. Это я поняла по тому, как он дернул левой рукой, чтобы приказать второму следовать за ним – такой характерный жест мне встречался. Именно приказать. Второго и узнавать было не нужно. Для меня они – все на одно лицо. То был центурион. В чешуйчатом панцире из железа, как мифическая рыба, повергающая одним своим видом врагов в ужас! Состоящий из двух половинок, скрепленных ремнями, он представлял собой надежное убежище от вражеского клинка. Плащ цвета крови, красный, как глаза разъяренного быка, развевался от любого движения и захватывал дух. Посеребренный шлем скрывал голову этого воина, так что я не сумела разглядеть те приметы волос, которые мы так легко запоминаем. Меч, зажатый в правой руке, довершал это впечатление. Орудие смерти – оно в тот миг торжественно молчало.

   Когда я подбежала к той двери, то застала ее открытой: в комнате за столом сидел отец, опустив голову на книгу. Вокруг повисла мертвая тишина, а вдобавок здесь все было в занавесях, и свет сюда не мог проникнуть. Мое сердце невольно застучало и никак не получалось заставить биться его тише. Казалось, что эти страшные удары, как раскаты грома, прокатываются по всей округе, и любой, на кого бы я ни бросила взгляд, рассмеется от моей трусости. Но мне самой до смеха было далеко. Отец не шевелился, даже когда я подошла к нему совсем близко, на расстояние вытянутой руки.

   «– Отец, – сказала я негромко, – мне надо с вами поговорить».

   Только тогда он зашевелился, словно пробудившись от тяжелого кошмарного сна, который урвал у него половину молодости: весь он как-то постарел за одну ночь, осунулся. Он взглянул на меня тусклым взглядом – я сразу поняла, что дела плохи – и указал мне на стул рядом. Я присела. Вот тогда он и начал говорить, сразу же сделав мне это предупреждение. Получается, что я его нарушаю, но не чувствую почему-то себя виноватой.

   «– Твой брат покинул нас и наш славный город, осененный знамением славы и величия, перед которым склонились ниц все народы. Авл оставил мне письмо, но я сжег его от расстройства – там лежат недогоревшие клочки». И он указал мне на краешек стола, где в вазе были остатки пергамента. Я взяла первый попавшийся мне на глаза и сумела прочитать: «… исчезнуть, дабы обрести новый путь и новые знания, которые дает каждое место…», из чего я поняла, что старый путь ему не давал тех знаний, к которым всегда стремилась его вечно ищущая душа. Впрочем, отец не дал мне рассмотреть его, как следует: что-то меня в нем насторожило. Я спросила отца о причинах такого поспешного отъезда – быть может, ему что-то известно, думала я? И он поведал мне о том, что «Авл предстал перед порогом нового будущего, ступил на стезю, которая устремит его дух к той истине, которую он ищет». Так он сказал мне. А потом добавил: «Он решил стать странствующим философом. Говорил, что место привязывает со временем не только тело, лишая его бодрости и сил, но и дух, лишая его свободы и знания, что лучше сгореть в аду невежества, не найдя истины, чем своим невежеством самому создать ад уже при жизни». Не знаю, верно ли я запомнила эти слова. Да мне и понять-то их трудно. Что с вами, тетя? Вы побледнели, а глаза у вас горят лихорадочным огнем.

   Пристилла и в самом деле выглядела необычайно. Она была в явном смятении, а между тем внутренний огонь вырывался, как молния рассекает своей неудержимой силою темное грозовое небо. Он сжигал ее изнутри, беспощадные языки пламени бросались во все стороны, норовя поглотить все, что им поддастся. В этом и была их сила – они черпали ее из слабости других. И огонь вырвался: Пристилла вскочила и беспорядочно зашагала по пути, что чем-то напоминал восьмерку. Потом замерла и, глядя глазами, наполненными необычайной мощью, промолвила:

   – Как удивительно! Это все же произошло!

   Возбуждение улеглось, и, она присела на скамью для двоих, приглашая друга присоединиться, и мягко и спокойно продолжила:

   – Русло жизни всегда меняет направление: я это знала и предвидела, но не могла и заподозрить, что оно проломится в ту сторону. Значит, пришло время тайному стать явным. Лишь борьба закаляет человека и приносит ему то, что он часто ищет в тиши и спокойствии мира, – счастье. Когда меч долгое время бездействует – он приходит в негодность.

   – Но что с моим братом? Увижу ли я его? И когда? Почему он принял такое решение? Почему не попрощался со мной и с мамой? Почему это случилось ночью? – вопросы вырывались так быстро, что повторить их все во второй раз и не удалось бы.

   – Под черными крыльями тьмы нередко скрывают многие преступления… – хозяйка многозначительно посмотрела на Аврору. – Тьма придает нам воображение: оно расцветает, когда мы знаем о чем-то, чему не были свидетелями; но правда ускользает. Тьма мешает зряче распознать зло и рассеять его светом малейшей искры, чье чистое дерзновение раз и навсегда способно оглушить все темное.

   – Зачем моему отцу обманывать меня?

   Пристилла подумала, что Аврора в эту минуту была самой наивностью, что обычно ей было крайне несвойственно, но прямо об этом так не сказала: людям вообще не присуще верить тому, что говорится прямо.

   – Ты подобна той капитолийской волчице, что вскормила наших славных гордых предков. Любимица Марса, она предугадала, что ей уже никогда впредь не править этим местом со своей стаей. Так и случилось. За свою любовь она поплатилась жизнью – слишком высокая цена за доверие, как мне сдается. Может, когда-нибудь, я и расскажу тебе эту историю. Вышло ли из этого добро? Как знать, как знать… Я не хотела б, чтоб это произошло с тобою. Людям так хочется верить! Им надо верить, но, как показывает жизненный опыт, самую большую ложь мы узнаем от тех людей, кому мы целиком верим, кому больше всего доверяем, как это ни печально звучит. Может, потому что не пытаемся разобраться: где правда, а где ложь? Нередко мы обманываемся сами и обманываем других, не понимая этого…

   – Да, наверное, – невольно согласилась, призадумавшись, Аврора, – но такова жизнь?

   Пристилла энергично запротестовала: она была слишком эмоциональным человеком, чувствительным к малейшим проявлениям этого мира, вследствие чего имела привычку переживать давно канувшие в Лету события по много раз:

   – Нет! Это не жизнь такая, это мы такие! Мы, в конечном итоге, несем ответственность за все, что нас окружает – за этот мир, за порядок в нем, за те законы, которые придумываем по глупости своей и по которым пытаемся жить. А если не выходит – обвиняем кого угодно, кроме себя, в плохом устройстве мира. Без нас этот мир перестанет существовать потому, что не жизнь – причина нас, а мы – причина жизни, ибо кто, кроме человека, способен оценить красоту всего и возвысить любовь, создав здесь рай, и кто, кроме человека, способен обезобразить все и возвысить ненависть, создав здесь ад?

   Аврора изумилась и не знала, что ответить, поэтому мудрая женщина решила ее успокоить:

   – Все родители желают своим детям благ, но иногда в стремлении к добру они неразумно становятся на путь благих намерений и уходят в сторону, блуждая в тех противоречиях, что сами же и создали, претворив эгоистичные желания в явь. Надо их понять и простить. Когда придет время – ты увидишь правду. Хотя она ежечасно, ежеминутно нас окружает, мы ее не видим – не потому, что мы слепы, а потому, что просто пока не готовы ее воспринять. Это как средство защиты от того, что пойдет нам не во благо, а во зло. Это как выйти на поле сражения с грозным противником в блестящей экипировке, но без всякой подготовки. Всему наступает свое время. Когда же оно придет – зависит от самого человека.

   За окном совсем уж потемнело, и высоко в черном безбрежном океане засверкали первые ночные звездочки – еще крохотные, еле заметные, они несли отзвуки таинственных неведомых далей, куда, быть может, отправляется душа человека после смерти тела в этом мире. Женщины тепло и с тем удовольствием, когда обретаешь близкого по духу друга, попрощались, пожелав спокойной ночи, и разошлись. Аврора направилась в свою комнату, вся еще под впечатлением от беседы, пытаясь разобраться во всем том, что узнала от своей тети. Для нее эта беседа по прошествии всего нескольких минут приобрела почти мистическое звучание. Мысли беспокоили ее, и заставляли сердце биться все чаще, тревожа душевный покой.

   В комнате было приятно, свежо и чисто, и она окунулась в поток спокойствия, который внезапно подхватил ее, завладел сердцем, дыханием и даже мыслями. Ложе оказалось удобным для раздумий: недостаточно мягким, чтоб можно понежиться и с легкою душою провалиться в глубокий сон, овеянный целыми паутинами приятных сновидений, но и недостаточно твердым, от чего можно забыть о всяком сне.

   Здесь соблюдалась мера, и видно стремление хозяйки дома уйти от крайностей. То же самое можно сказать и о самой комнате: она сочетала в себе черты простоты и богатства, утонченности и сдержанности, мечтательности и практичности. В ней было всего два окна: одно из них выходило на землю с разными посевами, крохотными лачугами. В них жили земледельцы, связанные с этой землей почти кровной связью: можно видеть тот труд, благодаря которому на столах знатных особ появлялось все то, что они могли себе позволить. Другое – на чудесный роскошный сад, где всего в изобилии, особенно – цитрусовых, которые любила хозяйка сего диковинного дома. В таком саду в пору мечтать о высоких материях, устремляясь к бесконечным просторам вселенной, проводить часы в размышлениях, в уединении от всего шумного и суетливого мира.

   Аврора начала предаваться легким касаниям мечтаний, что так хотели унести ее в прежде неизведанные тайники души, отпереть новые двери. Как вдруг в саду раздался какой-то странный шорох: будто кто-то крался, словно вор, намереваясь ограбить доброжелательных хозяев – те так не беспокоились об охране, наверное, полагая, что везде вокруг живут такие же добрые и щедрые люди, как они. Послышался легкий хруст веток. Как если бы этот ночной незнакомец нечаянно ступил не туда, затем раздался приглушенный вздох и вскоре в окно влетел кусок папирусного свитка.

   «Квинт» – где-то в глубине быстро, как зарево, блеснула мысль со всей своей ясностью. До сей поры она лежала где-то на дне, тихо, неприметно, будто стыдясь своего существования на свете и того беспокойства, что может принести, – образец неприглядной скромности. И вот дождалась своего часа. Конечно, было бы неправдой сказать, что она позабыла о посланном ею письме и условленной встрече. Но эти дни глубоко взволновали ее юную душу множеством событий. Так увили тропу размышлений и переживаний цветами новой жизни, и не столько красивой, сколько опасной (все новое неизменно становится опасным, если сам человек не меняется, а остается прежним), что поселили настоящий хаос в ее уме.

   Мысль о Квинте была фоном ко всему происходящему с ней. И во время сегодняшней беседы с Пристиллой, эта мысль не раз являлась ей, сочетая в себе настойчивость и призрачность. Она была так неуловима, так легковесна, что под конец Аврора совсем утеряла ее.

   Подоспеть к окну, и впустить скорей дорогого друга заняло считанные секунды. Стараясь не шуметь, насколько это возможно при влезании в окно второго этажа, Квинт очутился внутри.

   Говорят, что по глазам человека можно узнать все, о чем он сейчас думает. Любая мысль, что проносится в голове, а тем более чувство, непременно промелькнет в глазах. И выдаст то, что сам хозяин, может, и не хотел сказать. Так, в некоторых племенах есть жрецы, шаманы, что смотрят в человека, видя в его глазах зеркало души. Сама Аврора в это не верила, но знала по себе, что прочувствовать чужое настроение можно, хотя бы и по глазам, но это совсем не то же самое, что и чтение мыслей. В любом случае, собственный ум подберет такие слова, которые б отразили это настроение – и тогда человеку может показаться, что прочитали его мысли.

   Аврора ничего не сказала. Квинт стоял, как герой древних мифов. Не хватало лишь пылающего меча. Впрочем, эту роль успешно взяли на себя его лазурно-чистые прекрасные глаза. Но сколь разные чувства в них выражались! Дивно сочеталась трогательная нежность вкупе с какой-то печальной обеспокоенностью. Так сладко и грустно смотреть в эти глаза! Почему жизнь такая? Вот еще пару минут назад она беззаботно радовалась его приходу, а теперь ей больше всего хочется, чтобы он не произносил ни слова, потому что от этих слов, чувствовала она, многое изменится. Просто обнял бы, согрел своим дыханием и руками, и тогда вся сладость жизни, весь смысл существования бытия растворились в «здесь и сейчас». И ничего не было бы проще этого мига: не было нужды что-то понимать или объяснять, порой так бывает, что слова словно теряют свою силу и притягательность, и разгадка оказывается по иную сторону. Авроре даже показалось, что все ее колебания стали отголоском такого далекого теперь прошлого. Но это с ней случалось не раз – она знала, что они всегда возвращаются. Не сразу, так позднее. Но в эту, ставшую бесконечной, минуту она была счастлива сознанием того, что эти блаженные чувства заполнили все ее существо.

   Впрочем, Квинт не прислушался к тому, что говорила ее душа. И почему мужчины так редко слышат эти пляшущие голоса: никогда не задерживаясь на одном и том же месте, они шепчут о невысказанных желаниях и тайных молениях, уповая на догадливость и сообразительность мужчин, которыми те так любят кичиться. И как часто это остается всего лишь их самолюбием. Женщина, которая умеет прощать, – настоящая женщина. И она прощает ему это, как и многое другое, о чем он никогда даже не догадается!

   – Я пришел пасть к твоим стопам, моя богиня, лунный свет сегодняшней ночи, лавровый венок, перед которым склонит голову самый победоносный воин, – с безыскусной торжественностью, которая была, наверное, его природным дарованием, произнес влюбленный юноша. О чувствах его можно было догадаться за милю – Квинт не умел скрывать, да и нет ни одного верного способа их утаить.

   – О, Квинт! Зачем, скажи мне, так печально с любовью смотришь на меня? Ужель зима своим молчаньем преобразила так тебя? – прошептала со скрытой тоской в голосе Аврора.

   Квинт всей своей фигурой выражал ту физическую стойкость, которой одарила его матушка-природа. Он обладал характерным для многих римлян мужественным телосложением и недюжинной силой: такой себе могучий боец неотразимого римского воинства. Статный красавец, рослый, он в то же время сочетал в себе силу и крепость тела с чертами тонкой изысканности: красивый нос правильной формы отличал его от большинства римлян с большущими носами, подобными громадам прибрежных скал; утонченный подбородок и аристократические глаза – сколько красавиц могло оказаться в его объятиях лишь из-за одних выразительных глаз! Но он все свои помыслы сводил к одной, зато той, что одним блистательным видом затмевала всех остальных, за что соперницы ее втайне презирали и проклинали, но при встрече мило улыбались и заводили речь о женской судьбе.

   Как вдруг, не взирая на свои формы, он пошатнулся, дернулся сначала вперед, а потом назад, пытаясь удержаться на ногах. Но не удержался и, как раненый лев, тяжело опустился на холодный пол.

   В невольном порыве Аврора бросилась к нему с распростертыми объятиями. Ее лицо стало бледным, как одинокая луна безмолвной ночью, на которую стремительно надвигаются грозные клочья темных, чернее самой ночи, туч, и она в смертельном испуге, охваченная невыразимой мольбою и предчувствием неизбежной трагической развязки, бросает свои последние лучи света, в которых все еще теплится жизнь, но жизнь уж скорее мертвеца.

   За эту минуту девушка пережила столько, что рассказов об этом, соберись здесь ее искренние подруги, хватило бы на целую ночь: неизъяснимая радость, упоение и игра, гордость и стыд. И даже какое-то низкое самолюбие, о чем она, конечно, не упомянула бы, которое проскочило при осознании своей власти над этим существом: полным силы древних исполинов и героев, что спасали очаровательных красавиц из лап очередного чудовища, он был целиком в ее сетях. Сколь многие юноши и мужи оказывались вот так у ее ног трепещущими и молящими, взывая и прося. Безумствовали, произносили теплые, как плеск летних волн, речи, читали стихи, пели такие песни, которым наверняка бы позавидовали и сами сирены: мечтательные, полные томной неги и сердечной просьбы. Вся природа внимала им в те часы. Даже ночные птицы затихали, убаюканные волшебством звуков. Другие же не выдерживали и срывались, метались, как ужаленный в самое больное место гордый римский жеребец, крушили все вокруг, проклинали самих себя и весь мир, что обрек их на эту смертельную любовь. Впрочем, она всегда их успокаивала и обнадеживала: в этом она была искусной умелицей! Мужские души и сердца, все, как одно, лежали у нее на ладони, и она одна решала, что с ними делать: прижать к сердцу и приголубить или положить на полочку, приказав ожидать своего часа, который непременно наступит. «А разве может быть иначе? Не столь уж и жесток шутник Амур!» – увещевала она. Наступит тогда, когда его не ждешь. А поскольку многие из ее поклонников все ждали этого часа, то он и не наступал. А те, кто отчаялся и прекратил ожидания, вдруг заприметив дочку своего соседа-торговца, – о тех забывала она, эта холодная богиня любви.

   Но Квинт! Этот давний ее друг, с которым ей было так приятно проводить время! Квинт, которого она знала, казалось, вечность, видела проявления его любви… Как сейчас, она помнит его трогательное романтическое признание, и как сейчас, помнит свой мягкий, но решительный, как приказ легата6, отказ. Квинт, который готов был отдать ей все сердце целиком и без остатка, Квинт-загадка, Квинт-человек без адреса…

   Да, да! Этот самый Квинт сейчас впервые был пред ее взором в таком состоянии. Она не отдавала себе в этом отчета, но при виде коленопреклоненного Квинта, от которого веяло холодом фатальной любви, в ее сердце что-то переменилось, что-то не выдержало и лопнуло, дало мизерную, крохотную трещину, неразличимую ни на глаз, ни на ощупь. Но трещина для сердца, что закрыто любви, может принести гибель. В безотчетном порыве бросилась она к нему. Но сколько в этом порыве было трагизма, безыскусного чувства, сострадания и чего-то нового, прежде неизведанного ей. Чего-то, что было зарей зарождающейся новой жизни.

   Но сейчас она поддалась тому, что неподвластно рассудку – сердцу. Им можно править долго, водить любой дорогой, указывать путь и придумывать законы жизни, не слушать, прятать и скрывать в подземельях своей души, средь тех ужасающих мест, где человек обычно хранит страшные грехи, помещая в эту гниющую яму самое прекрасное. Но даже из ямы видны звезды, виден их неземной свет, слышны их призывы. И вот однажды вырывается наружу, срывая с себя путы ума и логики, софизмов, правильности и принципиальности, морали и нравственности, нечто новое, нечто, что жило и пряталось в глубинах. Тогда ничто не в силах его удержать!

   – Что с тобой, мой друг? Тебя покинули силы? – с беспокойством и волнением в голосе произнесла Аврора. – Обопрись на мою руку!

   Аврора поддержала его, и мало-помалу Квинт сделал над собой усилие и присел на стул, вовремя пододвинутый чуткой девушкой.

   – Прости меня, моя недостижимая богиня! Глаза твои, подернутые страстью, любовью дышат, но не могу я им внимать. Мне этого следовало ожидать: испытание дало мне ответ, который я б с величайшей радостью не счел бы за верный. Да не могу себе позволить так поступить я. Он однозначен и непоколебим, как и моя вера в свет завтрашнего дня. И ни моя воля, ни воля хоть самого императора, не изменит того знания, которое ко мне пришло.

   Девушка недоумевала, о каком таком испытании идет речь, а меж тем Квинт продолжал:

   – Да! Оно осталось в прошлом: теперь мы не властны над ним, не имеем никаких прав, кроме прав памяти, – Квинт сделал задержку, а в его глазах читалось, как понимание обрело ясность и четкость. – И в наших силах лишь молча выслушать тот приговор, что заслужили: ничего не случается с нами такого, за что мы не держим ответ всем своим существованием от самой колыбели… и даже раньше…

   – Твои речи смущают меня, Квинт, и угнетают: я не знаю, какое им придать значение? Я в растерянности: твое последнее письмо пробудило во мне что-то, что долгое время дремало, все прошедшие дни я думала об этом и не могла забыть твоих слов, но вот сейчас у меня такое предчувствие, что произойдет что-то недоброе. Так какую же весть ты принес?

   Квинт взял ладони девушки в свои и сжал их немного – они дышали жаром чувства. Квинт вдохнул воздух полной грудью: глаза девушки настойчиво искали его глаза и как будто собирались проникнуть в самую их глубину, но это не удавалось. Тогда они бросались в другую сторону, словно ища спасения и помощи в хорошо знакомой еще с детства милой обстановке, в сокровенных вещах, что были согреты теплом ее пребывания здесь, в холстах, что изображали природу или мифических героев, книгах, чья мудрость сейчас была бессильна что-либо изменить.

   Ночной гость отвел взгляд и посмотрел в окно: стало до смерти темно, и все вокруг, такое знакомое при свете дня, потонуло в складках чужого просторного плаща, усеянного осколками изумрудов, прозрачного хрусталя, сверкающего опала, винно-желтого янтаря. Дивная картина притягивала взор и оживала при пристальном наблюдении, очаровывала и завораживала.

   – О, провозвестница зари! Что может быть печальней и трагичней того, чтобы явиться к тебе глашатаем дурных вестей? Даже мое собственное горе, мое отчаяние, что не знает границ, и которое сейчас пробрало меня с головы до пят, даже оно – ничто в сравнении с тем, чтобы поведать такие вести тебе, мое солнце!

   – Говори же, говори, умоляю! Квинт! – приятный голос Авроры заметно дрожал, как осенний листок во время неумолимого ливня. – Если ты мне не скажешь, я чувствую – не доживу до сегодняшнего утра и не смогу уж любоваться рассветными лучами живого светила! Когда знаешь, что буря должна вот-вот разразиться, то ожидание ее всегда куда хуже. После нее можно быть уверенной, что новый день, когда бы он ни наступил, будет ясным и чистым.

   Квинт крепче сжал нежные пальчики Авроры, словно боясь их упустить.

   – Из-за моей любви к тебе я теряю голову, но, зная это и предвидя, я больше ни о чем не способен помышлять. Заключенный или приговоренный к казни и то имеет больше свободы в обращении со своей бывшей собственностью, нежели я – со своим знанием. Я б винил себя всю оставшуюся жизнь, которая, о несчастье, пройдет без тебя, если не открыл бы этого.

   Он смотрел на нее с немой надеждой. Она же отшатнулась от его последних слов.

   – В величайшей опасности твоя жизнь и жизнь твоих близких и родных. А поэтому без промедления вам надо покинуть Рим и его окрестности. Уехать туда, где рука смерти не дотянется до вас!

   Аврора не могла вымолвить и слова, настолько была сбита всем происходящим. Это до такой степени не укладывалось в ее голове: все удивительные события, что произошли за последнее время, все новые мысли, что она почерпнула из непривычных разговоров. Не имея прежде подобного опыта, она совсем растерялась.

   – Может, я и сильно переоцениваю время, но это от моей любви к тебе, которая не позволяет думать о чем-то ином, кроме твоей жизни. Я хочу, чтобы она была долгой и счастливой! И готов пожертвовать ради этого всем: и своей жизнью, и своей честью. Я не могу пожертвовать только одним – душой. Но и она принадлежит тебе!

   Наконец, по лику Авроры пробежали первые проблески понимания: ее живой и никогда не стоящий на месте ум начал складывать воедино все разрозненные кусочки мозаики, пытаясь выискать решение и выход из таких обстоятельств.

   – Что же это за опасность, что грозит мне и моей семье? И сколько времени у нас имеется? – она старалась говорить спокойно, но некоторые нотки в голосе выдали ее волнение.

   – Времени еще достаточно. Пожалуй, моя поспешность лишь и объясняется тем единственным моим желанием – увериться в том, что ты будешь далеко отсюда и загодя, хоть это и причинит мне страдания. Но мое горе и так не позволит мне видеть тебя, зато, если б я знал, что ты где-то вдалеке, то это принесло бы ту легкость и надежду, что когда-нибудь наступит время, и мы вспомним наши прежние прогулки. Сколь скоротечно время и сколь неумолимо!

   Квинт задумчиво посмотрел ей в глаза.

   – А что до опасности, то об ее роде я вынужден молчать. Понимаю всю нелепость положения, того, о чем я говорю, и что при этом могу сказать. Тем не менее, помимо того, что она смертельна, сказать большего не имею права. Но знай: избежать ее здесь, – он подчеркнул значимость последнего слова, – невозможно. Да! Я понимаю, что соразмерность меж опасностью и тем, о чем я умолчал, настолько велика, что ее не поглотит и Мировой Океан, берущий исток где-то на севере и охватывающий все на своем пути. Я могу лишь говорить о следствиях: на весах – твоя жизнь и жизнь твоей семьи. Причины же откроются в свое время: время все разоблачает. И не стоит рисковать самым ценным ради того, чтобы узнать о них! Поэтому, прошу – бегите! Бегите, пока у вас есть время! Сколько это – я не знаю: может, несколько месяцев, а может, несколько лет. Но это неизбежно!

   Квинт вкладывал всю силу и мощь голоса в свою речь, использовал всю выразительность, какою владел. Было видно, что он искренне верит в то, о чем говорит. И если это обман – то он и сам в него уверовал. Самые лучшие обманщики, как это ни странно, – это те, кто или не знает о своей лжи или настолько поверил в нее, что она стала для них правдой.

   Аврора выслушала молча и спокойно. Внешне спокойно. Внутри же у нее сейчас был самый разгар битвы – сердца и рассудка. Сердцем она хотела послушаться совета тотчас же, но рассудок высказывал вроде правильные доводы, и она послушалась их.

   Неспешно, медленно выговаривая слова, будто взвешивая ценность и правильность каждого, их значение и смысл, начала она:

   – Ты поведал мне много пугающего и загадочного. Хватит для того, чтобы не заснуть сегодняшней ночью. Даже если я поверю в это без всяких на то причин, а я склонна поверить, это твое слово, Квинт, – я не знаю, как мне убедить в этом своих родных?

   Ей удалось совладать с собой, и дальше речь потекла, как вода:

   – Взгляни на это глазами иного человека: он ни о чем не догадывается, ни о чем не знает, и вот – тут ты обрушиваешься на невинную жертву со своим знанием, с цельной картиной всего и вся в голове. Участь же другого весьма печальна: либо верить и действовать в согласии со своей верой (редко когда находится вера, что не требует действия: иначе это уж не вера, а оправдание происходящего, без надежды на лучшее), либо не верить и подчас терзаться сомнениями в правильности выбора. Пока не наступит момент истины, и правда не раскроет свои объятия…

   – И придется пожинать плоды своего неверия, – грустно закончил фразу Квинт.

   Аврора не нашлась, что ответить на это, и лишь опасливо пожала плечами.

   Человек в своей жизни не раз подвергается испытаниям верой. Когда все будущее целиком зависит лишь от ее наличия или отсутствия. И поставленный в такие нелегкие обстоятельства, начинает понимать, в чем заключено истинное величие человека – в его духе.

   Следующие минуты прошли в томительном молчании. Сам воздух наполнился печальными вестями, действуя так же угнетающе, как и первые осенние бури и ливни, что поливают слезами небесными не только землю и природу, которая цвела уж в прекрасное время года, но и душу человека, неотделимую от души мира. И кажется: проживаешь те же взлеты и падения, внезапные восторги и безудержные порывы отчаяния, смены настроения, водоворот эмоций, что, кружа спиралью, уносит с собой все обломки. Обломки, что остаются как после природы, так и после человека, когда происходит крушение великих мечтаний. Тогда говорят, что мечты не прошли через горнило жизни. И так навсегда останутся они лишь невоплощенными мечтами – тем, чем могли бы быть, да чем не стали. И эти обломки продолжают носиться и носиться в воздушных потоках, пока кто-либо другой не осмелится узнать их смысл и последовать стезей мечты. Жизнь нельзя лишить ее силы: пока есть хоть малейшее ее проявление – она будет существовать: в неистребимых образах, в самых потаенных уголках мироздания. Она будет прятаться, набирать силы. И когда она выйдет из своего убежища во всем могуществе, то уж ничто не удержит ее.

   Наконец, Аврора вышла из оцепенения и пробудилась к жизни, сумев освободиться из плена мыслей, что сковывали и обездвиживали. Глаза на краткий миг замерли, но вновь ожили, полные решимости. Она приняла как данное то, что произошло, и нашла ответ, который могла принять. А уж верный он окажется или нет – то покажет жизнь.

   – Позволь мне спросить еще одно, Квинт, только одно… – ее слова оборвались на полуслове и потонули в тишине ночи.

   Аврора искала ту смелость, что позволяет совершать такие поступки, перед которыми остальные люди немеют.

   – Ты упоминал о своем горе, мой друг, но не поведал о нем, что острою стрелою вонзилось мне в сердце и лишило меня понимания той страшной опасности, которая, по твоим словам, как Дамоклов меч, висит надо мною. Если это в моих силах, то я готова помогать тебе со всем рвением, на которое способна моя душа, лишь бы твоя боль стала меньше!

   Лукавила она или нет – вот какие мысли мелькали в голове Квинта: разве могла эта столь сведущая в любви девушка быть такой наивной и не разгадать причин его горя, она знала о его любви и слышала его неоднократные признания? Разве могла она быть столь чистой и простодушной, чтобы не почувствовать на своей руке тепло его любви, не услышать шепот его сердца, звучащий лишь для нее одной, дыхание, что насыщает воздух тем заметным ароматом, от которого можно прийти к безумию так же легко, как попасть в немилость к императору по пустяковому доносу, лишиться самой сущности, с радостью отдав все на алтарь любви? Столь нежное создание просто не могло не быть дочерью богини – Квинт в этом был целиком убежден.

   – Аврора… Аврора, – шепотом произнес он, и та сила и выразительность, которая звучала в его голосе всего несколько минут назад, вмиг пропала. Он словно боялся потушить неосторожным дыханием свечу в лампаде, что освещала комнату, бросая на все неестественные причудливые фантомы. – Это мое горе, которое никогда не станет моей радостью, и я никогда не смогу узнать заветного чувства. Это мое горе, которое никогда не пройдет, которое будет жить во мне скорбящей тенью, делая светлое темным, радостное – печальным, верное – безнадежным. Это моя безудержная скорбь – о том, что могло бы быть, но чего никогда не произойдет. И чем скорее я приму это как данность – тем быстрей должно пройти это мое страдание. Я постоянно уверяю себя в этом, но эти уверения – лишь бесплодные попытки убедиться в том, что сказка не может стать жизнью. Это моя судьба. Это моя воля!

   Квинт казался безутешным, настолько его горе было нескрываемым и живым. Видно было, как кровоточит его сердце от этого.

   – Но воля ж человека способна победить все, если дело касается отчаянных шагов и поступков!

   – Воля всецело зависит от него самого: самый безвольный человек может иногда в своей жизни проявить высочайшие качества характера, которые ему не свойственны среди будней. Но порой наступают времена, когда мир вдруг меняется, меняемся и мы сами, становясь пусть на минуту, пусть на час теми, кем могли бы быть. Все мы сами выбираем себе жизненную дорогу и то, что будет на ней лежать: удивление и восторг или печаль и тяготы, – голос Квинта постепенно затухал, будто уходя под толщу земли, стихал, стихал и… стих.

   Что-то происходило в нем самом: было видно, что внутри него велась ожесточенная борьба и его речь, вырвавшись из груди, приоткрыла занавесь этой битвы:

   – Как нелегко подчас и нестерпимо хранить все время это самообладание, будучи не в силах ощутить свободу своих чувств. Бесполезно взывать к своему сердцу – оно мне давно уж не принадлежит, но разумом постичь мне не дано, когда же стало так светло, но, право, свет несет с собою не только чашу радости… покоя требую поныне. Но, видно, пропадет в могиле то чувство смелое к тебе, однажды зародилось что во мне. Не знал я сам, что так печально возникнет на пути отчаянье и вкупе с радостью любви, величия и торжества божественной прекраснейшей поры, что ни говори, а в это время мы идем по той же тропе, где боги шли, пришло ко мне страдание и ураган в крови. Всему причиной чувства задорные искры, лишили что меня той мглы, в которой прозябало, суетно дыша, все существо мое… Тобою пленено сполна – уже два долгих года. И тогда – надеялся облечь мечту я в жизни плотные слоя, постичь неведомые доселе края, олицетворяя то, чем переполнилась земля, все втайне сберегая и храня невиданные блага, ценности – дары любви, нежданно мир зарею озаряя, придя, чтоб изменить все на долгие-предолгие века.

   Вот зачем все люди и живут, стремясь все к одному, безудержно любя, – проникнуть в сокровенную тайну бытия – и смысл жизни обретя, понять, что главное для счастья – жить любя!.. Аврора, ты прости меня! Всю жизнь прожил уму благодаря, великой цели посвятил всего, казалось мне, себя. И должен следовать теперь я ей всегда – уж не отпустит никогда до самой смерти ведь меня! О, путеводная звезда! Я знал, на что иду тогда! Я знал, чего лишусь я ради достижения тебя: испить до дна обязан последствия выбора. И знания высокого я песнь спою – великой будет жизнь в бою! Но ясно вижу всю вину свою: не мыслил, что свободу дам я сердцу моему. И трещину брони пробил поток – и безысходности настал порог. На нем стою я до сих пор: веду борьбу не со врагом. С самим собой, своей душой – как не терять уж тут покой? Пришла мне помощь и беда – есть люди помудрей меня: узнал я истины ответ. И должен следовать теперь!

   Я умирал, решение приняв хотя б узреть тебя, все зная, что тропинки наши уж не пересекутся никогда. Но выжить как-то смог, в беде своей иль в счастии, быть может. Я знал, что миг любви однажды потревожит, и с выси вмиг меня низложит неукротимый сей порыв. Я знал: безумием я пьян – все это было там во мне, в сомненьях памяти, в вине. Букеты красных роз и их шипы – как все едино в глубине! Рассудка вмиг любовь лишает и времени не оставляет на то, чтоб думать было мочь. О, чувство! Рассудку недалекому невмочь тобою завладеть напрочь! Не знаешь ты сомнений и преград, готово сокрушить ты бездну валов, пройти сквозь непроходимый ад! Когда выходишь ты из-под контроля – охватывает нас огня безудержная воля! Сомненья робости долой отвергнет тотчас…

   О, покой! Когда-то были мы дружны с тобой, и сердце билось, как часы, и кровь текла величественно и грациозно по руслу своему, укладываясь в берега. Как речка – широка, вольна, спокойна и размеренна. Покой когда-то был со мною, и разум с сердцем дружен был, не скрою. О! Умер я для жизни прежней! Как быть теперь мне? Надежде, что ли, все отдать? И отдых свой и сердца гладь?

   О, безысходность ты моя! Тебя я не любил всегда. Теперь же ты как знамя мне близка: со мной отныне на века! О, сердца стук, о гром небесный, огонь горит – и нет там места: и кровь кипит, бурлит и стонет! Все! Ум теперь уж не догонит. И сердце вдруг проснулось тоже, стучит оно, как молота по коже – колотит, не жалея сил, кричит, взывает, что Венера – мой кумир! И я в отчаянии, рыдаю, не в силах вынести печали. Любовь и разум, добро и зло, как свет и тень, как облако: несет с собою и дождя прохладную отраду, солнца чистый луч и всю награду, что заслуживает человек: бесконечно в крайности бросаться он готов вовек. Безысходность ты моя! Дай же силу для меня: трагичен путь мой… без тебя. И жертва эта велика. Не позабуду я тебя. Вот мое горе – люблю тебя я, но не должен, не могу. Путь этот – не для меня…

   И он смолк. Вместе с ним умолкло все вокруг: черная ночь за окном, звуки, каким не внемлет ни один человек, если только не проникнет в эту душу мира, что также живет – каждую секунду своей жизни меняясь. Сейчас это было мрачное и гнетущее зрелище. Вокруг слышались пугающие и тревожные звуки опасности: она то скрывалась в потемках черноты, страшнее которой нет и в самых глубоких местах ада, то выползала наружу и бросала свои грозные взгляды на весь мир, приводя в откровенный трепет все живое.

   Песня любви закончилась, оборвалась одновременно с последним словом Квинта. Пришло холодное чувство безысходности, какое липкой паутиной набрасывалось в такую минуту на безутешно скорбящего влюбленного. У кого хватило бы сил отказаться от любви, по своему желанию выбрав путь, на который отказывалось ступать сердце?

   Тишина повисла в воздухе так явственно, так печально, что ничто не могло нарушить трагической сцены и прервать беспредельную скорбь: ни крик нищего на далекой улице, ни тревожные трели ночного неба, ни завывания взволнованного ветра, мечущегося в муке неразделенной любви – упадок духа или его взлет? Как знать, к чему все это могло привести? Иной раз после такого человек приходит к потере смысла всего своего существования, и тогда ничто не в силах вернуть его к жизни – лишь всемогущее время. Но и оно оставит свои шрамы на его душе: неизлечимые шрамы пережитого страдания, боли, что никогда не проходит бесследно. Как раны от давних сражений, оно будет рассказывать о прожитых годах человека, выступая немым свидетелем, досконально зная через что пришлось пройти, чем поступиться, что утерять. Обо всем этом оно обязательно расскажет. И стоит приглядеться, чтобы увидеть рубцы души. Обычно человек тщательно скрывает от окружающих прошлую боль, но близкая душа способна разглядеть многое такое, что способно покоробить и испугать. Столько всего кроется в глуби! Поломанные щиты, затупленные и ржавые от нескончаемых боев мечи, брошенные копья надежд, что так и не достигли своей цели, поле, усеянное множеством стрел желаний, руины сожженных зданий, брошенных мостов и переправ, гибель и смерть, страхи и боль – все это остается навсегда в человеке.

   Иной же раз, пережив такое, воля и желание человека воскресают с новой жизнью и обретают новую любовь, превосходящую все страхи. Тогда дух человеческий переносится через поле брани вихрем надежды, стремясь скорее покинуть эти унылые места, оставив мрак позади себя. И оставляет он за собой эти крохи, обломки сокрушенных чувств. Но не забывает. Чтобы знать, что темное – оно всегда рядом, оно способно захватить и поработить в нежданный час, превратить в своего слугу, дабы дальше разносить эти чувства другим людям, обретая таким беспощадным способом все больше и больше могущества, чем больше боли и страдания разнесется по миру. И зная, видя это рядом – никогда не забывать, что противоположность этому – свет и любовь.

   И как начнется вдруг движение в направлении тьмы, своей волей сделать выбор: и тьма не устоит и сбросит свои оковы и цепи. Свет не ведает преград: он сокрушает и поражает зло, не ведая страха и ужаса – главных орудий тьмы. Но, не испытав эту сторону бытия, нет возможности ее вовремя распознать и остановить, сделать другой. Тот, кто знает боль и страдание, тот, кто пережил разлуку – тот вновь обретет радость и счастье, тот вновь обретет надежду на новую встречу. Одно немыслимо без другого, оно неразделимо. И после выдоха всегда будет вдох! Истинная, великая любовь пробуждает благородство духа, которое способно переродить человека.

   Тени дрожали на столе, пламя свечи слабо волновалось, затихало и затихало, предчувствуя свою скорую кончину. Свеча догорала, но не сдавалась, боролась до последнего своего вздоха, так и не потеряв веры в то, что после тьмы всегда непременно должен наступить свет, что еще произойдет возрождение к новой жизни. Свет или тьма, добро или зло, любовь или ненависть – противоположности всегда сосуществуют вместе. Лишь человек делает выбор.

   Все застывало. И движения сковывались холодной гладью мира и пропадали в безразмерной мгле. И два силуэта обнялись так, что издали казались причудливым холмом посреди комнаты. Устремленность ввысь еще больше придавала какой-то нежной трагичности и чувства, что очутился вне времени и пространства: не было ничего вокруг, кроме этих двух миров, и страшно было даже пошевелиться – ненароком нарушить что-то, что безвозвратно уходило. Хрупкий мир вздохнул и замер.